Владимир Монахов
СЮЖЕТ ДЛЯ АНТИ-РОМАНА
рассказы
ЛОПАТА
Утром из окна кухни Степан Семенович увидел, что в огороде стоит лопата. Инструмент с коротким черенком одиноко высился на заснеженном поле, глубоко проникнув штыком в мёрзлую землю, подавая слабый почти неуловимый сигнал, что находится не на своем месте. Степан Семенович удивлённо рассматривал лопату, перебирая в мыслях, как она там могла оказаться, и медленно, медленно, перекатываясь с одной думки на другую, вдруг споткнулся о главное - лопату оставила в огороде Тамара Ивановна.
Это воспоминание обожгло слезами глаза, в которых тут же помутилось, подрезав весь белый свет, а Степана Семеновича отшатнуло в сторону. Чтобы не упасть, он оперся руками на обеденный стол и до детали вспомнил всё- всё, каждый из семи дней, которые он прожил без жены: как скоропостижно она умерла, как набежали соседи, подъехали друзья, прилетели из далеких городов дети, а потом в единой похоронной процессии шли за гробом до самого кладбища, густо заросшего молодыми деревьями. Кладбище было старым, разбитым некогда в лесном массиве. А теперь молодая поросль брала свое, стараясь стереть с лица печального места уныние, вернуть изначальную красоту, поглотив могильный траур красно-желтой осенней веселостью юного подроста. И с активными зарослями лесного наступления уже никто не боролся, оставив на попечение природы судьбу кладбища.
Омытыми слезой глазами Степан Семенович снова осмотрел лопату в заснеженном огороде. За эту неделю, что он прожил без жены, двор замело, укутало снегом, и расцвеченная листопадом чернота осени уступила место снежно-небесному чистопаду, хотя за текущим годом еще числился октябрь. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: в здешних местах осень была коротка, и зима всегда приходила рано, не равняясь на календарь.
Степан Семенович вялым движением снял с вешалки пальто, надел его, сунул ноги в валенки и пошел к выходу. На крыльце его лицо обожгла солнечная свежая веселость, от которой старым глазам делалось больно. Выждав, когда глаза привыкнут к активной белизне округи, Степан Семенович осторожно спустился с крыльца и пошел в огород, где сиротливо ссутулившись стояла лопата. Он шел не торопко, гребя ногами снег, набивая следами свежую тропку, вдыхая пронизывающий холод утра, который прочищал тяжело дышащую грудь старика.
"Странно, - думал он по пути, - как это раньше я не замечал лопату в огороде?"
Степан Семенович и Тамара Ивановна прожили вместе пятьдесят два года, и в их семье прагматично планировалось, что раньше умрет по состоянию здоровья муж. Тамара Ивановна всегда старалась пресекать этот бесконечный разговор о грядущих похоронах, который с годами возникал между ними всё чаще и чаще. Но Степан Семенович относился к нему с ответственной серьезностью и, не обращая внимания на возражения супруги, каждый раз давал всё новые распоряжения, ежели ему будет суждено умереть прежде. Но вышло так, что первой ушла Тамара Ивановна. Умерла на ходу, на бегу, в заботах между кухней и огородом, который она в последние дни старательно копала, готовя землю, как она приговаривала, к зимней спячке. Копала усердно, все боялась не успеть, и потому лопату не убирала, а оставляла там, где заканчивала очередную порцию работы.
Степан Семенович погладил ладошкой рукоять, которая была отполирована неутомимыми руками жены, не почувствовав ни одной шероховатости под дрожащими пальцами. И вспомнил, как пять лет тому назад по просьбе Тамары Ивановны сменил сломавшийся черенок, позвал жену и торжественно вручил обновленный инструмент. Тамара Ивановна потерла рукавицей по свежему дереву, потом несколько раз копнула лопатой землю и молча кивнула, одобрив работу мужа. Степан Семенович напряг память, попытался еще что-то вспомнить из истории лопаты, но тут его окликнул сын.
- Папа! Ты что там стоишь?
- Да вот лопата осталась...
- Что с ней сделается?
- Мать копала огород и не докопала.
- И ты собираешься сейчас копать?
- Копать? Нет, копать уже поздно. Просто лопата стоит тут, и я вот думаю...
- И пусть она там стоит, потом уберем.
- Убирать не надо, - осенило Степана Семеновича. - Пусть стоит здесь.
- Да пусть стоит, никому не мешает, - согласился сын.
- Только не убирайте, - настаивал Степан Семенович.
- Да никто ее не уберет! - успокоил отца сын.
- Пусть так и стоит, а я весной докопаю, - принял решение Степан Семенович и впервые после смерти жены почувствовал рядом с собой присутствие Тамары Ивановны. Какой-то успокаивающей надеждой откликнулась его душа на согревающую мысль, что она никуда не ушла, пока стоит в огороде её лопата, пока остались незавершенным её дело, которое сможет закончить только Степан Семенович.
ОДИНОКИЙ ДОМ ОДИНОКОГО МУЖЧИНЫ
Не надо меня любить - достаточно не огорчать.
Ты ушла - не стало лишних слов!
Из переписки.
После смерти жены и отъезда детей Самохвалов остался один в большом доме. Номинально он числился главой семьи, но здравый смысл подсказывал, что он никогда не был хозяином в этом доме, хотя в молодые годы вместе с тестем старательно выстроил его и прожил в нем с семьей тридцать лет. Он всегда мечтал вырваться из семьи в холостяцкую вольницу, норовил пожить отдельно, старался избавиться, освободиться, уклониться от обязанностей, к которым его принуждал дом. Только всё это было не в реальной повседневности, а в регулярно разыгрывающемся воображении Самохвалова.
И потому все вольные мечты ограничивались редкими недельными командировками и недолгими отпусками, большую часть которых он проводил, ухаживая за домом, выполняя тот минимум, который дом требовал от мужских рук.
Раньше здесь правила и царила жена, а он даже мусорного ведра не выносил. Их последний спор после десятилетия совместной жизни об этом накопившемся мусоре закончился неожиданным примирением. Тогда Самохвалов многозначительно, с нажимной силой сказал:
- Мужчина ничего из дому выносить не должен - только приносить. Понимаешь ты это или нет?! Все только в дом приносить! А не выносить! Заруби себе это на носу!
- Ты кому это говоришь? - была готова к ответному прыжку жена.
- Тебе! И передай всем своим подругам эту правильную мудрость! Пусть больше не терзают своих мужиков этим мусорным ведром.
То ли уверенный голос Самохвалова, то ли угрожающие интонации, с которыми были произнесены эти слова, повлияли на супругу, но с того самого дня она смягчилась и отступила. Отступила навсегда, никогда больше не возвращаясь к проблеме мусорного ведра. Даже когда она уже болела - ведро с мусором безропотно выносила сама. Тем более что Самохвалов отличался от известных ей по рассказам подруг других мужей тем, что нес все в дом, все для семьи, в том числе и для нее персонально. Золотых гор, конечно, не было, но все в пределах разумных бытовых фантазий того времени выполнялось.
После смерти жены дети попытались все переставить и переиначить в доме на свой лад, по своему усмотрению и представлению, но как-то эти перестановки не заладились, пошли наперекосяк, начались споры, ссоры, претензии, и легкая на подъем молодежь предпочла уехать из дома, из города.
Когда Самохвалов остался один в доме, он все вернул назад, как было при жене. Даже мусорное ведро старенькое нашел, а новое, которое успели завести дети, отправил в кладовку. И хотя с первых минут дом принял этот шаг с благодарностью, но в целом по-прежнему относился к Самохвалову с прохладцей и подозрением.
Да и было за что: Самохвалов мог по выходным целый день ходить нагишом из комнаты в комнату, перемещаясь в основном от диванов к холодильнику, потом завалиться спать и проспать двенадцать часов кряду, пока уже не пора было отправляться на работу. Он считал, что такой образ жизни демонстрировал его душевную сытость.
Иногда он надолго исчезал из жилища по своим личным делам, и тогда дом, наскучавшись в одиночестве, встречал его возвращение особенно недружелюбно. У обоих с возрастом образовался тяжелый характер, и они пытались друг другу доказать, кто из них главный. Но это ни у кого из них не получалось. Четыре года они приглядывались друг к другу, пытались договориться, но Самохвалов не высказывал особой любви, и дом отвечал тем же. Самохвалов особо стал чувствовать это по тому, что даже редкие женщины, что захаживали на чай, старались быстро уйти, покинуть дом, ощущая всю неприязнь чужого жилища. Да и сам Самохвалов не удерживал их больше чем на пару часов. Некоторые все же порывались выполнить незатейливую домашнюю работу, но Самохвалов отнекивался.
- Не суетись, я всё уже сделал, - говорил он уверенно женщине, которая таким образом старалась зацепиться и остаться подольше в доме.
Женщина с обиженной улыбкой оглядывалась, замечала, конечно, мужскую неряшливость по углам комнат, но делала вид, что все в порядке, тем самым, как ей наивно казалось, подогревая и теша мужское самолюбие. Самохвалов понимал, что дамы игриво подвирают, но спорить с ними не пытался. Он отличался нравом молчаливым, и если затевал разговор, то только по существу вопросов, причем сам определял, когда нужно было говорить и о чем. Пустословие презирал.
То, что дом был изрядно запущен без женской руки, особенно стало заметно, когда неожиданно приехала из другого города дочь, сбежавшая от постылой поденщины на работе. Свой приезд обставила красивыми словами: "Люблю! Скучаю!" Распаковав дорожные сумки лишь наполовину, первым делом взялась наводить в семейном гнезде порядок.
И дом тут же стал набирать свой свет. Заблестел всеми зеркалами, стеклами и металлическими предметами, открылся хозяйке всем своим внутренним содержанием, которое при Самохвалове притупилось и угасло. Дом принял заботу дочери всем домашним сердцем и преобразился до прежнего состояния, которое было при жене. Расчувствовавшийся Самохвалов даже взялся за мусорное ведро, но дочь решительно остановила:
- Я все сама!
- Давай помогу, я же этим всегда теперь сам занимаюсь!
- Мужчина не должен ничего из дому выносить - только приносить!
- А ты откуда это знаешь? - остолбенел от неожиданности, узнав свои слова, Самохвалов.
- От мамы.
- А ты знаешь, кто маму научил?
- Теперь догадываюсь.
- Знала бы ты, какие вначале войны шли в нашей семье из-за этого пресловутого ведра с мусором, которое твоя мать норовила вытаскивать каждый день.
- Представляю!
- Не, ты даже не догадываешься!
- Ну, почему, папа, насколько я слышала и знаю, все споры в современных городских семьях начинаются из-за выноса мусорного ведра. Это сейчас даже в телесериалах активно обыгрывают.
- Ты ж знаешь, я сериалы не смотрю, - Самохвалов после этих ее разоблачительных слов как-то сник.
- Кстати, а я помню, как вы с мамой ссорились.
- Я - ссорился!? - удивленно вскинул голову Самохвалов.
- Не, мама ссорилась, а ты молчал. Всегда молчал.
- Да, я всегда молчал, - с гордостью произнес Самохвалов
- И в этом была твоя ошибка. Когда женщина ссорится, с ней надо разговаривать. Лучше бы ты отвечал...- разговор приобретал опасный характер, и Самохвалов постарался перейти на шутливый тон.
- Ну, милая, насчет умения женщины построить из ничего скандал и салатик мы, мужики, давно в курсе. Уже вошло в поговорки.
- Дурацкие ваши мужские шовинистские шуточки! - рассердилась дочь.
- Ну, ну, - вести диалог дальше Самохвалову расхотелось, и он пошел по комнатам с ревизией - смотреть, каким стал теперь его дом.
А дом от дочкиных забот преобразился, оживился, повеселел, подмигивал отмытыми окнами, чего при Самохвалове никогда не было. И все дни, пока дочка жила с ним, он чувствовал эту неутихающую радость дома, который стал и Самохвалова принимать по-особому. Все, что до этого не работало и барахлило, стало неожиданно работать, все, что нужно было отремонтировать и не ремонтировалось уже несколько лет, было отремонтировано в одно мгновение, с какой-то несвойственной Самохвалову игривостью... Как-то быстро нашлись нужные запчасти и были поставлены на свои технологически законные места. Дом подчинялся по одному только хотению и велению Самохвалова, хотя он никогда не отличался мастеровитостью. И в такой дом Самохвалова снова тянуло после работы, такой дом становился ему приятным, близким и родным. У него даже проснулось желание сделать ремонт. За разговором о ремонте дочь сообщила ему свое решение:
- Это, папа, уже без меня. Я купила билет на поезд. Послезавтра уезжаю!
- Уезжаешь? - сначала Самохвалов как бы расстроился. - Странно ты как-то себя ведешь: то неожиданно приехала, то неожидаемо уезжаешь.
- Ну, папа, дела зовут! Я же тебе только тут мешаю.
- Ты мне? - Самохвалов даже удивился.
- Мешаю, мешаю! Я же вижу, как вокруг тебя активная общественная жизнь застыла с моим приездом!
- Да какая жизнь у одинокого вдовца?.
- Ну, ну, не скромничай! Ты когда все же жениться надумаешь, поставь в известность нас с братом. А то приедем вот так же, а тут чужая тетя.
- Твоего брата как раз это меньше всего интересует,- уклонился Самохвалов от темы.
- Очень даже интересует!
- А чего ж ничего не пишет, не звонит?
- Ну, это ты у него спроси!
Разговор как-то оборвался и до отъезда дочери больше не возобновился.
Самохвалову хотелось поговорить о своем будущем, но он знал, что всегда в семье всем командовали недомолвки и заправляли недоговоренности, которые, видимо, были привиты им же и подхвачены другими членами семьи. И теперь он сам от этого страдал.
Дочь уезжала поздно ночью. На перроне они решительно обнялись, поцеловались, и дочь быстренько села в вагон. Не дожидаясь отправления поезда, Самохвалов ушел. Жил он недалеко от вокзала и домой вернулся пешком. Повернул ключ в двери, переступил порог и сразу почувствовал, что в доме кто-то есть. Обнаружил это каким-то внутренним обостренным чувством, которого раньше за собой не замечал. Самохвалов снял обувь, обошел быстро все комнаты, открыл все имеющиеся двери, заглянул во все углы, даже вышел на скромный балкон. Но никого не было. А Самохвалов все же продолжал ощущать, что в доме кто-то затаился и ждет. Чего ждет, Самохвалов не знал. Но что кто-то, пока он провожал дочь, пробрался и поселился в его жилище, Самохвалов ощущал.
Быстро раздевшись, он юркнул под теплое одеяло, обдумывая новое для себя положение в доме, и уснул. Ему снились всякие разности, содержание которых невозможно разгадать логичным мужским умом. Последнее, что ему запомнилось из утреннего сновидения, так это дом, в котором была еще жива жена, и этот дом, мало похожий на их прежний, у него на глазах провалился глубоко под землю. Он видел отчетливо, как вокруг места трагедии собрались спасатели, но его не пускали к провалу. А он спокойно смотрел на все это и говорил, что это его дом, он его строил, это его имущество, и там осталась жена. К нему подвели врачей, но, увидев, что Самохвалов ведет себя адекватно, они не знали, что с ним делать. Потом во сне появились дети, и теперь вместе с ними Самохвалов стал искать жену в гостинице, куда переселили всех пострадавших. Они знали, что где-то в комнате на пятом этаже поселили их маму. И дети вместе с отцом шли по ступенькам и лестничным маршам, но все время куда-то попадали не туда, и так всю ночь проискали, но не встретились с мамой. Дети спрашивали: " А ты точно знаешь, что она здесь?" Самохвалов уверял, что точно знает, что видел ее в окне, она махала ему рукой. Но попасть к ней в номер они так и не смогли.
Утром Самохвалов долго обдумывал свой сон, искал значения. Он уже знал, что сон хороший, что жене там хорошо, и она не зовет их к себе, даже избегает с ним встречи. Это был старый повторяющийся сон, новое в нем было только то, что дом провалился. Но Самохвалов это отнес к тому, что смотрел недавно по каналу "Культура" кино про землетрясения. И поэтому сон его больше не беспокоил.
А беспокоило его чужое присутствие в доме - оно оставалось, оно подавало сигналы, оно волновало Самохвалова, заставляло менять линию поведения. Он садился обедать, и оно уже сидело за столом. Он брался стирать, и оно было под рукой. Вместе они активно пылесосили, читали, разговаривали по телефону. Кстати, когда он разговаривал по телефону, то оно стояло рядом и настойчиво требовало прекратить разговор. Нет, оно ничего не говорило, оно вызывающе молчало! Ему не нравилось, что Самохвалов был занят с другими, а не с ним. И когда он поспешно клал трубку, оно успокаивалось и в доме воцарялось благополучие тишины звенящей. Нет, оно не спорило с Самохваловым, не устраивало сцен ревности, ничего не запрещало. Оно просто укоризненно молчало. И от этого Самохвалову становилось как-то особенно не по себе.
Оно любило смотреть телевизор: в это время оно его не беспокоило, а вело себя сдержанно, только изредка одобряло выбор телепередач. В доме было тихо, а если звонил телефон, то Самохвалов к нему не подходил, дескать, дома нет никого, а смотрел в голубой экран телевизора. В нем можно было увидеть все, а потом, перед сном, обсудить с ним все, что видели вместе за вечер. Оно с удовольствием слушало комментарии Самохвалова обо всем увиденном по телевизору и говорило: какой ты все-таки умный, ну надо же, и никто этого не ценит, кроме меня. Под аккомпанемент таких приятных слов, которые в его голове звучали знакомой музыкой, Самохвалов засыпал. Засыпал с одной и той же мыслью, как хорошо было бы больше не проснуться, и эта мысль растекалась приятной истомой по всему телу, которое хотело только продолжительного отдыха от всего, что находилось за пределами их общего дома.
СЮЖЕТ ДЛЯ АНТИ-РОМАНА
Какой бы сюжет кто ни взял,
для большинства в нём всегда
будет высказано слишком мало,
но для людей умелых всегда
будет сказано слишком много.
Люка де Клапье маркиз де Вовенарг
Как только в мире завелась литература и у нее образовались кружки читателей, родилась крамольная мысль: "И моей жизни хватит на целый роман". У кого родилась? Да у каждого, кто хоть раз прочитал до конца толстую книгу и прожил, по крайней мере, лет сорок. Такой читатель, захлопнув мечтательно- увлекательный томик прозы или стихов, начинал думать, что ежели кому-то из этих бойких ребят рассказать свою жизнь, то он из нее настрочит добротную книжицу, которую с удовольствием прочитает полтора миллиона образованных людей. Эта мысль давно мучила Платонова, и он мечтал ее осуществить в реальной жизни. Рассказов у него хватало, и слушатели даже иногда встречались, но только не было среди них ни одного, кто бы мог это складно изложить на бумаге.
Но однажды Платонов такого человека встретил. Правда, книжечка у него была тонкая, и не прозы вовсе, а стихов, и прочитало ее не больше ста человек, поскольку тираж ее был всего двести и сто первый экземпляр с дарственной надписью Платонов получил от автора. Дело было даже не в книжке стихов - Платонову поручили сопроводить его к герою труда. Это было время, когда редакция газеты, где работал поэт, интересовалась рабочими людьми и регулярно публиковала о них героические очерки. Вот и нашего поэта направили в бригаду Никиты Петровича Зосимова, чтобы создать портрет бригадира-орденоносца. А Платонов был над этой бригадой мастером.
Пока находились в пути, журналист расспрашивал Платонова о бригадире. Но, к своему удивлению, мастер, хотя проработал с Зосимовым лет двадцать, ничего существенного рассказать не мог - только голые факты биографии, проценты выработки, общественные нагрузки, перечень грамот и правительственных наград. По вопросам журналиста чувствовалось, что тот недоволен собеседником.
Особенно недоволен тем, что Платонов как-то незаметно переводил разговор на себя и пытался обстоятельно рассказать новому знакомому свою жизнь. Журналиста жизнь Платонова не интересовала. И он как-то быстро скис. В лесу, в рабочем вагончике, Зосимова не обнаружили, хотя вся бригада была в сборе и судорожно хлебала чай. Чувствовалось, что парни с большого похмелья.
- А где бригадир? - поинтересовался Платонов.
- Готовит новую площадку, - ответили вяло рабочие.
- А вы прохлаждаетесь?
- Успеем еще наработаться - нам сегодня в две смены, - буркнул один из лесорубов.
- Это за вчерашний прогул? - проявил свою осведомлённость Платонов.
- Всё-то вам известно!
- На то и поставлен, - усмехнулся Платонов.
Разговор не клеился. По всему было видно, где-то у них припасена бутылочка водки. И рабочий класс демонстрировал недовольство ранним прибытием хоть и небольшого, но всё же начальства, да еще с непрошеным чужаком журналистом. Доставать бутылку при гостях они не решались.
- Ну, расскажите товарищу журналисту про вашего орденоносного бригадира!- настаивал Платонов.
- А чё рассказывать - работает как лошадь и другим покоя не дает! Только нам от его орденов ни холодно ни жарко, - буркнул всё тот же работяга.
- Ну, ну, полегче, - одернул болтуна Платонов.
- Полегче так полегче, - согласился с ним рабочий и замолчал.
- Что, грозный бригадир? - задал первый вопрос журналист.
- Злой на работу! - сказал все тот же голос. - Выработка самая высокая.
- А разве это плохо? - цеплял журналист.
- Начальству хорошо, а подчинённым тяжко!
- А когда у кассы стоите за зарплатой? - вмешался Платонов.
- У кассы хорошо! - согласились с ним рабочие. - Кому ж у кассы плохо?
- То-то! - развеселился Платонов и добавил больше для журналиста: - Я над всеми начальник, а получаю меньше вашего.
- Так идите к нам на валку, будете тоже при больших деньгах! - съязвили рабочие.
- А ты на моё место? - огрызнулся Платонов.
- Образованием не вышел!
- Тогда помалкивай. Ну что, поедем к Зосимову? - спросил у журналиста Платонов.
- Поехали, - быстро согласился журналист, чувствуя, что из трудового коллектива ничего вразумительного сейчас не вытянуть.
Зосимов принял гостей тоже сдержанно.
- Времени нет разговаривать. Ну, задавай свои вопросы, - сказал журналисту и, закурив крепкую папиросу, присел на бревно, разминая натруженные ладони.
Журналист быстро достал блокнот, стал энергично задавать вопросы, Зосимов отвечал однозначно. Разговор явно не клеился. Минут через десять минут Зосимов поднялся:
- Надо работать.
Не обращая внимания на возражения журналиста, включил бензопилу.
- Эдак я ничего не напишу, - впервые растерялся журналист, обращаясь к Платонову за помощью.
- Бесполезно спорить! - отреагировал Платонов.
Постояв пять минут и понаблюдав за работой бригадира, спросил:
- Ну, что будем делать?
- Я не знаю! - растерянно смотрел на мастера журналист. - Мне без материала никак нельзя возвращаться.
- Зосимов, слышь, человек ведь тоже работает. Ему без материала возвращаться в редакцию нельзя.
- А я тут причем! На все его вопросы я ответил. Он что ли за меня кубометры даст? - ответил Зосимов.
- Понимаете, - начал объяснять журналист, - надо поговорить без спешки, на это нужно время.
- Некогда! - отрубил Зосимов.
Платонов и журналист отошли в сторону. Молчали.
- Я не знаю, чем вам помочь, - сказал Платонов. - Всё, что можно рассказать о нашем орденоносце, я вам рассказал.
- Этого хватит только для короткой заметки, а мне надо написать большой материал! Всё это я в отделе кадров прочитал. Мне нужно что-то живое. Необычное. Яркое.
- Да что тут необычного. Весь день стоит с бензопилой, валит да режет древесину. Вся яркость в ведомости на зарплату да когда орден очередной дадут.
- Но другие тоже валят да разделывают, а выделили этого.
- Больше всех валит...
- Но этого мало для очерка....
- Для очерка? - удивленно встрепенулся Платонов. Это малознакомое ему слово почему-то поразило его. - Да, наверное, мало. Эй, бригадир, ну-ка, пилу выключай, - решительно скомандовал Платонов.
Но тот даже ухом не повел.
- Я же говорил: бесполезно, - сник Платонов. - Вспомнил! У него жена в соседней бригаде кашеварит. Поехали к ней...
Возвращались Платонов с журналистом в город к вечеру. Журналист что-то там дописывал в блокнот.
- Ну, теперь то хватит для очерка? - поинтересовался Платонов. Ему уже надоело молчать.
- Не густо, но выкручусь, - сказал журналист.
- Ну и работка у вас. Если народ друг про друга ничего сказать не может, откуда вы столько материала берете?
- Сами догадайтесь!
- Выдумываете?
- Фантазируем! - улыбнулся журналист.
- А если к вам вот так неожиданно подойти и потребовать рассказать о себе - много напишете? - перехватил инициативу Платонов.
- Черт его знает! Мне никто таких вопросов не задавал, про меня ведь не писали.
- Как же - вы целую книжку стихов выпустили, я, как читатель, вот интересуюсь.
- Вы первый, кто проявил ко мне интерес.
- Не может быть?!
- Почему же не может, очень даже может. Люди живут рядом всю жизнь, а трёх слов друг про друга вымолвить не могут.
- Вы имеете в виду жену Зосимова? Так она неотесанная тётка, три класса образования, повариха.
- И с высшим образованием люди не лучше. Это вообще проблема - рассказать о человеке. Поверьте мне, я-то уж знаю. А если люди рассказывают, то столько вранья.
- Вранья?
- Конечно! Тютчевым сформулировано: слово сказанное - ложь!
- А, ну да, ну да! - Платонов как-то быстро скис и погрузился в свои мысли.
А журналист тоже гонял мысли в голове, радуясь, что Платонов от него отстал.
А Платонов думал: как же так, вот сколько раз он мечтал рассказать о своей жизни грамотному человеку, чтобы он сложил из его жизненного пути книгу. Не обязательно с его фамилией, не обязательно точно о нём, но как герой он бы сгодился для хорошего романа. Прожил сорок лет, а ведь и про него, может быть, тоже рассказать нечего. Зосимов, вон какой человек, на доске почёта, в орденах, а едва наскребли на очерк какой-то. Ещё надо почитать, сколько там той правды будет в газете. И люди рядом с ним годами. А трёх добрых слов сказать не смогли. Как в характеристике из отдела кадров. Так же будет и о нём. Платонов свою жизнь представлял раньше иначе, всю в достижениях, каждый день ему казался важным. А возьми для книги его биографию - и нет ничего в его жизни ценного. Даже на газетный очерк не хватит.
В городе они попрощались у гостиницы, и Платонов пошел домой. Шёл один, никого не замечая, только мысли преследовали его, не оставляли в покое, и он перекручивал, словно на мясорубке, свою жизнь, которую мог бы рассказать журналисту. Но тот им даже не интересовался. Обидно.
Поужинав без аппетита, Платонов лёг спать. Сразу уснул. Но среди ночи проснулся. Жена не спала - читала какой-то женский роман. Платонов толкнул её в бок.
- Слушай, жена, а ежели спросит тебя какой-нибудь писатель о моей жизни, что ты ему расскажешь?
- А чё это он будет у меня спрашивать? - удивлённо посмотрела на него супруга.
- Ну, мало ли, захочет книгу обо мне написать.
- И с какого перепуга о тебе книгу будут писать?
- Это сейчас я никто, а вдруг прославлюсь?
- Господи, спи, ты сорок лет никто, звать тебя никак, и не думаю, что станешь кем-то важным.
- И это всё, что ты можешь обо мне сказать? - рассердился Платонов.
- Да спи, дурачок, - захлопнула супруга книгу и выключила свет.
А Платонов в темноте всё прокручивал слова жены - дурачок и сорок лет ты никто. "Блядь, - подумал он, - и на хрена этот журналист попался сегодня, книжку подарил". Только сейчас Платонов вспомнил про стихи. Он поднялся.
- Ты куда? - поинтересовалась жена.
- Куда даже король пешком ходит!
- А! - перевернулась жена на другой бок.
Платонов достал из сумки книгу стихов, закрылся в туалете, раскрыл первую страницу и начал читать. Слова были знакомые, но, сложенные вместе, становились такими, что ни одной строчки стихотворения Платонов не понимал. Прочитав всю книгу, Платонов начал её терпеливо перечитывать. Но от второго чтения книга понятней не становилась. Он в сердцах разорвал книгу и бросил в унитаз. Резким движением спустил воду. Клочья страниц тоненькой книжки не тонули, ворочались в водовороте, и Платонов вынужден был несколько раз ждать, когда наполнится сливной бачок, и спускать воду, чтобы смыть все эти стихи к чёртовой матери. Только когда последний бумажный клочок со стихами исчез навсегда, Платонов успокоился и пошёл спать. Спал он долго и крепко, но, проснувшись утром, с удивлением вспомнил, что всю ночь во сне что-то пытался написать, и чем больше он писал, тем гуще становилась неизъяснимая пустота, которая окружила его во сне, и теперь вот стояла крепко-накрепко вокруг него в реально текущей жизни. Никогда Платонов не чувствовал вокруг себя такой опустошающей пустоты, и ему впервые стало страшно жить дальше.
Братск Иркутской области
"НАША УЛИЦА" №105 (8) август 2008