Никита Янев

РЫБА

рассказы

ПО НАСТОЯЩЕМУ И ПОНАРОШКЕ

Короче, я беру и плачу в комнате на веранде, заваленной цветами, рукописями, книгами в одном неблагополучном одноэтажном доме, последнем в старых Мытищах. Один гениальный русский актер Максим Суханов, который все время юродивых играет, добрых и злых недоразвитых детей, в которых мы вкладываем деньги, даунов, терминаторов, клонов, которых вместо православных святых вместо себя подставляем, чтобы не подставляться, потому что жизнь еще есть, а значит, есть все остальное, Арнольд Шварцнейгер, Клод Ван Дам, Роберт де Ниро, Том Круз, Дастин Хоффман, Сирано де Бержерак, Король Лир, Хлестаков, глухонемой бандит Свинья, гениальный русский художник Хамид Савкуев, у которого на картинах нет порока, все мужчины и женщины наивные и большие, как индеец Швабра у Кена Кизи в "Кукушке", большой как гора. Вы где-нибудь такое видали, чтобы в мире не было порока? Вы приехали в августе с Соловков в Мытищи и вам снится как вы занимаетесь любовью в девочкой святою, вы уезжаете в декабре на Соловки из Мытищей и вам снится как вы занимаетесь любовью со старухой-паханкой.

Но это только сначала я плачу, ядрены пассатижи, чертик из табакерки, исполнитель главной роли, святого и урки, русский народ, который всегда выживает, как придонная вода в Белом море всегда +4, хоть в январе, хоть в июле, хоть там Христа распинают, хоть там Сталина из мавзолея выносят. А потом я делаю вид, что что-то знаю такое, о чем ни слова с лицом дауна Хлестакова, который все перетрахал во время спектакля, все что шевелится, в исполнении русского актера Максима Суханова, иллюстрацией мысли, что актер делает всего лишь как его режиссер научил, и чем блестящей его игра, тем становится страшнее.

А потом я даже не делаю вид, что что-то знаю такое, о чем тихо, никому не слова, потому что оно настолько большое и простое, что его даже нельзя сказать, только молиться, как Оранжевые усы, святой, отсидевший 6 лет строгого режима, сосед, который приходил и стучал в окно нашей квартиры на Соловках, которую мы 6 лет у местной жилконторы арендовали в бараке, который раньше был пересылкой для заключенных в Соловецком лагере особого назначения, а потом наша дача, вот как времена изменились, падал на крыльце на слабые колени и говорил, дай 75 рублей на опохмелку с лицом старика с картины "Человек и птица", с лицом мальчика с картины "Двое", на которой птица кандальника кормит, на которой крыса с мальчиком дружит, с лицом мима с картины "Мим и манекен", на которой большой и умный говорит деревянной кукле с лицом Будды, "понял, нет", русского художника Хамида Савкуева, иллюстрацией мысли, что когда актер делается режиссер, герой жизни делается жизнью, то Спаситель с креста сходит, Иуду из петли вынимает, они берутся за руки и донная вода в Белом море закипает.

ДРАМА

А что я могу решить? Я уже не смогу выбраться из этого круга, Соловки, Мытищи, Москва, Мелитополь, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы. Может быть другие, а я нет. Но в общем-то, этого и не требуется. Я просто должен решить, что я должен сделать, и так сделать. Одно это подарит такой благодатью потщиться, сколько ты можешь, никто не требует больше, ни Христос, ни Иуда, что на этой энергии и благодати напишутся еще 33 романа, вот тебе и занятье на пенсии по инвалидности. Он заслужил покой, он не заслужил света, Булгаков не понял, такой покой превращается в безумное беспокойство, каждые 20 лет слать с того света телеграмму вдове, "фразу Сталину в финале убирайте", "фразу Сталину в финале вставляйте".

Ну, например, я не должен лезть в начальники. Да я и не могу туда полезть, для этого нужен другой живот, живота только два, с дырой в животе и кубиками. Конечно, их очень много, но не нужно много путешествовать, чтобы понять, что вся полнота животов исчерпывается этими двумя животами и их свойствами. Что я буду делать со своей дырой, вот это собственно и есть занятия, одной дырой уловлять другие дыры. Прочесть "Медею" Эврипида и подумать, на острове Советский в Северном Ледовитом океане живет Вера Верная, вождиха, несамоубийца, неубийца, жена мужа, мэр города. Она за ним пошла как Медея за Язоном, девочка за мужем на край света и родила от него четырех. Потом он ее предал, но она его не бросила, ушла в изгнание, дала ему очухаться, вернулась с детьми, стала начальница.

Он теперь прибежал ко мне и повел червей копать, чтобы я не подумал, что у местных червей не выпросишь из навоза и что это очередное предательство. Она в церковь не ходит, но если и есть где православие, то вот оно. Что я могу еще сказать? Было ли искушение Медеино, когда вьюшку на угарной печи задвинула, чтобы всем уйти. Как в последний момент очнулась, вытащила всех на снег, кричала, "не спать", плакала, терла снегом детей. Что я стукач? Что это было за излучение?

5000 лет назад на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане приплывали берсерки со светящимися глазами от обжорства мухоморов и белоглазая чудь, женились друг на друге и каменные лабиринты строили про то, что лабиринты одиночества смерти я бессмертны после тупика и озарения как у Льва Николаевича Толстого в рассказе "Хозяин и работник", стало быть, и перед этим. Как 500 лет назад монахи это видели в образе православного святого митрополита Филиппа, который все мог как Маугли, и соборы строить, и себя закланывать. Как 70 лет назад здесь ленились даже расстреливать из минимума гуманизма, мол, нам тоже умирать, сталкивали с горы с бревном на ноге, умрет и так. И, правда, пока летел из белогвардейца, красноармейца, батюшки, крестьянина превращался в ангела.

Мне же остается только видеть. Безумная Вера Верная выбегает из березняка на Плотичьем озере, "ага, попались", говорит. "Иногда прихожу на ночь, а потом не могу уйти, хоть там вопросы не решаются, сижу до следующего вечера". Хоть там в озере вокруг голого крючка окуни, язи, плотва со ртами как буква "О" плавают и недоуменно пожимают плечами, мол, че она? Пока с неба сходят ангелы с резолюциями. Мария пришла к начальнице просительницей и говорит, мы вам еще не надоели? Такая светская фраза есть. А начальница начинает плакать, и руки целовать, и рассказывать эту историю, которую я вам рассказал, не стукач. А я думаю, это и есть страна, единство неэкономическое.

Я думаю, неужели уже начался третий век русского ренессанса, а я как-то пропустил за припадками, самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире? В поколении дедушек за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор во тьму внешнюю, в нашем поколении про хорошую книгу делают вид, что ее нет и даже не делаю вид, что еще обиднее. Это как в анекдоте про неуловимого Джо. А почему он неуловимый? А кому он, на хер, нужен. А потом я думаю, что это как рай земной, на грани ереси, после всего. После апокалипсиса все превращается в сплошной кайф, душе надо как-то быть с собой, какие-то занятия, книгоиздательство, учительство, пенсионерство, мэрство.

Приходит Чагыч и говорит, сначала нищетой надавили ангелы, потом начался исход, потом эпидемия смертей, самоубийств и прелюбодеяний подчеркивали начало нового режима, который можно назвать так, искушение корыстью, и вообще. На острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, после искушения властью и искушения безвластием, и вообще. А я думаю, да нет, мне нужно только ездить и рассказывать никому про своих героев, Мелитополь, Мытищи, Москва, Соловки, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы. А деньги, книги, дети, дома, женщины, машины это как работа, но не моя, а страны, если есть страна, а Чагыча, если нет страны.

Я беру на себя, что я буду видеть, он берет на себя, что он страна. Что это все один раз. Что после следующей любви еще будет следующая, и что наши дети, добрые и злые юродивые, станут ангелы и будут со звезды на звезду перелетать и думать тоску, которая ничем не отличается от нашей казенщины, как я в армии, когда старшина Беженару достал месяцем гауптвахты и полугодом нарядов вне очереди, смотрел в упор на стену в казарме, плакал и думал, одно из двух, или я всегда, или она всегда, и мне становилось жалко себя, ее, старшину Беженару, страну. Именно это я и называю островом Большой Советский в Северном Ледовитом океане, именно это я и называю, Неуловимым Джо, писательством.

Куда 5000 лет назад приплывали берсерки, 500 лет назад не пускали женщин, потому что они нечистые, а мы чистые, 70 лет назад надо было сначала всех убить, а потом пустить себе пулю в лоб, чтобы уже на земле настал, наконец, рай. На самом деле, для одного и того же. А языческий бог Бер подглядывал из-за березового ствола, а я оборачивался и думал, вор или оборотень, когда жил на острове смотрителем. За чем я там смотрел и просмотрел я или не просмотрел? Не знаю, мне кажется, что там и нет никакого меня. Папа, да, с его скорой помощью, психушкой, армией, подставлять, подставляться, службу тащить. Дедушка, да, и один, и другой, с его, твое дело умереть, когда тебе прикажет родина. Если там и есть какой-то я, то это стена, страна, казенщина.

Мне кажется, что когда Чагыч это понял в 60 лет, то он стал беситься. С другой девочкой на Альфа Центавров улететь и там основать общину бессмертных, как раньше с предыдущей девочкой на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. Но Вера Верная его победила, а бог Бер стал с лицом Христа, а кругом летают ангелы, по данным общества "Память" 175 тыс., по данным некоего мистического источника 3000000, но в масштабах всей страны эта цифра вырастает до 100 000 000, вместе с войнами и переселениями. И все мало, история продолжается, чтобы дети Веры Верной и Чагыча стали тоже с лицами.

Ренессансная мадонна и Постсуицидальная реанимация, которые как Лия и Рахиль, жены Якова, обе понесли. Одна каждый день рожает, чтобы чужое стало свое, другая станет монахиня, потому что чужого не окажется. Братья Саам и Ирокез, мы все рождаемся индейцами, знающими, что мы не главные, а земля главная. Потом в течение жизни получается, что мы главные, а земля не главная, и мы делается инопланетянами, драим машину до янтарного блеска, а тряпочку за забор выбрасываем, во тьму внешнюю. Так мы попираем главное, что индейцы приходят не из ниоткуда, а из матери, и главного не становится. Так мы делаемся мутантами, у которых нет главного, богоборчество, любимая тема Достоевского, как автоматчики охраны одежду Христа в преф разыгрывали в моей сторожке на Хуторе, пока Ноздрев и Чичиков, гоголевские герои, начальники лагеря особого назначения, Ногтев и Эйхманс, решали, какой смертью казнить Христа, политической или уголовной, посмертно реабилитированного.

Я пишу с натуры, это четыре семьи в одном неблагополучном одноэтажном доме, последнем в Старых Мудищах. № 1, Гриб, 120 кг живого веса, говорит, жена умная, дочь красивая, чего тебе еще делать, ходи, рисуй, как видишь. На предыдущей квартире сосед Комиссаров говорил, рисуй, тебя никто здесь не тронет, местный тысяченачальник, почему-то они решили, что я художник. Грибница, Грибенок, Грибенок Никитка Второй, индейцы вырождаются, спиваются, ругаются, но еще помнят, что это было, явно было, главное. № 2, Гойя Босховна Западло, Базиль Базилич Заподлицо, дочка Цветок, инопланетяне, по-настоящему не получается ни погубить, ни полюбить. Это единственный наш залог, если злодейство уже было, то его уже больше не будет. № 3, Пьянь, Срань и Дама, как ни странно, я подумал, будет свадьба у дочки Цветка, на свадьбу не позовут из квартиры № 3 и из квартитиры № 4, мутанты и послеконцасветцы, потому что одни слишком свои, водка, бабы, наркотики, другие слишком чужие, сплошные книжки, картины и разговоры про умное, что все главное, что неглавного просто нет, что это, конечно, еще не последняя серия, да ее и не будет, последней серии.

Что я и не я тоже неглавное сначала, как у мутантов, а потом главное, как у послеконцасветцев. Они оказываются ближайшими сподвижниками. После конца света все зона, хоть материнская утроба, хоть нимб вокруг всякой головы. А потом казенная, армейская, казарменная стена начинает посылать благую весть. Старшина Беженару кричит, рядовой Янев, вернитесь в строй, кто-то говорит, да пошел ты, пидорас. Саам и Ирокез, братья, сыновья Веры Верной и Чагыча, местных вождей, должны сначала сделаться индейцами, потом инопланетянами, потом мутантами, потом послеконцасветцами, чтобы сначала любить любить, потом полюбить любовь, потом стать любовью любви, чтобы так бог Бер сделался Исусом Христом. Чагыч и Вера Верная все, что могли уже сделали, на конце света общину построили. Теперь дело в лице. Поэтому я там и очутился.

Чего я попрошу за рассказ, как за хорошо сделанную работу, медаль, у русской литературы, которой нет, про что один дядечка передачу снял по телевизору, который отвечал за то, чтобы она была. Я попрошу так, Господи, сделай так, чтобы Ма, Валокардинычиха, Седуксеныч, Вера Верная, Чагыч позвонили и сказали, Никита, ты почему не едешь, черт, ты же обещал. У нас тут без тебя плохо пошло. Хоть на месяц-то приезжай. Такие передачи делаются очень просто, приглашаются люди, которые кормятся смертью литературы, а еще политики, шестерки пахана-населенья, что, "девочку, мальчика, чесать пятки, романиста?", на ток-шоу "Русская литература мертва?", а в конце приделывается патетическая концовка перед рекламой, мол, ты давай, русская литература, трепыхайся там, а мы поглядим. А куда мы поглядим, если ничего, кроме русской литературы не осталось, вины и обиды, сплошное богословие, казенная, армейская, зоновская, казарменная стена. Дантова "Божественная комедия", Гоголь, Достоевский, Толстой, ад, чистилище, рай, любить любить, любить любовь, любовь любви. За хорошо сделанную работу медалью стать. Медали тоже бывают разные. Как у рок-музыканта Гребенщикова и как у генерала Лебедя. За заслуги перед отечеством четвертой степени и за заслуги перед отечеством первой степени.

Потому что жизнь, кажется, уже повернула не столько на вторую половину, сколько на то, что все по-настоящему и понарошку. Подростки еще обижаются очень, как писатель в "Сталкере" Тарковского обиделся на Сталкера, "ты, лицемерная гнида, решаешь, кому быть любимцем, а кому лезть в мясорубку". И Сталкер, "я ничего не решаю, вы сами выбрали". "Что я выбрал, одну длинную спичку из двух длинных?" Так и подростки, чмить или быть чмимым, одно тошно, другое страшно, надо отмазаться как-то, а отмазаться нельзя. И вот моя драма, что все это по-настоящему и понарошку. Что потом мы умрем и увидим, что все это было понарошку, как проверка на гнилость, чтобы Бог стал Богом, а потом еще стал Богом, а потом опять стал Богом, поэтому все по-настоящему в жизни, как толстый сержант милиции в Мудищинском ОВД вставляет "ебт" неизменно прежде всякой фразы, западло, все западло.

Так я понял про драму, что драма действительно дальше, после комедии жизни, после трагедии смерти. Приходит актер на сцену, который был Богом, не могу сказать смиренно частью, потому что как капля не сольется со всей водою? И говорит, давайте, подносите мне кайфы, и становится подросток. Не важно, кто у него папа, президент Сутин или бомж Аляска, смысл один и тот же, что он пуп жизни, а жизнь этого не знает, так начинается по-настоящему и понарошку. И вот природа театрального искусства, сценического наслажденья и катарсиса древних греков, чем лучше, тем хуже, чем хуже, тем лучше. Жизнь вознесет и опустит, как я с подростками дрался на Соловках в Белом море на монастырском причале, что они сказали, не ссыте на моих жену и дочь, на себя бы стерпел, просто бы втянул голову в плечи и сделал вид, что задумался или не слышал.

А потом стал писать как заведенный книги про то, что мы умираем, включаем телевизор, а там белая рябь. И я себе придумываю всякие медали и наказанья, чтобы не прекращать работу, потому что очень устал. Что поеду на остров в Белом море и там буду сидеть на камне, ловить рыбу, смотреть на деревянную церковь и петь частушки на пенсии по инвалидности в отпуске в командировке в ссылке. А церковь будет трястися, и остров будет трястися, и я буду трястися, потому что он не камень и не изверженье вулкана, и не конец света, а спина рыбы, которую я ловлю уже лет 40, не считая предыдущих 7000 по Библии и 30 млн. по биологической энциклопедии.

А что до конца света, то что же, динозавров жалко и людей с именем и виною, а больше всех жалко тех, кто все это вместит и станет ангелом небесным, бездомным домом для Бога, пока мы белую рябь смотрим по всем каналам. Вот работка, не приведи Боже, как у того милиционера, после которой только пить, спать и не просыпаться. Вижу ли я самого Бога? А заслужил ли я такую лычку? А потом, я, может, самый квелый, как моя собака Блажа, юродивая и похотливая как смерть. Посмотрите, все эти паханы, президенты, террористы, антитеррористы, грузчики, менеджеры, сыщики, редактора, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы и их жанры. Трагедия, буффонада, шут короля Лира, труп Антигоны, постмодернизм, неохристианство, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, стукачество, юродство.

Они как мой папа и поэт Пушкин, много красивее меня, вот у них и спросите, но спрос должен быть аккуратный, чтобы они не начали ломаться как целочка на воздушном шаре, что они тоже заслужили отдых. Спросите их так, "что по-настоящему и понарошку?" И все, а дальше, это как закрытые фонды бывшей Ленинской библиотеки и как уничтоженные архивы КГБ СССР: "Смерть есть? - Да". "Смерти нет? - Нет". "Жизнь есть? - Да". "Жизни нет? - Нет". "Бог есть? - Да". "Бога нет? - Нет". В общем, это как ксива, доставшаяся тебе от твоих папы и мамы, а им доставшаяся от их папы и мамы, там токо загвоздка с первыми папой и мамой, от кого они им достались, от динозавров или от Бога. А еще это как криминальная крыша и государственная кормушка, сидишь на спине рыбы и тащишь ее ей на спину, драма.

РУССКИЕ СЛОНЫ - САМЫЕ СЛОНЫ В МИРЕ

Мы стали большие мальчики. Я издаю свои книги. Димедролыч коммерческий директор большой фирмы. Гриша Индрыч Самуилыч - патриарх деревянной беспредметной скульптуры. Но в главном мы остались местными индейцами острова Большой Соловецкий, смотрителями Ботанического сада Хутор Горка, Заяцких островов Соловецкого архипелага, избушки ПИНРо в Кислой губе, писателем, художником, скульптором. Димедролыч учит китайский и мечтает уехать в провинцию Шай Юань хотя бы на год, чтобы пожить там без истории среди сплошного искусства, потому что история это страшно, надо все время или подставлять или подставляться, подставлять тошно, подставляться противно, а отмазаться нельзя. А искусство это Бог, которого нигде нету, как рубят дерево, дерево падает и само на себя смотрит, какое оно прекрасное и как оно продолжает стоять.

Финлепсиныч работает грузчиком в одной фирме, потому что издатели не платят денег, а работать менеджером по поставкам он не может, потому что нельзя смешивать, опыт армии, сначала в начале учебки его все любили, потому что он умел говорить красиво, потом в конце учебки его все презирали и ненавидели за то, что чуть было не поверили ему, что есть еще что-то, кроме умения держать удар. И вот ему во сне снится ловушка, что грузчики из соседней фирмы, сыр, масло, настоящие, над ним подшутили, его проучили, стащили несколько поддонов с тысячной фотоаппаратурой, чтобы не оставлял на дебаркадере без присмотра, и теперь его посадят. Он, конечно, догадывается, потому что смешки и обрывки фраз, но сказать ничего не может, потому что знает, что они ответят, да пошел ты.

Тогда он берет свою книгу, Никита Янев, "Гражданство", издательство "ОГИ", 2004 год, приходит на склад, закуривает в подсобке и говорит, мужики, на самом деле, я писатель, вот моя книга, и оставляет. Где-то через неделю настоящие грузчики, сезонники с Украины, из соседней фирмы, сыр, масло, сметана, творог, возвращают коробки с фотоаппаратурой начальству, говорят, что нашли случайно в подвале среди заброшенных поддонов, на радостях никто не разбирается, потому что все сходится по накладной. А мне говорят приватно, когда я возвращаюсь, мы же не знали, что ты зема. А я говорю, понравилась книга?

Мария сказала засыпая, не сходи с ума, напиши лучше рассказ, как Кафка, сбрось в загробность, когда я ей после грузчицкой подработки в постели, четыре поддона с тысячной фотоаппаратурой пол дня простояли без присмотра, не может быть, чтобы соседние ребята не обокрали, которые всякие фразу начинают с "ебт", а заканчивают, "пошел ты", западло, все западло, просто так, из озорства, из зоновской смекалки, нечего развешивать уши, или тебя, или ты, из рыночного татарского кайфа наколоть поартистичней. Мария сказала, не сходи с ума, напиши лучше рассказ, как Кафка. А я подумал, засыпая, а если нет, если я все придумал, если это такая ловушка, государство, зона, церковь, чтобы все по настоящему и понарошке, благодать божья, переведи меня через майдан, кажется это я уже сплю. Все лучше меня, все до единого лучше меня, я самый херовый. Подростки, которые хотят только тащиться, начальники, которые хотят только благородства, грузчики, которые хотят только любви, женщины, которые хотят только состраданья.

Что я маленький мальчик, хожу и созерцаю, что все как в воде и я должен что-то сделать, иначе не смогу сопротивляться несчастью, которое приходит перед счастьем, как это, все будет, а меня не будет, а потом понимаю, да нет же, наоборот, я буду все, только со своим умом. В жизни такое бывает только понарошку в искусстве, в Боге такое бывает только по настоящему в вере. Причем, здесь все искусство, пиво с креветками с другом в баре, игра в любовь с подругой в постели. Как взрослеющая дочка на месте мата обрывает фразу в разговоре со стареющими родителями и потом 2 минуты у нее глупое лицо, а у папы, грузчика и писателя по совместительству - лукавое, уж он-то разбирается в таких вещах, наслушался, а у мамы, учительницы русского языка и литературы в продвинутом лицее для богатых такое, что она ничего не поняла, потому что дети очень двуличны, они ведь недавно были Богом, а теперь они какие-то однодневки, они это запоминают, на уроках рассказывают про одухотворенный образ русского народа-богоносца в романе Толстого "Война и мир", а на переменке в туалете...

Правда, когда они вырастают, мало меняются, папа одного из учеников принес распятие червонного золота учительнице в сувенир, освященное митрополитом Шестиримом, величиной с голову, отрекомендовался главным альтруистом страны и рассказал, что литература им нужна. В этом случае уместен анекдот про акробата на распятии, зачем? Христос-то здесь при чем?

Гриша Индрыч Самуилыч сказал в начале двухтысячных фразу, которая вместе с фразой Богемыча, местного тысяченачальника, зачем нам дачники из Москвы, у нас в Москве нет дач, озвучила и положила начало событиям новейшей истории, взрывам небоскребов, захватам заложников, терроризма, антитерроризма, укрепления вертикали власти, отмены льгот и субсидий, подъема искусств, такие имена как актер Максим Суханов, художник Хамид Савкуев, режиссер Кама Гинкас, театр "Около" это ренессансные имена. Фраза такая, "вы знали на что шли, когда везли вещи на остров", когда я его попросил положить старые мамины ковры и пледы, самодельную мебель, одежду из секонда, мою, Мариину и Майки Пупковой, велосипед, лодку, рукописи, удочки, книги, картины, посуду к нему в сарай, потому что нас выселили из барака, в котором мы шесть лет арендовали квартиру, который был пересылкой для заключенных в Соловецком лагере особого назначения и есть на фотографиях двадцатых годов в архивах, потому что искушение корыстью так надавило местным. Богемыч, бывший двусмысленный брат, местный тысяченачальник озвучил фразу, могущую послужить мотивом всех остальных событий, дальнейшего распада бывшей империи, зачем нам дачники из Москвы, у нас в Москве нет дач.

Я разозлился, а ты не знал на что шел, когда рождался и все же родился, а Богемыч не знал на что шел, когда пошел в начальники, потому что пить нельзя, закодировался, а что делать? И все же пошел. Гриша испугался, увидел, что опять остался один из-за одной неловкой фразы и сказал, я просто хотел, чтобы мне не сели на голову и чтобы я не сел на голову никому, я просто хотел повыпендриваться, не надо близко, а потом сделать как надо, а ты полез в бутылку. Как маленький мальчик Сережа Фарафонов говорит папе, который взял его на руки потетешкать, вернувшись с работы, пахнув "Кэмэлом" и "Гжелкой", капризно вывернув намоченную губу, наполнив слезами глаза, отстраняясь, "не надо близко".

Теперь Гриша Индрыч Самуилыч работает сезонным рабочим у одного переделкинского нувориша, патриархом нового жанра деревянной беспредметной скульптуры. Метода такая, вы шлифуете деревяшку до потери сознанья, по пол года, по году, под рис с гречкой и сутру, Гаутама Будда, пока дерево от тоски не вывернется душой наизнанку, на, на, у меня ничего нету, и все замрут восхищенно, а мы думали, что это просто занятье такое, чтобы в руках что-то было, так прожить легче, вроде онанизма. А оказывается это философия, вера, сначала повыпендриваться, не надо близко, потом испугаться, что опять остался один и ничего нету, а потом сделать как надо, трудиться в поте лица твоего. И вот итог деревянная икона, скульптура, что все живое, как красиво. А Гриша на долгую старость копит и на дом в деревне на острове Соловки в Белом море, где раньше был монастырь, самый красивый в мире, потом зона, самая страшная в мире, потом московская дача, место паломничества и туризма, самая юродивая в мире, русские слоны самые слоны в мире.

ЖАНРЫ

Вчера я остался один дома впервые за последние шесть лет, когда пишу как заведенный, больше чем Лев Толстой и В. И. Ленин. Видно, умру скоро и внутренний сторож это чует. Жена осталась у подруги после долгого спектакля, дочка у бабушки на субботу и воскресенье. И я не находил себе места, повключал телевизор. Обнаженные дамочки, намазанные оливковым маслом, как древнегреческие атлеты, изгибаются во всяких позах, исторические фильмы про то, что хорошие всегда побеждают, ток-шоу со слезами на глазах про чеченских сепаратистов. Когда ездил к маме в больницу, на похороны, за наследством, тоже оставался один, но там другое. Дорога, дом, парк, школа, больница, кладбище, рынок. Как будто бы ты живой и как будто бы ты умер. Даже рот страшно раскрыть, чтобы заговорить, кажется, что вместе с тобой заговорят сферы. И буквально, они говорят на южнорусском диалекте, я на среднерусском. Чужой, родной южный город Мелитополь, окраина скифо-сармато-казацких прерий или на Приазовщине, по местному. Теперь мне кажется, что там кто-то был еще, кроме маминого одиночества и моего одиночества, бог места, бог детства, бог рода, сам Спаситель зашел на огонек в степи, Пушкин, папа? Не знаю, просто мне почему-то сладко теперь вспоминать, а тогда было очень страшно, тоскливо и одиноко, как смерть при жизни.

Просто туда нельзя ходить и все. Я про ток-шоу, перфоменсы и тусовки. Нельзя участвовать в жанре, за который потом будет стыдно, и ты об этом знаешь, даже из тоски по счастью. Мария прочла как-то вслух кусочек воспоминаний одной маститой литераторши, от которой останется роман про 90-е годы, на который она думает, что это сборник стихов. Я вчера составлял антологию за девяностые годы. У меня получилось: "Карамзин. Деревенский дневник". Сборник стихов, на самом деле роман, новый жанр, Людмила Петрушевская. Параджанов, "Лебединое озеро. Зона". Киносценарий, на самом деле повесть. Игорь Холин, рассказ "Третья жертва".

Мемуары, в меру убористые, в меру кокетливые про то, что жизнь была и это очередное чудо, сам бы я, конечно, не стал читать, потому что там есть неправда, от которой всегда очень грустно. Венгерские события, все голосуют в поддержку, потому что всем надо кормить и кормиться, так они потом напишут в неправедных мемуарах, а на самом деле, по барабану. Один юродивый проголосует против, его, разумеется, турнут, он сопьется от одиночества и безнадеги, может быть до сих пор где-то в психушке вспоминает как бомжевал, отлавливал симпатичных иностранок в городе-герое на вокзалах и водил их с лекциями по столице в жанре роман, повесть, рассказ небесплатно. Так вот, я про жанр, все пойдут дальше с тетей Валей передачу от всей души смотреть про нашу задушевную советскую правду все 70-е и 80-е годы, потом тетя Валя постареет вместе с социализмом, потому что окажется, что его там уже построили и не так, как у нас, на страхе, если опустить одну треть населенья, то оставшиеся две трети будут жить уже при социализме, потому что их не тронули, а рационально, на тысячное пособие по безработице, безработный может позволить себе путешествие в полмира.

Про тетю Валю все забудут, она умрет в нищете и одиночестве. Новых новых русских сменят старые новые русские. Я не про это, я про жанр. Разумеется, я подсуживаю, а как иначе, у каждого своя правда. Я ведь никого не заставляю жить по своей правде, а просто решаю, ходить или не ходить мне в тот жанр, ток-шоу, перфоменса, тусовки про то, что мы счастливы, успешны, задушевны, все нас любят. Просто мне показалось, что все мы герои одного романа "Одиночество" дядечки, которого распяли, потому что он был не в кассу со своим резонерством. Потом он воскрес, потом его опять распяли, уже воскресшего, в общем, так до бесконечности, это даже скучно. Я, опять-таки, не про это, а про жанр. И вот почему кокетничала маститая литератор, она женщина неглупая, она понимала, что от своей жизни, к тому же уже прожитой, нельзя отказаться, а надо ее защитить, к тому же, там ведь было много чего такого, о чем, собственно, она и хотела поведать, как о единственном Боге.

А я слушаю, что кроме дядечки юродивого вечного, которого разопнут, а он опять воскреснет, там получается только тетя Валя с ее одиночеством финальным. То же на то же, вот вам и жанры.

РЫБА

Там Вера Геннадьевна, участковый хирург местной поликлиники с выслугой лет, в которую вмещается новейшая история, Гражданства Черчиллевна Купидонова, начальница местных дверей между белым и черным светом, приделаешь к спине и губам такие специальные шарниры, чтобы все время кланяться и улыбаться, отдашь все деньги, которых никогда не было и не будет, чтобы черный свет не перепачкал тебя в серый без справки, что ты белый, которых я воспел в оде "Женщины-горы", одну встретили на спектакле "Сны изгнания" Камы Гинкаса в ТЮЗе, другую на "Сирано де Бержераке" с Максимом Сухановым в Вахтангова. Я подумал, провидение прямо по списку фигачит в мегаполисе с населеньем Швеции, если со спутниками, сезонниками, бандитами, бомжами. Что это значит?

А потом подумал, да знаю я, что это значит, что все люди. Гойя Босховна Западлова, третья женщина-гора из оды, соседка в неблагополучном одноэтажном доме, последнем в Старых Мытищах, которая нас выживала, потому что мы чужие, стала болезная толстовка, потому что осталась одна. Люди на грузчицкой подработке, несчастные и одинокие, которые думают, что они работают за деньги, а на самом деле за право жить в настоящем.

И это право, в некотором роде ты, чмошный писатель, косящий то под грузчика, то под учителя, то под приживалку, и все время хочет уехать и жить в лесу на берегу моря и смотреть как из вод многих поднимается правда как спина большой рыбы, которая на самом деле уже больше моря, суши, земли, неба и записывать в тетради про них про всех, они сами не знают зачем они корыстничают и выживают, а я знаю, чтобы я написал про них книгу. Что все наоборот, что тот, кто пойдет дальше, тот и останется на свете, и хорошо бы, чтобы он запомнил, какие они были, несчастные, одинокие, корыстные, живые.

Что самое главное в Белогвардейцеве, что он так потихонечку делает карьеру, самое главное в Красноармейцеве, что он москвич, приехал из Таджикистана, просто москвичи теперь корыстные, а приезжие - носители национальной благодати, так получилось, свято место пусто не бывает, пока одни "зассали", пришли другие. Что Димедролыч переучивает душу, что она теперь иероглиф, а не зверек в клетке, что Героиничиха больна властью, женской ненужностью в этом мире, как здешняя страна больна ренессансом, ведь женщина это не наслажденье и не бессмертье, потому что наслаждение это зона, а бессмертие это церковь, и вот на их месте вырастает государство, как грибы опята, где в прошлом году росли поганки, а в позапрошлом белые.

И что это значит знает только природа и тот, кто сидит на спине рыбы и держит у нее перед ртом, похожем на букву "о" удочку с наживкой, потому что он тоже природа. А история это рыба, которая стала больше моря, суши, земли, неба от многолетних ожиданий, когда же ее уже поймают, хотя бы из состраданья, заглотила мою наживку и тянет в неизбежность, а я составляю списки, что с чем надеть, когда поеду в деревню, ловить рыбу, мечта идиота, а сам только тем и занимаюсь, что ловлю рыбу. Попробуй тут разберись в людях на грузчицкой подработке, президентах и приживалках.

Поэтому я решаю, что если я им прочту этот рассказ, они меня возненавидят, потому что это будет значить, что они уже умерли и для них закрылась возможность развитья, что все еще может быть наоборот и иначе, и они правы. Поэтому я решаю, что как хорошо, что я служил в армии в 20, через 20 лет. Что в учебке все меня сначала любили за то, что я умел говорить красиво, а потом презирали за то, что чуть было не поверили мне, что есть что-то еще, кроме умения держать удар, когда сержанты стали бить перед строем в целях назидания строя. Поэтому я решаю, что надо держать отдельно литературу и жизнь, а тот, кто может вместить, пусть он решает на рассказ, стукачество или юродство. Пусть мой рассказ будет теперь советской армией, посвященьем подростков, достигших половой зрелости в таинства смерти и бессмертья, лабиринты одиночества смерти я. Что только после тупика и озаренья, когда каждый станет единственным и предельным, Финлепсиныч послеконцасветцем, Белогвардейцев президентом, Красноармейцев монахом, Героиничиха искусством, Димедролыч языком, откроется возможность видеть зренье, быть глазом рыбы.

Что была советская армия, еще раньше была зона, еще раньше была литература, а теперь стало юродство. Что ситуация все больше катастрофична, а впрочем, нам ведь другого и не обещали, "се, Аз при дверях". Но это ведь не значит, что глаз рыбы это нечто, что не должно себя презирать, ненавидеть на свитой в свиток вселенной, на загоревшейся звезде, грея руки о горячий кофе, давление все время скачет, то + 5, то - 10, понимать и жалеть, потому что он другие люди, и это так понятно, ранним утром после грузчицкой подработки.

Вообще, если быть точным, это ведь не рассказы, а элегии в определении жанра, на самом деле, а соответственно, не повести и романы, а сборники элегий и од, то, что я пишу. Но кому важно, что будет написано под заглавьем, тому, кто кормится литературой, кто снимает ток-шоу "Русская литература мертва?" и пляшет в конце краковяк в назиданье, пусть она там барахтается, а мы посмотрим, потому что нам по барабану.

Мы ведь не кормимся литературой, мы ею дышим, ее пьем, как воздух и водку, но если расширять метафору из прозаических жанров рассказа, повести, романа в поэтические жанры элегии, оды, песни, а это на наш взгляд будет вполне реалистично, потому что катастрофично, потому что модернистично, литературу мы не только дышим, едим, пьем, а просто ничего, кроме литературы нет, глаза рыбы, про это мораль рассказа "Рыба". В раннем катакомбном христианстве существовала мысль, пришедшая к ним от древнегреческих софистов, а к ним с востока через месопотамских раввинов, буддистских гуру, тибетских далай-лам, китайских преждерожденных. Что тот единственный, которого одного можно называть учителем, создал человека для собеседования, для литературы, для дружбы, любви, веры, для ненависти, войны, несчастья, для молитвы, для жанра.

Ты скажешь, твои исследования очень важны для народного хозяйства, кормушка тебе даст денег для жизни, крыша тебе даст социальный статус для славы. А кто даст рыбе глаз с ртом как буква "о", с рыбаком, который сидит у нее на спине с удочкой. Исследователь Хренов. Се, аз, худой, многогрешный, гугнявый, слюнявый, недостойный, туговыйный, сладострастный, неумный, монашек Никитка, руку приложил, переписчик.

"НАША УЛИЦА" № 98 (1) январь 2008