Сергей Михайлин-Плавский

ВСТРЕЧА НА ДЕРЕВЕНСКОЙ УЛИЦЕ

рассказы

ЖЕРТВА МОДЫ

- Ну, как там, Василий, Москва-то, стоит?

- А куда она денется? Стоит и стоять будет. И нас с тобой, и правителев разных принимать будет, и хлебом-солью угощать. А теперь вот ишшо и голыми пупками завлекать взяла моду.

Василий, сухой, жилистый, крепкий ещё колхозный пенсионер на недельку по весне съездил в Москву к дочери: внуков повидать захотелось да на метро под землей прокатиться. Скоро ведь и взаправду под землю, и, говорят, летишь там по тёмной тунели, как глупая бабочка ночью на свет. Но только из энтой тунели возврата нету, а тут прокатился и снова на белый свет вылез - чудно!

- Да, - продолжает рассказ Василий, - кругом культурные люди. В вагоне мне сразу место дали, сел я со всеми удобствиями и еду себе, ну, прямо, как ребятёнок, катаюсь. Народу - гаубицой не прошибёшь! Но вежливые все, друг друга, ежли и пихнут, то обходительно так, извиняюсь, мол! А ты тоже с уважением, ничего, мол, страшного, не беспокойтеся: мне в колхозе лошадь на ногу не так ещё намедни наступила...

Да. И вот притулились ко мне две крали, стали прямо передо мной. Одна-то поскромней, так себе, незаметная совсем, а другая, ну, прям, эта самая марадона, как будто тока щас из телевизера выскочила: лицо загорелое, волосы черные по плечам, в глазах - чертенята, а сама говорит, говорит чтой-то своей товарке со смешками да ужимками, боится не успеть что ли. Свитер на ней белый, белый, и бугорки на нём выступают, как и положено у бабы, тока примятые они какие-то бугорки энти, будто кочки на лугу, трактором придавленные. А штаны-то на ней - батюшки вы мои! Синие, как их, жинсы! В Америке, говорят, за рабочую одежду сходят. Одним словом, спецовка по-нашему, по-научному. И натянуты они на ней так, что под ягодицами и коленками одни складки поперечные, И как тока дышат люди в таких портках?..

Василий помолчал, передохнул и продолжил.

Ну, ладно. Не энто главное. Главное то, что свитерок до пупка не достигает, и пупок наруже! Выставила краля пупок у мене перед глазами, а в ём колечко. А я бы ишшо колокольчик подвесил! Ну некуда мне глаза девать, весь свет на энтом пупке сошелся. И вспомнил я молодость, и взыграло нутро, такие вот пупочки и мял и гладил када-то, и захотелось мне погладить энтот пупочек! Навеселе я был тада, так себе, самую малостъ для настроения с зятем приняли в обед. Он спать завалился, а я в метре оказался. Кто же днём спит-то, хотя бы и в выходной день.

- Ну и что, погладил?

- Какой там - погладил? Я его поцеловал! Даже не помню, как! В глазах потемнело, думаю, до умопомрачения дойду, ежли не поцелую.

- Во, старый дурень! А краля что?

- А краля вонзила в мене карие гляделки и тихо так говорит: "Что, дедок, свежатинки захотелось? А то - пойдём! Пензию-то прибавили, небось на разок хватит!"

При всём честном народе опозорила. А народ хохочет кругом, советы подаёт: иди, мол, дед, отведи душу, старуха-то, небось, надоела! Старуху, говорю, не троньте, она пупок напоказ не выставляла. А ты, говорю крале, упёрла в мене свой пупок да ишшо и страмишь на всю Москву. Вот возьму щас и дёрну за колечко-то!..

Как она от мене шарахнула, чуть двух мужиков не затоптала!

Мы раньше не знали, что такое любовь, а просто жили крепкой семьёй, растили здоровых детей. Такая у нас тада мода была. Некогда было пупками глаза мозолить. А страм-то какой!..

НА ТРОИХ

Слесарь-сантехник гальванического цеха Лёва Бухтин, маленький, тщедушный человечек, подвижный, как полугодовалый щенок, слыл мастером на все рука не только в своём цехе, но особенно у лаборанток химической лаборатории, располагающейся неподалёку, в соседнем подъезде главного корпуса завода. А неотложных женских проблем у лаборанток было неистре-бимо много, они возникали каждый день, даже каждый час и требовали сиюминутного решения: кому подремонтировать зонтик, кому сделать набоечки на каблучки и непременно из твёрдого сплава, чтобы навечно (на заводе недавно внедрили так называемую "порошковую металлургию", то есть получение твёрдых сплавов путём спекания нужных деталей из специального порошка).

Лёве приходилось выполнять и более тонкие работы, например, запаять браслетик от часиков или раздать на справочке свадебное колечко: когда красавица полгода назад выходила замуж, оно ей было великовато, а теперь вот ну никак не налазит на безымянный пальчик. Лёва с шуточкой да прибауточкой принимал заказы и незамедлительно их выполнял: ему платили наличными. Кто рублик даст, кто два, а заведующая лабораторией всегда расплачивалась "чистейшим медицин-ским", как они его называли: двухсотграммовой мензурки как раз хватало, если ее содержимое развести газированной водичкой, на целое поллитра крепкого напитка.

Однако именно из-за поллитра водки или разведённого спирта к славе мастера-умельца пришла к Лёве и другая известность - известность изобретателя-виртуоза или изобретателя-хохмача, как стали его называть любители возлияний, завидуя его успеху и в то же время пользуясь его изобретением.

А Лёва, когда "соображали на троих" и приходилось разливать ценный напиток на три части, всегда жестоко страдал от обостренного чувства несправедливости. Ведь, как бы там ни было, кто бы ни разливал, но себе, то есть последнему, всегда хоть на чуть-чуть, хоть на полкапли ,но доставалось больше. По этому поводу даже анекдот придумали про разливалу: выпивают, мол, трое, разлили бутылку на три стакана, у разливалы еле заметно, но больше в стакане, чем у остальных, и тогда один из собутыльников говорит разливальщику, пора бы, мол, набить руку-то, а другой зло добавляет - и морду тоже! Не мошенничай, мол, стервец, не умеешь разливать, не берись!..

Вот Лёва и задумался, как бы освободить свою душу от мучительной обиды за выпивох, оскорблённых недоливом. Разливальщик-то, если и капнет себе на две капли больше, то все равно душевной беседы уже не получится, и разойдутся по домам поддатенькие выпивохи злыми и угрюмыми, и даже хорошо проведенный день покажется серым и прожитым впустую.

Сидел как-то Лёва в своей каморе-мастерской, делать было нечего, другие слесари разбежались по цеху, у каждого свои обязанности, да и личных забот по горло. Чертил Лёва карандашиком на газетке какую-то схему подключения промывочной ванны к магистральному водопроводу и вдруг взял да и разделил цифру 500 на 3, получилось 166,7 грамма. И когда разделил, ударила, озарила его мысля: дырку просверлить в стенке стакана на уровне этого объёма, то есть на уровне 166,7 грамма, маленькую такую дырочку, чтобы капелька еле протискивалась через неё. Правда, тогда у последнего будет меньше на 0,1 грамма, но это ведь ничтожная часть капли, она даже через дырочку не прольётся из-за поверхностного натяжения жидкости.

И занялся Лёва изобретением: добыл сверлышко из твердого сплава в сборочном цехе, сбегал в столовую, прихватил оттуда три стакана для эксперимента, налил в бутылку воды, как наливают водку (в обеде посылал в магазин ученика слесаря за водкой), разлил строго по справедливости на три стакана, на уровне поверхности жидкости одного из них на стенке сделал риску-царапинку и ... просверлил дырочку. Таким образом, бывший заурядный стакан стал калиброванной меркой. И Лёва остался доволен собой! Даже загордился немного: вот теперь, разливала, смотри в оба, всё, что вытечет из дырочки - это твой недолив!

И обижаться не на кого, а то взяли моду - себе хоть на каплю, но больше, чем у твоих собутыльников.

Вечером же и попробовали изобретение века. Чуть перелил, и сразу капелька выскочила из дырочки, в результате разливающему на эту каплю досталось меньше. Тут уж хочешь, не хочешь, а руку набьёшь, и ещё как! И в небольшом коллективе слесарной мастерской проблема разлива "|на троих" была снята раз и навсегда: изобретение Левы под названием "стакан Бухтина" или даже "Лёвин стакан" быстро завоевало признание трудящихся масс.

И стал Лёва заправским алконавтом. Почти каждый вечер после работы кто-нибудь да разживался спиртиком либо у цехового начальства (за особо важные заслуги), либо у завхоза Любки-голубки, которая очень ловко умела его экономить: напишет начальник цеха на бумажке голую цифру, например, 200, это значит приказ завхозу отпустить 200граммов "огненной водички". Та и отпустит, но только 200 делений в мензурке, то есть 200 милилитров. И - гуляй, Вася! А при удельном весе 0,8 грамма спирту этого окажется всего 160 граммов по весу вместо 200. Очень выгодная должность - завхоз! Не зря с Любкой-голубкой многие мужики дружбу водили.           

Но Лёва от неё не зависел. К нему шли за "справедливым" стаканом, который он навынос никому не давал: разливали и пили при нём. Конечно же, и ему перепадало: то мастера заведутся, то технологи, хоть и пореже, но отметят какое-нибудь событие. А там, глядишь, и работяги-подсобники подводят итоги ушедшего рабочего дня. Им перепало от старшего мастера: на гальваническом участке что-то там перетащили с места на место. Одно время стали пропадать у Лёвы знаменитые стаканы: то разобьют по оплошности, то украдут - и такое бывало. И тогда привыкшие уже к беспристрастному разливу мужики волком смотрели друг на друга, подозревая каждого разливалу в умышленном недоливе. И пришлось Леве усовершенствовать своё изобре-тение: в механическом цехе заказал он другу-приятелю выточить стаканчики из нержавеющей стали и калибровал их на три объёма. Теперь те же поллитра водки можно было по-божески и непредвзято разлить и на пятерых, и на четверых, и на троих, и никогда ни у кого не возникало обид по поводу недолива. Другие слесари пытались изготовить такие же стаканчики, даже вытачи-вали их в виде рюмочки на изящной ножке, но не тут-то было. Казалось, подумаешь, хитрость какая - дырочку в боку просверлить! Но для этого надо было иметь умелые Лёвины руки, неискоренимую любовь к вечерним возлияниям и обострённое чувство справедливости.

ВСТРЕЧА НА ДЕРЕВЕНСКОЙ УЛИЦЕ

Поздним июньским утром, когда солнышко отработало на Земле уже треть своей ежедневной повинности и спала ночная роса с деревьев и трав, я иду по деревенской улице, по горячему и пыльному просёлку в лес за листом черники для лечебных целей.

От деревенского так и недостроенного (в эпоху перестройки и по сию пору) клуба я спускаюсь вниз, а навстречу мне "поднимается в гору" мужичок с ноготок: русая головёнка над синей с красным вязаной кацавейкой, серые брючки и зелёные резиновые сапожки.

Лицо у него вдохновенное, какое-то сосредоточенно-целеустремлённое, чистое и светлое, словно облачко на фоне голубого неба: лицо-облачко в ясный и солнечный день.

Ростом он чуть повыше обыкновенного ведра, в руках ведёт он подростковый велосипед, сиденье которого заметно возвышается над головой хозяина.

Не доходя до меня шагов пять, он вежливо приветствует меня:

- Здравствуйте!

- Здравствуйте, - в тон ему отвечаю я.

И деревенские, и городские дети и в одиночку, и шумной компанией здесь всегда с готовностью здороваются с незнакомыми им людьми. Но вот юный житель Земли поравнялся со мной и ошарашил меня доверительным вопросом:

- Вы не знаете, Полина ещё спит?

Я даже усмехнулся от неожиданности и необычности вопроса. И не то меня удивило, что вопрос задан незнакомому человеку, возможно даже и не подозревающему о существовании какой-то там коварной Полины, а то меня удивило, что этот молодой человечек и подумать не мог о том, что кто-то есть в мире, не знающий о его Полине. Она и только она занимала сейчас его воображение, и он шёл к ней, к своей Полине, терзаемый сомнениями и опасаясь раньше времени потревожить предмет своей благосклонности.

- Не знаю, - суховато от растерянности ответил я и тут же несколько пожалел об этом. Страдалец скорбно вздохнул, и мы молча разошлись каждый по своим направлениям.

Часа полтора или около того ломал я хрупкие кустики черники, выбирая которые позеленее, то есть ростки этого лета, и оставляя на развод нетронутыми старые, одревесневшие кустики. Плантации черничных зарослей в нашем, под Рузой, лесу встречаются год от года всё реже и реже и лет за десять на моих глазах в двух-трех местах они почти уже исчезли. А моя жена, уроженка этих мест, рассказывала, как они сразу после войны набирали по ведру ядрёных ягод слегка сладковатой и душистой черники. Черника растёт медленно, триста лет, как говорят специалисты, нужно для того, чтобы выросли эти кустики, так изумительно похожие на миниатюрные деревца.

Наряду с этими размышлениями моё воображение нет-нет да и возвращалось к встреченному мной на деревенском просёлке белоголовому мальчику. "Закон жизни, - думал я, - Ромео идёт к своей Джульетте. И он готов, если не петь серенады под окошком её спаленки, то ждать сколько угодно долго, чтобы только её увидеть".

Возвращался домой я той же дорогой и на том же, примерно, месте, то есть на пологом подъёме к недостроенному клубу, я вновь встретил моего озабоченного знакомца с неизменным велосипедом.

- А Полина ещё спит, - грустно сказал он мне. Его лицо было похоже на маленькую тучку, неожиданно объявившуюся на светлом небосводе. Значит, всё это время он терпеливо ждал появления Полины, а она его то ли отвергла, то ли её сердечко ещё не проснулось для ответного чувства.

- Засоня она, твоя Полина, - сочувственно ответил я маленькому Ромео.

Он остановился, внимательно посмотрел мне в глаза, а потом опустил вниз голову и ответил:

- Она не засоня, она хорошая...

- Тогда жди, она проснётся! - убеждённо сказал я ему.

Он сел на велосипед и покатил вниз по дороге, а потом вдруг резко затормозил, обернулся ко мне и крикнул:

- Она хорошая!

- Обязательно проснётся, жди! - крикнул я ему в ответ.

"НАША УЛИЦА" № 100 (3) март 2008