Николай Толстиков

МАЛЬЧИШЕЧКА

рассказ

Посвящается выпускникам Литинститута 1999 года

1.

Москва обрушилась на пожилого абитуриента Литинститута Артема Сидорова несущейся стремительной лавиной автомобилей, людских верениц и толп на тротуарах, не умолкающим ни на миг гулом и гамом. Истыканный до синяков чужими локтями в толчее перед входом в метро, оглохший и очумевший от городского шума, Артем, уносимый эскалатором в глубь земли, судорожно сведенными пальцами вцепляясь в перила лесенки-чудесенки, с тоскою подумал, что так, наверное, сходят в преисподнюю: вон, и черти чумазые внизу ожидают, на сковородку поволокут. За них он принял группку белозубо скалящихся, пестро одетых негров.

Одна отдушина и защита - общага с ее длинными гулкими коридорами с истертым обшарканным больнично-казенным линолеумом на полу, с никогда не прибираемыми, заваленными толстым слоем многолетнего мусора комнатами, с какими-то бродящими дни и ночи напропалую пропитыми, бормочущими маловразумительно хануриками. Те, кто помоложе, шустро покинули эти стены, ввинтились метеорами в вечернюю и ночную московскую жизнь; Артем и еще с ним трое-четверо таких же перестарков из малых городков и деревень общагу без особой надобности - если за бутылкой только сбегать - покидать не рисковали. Очень скоро бормочущие личности стали с ними запанибрата, если уж не вся громада общежития, то точно этаж заходил ходуном: недаром заочников давние аборигены окрестили “дикой дивизией” или еще чище - “зверинцем”.

После заполуночных пьянок, бесчувственного пластания на холодных полах повлекло, потянуло властно к теплому бабьему боку. Но дамочки под годы, насмотревшись всласть и дома собственных муженьков и хахалей во всяких видах, круто дали страждущим от ворот поворот, а эмансипированные девицы вроде бы поначалу с хищным интересом щурили подкрашенные глаза, да тоже скоро раскусили мужичков сиволапых, прогулявшихся до тюки. Мужички было начали кулачишки промеж собой чесать за обладание, так сказать, девическим телом, а телеса-то, кстати чересчур костлявые и до невозможности провонявшие табачищным духом, тем временем бесследно испарились.

Храбрился, хорохорился еще лишь Артем. Маясь мужицкой тоской-кручиной, положил он глаз на самую младшую на курсе девчоночку. Лет чуть побольше двадцати, она походила на мальчишку: куцая, под “горшок”, стрижка, тощая фигурка с остро выпирающими ключицами из-под ворота просторной мужской рубахи, протертые на острых коленках простенькие джинсы. Ходила она, сутулясь, торопливым неровным шагом, голос ее был визглив и неприятен, пол-лица непроницаемо закрывали затемненные стекла очков в грубой оправе. Вдобавок звали ее, как нерусь - Марта.

Да на безрыбье и рак - рыба.

Заманив Марту в комнату вроде б как скрасить мужскую компанию, Артем, предвкушая добычу, поглядывал, как Марточка свободно, без выпендрежа, “опрокидывает” стакашки с водкой, и чем дальше, тем труднее было ему оторвать жадный взгляд от ее слегка вздернутой верхней губы под хорошо заметной черной бархоткой усиков.

Мужики просекли ситуацию и потихоньку “свалили”; захмелевшая Марта, сняв очки, тупо и немигающе уставилась куда-то в угол беспомощными близорукими глазами. Все так же, безучастно, она позволила Артему ощупать свои прелести, стянуть одежду, вытерпела долгий поцелуй и прильнула, прижалась всем гибким телом, но, когда Артем “воспылал”, резко оттолкнула его и вскочила с узкой общежитской койки:

- Не надо... Не могу...

Пока Артем, разочарованный, очухивался, снасильничать-то он не решился, Марта быстро надернула одежду и выскользнула из комнаты.

Ночевать она убежала на вокзал.

2.

Марта в художественное училище не поступила, провалилась на первом же экзамене. Худенькая, нескладная, хвостики косичек вразлет, она жалобно хныкала, забившись в угол комнаты в общежитии. Домой возвращаться не хотелось: там верещал в колыбели недавно родившийся долгожданный братец, и отец с матерью только и хлопотали возле него, позабыв о дочери. Марта сунулась было помогать маме, но получила раздраженный совет не путаться под ногами. Это в пятнадцать-то лет! На колыбель брата Марта стала поглядывать с неприязнью, а, заслышав плач, тотчас со злостью затыкала уши...

Соседка по комнате Танька, подняв с пола обрывок разорванного Мартой рисунка, засмеялась:

- Расстроилась, маменькина дочка? Я тоже “пролетела”, так и вешаться?

Достав зеркальце и помаду, она подкрасила полные сочные губы, скорчила плутоватую рожицу.

Вроде как и не ровесница Марте: крашена под “блондинку”, из-под узеньких выщипанных бровок глядят нахально большие блестящие глаза, грудь распирает ткань футболки, ноги под коротенькой юбчонкой длинные, стройные. Красавица!

Марта стыдливо поджала под себя свои тоненькие, спрятанные в дешевых джинсиках хворостинки: еще совсем недавно, подкошенная детским параличом, выучилась ходить.

- Что, подруга, махнем на море? - предложила вдруг Танька и, выбив стречком из пачки сигарету, щелкнула зажигалкой. Заляпав помадой фильтр, выпустила, вытянув губы трубочкой, в сторону Марты облачко терпкого, со сладковатым ароматом дыма. - Или по своему зачуханному городишке соскучилась, по папе с мамой?.. “Бабки”? Это не проблема...

Поначалу Танька предложила заехать в Питер в гости к знакомым. Добирались девчонки “автостопом”: на обочине дороги Танька, заголяя ноги, чуть ли не до пупка задирала юбку, и водители тотчас били по тормозам. Она выбирала большегрузные “шаланды” - в просторной кабине и сидеть хорошо, и за рулем попадались дядьки степенные, денег не требовали, совали девчонкам снедь и предлагали выпить.

На стоянках Танька, бывало, похихикивая, убегала с водителем помоложе куда-нибудь в лесок:

- Воды чистой поищем. А ты, Марта, машину посторожи!

Марта ни о чем “таком” не догадывалась, пока в очередной попутке не оказалось шоферов двое. С одним Танька усвистала в кусты, а другой - крепкий парень, видать, недавний армейский “дембиль”, попытался сгрести Марту в охапку. Она завизжала, как резаная, а парень, ненароком смахнув с нее очки, посмотрел, плюнул и отстал:

- Радовалась бы, что позарился, уродка!

Вернувшаяся Танька все поняла и, глядя вслед машине, сказала с усмешкой:

- А ты чего хотела? За все надо платить. Ну, ничего, сочтемся как-нибудь, подруга!..

В Питере Танька, таская за собой за руку разевавшую на все рот Марту, разыскала хмурого долговязого парня, своего дальнего родственника. Поездку на море пока решено было отложить; то ли Эдик, то ли Стасик повлек девчонок по подвалам, где их ровесники и ровесницы “обкуривались”, ловили кайф. Марту не раз пытались облапить и “завалить” под Танькино постанывание где-то рядышком, но она, еще немного соображая в наплывающем дурмане, отбивалась, царапалась.

Но однажды верная Танька ее бросила... Вместо дружков Эдика-Стасика, слабосильных и стеснительных малолеток, в подвал забрели парни постарше, покрепче. Одурманенная, опьяненная Марта уж не помнила: может, она сама первая полезла к ним, неловко тычась губами в колкие небритые подбородки. Парни придавили ее к грязной скамье, вмиг стащили одежду... Боль пронзила все тело, вырвала беспощадно из радужного, похожего на детские сны, тумана; Марта попыталась высвободиться из-под навалившейся тяжелой туши парня, слабо вскрикнула, но уже другой насильник, гогоча, зажал ей ладонью рот. Боль притупилась; Марта безвольно, послушно, будто резиновая кукла, распласталась на скамье, и, чувствуя, как из глаз горюче стекают слезы, задохнулась от мерзкого противного запаха мужского пота.

Сколько их было? Восемь или десять?.. Когда все кончилось, а поняла это Марта, ухватывая еще остатком сознания, по тишине в подвале и по тусклой капле лампочки под потолком, которую больше никто не заслонял, она не смогла даже пошевелиться: тело было чужое. Марта продолжала лежать с раскинутыми руками и ногами, и не хватало сил, чтобы от холода и стыда свернуться, сжаться в комочек...

Ее нашла милиция, скорее всего, случайно, или в сбежавшей бесследно Таньке пробудилась совесть...

Марту родители давно объявили в розыск; после лечения в обычной больнице, ее поместили в психиатричку - она боялась темноты, теней, слишком громких голосов, норовила спрятаться. Родным и знакомым сказали, что девочка переутомилась на экзаменах и расстроилась, что не поступила в училище.

О питерском подвале Марта заставила себя забыть, как о кошмарном сне. Только вот пришлось всем доказывать, что ты - не дура тронутая.

Она оставалась по-мальчишески угловатой, резкой и порывистой в движениях, не вылезала из джинсов и рубах, коротко стриглась и свой визгливый неприятный голос не пыталась смягчить. С компанией некрасивых, обиженных на судьбу и природу-мать подружек закончила местный техникум, поработала лаборанткой у отца-инженера на заводе, потом от заметок к юбилеям в стенгазете перебралась в “районку” корреспондентом. Родители, наверное, втихомолку радовались за дочку...

Первую ночь с Артемом в институтском общежитии в Москве она провела словно в каком-то помутнении рассудка: без сопротивления позволила себя раздеть, попросила не гасить свет, даром что мужик ее жадно и сладострастно разглядывал. От его прикосновений Марта вздрагивала, будто он норовил обжечь ее кожу оголенным проводом, но когда, часто задышав, навалился, Марта, вывернувшись из его объятий, набросила на себя одежду и убежала.

Утром она послала с запиской к Артему забредшего на чаек воздыхателя своей соседки по комнате. Артем, едва разобрав нацарапанные вкривь и вкось буквами слова: “Извините. Это случайность. Не подумайте на что...”, хмыкнул и от Марты потом не отходил ни на шаг. Да так, что когда поехал после сессии домой, Марта рванулась по перрону вслед за набирающим ход поездом и что кричала Артему, захлебываясь слезами, потом уж и не помнила...

Что случилось вдруг с ней - не понимала сама: в свои двадцать пять лет шарахалась от парней и мужиков, бывало, выпивала в компаниях, но чтобы кому-то позволила дотронуться до себя пальцем - ни-ни, а тут, может, упущенное, отвратившее в юности, хорошее и худое неудержимо захотелось наверстать. Марта справиться с собой не могла, да и особо не пыталась. Мужички это почувствовали сразу...

Пулуслепой, но не единожды женатый редакционный компьютерщик без труда увлек Марту. Ей хотелось романтики и она потащила кавалера по пыльным, запачканным голубями чердакам; он, спотыкаясь об ступеньки лестниц и набивая на башке шишки, послушно карабкался за Мартой и потом, возвратясь на улицу и чертыхаясь под тихий Мартин смех, тщательно чистил одежду от грязи, но не роптал. Был у кавалера “горбатый” “запорожец”, Марте же “заниматься любовью” в тесном холодном салоне не понравилось - никакой экзотики.

Расстались вскоре как-то просто и без слов: по причине недостаточного зрения компьютерщик вовремя не усек свою последнюю жену - столкнулись нос к носу, а до дома со спасительным заветным чердаком еще дойти не успели, некуда было юркнуть.

К Марте через несколько дней приперся сбежавший от жены, пьяный вдрабадан, бывший одноклассник. На кухне, распустив нюни, жалился он на жизнь, пока его за полночь, в одном ботинке, не выпихнул за дверь рассерженный папа.

Марта бедолагу пожалела, утром понесла ему на дом другой ботинок...

Одноклассник оказался еще и чересчур болтливым: Марта в порыве сочувствия бесхитростно поведала ему о том, как жила последнее время, и вскоре она стала ощущать на себе оценивающе липкие взгляды не только задерганных редакционных мужичков, но и тех, с кем приходилось общаться по газетным делам. Городишко-то невелик.

В редакции не один месяц не выдавали сотрудникам зарплату, газетенка дышала на ладан; все бросились собирать рекламу, искать богатеньких “буратино” - спонсоров. Марта тоже зацепила и смогла “раскрутить” директора автомастерских - коренастого, лет под пятьдесят, мужика с седоватой шевелюрой и бойкими цыгынистыми глазами. На уговоры Марты он поддался легко, обшаривая ее беглым вороватым взглядом, согласился выложить кругленькую сумму - с нее бы и Марте перепал кое-какой процент.

Заключив сделку, они выпили по рюмашке коньячка; “патрон” виртуозно и малозаметно замкнул дверь кабинета на ключ и набросился на Марту. Подхватив ее ловким натренированным движением под бедра, он приподнял и шлепнул ее попкой на стол. Марта попыталась сопротивляться, но мужичок орудовал сноровисто: чтобы не рыпалась, приложил вдобавок затылком об столешницу...

- Теперь этот тип звонит мне на работу, предлагает за деньги стать любовницей, преследует меня, - при встрече на очередной сессии рассказывала Марта Артему и с ревнивым любопытством ожидала, что тот ответит.

Артем к рассказу отнесся спокойно, лениво зевнул и через минуту повалил ее в постель.

“Кто я ему? - сглотнув горький ком, подумала Марта. - Походно-полевая жена!”

3.

На последней, выпускной сессии они жили, не таясь: Марта в самый пик любовной страсти заходилась в истошном пронзительном крике так, что курящие мужики, сидевшие на подоконнике в коридоре, подпрыгивали, ерзали, словно ужаленные в одно место.

Комната, где обитали Марта с Артемом, находилась в самом конце длинного коридора, и с подоконника - вечной “курилки” не то, что крик, любой шорох и скрип были слышны. Желающих подслушать прибавлялось: по дому, видно, истосковались. А Марта порхала в своем кое-как застегнутом халатике - в разрезе его задорно топорщились маленькие острые грудки, смеялась, пыталась строить почти каждому глазки. Ее прежде не видали такой: то по углам с учебником хоронилась, то пьянущего Артема старательно откачивала.

Худо ли ей - дипломную работу защитила с отличием.

Артем на своей защите “поплыл”. Оппоненты пренебрежительно заусмехались: дескать, кому нужна эта твоя тягомотина с князьями-монахами? Сослал государь московский Иван Третий двоюродных братьев в далекий северный городок, заточил пожизненно в темницу, чтобы на престол не покушались. И они что? В монахи постриглись, сидели себе в тюряге, смиренно сложив лапки, молились Богу за своего погубителя, а нет бы - стражников порешили или восстание какое против существующего режима подняли... А вера, что вера? В ту пору, может быть, и верили крепко, да наше-то время при чем? Теперь это мода - и только; образовался после идеалов коммунизма вакуум, и заполнили его.

Артем тоже поначалу взял “тему”, чтобы пооригинальничать - тут ни про киллеров писать, ни про деревенскую бабу Дуню, и из интереса тоже - прожил в родном городе сколько, а сказ про узников-князей случайно услыхал. После копания во всяких “первоисточниках” в библиотеке Артем принялся за работу и, пытаясь увязать все в единое целое, осмыслить добытые отрывочные и разноречивые сведения, все никак не мог уразуметь, как это можно жить одной верой. Не озлобиться, не сойти с ума, а суметь простить и врагов и безвинно обидевших. Он слов ни одной молитвы не знал, и становилось досадно, что приключись что - и не смог бы так помолиться, как те узники - от сердца, истово... Прощать никого ему было не надо: жил себе, друзей не имел, но и врагов не завел. И с женой много лет сосуществовали - ни тепло ни холодно...

“Диплом” все-таки с сожалеющими улыбками комиссия засчитала, даже привела пример: “Вот студентка (про Марту) впереди вас защищалась. Все у ней ясно и актуально: была девушка с комплексами, стала без комплексов!”

Тогда-то и выкурнул столичный житель Вошкомоев - где черт не успеет, там москвич прибежит! “Нарисовался” он, конечно, раньше, на первом курсе, но сейчас обратил на себя внимание тем, что первым и единственным из москвичей-однокурсников за пятилетку вознамерился побывать в общежитии. На него “свои” смотрели потом, как на космонавта-исследователя или как на безумца. Столичный народ солидный, серьезный; Артем краем уха слышал, как одна “наштукатуренная”, насквозь пропахшая дымом дорогих сигарет дамочка щебетала другой: “Там, говорят, эта “деревня” только пьет и нецензурно выражается!”

Вошкомоев же, отважно прошагав вслед за Артемом заплеванным коридором общаги и очутившись в захламленной комнатушке его приятелей, едва приняв “на грудь”, растроганно воскликнул:

- Мужики, как у вас клёво! Какая свобода!

И возле колченогого стола заподпрыгивал на голой сетке солдатской кровати - длинноногий мальчик в потертой “джинсе”, только сорока годочков.

Однако, мужская компания ему скоро наскучила: темно-карими замаслившимися глазками он вперился в пришедшую попозже Марту, подсел было к ней, хотел приобнять, но, взглянув на нахмуренного Артема, передумал, криво ухмыляясь...

С того вечера Вошкомоев прилип к Артему с Мартой хуже серы, выманивал их со скучных лекций и консультаций перед “госами” в институте и тащил бродить по Москве. Показал место кровавого побоища у Белого дома, через потайную дыру в заборе провел в зоопарк, но пуще, после недолгого шатания по улицам, норовил забраться в уютный тихий дворик, чтобы, не торопясь, “раздавить” бутылочку, а то и другую.

Артем не противился, только радовался дармовщинке - перед концом сессии денег кот наплакал, и на то, что Марта с новоявленным приятелем и вдобавок “спонсором” переглядывались и перемигивались, друг дружке ручки жали, внимания не обращал: она каждую ночь все равно возле бока, а “благодетель”, глядишь, на лишнее расколется.

Артем и в этот раз, сжав Марту за потную ладошку, не раздумывая, заторопился за Вошкомоевым. Огромный город изнемогал от жары. Прохлада под высокими старинными потолками аудитории оказалась обманчивой: чуть поднабралось народа, и тут же от духоты все дружно заклевали носами. Вошкомоев, кое-как промаявшись лекцию, взмолился:

- Не могу, к черту эту словесность! В воду хочу, купаться хочу! Поехали в Серебряный бор! Там сосны, песочек...

Марта, обычно старательно высиживающая “пары” до последнего, и то откликнулась сразу, что уж про Артема говорить. По пути в бор Вошкомоев подзапасся водочкой, “огнетушителем” пива и, как обычно, без умолку травил всякие байки.

Вытряхнувшись, наконец, из троллейбуса, набитого потными разомлелыми людьми, Артем рот раскрыл от удивления: шаг шагнул - и сразу обступили горящие ярой медью стволов сосны, под ногами запоскрипывал песок, и даже стало слышно, как мелкие птахи где-то высоко в ветвях пересвистываются. И желанная прохлада, лесной пряный аромат! Это после ада-то, что еще грохотал и чадил неподалеку!

Вошкомоев вытряхнул из ботинок песок:

- Босичком, ребята!

Он хорошо утоптанными тропами вел и вел в глубь бора, остановился только, когда в прогалах между стволами сосен замелькала светлая гладь воды.

- Расположимся пока тут, - Вошкомоев выставил на пенек выпивку; закуску он не признавал - рукавом по губам и баста, лишь Марте выделил прихваченный по пути в ларьке батон “Марса”. - А потом - в рай!

Он, будто прицениваясь, замаслив глазки, взглянул на Марту и ей первой протянул пластмассовый стакан с “ершом”.

Выпивон под руководством Вошкомоева заканчивался обычно быстро: разом выглотанная “лошадиная” доза славно шибала по мозгам, и, когда Вошкомоев заблажил: “Хотите в рай попасть, в настоящий Эдем?!” - Артем, тяжело мутнея сознанием, успел здраво подумать - не иначе лишку перехватил товарищ. Но Вошкомоев, на ходу сдергивая с себя футболку, устремился в прибрежные заросли кустов; Артему с Мартой ничего не оставалось делать, как за ним послушно последовать.

По песчаной полосе отмели разгуливало взад-вперед несколько десятков абсолютно голых людей, бронзовущих от загара; еще больше кучами группировалось на обширных пятачках средь сосенок и кустов по берегу. Там не только расхаживали, там лежали на песочке и кверху пузом и на пузе, кое-кто, встав в кружок, перекидывался в мячик. Артему поначалу показалось, что тут одни мужики да парни трясут своими причиндалами, как в общественной бане, он даже на Марту с беспокойством оглянулся, но поприсмотрелся - и бабенок и совсем молоденьких девчонок промеж ними немало различил. Одна, вон, пышных форм бабенция, стоя на виду у полусотни мужиков на речкой кромке, вальяжно пробовала пальчиками ступни водичку; Вошкомоев, белея незагорелым задом, едва не сшибив ее, с криком булькнулся в воду. Артем, чувствуя себя неуютно в “семейных”, до коленок, трусах тоже поспешил юркнуть в реку. Поддавшись общему порыву, на берегу, спрятав в сумочку очки, торопливо раздевалась Марта: сбросила сбросила сарафанчик, сняла лифчик, обнажив остро торчащие бледно-розовые соски маленьких грудей, сдернула трусики. Но забредши по щиколотки в воду, она, беспомощная, остановилась, близоруко щурясь:

- Ребята, а я плавать не умею!

Артем, нащупав ногами дно, воззарился на Марту, будто видел ее первый раз. На сливающемся в одну сплошную массу фоне загорелых до черноты мускулистых человеческих тел ее белая девичья фигурка смотрелась беззащитной тоненькой свечечкой. Вошкомоев, хоть и отплыл почти к середине реки, голос Марты расслышал и, на больших саженках вернувшись к берегу, вынырнул из воды рядом с ней, обхватив, потащил ее, визжащую, на глубину.

Купались до посинения. Но на берегу, где упали на раскаленный песок, под полуденным солнцем скоро опять стало невыносимо жарко. Вошкомоев, жадно разглядывал во всех подробностях растянувшуюся на песке, с закинутыми за затылок руками, Марту, жмурившуюся то ли от солнца, то ли от удовольствия. Потом, томно простонав, он подхватил ее себе на руки и, целуя ее на ходу, побежал к воде. Марта отвечала ему точь-в-точь как ребенок тихим, испуганно-восторженным смехом. Они, будь одни, не добежав до реки, точно что-нибудь да сотворили - хорошо люди кругом, хоть и голые.

У Артема от такой мысли затяжелело в голове, перед глазами завертелись разноцветные круги: он чуть было чувств не лишился, но две степенные, в годах, тетеньки возникли возле него, сидящего, и, нависая жирными складками животов, поинтересовались:

- Что с вами, мужчина?

- Счас концы отдам! - через силу выдохнул Артем и взмолился, ровно школьник: - Выведите меня отсюда!..

Рядом уже спешно залезала в одежду испуганная Марта:

- Тебе плохо? Я сделала что-то не так?

- Дура! Шлюха! - захлебнулся злобой и обидой Артем. - Еще издевается!

- Как вам Эдем?! - бодро вопросил, с ехидцей улыбаясь, Вошкомоев, подбежавший все еще в “костюме” костлявого прокуренного Адама.

- Да иди ты!.. - в один голос ответили и Артем и Марта...

В общежитии Артем выбросал в коридор Мартины манатки и ее обложил такими просоленными загибулинами, что она, пылая щеками, пулей вылетела из комнаты и вовремя - разъяренный Артем и волю бы рукам дал. А так сграбастал раздолбанное кресло, оставшееся от какого-то долгожителя-мыслителя и бывшее в единственном числе на весь этаж, и вывалил его в раскрытое окно. Поглядел, как кресло грохнулось внизу об асфальт и разлетелось на составные части, поостыл малость и пошел к друзьям-приятелям огорчение залить.

Друзья-приятели, выслушав сбивчивый рассказ и выпив винишко, закупленное на последние Артемовы гроши, сочувствовали, грозились поколотить собаку-Вошкомоева и всех москвичей заодно, обзывали Марту и весь лукавый женский род всякими пакостными словами. То-то притихли все разом, когда Марта зашла в комнату и молча бросила на стол паспорт Артема, забытый в ее сумке, и так же, ни слова не проронив, вышла, хлопнув дверью. Артем реагировать адекватно был не в состоянии, он лишь жалостливо всхлипнул и радением еще могущих с горем пополам передвигаться приятелей был водворен на голую железную сетку кровати, где и затих, сиротливо поджав ноги, до утра...

На выпускном вечере Марта и Артем сидел за разными столами, искоса, украдкой наблюдали друг за другом; потом уже, когда “официоз” плавно перетек в бурную попойку, где блажили и выделывались москвичи, одуревшие и ошалевшие от жарищи, питья и значимости момента, а общежитский закаленный люд держался еще стойко, Артем, примкнув к расчувствовавшимся “аборигенам”, про Марту забыл и из виду ее потерял.

Очнулся он в сумерках под полосатым зонтиком уличного кафе - москвичи, оставив на время столичную спесь, расщедрились, когда встряхнул его крепко за руку паренек, бывший сосед по общежитию: “Покедова! На паровоз спешу, вот-вот!” - тут же унырнувший в дыру “метро” неподалеку.

“Это же тот поезд, которым и Марта за попутье домой уезжает!”

Артем взгребся следом и, очутившись на вокзале, заметался вдоль набитого людьми состава. Конечно, искать было, что иголку в стоге сена, но Артем знал, что Марта кочует всегда в “общем”: где лишние деньги-то после Москвы. Платформа перрона была высокая, он без труда заглядывал окна вагонов и заметил-таки знакомую фигурку, скукожившуюся в уголке купе.

- Марта! - завопил он отчаянно, и та, вздрогнув, поднялась с места и стала проталкиваться к выходу из вагона. - Марта, оставайся! Со мной вместе поедешь! - Артем, хватая Марту за плечи, попытался вытащить ее из тамбура.

- Нет, я не хочу! Прощай! - она размазывала по лицу слезы.

Что-то лязгнуло, состав дернулся и начал медленно набирать ход; грудастая немолодая проводница грубовато вытеснила Артема на перрон, проворчав:

- Раньше надо было!..

4.

“Любимый, родной мой, прости! Прости, если это возможно! Я не осталась с тобой, уехала, тебя бросила. Я просто не понимала тебя в тот момент, да и сейчас не понимаю, как это можно: не помнить о тех, кто ждет тебя дома, мотаться по вагонам, зачем-то разыскивая меня, с надеждой и горечью смотреть в глаза...

Это любовь?

Самым правильным в нашей ситуации было расстаться по-хорошему, просто друзьями. Не получилось.

Я давно думала, что я для тебя такая же шлюжка, как и для прочих кобелей, про которых я тебе рассказывала, а тебя это только развлекало. И на том проклятом пляже надеялась тебя все-таки пронять. Женскую свободу почувствовала. Да, видно, перестаралась...

Наконец, я поняла, как тебя люблю. И ничего не могу с собой поделать. Мне больно, страшно и тоскливо, и никто об этом не знает. А еще радостно, потому что все это у нас с тобой в Москве было не во сне, а на самом деле.

Может, доведется еще встретиться?

Твоя (все-таки твоя) Марта”.

Вологда

"НАША УЛИЦА" № 100 (3) март 2008