Эдуард Бобров

НОЧНОЙ ЗВОНОК

рассказ

Сегодня Панкратова все раздражало. Не нравилось как Мила задумчиво помешивает чай ложечкой, как неторопливо ест, разрезая бутерброд на маленькие кусочки и тщательно пережевывая их, не нравился даже теплый, по-летнему солнечный день. Не нравилось, что она, встав гораздо позже него, была в отличном настроении, хорошо выспалась, выглядела как всегда по-женски притягательно. Прежде он всегда любовался ее фигурой, стройными ногами, линией бедра, высокой и плотной грудью, всегда с удовольствием оглядывал ее, особенно утром, когда она еще была в коротеньком домашнем сарафане, и всегда по-мужски тянулся к ней. Ее тело никогда не оставляло его равнодушным.

Но сегодня все было иначе. Раздражали даже мелочи. В самом деле, ну почему она берет ложечку для чая только серебряную, ведь рядом лежат простые алюминиевые, какая разница, какой помешивать в чашке. Но нет, если серебряная ложка была занята, она непременно терпеливо дожидалась, когда он ее освободит. Ну что за причуда такая, возмущался он, господи, неужели так важно из какого металла сделана ложка! И тарелку для еды она всегда брала дорогую, изящно расписанную из тонкого фарфора, хотя рядом стояли обыкновенные общепитовские. Панкратову, например, было абсолютно все равно, из какой посуды есть. Лишь бы было что на тарелке. Когда он однажды спросил ее об этом странном пристрастии, она ответила весьма серьезно:

- Все должно радовать глаз, дорогой. Пусть эта радость будет совсем маленькой, крошечной, но мне приятно, что я пользуюсь дорогими столовыми приборами, это, хоть и не намного, улучшает настроение.

Панкратов этого не понимал. Как не понимал и того, почему она ест долго, обстоятельно, нарезая еду крошечными кусочками и тщательно, не торопясь, пережевывает пищу. Сам он съедал завтрак в одно мгновение, когда она еще только начинала. Дома он мог оставив ее одну за столом встать и уйти, занявшись делами, а в поездке, например, где они недавно отдыхали в Турции, он не мог оставить ее одну и вынужден был сидеть рядом с ней, нетерпеливо посматривая по сторонам. Это его всегда раздражало. Правда, иногда казалось: ну что он злится? Порой даже сам себя корил: неужели за много лет не привык к ее манерам, надо принять эту ее особенность, неужели трудно посидеть рядом с ней и подождать, когда она закончит завтрак. Но никак к этому не мог привыкнуть.

Вот и сегодня, он уже давно поел, принялся за газету, а она еще долго сидела за столом, справляя свою неторопливую трапезу.

А когда, наконец, поела, начала одеваться и прихорашиваться. Надела открытое платье, подправила губы, причесалась, а он, признавая в душе, что она выглядит великолепно, подавляя раздражение, спросил:

- Куда собралась?

- Пойду на пруд, позагораю. Погода сегодня хорошая. А ты со мной?

Почему-то это его совсем обозлило. Ведь знает какой у него сегодня день, что ему предстоит, и все-таки собралась на пруд. Там, оказавшись в купальнике и показав свои соблазнительные прелести, она будет вызывать всеобщее восхищение. Он не раз слышал, когда прежде вместе ходили на пляж, вслед ей негромко произносили:

- Дама-секси.

- Не беспокойся, - произнесла она уже у двери, - к обеду я вернусь. Провожу тебя.

- Не надо, - раздраженно ответил он, - не надо меня провожать. Я как-нибудь сам доберусь.

- Не злись, дорогой. Неужели ты хочешь, чтобы я просидела полдня в душной квартире.

- Ну хорошо, - недовольный сам собой, смилостивился он, - иди.

Когда она ушла, он еще некоторое время, как загнанный волк, ходил по квартире, пытаясь успокоиться и осмыслить, что с ним происходит, чего это он взъелся на нее? Конечно, рядом с ней он сейчас выглядел невзрачно: с утренней щетиной, недовольный и раздражительный. И он прекрасно понимал эту разницу.

А причина-то его недовольства была проста. Сегодня после обеда надо было идти в больницу и ложиться на операцию. Операция не страшная, ему должны вырезать грыжу. Он уже поинтересовался у знающих людей как это происходит, по их рассказам выходило, что операция сравнительно легкая, час под местным наркозом, потом полежишь дня три-четыре, шов заживет, и катись на все четыре стороны. Хотя он радовался тому, что операция неопасная и жить, как говорится, будет, но в глубине души понимал, что операция, даже небольшая, есть операция и произойти может всякое. Именно поэтому был раздражен все утро и не умел скрыть этого перед Милой. А еще его обозлило, что, уходя, она повертелась перед зеркалом, довольно оглядела себя и ослепительно улыбнулась. Она в этот миг была действительно хороша. Ярко накрашенные губы, открытые плечи, глубокий вырез на груди, короткая юбочка... Конечно, он жутко ревновал. Но не будет же он говорить ей это, когда прожили вместе почти двадцать лет. Ведь сам, часто любуясь ею, испытывал жгучее желание близости, оправдывался он. Мила действительно привлекательна, но разве это плохо?

Ему стало стыдно за свое раздражение. Почему он не может стойко перенести то, что ему предстоит? Ну хорошо, он немного трусит, но ведь мог бы и дальше ходить со своей грыжей, тем более, что она не болит, не беспокоит, пусть бы еще жила с ним сто лет. Но нет, он сознательно решился на операцию, потому что хотел рядом с Милой выглядеть хорошо, по-молодому, сексуально привлекательным, поскольку, как он понял, для него этот момент был весьма важным в жизни. Да и слава богу, что он еще что-то хочет, другие в его года... Да, зря он раздражается. Ведь Мила тоже прежде делала какие-то операции и всегда держалась достойно, не злилась, не портила ему нервы. А ведь он мужчина, почему бы не быть сильнее. Он от многих слышал, что мужчины труднее переносят боль, сразу раскисают, жалуются и хнычут. Неужели и он такой?

Наконец успокоившись немного, понял, что надо привести свои нервы в порядок, нельзя так раскисать. И вообще, если тебе шестьдесят, то перед операцией стоит здраво подумать о том, как прожил свои шестьдесят лет. Хотя операция и не опасная, жить будешь, но все-таки... все-таки. Надо, так сказать, подвести предварительные итоги, как когда-то выразился незабвенный Юрий Трифонов.

Как жил? В целом, пожалуй, неплохо. Выучился, переехал в Москву, женился по любви, вырастил двоих детей, потом , разменявшись, выделил каждому по отдельной квартире. Дети выросли здоровыми, умными и добрыми, дочь так та вообще уже движется в гору по служебной лестнице, получает столько, что ему и во сне не могло присниться. Так что с этим нормалек. А как он сам жил? Тоже неплохо. Когда жена рано умерла, он долго жил один, так казать, наслаждался холостой жизнью, деньги были, женщин всегда хватало, некоторые очень хотели за него выйти замуж. А сошелся с одной - с Милой. Встречались долго, почти два десятилетия, близость с ней казалась настоящим счастьем. И хотя она не раз прозрачно намекала на замужество, он не отвечал ей на эти намеки, сознательно пропускал мимо ушей. Почему-то не хотел вторично заводить семью. Все в нем упорно противилось этому. Он сам не раз задумывался об этом. Почему встречаешься с женщиной двадцать лет, практически пользуешься ею, а замуж не берешь. Честно ли это с его стороны? Конечно, нет. Но глухое, непонятное упорство всегда заставляло его пропускать мимо ушей ее намеки. Почему это происходило, он и сам не мог объяснить. То ли хранил верность первой жене, хотя, чего хранить, ее уже нет на свете двадцать лет, то ли боязнь того, что окончательно потеряет свою свободу, к которой так привык за эти годы.

Наконец, пару лет назад, когда въехал в новую квартиру, наскучившись один, пригласил ее жить у себя. Нет, не предлагал женитьбу, просто пригласить жить в его квартире.

Однажды в его отсутствие позвонил старый друг, трубку взяла Мила, а тот возьми да сдуру, бестактно спросил, в каком качестве она живет у Панкратова. Мила не стала врать, а прямо и откровенно ответила: в качестве сожительницы. Когда Панкратов узнал об этом, жутко обозлился. Как она могла такое сказать, лучше б соврала, что жена. Почему-то слово "сожительница" оскорбило его. Он на эту тему даже повздорил с Милой, но та резонно возразила: а кто я тебе? Скрепя сердце, он промолчал. И с тех пор его начала мучить вина перед Милой, вина неосознанная, подспудная, но правда была на ее стороне, хотя он и был уязвлен этой правдой, как-то даже унижен. Сожительница! Звучит, действительно, неприятно, но ведь так оно и есть, если называть вещи своими именами.

С этим словом "сожительница" произошла одна неприятная история. Друг, позвонивший Миле, рассказал ему про этот разговор, а Панкратов не поверил, что она сама произнесла это слово, сказал, что не верит, не может она такого сказать постороннему человеку.

- Спорим! - весело завелся друг.

- На что? - не отступал Панкратов, понимая, что спор шуточный, приятельский, который не будет иметь последствий.

- На пятьдесят баксов!

- Идет! - согласился он, и они пожали друг другу руки.

Панкратов в этот момент был весел и беззаботен, потому что знал: за приятелем водилась манера немного приврать, пошутить, порой зло, соврет с три короба и недорого возьмет.

Но когда вернулся домой и спросил о ее разговоре с другом, Мила подтвердила, что именно это слово и сказала. А когда в следующий раз встретился с другом, тот сразу спросил:

- Ну что, спросил у Милы? Подтвердила?

- Подтвердила, - нехотя выдавил из себя Панкратов.

- Гони пятьдесят баксов! - захохотал тот.

Панкратов удивленно вскинул брови, проверяя, всерьез ли тот требует денег.

- Мы же вроде пошутили.

- Проиграл - гони, - не отступал тот.

Панкратов разозлился не на шутку, хотел ответить жестко, всерьез, но понял, что собственное реноме дороже, чертыхнулся, и отдал деньги.

- Подавись ты этими деньгами!

После этого долго не разговаривал с другом и домой в тот день пришел чернее тучи.

Положение сожительницы, конечно, не устраивало Милу. Видя, как он порой бывает нежен, мягок и благодарен ей за близость, за то удовольствие, которое ему доставляет, она, надеялась и ждала. Порой ее намеки на замужество были мягкими, почти непрозрачными, но все чаще и чаще она произносила это всерьез. Однажды, разбирая старые вещи, они наткнулись на кусок очень красивой прозрачной кружевной материи, давно лежавшей на антресолях. Она долго рассматривала ее, приложила к голове белые кружева, а Панкратов, теряя терпение, посоветовал:

- Да выбрось! Зачем это нужно?

Но Мила не откликнулась на его предложение, накинула ажурную материю на плечо и с мечтательной улыбкой произнесла:

- Нет, дорогой, из этого я когда-нибудь сошью себе свадебное платье. Посмотри, ведь мне очень идет.

Поняв весьма откровенный намек, он не откликнулся, промолчал как всегда. Но в глубине души почему-то опять почувствовал непонятную вину перед ней.

Его останавливало еще и то, что если придут в ЗАГС, будучи уже весьма немолодыми людьми, то могут наткнуться на иронические улыбки регистраторов, вот, мол, старые, а туда же... Вокруг будут молодые и свежие лица, и контрастом явятся они. Почему-то это его очень смущало, коробило даже, не хотел он кривых улыбок и иронических в спину взглядов. Не хотел такого унижения. Правда, иногда понимал, что его опасения кажутся смешными, но не мог преодолеть себя, все казалось, что торжественная церемония бракосочетания может обернуться фарсом.

Но эти сомнения были в прошлом. Сейчас он полностью погрузился в предстоящее хирургическое действо. Злость и раздражение опять с новой силой взыграли в нем: ушла загорать в такой день! Вокруг нее сейчас, вероятно, ходят здоровенные мужики и облизываются. А он по-серьезному ничего не может возразить ей - не жена ведь, свободный человек, и это является неоспоримым фактом. Это совсем расстроило его. Нет, надо проучить ее, уйти в больницу не дождавшись ее. Пусть поймет, что он ею недоволен.

Он вдруг начал лихорадочно собираться, побросал в сумку необходимые вещи, положил в пакет кое-какие лекарства, на случай, если заболит, например, голова, а сиделок не окажется рядом. Потом в прихожей на минуточку присел, будто перед дальней дорогой. Затем поспешно встал, вышел из квартиры, испытывая мстительное чувство, высказывая тем самым свою обиду.

В больнице его определили в общую палату, где лежали восемь человек. Кто-то спал, завернувшись с головой в одеяло, кто-то громко включил телевизор, кто-то резался в карты, не обращая внимания на других. В палате стоял специфический запах лекарств, пахло карболкой или чем-то там еще, определить которое он не мог.

В общем, настроение было не из приятных. А тут еще телевизор работал на полную мощность, люди допоздна смотрели какой-то безумный бразильский сериал, не думая о том, что больничный режим предполагает тишину и покой. Все это ужасно злило Панкратова. Он не мог уснуть не только из-за шума телевизора, но и из-за какого-то внутреннего беспокойства, какой-то душевного разлада, все казалось, что он делает все не так, как надо. Он вышел в коридор, походил из конца в конец, пытаясь успокоиться. В самом деле, спрашивал он себя, что происходит? Ведь сам хотел идти на операцию, давно назрело, неужели все-таки он самым обыкновенным образом трусит. Но нет, здраво рассудил он, страха нет, опасений особых за исход тоже не было, решил - значит, все.

Тогда в чем же дело? И тут пронзило: глупо поступил, не дождавшись Милы. Какая-то мелкая месть, недостойная мужчины. Хотел досадить, но зачем, чем она виновата? И вообще, не расписываясь с ней, он унижает не только ее, но и себя. Именно так. Ведь все эти годы он чувствует себя некомфортно, виновато, будто крадет что-то и не хочет в этом сознаваться. Боже мой, до чего же он глуп и упрям, прожили столько лет месте, а он все хранит какую-то личную свободу! Да ведь свобода в том и состоит, что они счастливы, когда вместе, что он получает неземное блаженство от близости с ней. У него перехватило горло от собственной глупости и нерешительности, на мгновение он закрыл глаза, осознав вдруг ту страшную обиду, что накопилась в душе Милы, вынужденной признаваться посторонним, что она всего лишь обыкновенная сожительница. Он быстро подошел к стойке дежурной медсестры и, поблагодарив судьбу, что в этот поздний час ее здесь не было, поднял телефонную трубку.

Едва он набрал номер, ему тотчас ответили, голос Милы был бодрым, и хотя было к полуночи, видно она так и не ложилась спать, ему даже показалось, что она ждала его звонка и была рядом с телефонным аппаратом.

- Алло! - ответила. - Я слушаю.

- Мила, Мила! - прикрывая рот рукой, чтобы не разбудить людей в палатах, и почему-то вдруг начав волноваться, проговорил он. - Это я.

- Я ждала твоего звонка, дорогой! Ну почему же ты не дождался... - голос ее дрожал, она тоже волновалась, но он не дал ей договорить.

- Завтра операция. Но как только я поправлюсь, мы тут же пойдем в ЗАГС. На следующий же день!

Она вдруг замолчала, он услышал в трубке какой-то неясный всхлип, или ему это показалось.

- Ты поняла? - вслушиваясь в тишину, спросил он. - Как только... Ведь у тебя уже есть белый материал, - некстати проговорил он, как будто в этом материала была загвоздка. Зачем он говорит о такой дурости, при чем тут материал, обругал он себя, а в следующую секунду, увидев краем глаза, что к стойке приближается медсестра, шепотом успел сказать: - Все. Жди! - и опустил трубку.

Сестра сходу начала его ругать, мол, телефон служебный и звонить больным по нему запрещено, вон ведь в коридоре висит автомат, но он уже ее не слушал.

Отойдя от столика дежурной, он ушел вглубь коридора и там, в самом конце, где было полутемно, прислонился разгоряченным лбом к холодному стеклу окна.

Теперь все должно быть хорошо.

"НАША УЛИЦА" №105 (8) август 2008