Игорь Снегур "Зпброшенная аллея" рассказы

Игорь Снегур

ЗАБРОШЕННАЯ АЛЛЕЯ

рассказы

 

 

АСТРАХАНЬ

Я вышел на набережную случайно: мне было безразлично, в какую сторону идти в это раннее утро.

После узких и тесных, вымощенных булыжником городских улиц открылось вдруг широкое небо вверху. Ничто теперь его не заслоняло. Дома расступились. За узорчатым парапетом из тонкого и затейливого чугунного литья сверкнула водная гладь, потянуло свежестью и запахом реки. Вода отражала в себе противоположный берег, с длинной линией двухэтажных домов, мачты рыбацких ботов и баркасов, прижавшихся у берега. Все это река показала спокойно и неотразимо реально, но - крышами и мачтами вниз... Спят: город, река, все что запечатлелось на зеркале реки.

Облокотившись на парапет, я увидел под собой, у своих ног, крышу деревянного дебаркадера, искусно обтянутого тесом, со следами давней краски на досках. На крыше - грубая надпись, вкривь и вкось: "Живая рыба"... Мне тут же представились рыбацкие сети, полные перламутрового света от пляшущей рыбы: трепещущая масса всякой всячины. Невольно потянуло рассмотреть все ближе, вдруг что-нибудь диковинное окажется в тех сетях!.. Местной рыбы я не знал.

Сетей не было. С пришвартованным буксиром, покачивались две лодки с высоко задранными носами, а внутри тех лодок - будто призатопленных - вода. Переваливаясь через лодки, полз туман - с реки, вверх на набережную: так вот почему несло запахом тины и рыбы - туман прихватывал часть ароматов этих лодок.

Двое рабочих сортировали рыбу. Они черпали ее совками и несли на палубу дебаркадера. Там они опускали совки в одну из ячей, когда вынимали - рыбы в совках не было. Должно быть, ячеи на дне имели сетки, чтобы рыба не уходила обратно в реку... Первоначально я был удивлен, и было подумал: что эту рыбу отправляли обратно в реку. Что-то во мне восхитилось и удивилось от этой мысли. Это напомнило мне, что прозрачность и бесплотность утренних видений скоро заменит иное...

После работы с ячеями рабочие начали наполнять рыбой корзины. Корзины стояли на палубе, вложенные одна в другую, покосившиеся пирамиды были похожи на камбоджийские пагоды - в странном и неустойчивом равновесии... Сквозь плетенье корзин махали мне кистями рук рыбьи хвосты. Они приветствовали меня, счастливые меня видеть. Некоторые рыбешки, увлеченные мною - так я в ту минуту подумал - попрыгали из корзин на палубу, и, весело, пытались вспрыгнуть обратно. Но тут... один рабочий поскользнулся, наступил на рыбешку, раздавил ее, выругался... потом стал подбирать и бросать валяющихся снова в корзинки. Я почувствовал, что начинаю пробуждаться, и подумал: перед тем как проснуться, предстоит еще кое-что увидеть... и стал ждать.

Работа закончилась... Буксир, разгоняя двигатель, ритмично попыхивая, отвалил тихо, очень тихо от "Живой рыбы", за ним потянулись те две лодки с задранными носами. Я смотрел, и вдруг - вспомнил - на буксире не было, что-то пропало... Вспомнил! Где собака?.. Она вертелась под ногами рабочих. Сначала я решил, что она упала в воду. Посмотрел вокруг. Мне показалась смешной эта моя мысль... Пока я искал ее в воде, рабочий убрал с палубы дебаркадера корзину - собака сидела за ней. Поэтому я ее не видел... Она вильнула хвостом, села между корзинами, и слезящимися глазами стала разглядывать уходящий буксир.

Последнее показалось мне так значительно, что я спустился с набережной и оказался на палубе дебаркадера. Молодой рабочий посмотрел на меня и равнодушно отвернулся: "Не покупатель!" - подумал я за него... Он отвернулся, засучил рукава белого халата, и занялся носить рыбу на прилавок - поближе к весам... "Вот, - подумал я, - сейчас!"... И парень, и я стали чего-то ждать.

Работа у них только со стороны, вроде бы, простая, но в каждой ячее - разный сорт рыбы. "Как сложно, - подумал я, - а, казалось, так просто: опустил совок в воду, донес до ячеи в дебаркадере, выпростал совок от рыбы, и - снова." На самом деле - решил я - это тоже не простая работа - в каждой ячее свой род, свое племя, отделенные и перегороженные друг от друга. Сразу все становится ясным и понятным по-человечески: в каждой ячее свой род плавает, восторг! Не как попало - все вместе - а, в каждой ячее - свой род.

И вот, что-то изменилось вокруг. Я почувствовал, что там, на набережной, словно бы зашумел легкий ветерок. Я тогда подумал: "Погода испортится!" - и пожалел: "Жаль!". Затем я различил в этом шуме разные звуки: хлопанье сотен оконных ставень, - город просыпался, - скрипы и стуки подъездных дверей, тонкие скрипы далеких тормозов, шелест шаркающих подошв на тротуарах... зашумел город!.. Я снова подумал: как? Я слышу шарканье сотен тысяч ног первых пешеходов?.. Вот один шаг, вот - два, вот уже много - они сливаются в один звук... Но тут, должно быть, самый старший пешеход стал мне особенно слышим, я четко различил его шаги, шаркающие шаги... Я понял, что во мне что-то проснулось... Оказывается, хоть я и гулял по городу - а, все равно, как бы спал!

Вот ведь удивительно, - подумал я еще раз, - гулял, а, на самом деле - спал!

Теперь я увидел воду, легкую рябь на ней, потом - собаку, после собаки - борт дебаркадера, уходящий в воду и черный от смолы, затем ступеньки, ведущие вверх на гранитную набережную, и тут я вижу старичка! Старичок оказался очень маленьким; у него, конечно, не могло быть таких подошв какие могли бы так шаркать ранним утром по асфальту... Это - просто старичок! Чем ниже он спускался - я был на расстоянии нескольких метров от него - тем более он все вырастал. Когда же я глянул ему в глаза, он, сразу стал большим, больше меня, я стал маленьким рядом с ним. Это напомнило мне, что я еще сплю... Маленьким я был - как понял потом потому, что у старичка была цель, он был значительным, а я? -просто стоял!... я стоял маленький... никакой!

Из кармана старого пиджака, наполовину выпав, свисала авоська. Небритая шея старика с седой щетиной проплыла мимо моих глаз. Старичок, очень довольный, взглянул на меня и решил, он - первый покупатель: "Это уж точно!"

Молодой продавец широко улыбнулся.

- Как всегда... - проскрипел старческий голос.

Продавец взял совок - подсачник, и старательно что-то выуживал из ячеи... наконец, он просиял лицом:

- Попалась! - хохотнув при этом.

Лицо старика дернулось, задвигалось: среди морщин проявилась улыбка, и побежала, выискивая уголочек для остановки... Привстав на носочки истоптанных башмаков, он кинулся к рыбе. Парень бросил на весы сазана внушительного и уважительного. Казалось, вместе со стариком улыбается все - и сазан, и парень-продавец, и... Вдруг товар всплеснул хвостом, сбил гири с прилавка. Старик отшатнулся, улыбка улетела с лица, и он сердито прошамкал:

- Убей ее!

Продавец кивнул. Проворными руками подхватил рыбину, бросил на доску. Заученно точным движением он ударил сазана деревянным молотком чуть-чуть повыше стеклянного глаза. Глухой удар. Что-то сквозь тупой звук хрустнуло, что-то в рыбине просвистело тихо и тонко. Она тотчас мелко забилась... Парень перевернул рыбу, повторил удар... последний заставил сазана затрястись мелко, едва уловимой дрожью... Сазан обмяк. Сазан стал послушным. Сазан завис в руке продавца и - засунут в авоську, подставленную старичком...

...Это произошло так стремительно - неожиданно, что я быстрее почувствовал, чем понял - опоздал!.. да... да. Я понял, что опоздал. Меня что-то забеспокоило... Я огляделся. Без всяких переходов, как молния без грома, пришел день. Я проснулся, город проснулся, река проснулась, и колготилась у подножья гранитной набережной. Я еще не знал, что мне делать. Но уже очень хотел что-нибудь делать! Неважно что, делать, делать. Эта суетная мысль затопила меня: промедление отзывалось тоской в груди. "Торопись, скорей, давай!" - крутилось в моей голове, но я решительно не знал, в какую сторону зовет меня этот голос...

Стоял я совсем растерянный и раздавленный: во мне все сопротивлялось бегу, и бежало одновременно. Я заставил себя подняться на набережную. Я вошел в город. Меня подхватила волна спешащих людей. Я невольно поспешил за ними... Постепенно растворилась тоска, так захватившая меня на дебаркадере, потом я успокоился... потом я забыл "Живую рыбу".

1965

 

 

 

РОДСТВЕННОЕ

(припоминание)

Вот оно!.. Они под камнями. Где они? Нету... нету нигде... Как же? Их было так много. От обиды, - у совсем большого мальчика, лет шести, - стало щипать глаза.

Он долго ходил по склону, усыпанному большими и маленькими горячими камнями. Он старался незаметно заглянуть за уголок камня - а вдруг? Но их нету, их нету, нету ни одной... Этого не бывает. Не бывает сначала много-много, а потом - ни одной, даже самой плохонькой серенькой нету! Не бывает... Почему они от него прячутся?.. он их так любит, очень любит. Они юркие. Они какие-то... какие-то...

Над склонами сопок стоит белая жаркая мгла. Воздух неподвижен - его как будто склеило, и сделало тяжелым растворившееся в нем солнце.

В километре от склонов, в низине, в зелени, сверкают побелкой стен несколько домиков - бывшая немецкая слободка, теперь - интернат для эвакуированных детей... За грядой сопок, там, где чаще всего раздается шмелиный гул летящих самолетов, синева неба запачкана дымами. Что-то там две недели горит, горит и не гаснет... На раскаленном каменном склоне мальчишка лет шести кажется белым цветком, качающимся на ветру.

"Цветок" перестал заглядывать за камни, в тень. Он устал. Он вытирает кулачками глаза, но не плачет, мужественно держится. Обида на этих юрких ящериц, которые не хотят с ним жить, и попрятались, была определенной. Он ведь ждал - они и он!.. только они и он! - как это правильно... Он представлял встречу заранее... он придет и улыбнется им, а они будут сидеть на камнях, подняв вверх свои маленькие любопытные головки, будут смотреть на него все сразу, и тогда они будут Жить. Они будут бегать, прятаться от него, потом, вдруг, нечаянно появятся, или будут высовывать только свой хвостик. Зачем его бояться?.. Вот, не прятались бы, тогда бы он их потрогал. Не все можно потрогать. А они так близко были, руку протяни, так близко!.. Но их нет! Даже поглядеть нет!.. он долго к ним шел. Долго шел...

Сидя на горячем камне, он угрюмо смотрел себе под ноги. Он злился на таких красивых, и таких злых я-ще-риц. Это обман. Красивое не может быть злым. Камни красивые, у них разные краешки, они теплые, шершавые и гладкие, и еще - серые, красные, голубые. Камушки красивые, их можно трогать и играть с ними. Можно, например, пожить с ними... Вот небо - красивое, голубое, чистое. Еще оно бывает черное, не совсем, а как ночью. Ночью небо красивое. Все вокруг делается, как небо, даже ноги другие, ночные... А ящерицы красивее. У них есть и голубое, у них есть и серое... спрятались... это неправильно. Он никому не скажет, что они к нему не появились. Все будут смеяться. Неправильно, непонятно, почему они не появились!..

...А почему?

Он хорошо знал, что делает плохо: ушел из интерната. Детям часто говорили, часто просили не выходить и не лазить через интернатский забор: можно заблудиться. Но мальчик долго готовился к походу - обстоятельно и серьезно...

Во-первых, во время прогулок за пределы лагеря, хорошо запомнил и зазубрил дорогу. Во-вторых, он выспросил про волков. Едят ли волки детей? Этот вопрос он задал дяде, который целый день колол дрова для кухни. Дядя сказал ему, отложив топор в сторону, что ночью едят, а днем - нет, потому что днем они спят. Днем волки спят, а ночью они поели всех собак на территории. И еще сказал, что днем они далеко за сопками, и приходят только, когда садится солнце, и когда наступает ночь... А до ночи еще ужин, а до ужина обед.

Лазейку, через которую полез мальчик, скрывал кустарник. Его никто не заметил. Но все равно придется врать, а это так тяжело. Придется соврать, и сказать, что гулял, и не хотел обедать... Врать было тяжелым делом!.. а тут еще это я-ще-рицы не появились!

Мальчик встал, ногой сковырнул камень. Из-под ноги, из-под камня что-то мелькнуло. Мальчик засмеялся.

Они хотели играть с ним, но он не знал, где они спрятались. Он нагнулся, и подвинул руками камень побольше. Из-под камня брызгами мелькнуло разноцветное, разбежалось и забилось по щелям. Мальчик рассмеялся, счастливо вытаращив глаза, и, сразу про все забыл. Он переворачивал камни, и смотрел, как ящерицы, быстро перебирая ножками, резво ныряли под камушки... "Надо сразу, быстро, руку под камушек, тогда можно ее накрыть, накрыть и поймать..." Мальчик проделал это несколько раз. Два раза что-то коснулось слегка его пальцев. Теперь он выбрал камень покрупней, нагнулся, поднял камень, кинул руку в тень... схватил ее, выпрямился, вздрогнул телом - вот она! В вытянутой руке, конвульсивно дергаясь, царапаясь коготками, через пальцы, на свет, вылезла перламутровая малышка - ящерица. Она села, усталая, на кулачок, глянула ему в глаза, и, прянула с руки - вниз на землю. Исчезла.

Мальчик стоял пораженный, все еще с вытянутой рукой, прерывисто дышал. Он не мог понять, что с ним произошло. Что это было?... Это было то, что он ждал. Сбылось! Оно и не могло быть другим - это ОНО. Они были вместе: я-ще-рица и ОНО. Никогда еще он не испытывал такого сильного волнения, ничто еще не потрясало его так сильно... Когда ящерица первый раз дернулась в руке - в теле мальчика что-то в ответ содрогнулось Страшно и Красиво!

Он коснулся этого ОНО. Не могло быть по-другому - красивое - это ОНО. ОНО даже больше, чем это можно назвать.

Возвращаясь в интернат, мальчик знал, что есть такое, что никто не знает, есть ОНО! Ему очень нравилось так жить: и Страшно и Красиво. Он ступал по камням и уже не смотрел под ноги, он нес в себе образ этого ОНО, нес, боясь потерять родство Страшного и Красивого, а также, своего родства всему.

Шел и повторял про себя: "Я так хочу жить... я так хочу жить!"

Вожатая Зинаванна хорошо знала, как воспитывать плохих мальчиков... Существовала сама по себе машинка для стрижки волос. Она была старая, она была не точена, она была ржавая. Войдя в шевелюру, сама не выходила, а выдергивалась решительной рукой Зиныванны, неся в себе клок волос...

Зажатый коленом вожатой, он подвергся наглядной стрижке. Стараясь не заплакать, он непроизвольно корчил рожицы. Смех. Ему казалось, что все смеются над я-ще-рицами. Он бы стерпел... но так жалко стало их - маленьких, что он заплакал, он плакал, жалея их... они такие красивые...

А почему?

Во время очередной "воздушной тревоги", мальчик и его друг Женя, сидя под лопухами, мечтали о я-ще-рицах. Женя не смеялся, он тоже хотел потрогать я-ще-риц. Теперь у них была одна тайна, одно большое дело... К мечтам, непременно, примешивается страх перед волками. О волках говорили в интернате шепотом... Однажды кто-то рассказывал сказку про волка. Няня ушла, свет в палате был потушен, и только луна освещала лица ребят. В стекло, с улицы, что-то стукнуло, проворчало. И вдруг, бросив обе лапы на оконное стекло, тыкаясь носом в него, из темноты, проявилась морда живого волка... Рев и вопли детей спугнули зверя. Вбежала няня. Долго успокаивала детей. Заложила периной окно. Эту ночь она спала с детьми в палате... С тех пор дети говорили про волков шепотом: иначе "волки услышат"...

Как только темнели сопки, на их вершинах появлялись волки. Несколько стай. Одна приходила туда, где садилось солнце, другая - где небо темнее, третья появлялась в низине, близ интерната.

Последнюю собаку, со слезящимися от старости глазами борзую, растерзанную ими, оплакивал весь лагерь... Когда же сумерки становились ночью, хорошо было видно, как светятся парные фонарики - волчьи глаза, и как, задирая головы к луне, они протяжно выли.

Если бы не волки, то...

Мы съели лошадь! Теперь за хлебом, в поселок, ходим - сами! Отряд после завтрака уходит в деревню, чтобы к обеду вернуться. Каждый несет в руках - буханку хлеба. Особенно тяжело идти последним: запах от горячего хлеба сильно действует на язык и зубы... но мы хорошие ребята, и с этим согласны...

Женя, друг - в лазарете - он объелся корешков и у него понос. Теперь в паре, вместо друга, идет Назаров. Назаров сильный и крепкий, очень любит драться, он всех сильней, он всегда улыбается, он всегда спрашивает: "Хочешь подзатыльник?"

Дорога от пекарни идет через пруд, по мостику... Но как это непонятно! Столбы, на которые опирается мостик, толстые столбы, спиленные столбы, вбитые в дно столбы, ставшие бревном столбы и вдруг... непонятно. Под водой, над мостиком, сводом, протянулись большие ветви с листьями - столбы снова стали деревьями...

А почему?

"Они же умерли, эти деревья. Их спилили. Их принесли и вбили в дно пруда, а они - живые! Они не мертвые, они - живые... Камни - тоже живые, только трудно заметить: они лежат, и я могу лежать, они - думают, и я - думаю, только тихо и неслышно... Ветки качаются и шумят листьями - говорят - весело, очень весело жить..."

Мальчик улыбается столбам. Он думает: "Вот, опять, это ОНО спряталось, я его вижу. Какое оно хитрое..." Мальчик подмигнул зеленым ветвям, зеленым сваям моста, и - весело засмеялся...

Назаров с недоумением посмотрел на мальчика:

- Ты чего?

- Смотри, в столбах спряталось ОНО! Смотри, как весело... Листья качаются на качелях - им весело на ветках... Они специально выросли там... им весело с нами, - ответил мальчик.

- Чего? Че-его-оо?.. Ты... Дурачок! - смеется Назаров. - Я расскажу Зиневанне, какой ты ненормальный!

- Разве не видишь? - удивился мальчик. - Построили мост. Столбы принесли. Вбили в дно... Это же не столбы, а деревья, понял?.. а принесли-то столбы. Они же сами, сами же они распустились, сами решили распуститься, понял, сами! Им здесь понравилось... смотри, как весело!

Назаров убежал жаловаться. Вернулся.

- Она тебе задаст! - мрачно проговорил он.

Мальчик понял, что об этом нельзя говорить... "Никогда, никому больше не скажу, только Жене... он один..." Отряд проходит аллеей, аллеи нет - стоят пеньки. Весной на каждом пне была шапка пены. На одном пне - набекрень, на другом - съехала на землю: они плакали пеной... Тогда мальчик подбежал, потрогал "шапки" пальцем, послушал: не шипят ли? А потом понял так: из пены растут деревья. Он в разных местах копал землю, но пены не нашел...

А почему?

ОНО есть в я-ще-рицах, ОНО есть в пне, в столбах, в земле! Пена на пнях - это то, что осталось от ОНО?...

- Дай отщипнуть корочку. У тебя - загорелая, а у меня - простая, - просит Назаров.

- Не дам, - отвечает мальчик.

- Все щиплют потихоньку, совсем незаметно, давай и мы! - снова просит Назаров. - Совсем немножко. Давай. Ты у меня отщипни, я - у тебя!

Как хочется есть... Отряд несколько раз ходил с ведрами в сад. Ни одного яблочка. А в прошлом году яблоки были... Этот сад немецкий. Здесь жили колонисты, и куда-то уехали: теперь некому за садом смотреть. Тогда было много яблок: ели просто так, клали в кашу, солили, терли, их ели почти всю зиму... они так надоели... хорошо бы яблочков!

- Давай с тобой приподнимем корочку и пощиплем внутри, потом закроем - не будет видно... у меня такой корочки нет! - просит Назаров, - Ну давай отщипнем, - ноет он, - Ну давай!

Мальчику жалко Назарова, так жалко, что пощипывает в глазах...

- Щипай. Только немножко, - предложил он Назарову.

Отряд идет в интернат, Назаров канючит плаксиво, и - щиплет хлеб из буханки мальчика, щиплет, приподнимая корочку, щиплет так, что, что буханка заметно полегчала, и стала проминаться под пальцами мальчика.

- Ешь, попробуй! - предлагает он мальчику. - Какой вкусный! - смеется Назаров.

В интернате, на кухне, хлеб принимала повариха. Тех, чья буханка попорчена, ставила в сторонку, многих она поставила. Мальчик среди них. Они хорошо "поели", они будут без обеда и полдника... Больше всех веселился Назаров:

- Как не стыдно, чужой хлеб съели, а я принес целый. Их всех надо наказать! - кричал он.

Всех наказали... Но теперь, Зинаванна держала мальчика рядом с собой, она боялась, что он исчезнет, словно боялась... Свободу передвижения она ограничивала тем, что на прогулках, когда все дети играли, сажала мальчика к себе на колени. Ее грудь тыкалась ему в лицо, затрудняла дыхание, она тискала и пощипывала его: это было тяжело переносить, внимание было чрезмерным и утомительным... Мальчик думал: " Почему Назаров играет, и его не щиплет Зинаванна? Съел хлеб и не наказан. Он ел хлеб, и не сказал, что ел... он трус. Он боится. Он боится жить..." От этой мысли было легче переносить щипки Зиныванны.

"А почему? А почему Назаров боится жить? Он не должен быть сильным... Он трус. Он боится!"

И вот, когда "самый сильный" влетел в "святая святых" - в лопухи, и стал их зло крошить: "Теперь вам негде будет притаиться!" - мальчик сказал ему:

- Ты трус... перестань! Я сейчас тебя стукну...

- Ты... Ты? - хохочет "самый сильный".

Мальчик подошел к нему, и Назаров, вместо того, чтобы, как всегда, отвесить подзатыльник, вдруг бросился бежать.

- Он меня бьет, он меня бьет! - орал он.

Мальчик держал в руке камешек, который только что вынул изо рта. Он кинул камушек, вложив всю правду в бросок, наметив точку между лопаток. Наверно, много правды было в том камушке, раз он оказался таким больным для беглеца. Назаров взревел в двух шагах от Зиныванны... Неделю не брала Зинаванна мальчика на прогулку, он сидел взаперти, один в палате. Он слышал гул самолетов в небе, крики - "тревога, тревога!", он думал, почему ему нельзя гулять, почему Назаров казался сильным...

"А почему?" - думал он, сидя один в палате.

Наконец, его выпустили на прогулку. Он встретился с другом, поговорил с ним. После обеда они ушли из лагеря...

Мальчик и его друг пролезли через лазейку очень тихо.

- Что мы будем есть, когда захотим есть? - спросил друг.

- Мы маленькие, нам надо мало... мы будем есть паслены, - ответил мальчик.

Для начала, в ближайших зарослях они отведали паслен.

- Вкусно, - сказал друг, жуя темные ягоды.

Потом друг накопал корешков, и дал мальчику.

- Вкусно, - сказал мальчик.

Полынь кончилась, начался склон сопки. За ее вершиной приподнималась другая сопка, повыше, на ее вершине заманчиво покачивался березнячок... Они будут жить на той, на второй сопке. Они будут спать на дереве, чтобы не съели волки... Они будут собирать паслены, корешки, ягоды и сыроежки. Они обязательно найдут самую высокую березу, и сделают себе на ней постель из сучков и листьев.

Солнце светило всей своей мощной светлотой... На сухоте жаркого и раскаленного склона стебли растений были сухие и с хрупом ломались, тогда как в низине гнулись... Весело прыгали потревоженные тарантулы и тарантулята. Они подпрыгивали вверх, даже выше головы, но друзья не боялись, они знали, что пауки с крестами кусаются только тогда, когда их трогают.

- Может, мы вернемся? - спросил друг.

- Ты устал?.. смотри, как хорошо, смотри, какая внизу синяя тень. До вершины немного осталось, а там...

- Нас будут ругать, - говорит друг.

- Там жить нельзя, - мальчик показал рукой на интернат, - жить можно там, он перевел руку на сопку с березняком на крыше. - Там зеленые листья, там живут ящерицы и прыгают по камням... и там березы.

Но друг очень устал. У него на лбу выступили капельки пота, у него взмокла рубашка на спине, на коленях ссадины, поцарапаны руки. И мальчик очень жалел друга, он думал: "Какой хороший у меня друг. Он очень устал, но дойдем до вершины, а на ту, дальнюю - пойдем завтра."

Друзья, приближаясь к вершине, еще много раз отдыхали. Они еще чего-то пожевали, пососали прохладные камушки, но солнце все еще палило, и жгло светом их спины, хотя и спустилось немного к дальней сопке.

- Скоро будет прохладно, на камнях будет роса, тогда мы попьем, - вытирая сухие губы, сказал мальчик.

- Нам здорово влетит, - сказал друг.

- Нет... мы не вернемся - значит, нам не влетит... забудь про них. Мы будем здесь играть и жить, а завтра пойдем дальше, туда, где качается березнячок, на ту, самую высокую сопку. Там жить еще лучше! - сказал мальчик.

Они сидели на склоне сопки, немного не добравшись до вершины. Сидели на горячих камнях. Со лба на веки, у них стекал пот и разъедал глаза. Глаза щипало. Светило солнце в лицо. Мальчики вытирали пот с глаз - будто плакали.

- Еще немножко, ты отдохнешь, а я поищу паслен, мы покушаем, - сказал мальчик.

На вершине было голо. Травы не было. Камни, камни, камни - мелкие и крупные. Друзья с удивлением разглядывали голый бугор. Они подошли к березе, и сели в ее тень. Это была самая высокая береза. В легкой прохладе, в тени, им стало немножко легче. Они вздохнули, немножко повеселели.

- Где мы будем спать? - спросил друг.

Мальчик огляделся вокруг. В него вдруг проникло сомнение: ветви самой большой березы были так низки, что, потянувшись, он едва не достал рукой самую большую ветвь. Это был карликовый березняк на вершине сопки. Он вспомнил, как волк положил лапы на окно, тогда как самому надо было встать на табуретку, чтобы дотянуться до окна с улицы... значит... значит, волк достанет эту ветку.

У мальчика пробежал озноб. Он понял свою ошибку... Непроизвольно он посмотрел на солнце. Оно аккуратно присело на вершину дальней сопки: еще немного, и утонет в ней, а с этим и все утонет - наступит ночь. Они полдня шли до сопки, значит, обратно столько же. До темна успеют добраться обратно. Очень скоро за сумерками придут волки, и вот здесь, под березой, из интерната, будет видно, как они задирают вверх головы и воют.

- Может, домой? - спросил друг.

Мальчик не сразу ответил, он не мог сразу ответить, у него от страшного свело губы.

Внизу, далеко внизу, в синей тени, интернат зажег огни. Они мерцали влажно, переливались нежностью и теплом, и вдруг напомнили глаза матери: так призывно они светили. Мальчик дрогнул. Тогда он держал это... ЭТО в руке... теперь ЭТО было... было видно... это все пространство от интерната до сопки, где они стояли. Все оно переливалось перламутровым светом, все оно было пронизано Красивым и Страшным. Он не мог сразу ответить другу, не мог позволить другу испугаться, он не хотел, чтобы другу было также страшно, это очень трудно.

- Еще посидим... - ответил мальчик, у него от страха начали трястись колени, на зубах появился перестук, он стиснул зубы, но, все равно, они мелко стучали. "Как бы ни услышал друг, - подумал он, - с ним будет тогда совсем плохо, и он не сможет идти... а идти надо!"

- Идем, - сказал мальчик, наконец.

Ему было жалко друга. Солнце зашло за сопку, быстро темнело. "Волки не должны съесть друга", - думал мальчик. Они шли и бежали, шли, когда было много камней, и бежали, когда можно было бежать. Остановились передохнуть. Холод тут же обнял их, словно гнался за ними. Друга начала бить дрожь.

- Еще немного, и мы спрячемся на территории лагеря, - сказал мальчик.

Друг кивнул, он не мог ответить, теперь и он стучал зубами. Мальчик привстал на цыпочки, вытянул шею, чтобы из-за высокой полыни еще раз посмотреть на огни в лагере, и - тут же сел.

- Ты чего .... увидел? - вздрогнул друг.

Мальчик не мог сказать правду. Внизу, между интернатом и склоном, на котором они присели, цепочкой - след в след - пригибая головы к земле, пробегала волчья стая. Особенно поразил мальчика последний волк - он был маленький, маленький волчёнок... Не отвечая, мальчик еще раз выглянул и смотрел, как, огибая лагерь, прошла стая. Когда она скрылась, ушла за лагерь, мальчик встал.

- Пора, только тихо, - соврал он, - нас в лагере могут услышать!

Когда они подошли к забору, было совсем темно. Друзья испуганно озирались, казалось, за каждым кустом полыни сидит зверь. Первым в лазейку пролез Женя, за ним - мальчик.

На территории интерната стоял отряд с факелами в руках, отряд старших. Друзья спрятались в кусте акации, и наблюдали за диковинным - такого они еще не видели - отряд с факелами, что бы это значило? Мимо куста пробежал Назаров. Женя его окликнул.

- Кто тут? - Назаров заглянул меж ветвей.

- Что здесь происходит? - спросил у него друг.

Назаров испуганно остановился, а разглядев в кустах друзей, вдруг, заорал отбежав в сторону отряда с факелами:

- Они здесь! Я их нашел! Ловите их, ловите!

Был разбор этого дела. Друг молчал, ничего не рассказывал. Мальчик на вопрос: "Когда вы спрятались в кустах? Когда вы пришли на территорию интерната?" - ответил: "Еще светло было". В этом увидели особую зловредность друзей: они пришли днем, просидели дотемна в кустах, видели переполох, и не вышли! Был сделан вывод - мальчики плохие, за ними нужен особый досмотр...

А почему?

За неделю до "похода" к ящерицам, было еще одно событие, в котором не обошлось без мальчика. Им было подписано письмо. Это письмо начиналось словами: "В партком завода... Дорогие папы и мамы!" Его принес в палату мальчик из старшего отряда. Его подписывали дети, кто крестик ставил, не умевший писать, кто по буквам выводил свою фамилию...

Мальчика вызвали к директору лагеря. В кабинете сидели трое суровых людей. В углу, отдельно на табуретке, сидела Зинаванна. У нее были красные заплаканные глаза. Мальчика спросил суровый дядя:

- Ты подписывал письмо?

- Да.

- Что ты можешь сказать про нее? - дядя кивнул на Зинаванну.

Мальчику стало жалко ее. Эта девушка, с большой и красивой грудью, как считали мальчишки, сидела понуро, но, когда вошел мальчик, зло сверкнула глазами. Мальчик решил, что ничего плохого про нее не скажет.

- Не надо ее бояться, ее больше не будет в интернате, - проговорил дядя.

- Я ее не боюсь, - сказал мальчик.

Ему было трудно говорить, ему было жалко Зинаванну... он не хотел говорить не потому, что она так на него посмотрела, а потому, что было жалко... он жалел ее и не хотел, чтобы из-за него ей было больно. Он ведь не знал, что она такая слабая, и что она может плакать, он только теперь увидел.

- Ты соврал, кто тебя научил врать? - железный голос дяди заставил говорить правду.

- Все правда... - мальчик вспыхнул, - правда, да, все, что в письме - правда... но я люблю Зинаванну, и не хочу, чтобы она уезжала, не хочу, чтобы она плакала! - добавил сердито мальчик.

Дяди переглянулись... Зинаванна зарыдала... Мальчик ушел.

"А почему?" - думал он. "Почему я люблю ее, а они - нет!"

Первый раз мальчик сложил Страшное и Красивое вместе, первый раз решил он трудную задачу, первый раз он не дал распасться этому ОНО.

ОНО встало слитно, нераздельно, как пространство между интернатом в синей тени, как щипки Зинаванны торжествующей, и, слезы поверженной.

 

В бортовой машине, в открытом кузове, из интерната "Антон", в Саратов, по домам, выехало десять детей... Для них кончилась интернатская жизнь, начиналась другая... какая-то иная...

Мальчик думал о Друге, горевал, переживал разлуку. Жалел Зинуванну... Он определенно решил, что она - хорошая, она плакала, она слабая, ее можно любить. Он любил и думал: "А почему Красивое и Страшное, одинаково, несет людям и горе, и радость?"

1966

 

 

 

ЗАБРОШЕННАЯ АЛЛЕЯ

Если я вижу, что деревья начинают набирать силу, думаю: вот, в аллее прибыль. Зачем ей, если в ней и без того достаточно деревьев, еще одно? Почему она не может обойтись без него?

Первый раз пришел я сюда семилетним мальчишкой... а, может быть, и раньше. Полдня я лазил по парку, и нашел эту аллею. Листва, листва, ветви деревьев, как плетенье корзины, запах прелых листьев. Потом я стал приходить в нее все чаще, и, наконец, каждый день.

И вот, в какой-то момент мне ее подарили. Не то, чтобы просто - кто-то взял и подарил - нет! Я вдруг почувствовал, что она стала МОЕЙ. Видно, прежний хозяин решил, что она ему не нужна. Эта аллея, этот небольшой парк, стали моей собственностью, и я с этим согласился: что мне сомневаться - как иначе понять, что я прихожу сюда каждый день.

Встречаясь с парком, я начинаю с того, что вспоминаю разные события, связанные с аллеями - те, что происходили здесь, и те, которые я вспоминал в связи с ними. Постепенно все спутывалось, и я уже не мог с уверенностью сказать, что было здесь, а что в ином месте - за пределом парка, аллей. Вспомнив в парке про что-нибудь, я уже помню, в связи с чем вспомнил, и наоборот, вообще, стоит подумать про что-нибудь... уже думаю про парк - таким образом, все спуталось и смешалось. Это положение исправить невозможно, поэтому я хожу по аллеям еще и затем, чтобы встретить старого хозяина - вдруг придет - мы бы разобрались с ним в том, что происходит со мной. Но мне не с кем поговорить о парке.

Каким-то необъяснимым образом мой парк - как и я в нем - расположился во мне... Находясь в нем, я все время проверяю в себе: мое - не мое. Или. Это мое, а это - его! Иначе не разберешься. Благодаря этому приему мне удается чувствовать, что мы все время вместе, что мы есть МЫ. Мое - не мое! Я все время разделяю, и на это уходит времени, почти все время, все внимание - зато, благодаря этому, мне удается вовремя обнаружить чужое. Мне принадлежит все, что пришло после долгого владения парком, прохожим - какая-нибудь малая часть от него. Меня это вполне устраивает. Они не подозревают, что ходят по моей собственности: они думают - аллеи ничьи! Такого никогда не было и не будет: все, что есть, всегда есть для чего-нибудь, или для чьего-нибудь пользования. Пусть ходят - я им не мешаю, но, в то же время, слежу: они не должны делать ничего такого, что может повредить парку и мне!

Эта разница, эта граница установлена не мной, не нам ее и менять!

От того, как прохожие мне отвечают - ясно, чужой. Отвечают невпопад. Если же прохожий, вдруг, приходит из воспоминаний - тогда другое дело, с ним вполне можно о разном говорить. Он тогда резонно отвечает, и мы ведем деловую беседу. Тогда мы - парк и я - ведем разговор, и "гость" терпимо себя ведет. Когда мы беседуем так втроем, как бы на равных, я осторожно начинаю выпытывать у него, был ли кто из его родственников или его знакомых владельцем парка... пока без успеха, но не теряю надежды. Все это вместе взятое - томит, налагает на размышление причудливые узоры, разрушает чистый строй чувств. Тогда замечаешь, как раньше времени слетает лист с ветви - горько падает на тропу, или, все вокруг потемнеет, изменит свой цвет по-осеннему, потемнеют тени в парке - темной птицей что-то шевельнется внутри.

Другое дело, когда чисто шагнув с поляны в аллею, погрузишься в тишину глубокого самосозерцания леса, тогда появляется звук, он прорезается из ничего. Постепенно нарастая, он тайной дорогой проникает в меня, запевает во мне. В эти минуты, я знаю, мы снова вместе.

Листва, листва, ветви деревьев, как корзины плетенье.

Аллея всегда встречает меня удивительным запахом прелых листьев. Сначала - острый и точный, потом он расплывается, распадается на оттенки, сливается с голосом аллеи, растворяется с глубокой тенью ее, превращается в ЦЕЛОЕ наслаждение, такое, что развеять уже невозможно. Так мы и живем: я - в аллее, аллея - во мне, и никогда не было у нас разноголосия... Когда же забредет, невзначай, прохожий - все возвращается обратно, целое распадается на части, парк превращается в роскошную плоскую декорацию с изображением аллеи, и в ней - прохожего. К счастью, это бывает редко, наверно, потому, что аллея - заброшенная.

Так путешествую я по небольшому парку, который, несмотря на свои размеры, все же стал мне в тягость. Дорожки, по которым хожу, протоптаны мною с детства, я и теперь хожу только по ним: три яруса аллей над давно высохшим прудом.

Первая аллея в самом низу, как бы у кромки воды, заросла разной мелочью: осокой, кустарником, какими-то неведомыми травами. Здесь сыро по вечерам. Вторая - выше - облюбована прохожими. Третья, повыше двух первых - верхняя аллея - здесь старые дерева, и между ними, как попало, то, что выросло на моей памяти. Когда я хожу этой аллеей, то обхожу старые деревья такой же старой тропкой: моя любимая аллея. Она больше лес, чем аллея. Черты ее я знаю, как ладонь свою. Деревья здесь переплелись ветвями: ветви деревьев, как корзины плетенье - сплошной свод, перекрывающий небо. Мягкая тень и запах прелых листьев обволокли все сплошь.

Гуляя по ней, пришел я к мысли, что, поскольку не удается мне вернуть парк прежнему владельцу, нужно отдать его "никому". Пусть совсем зарастет, превратится в лес, растворится в лесу - тогда аллею не разыщешь, а я, как бы нечаянно, ее потеряю. Я стал ходить по аллеям каждый день, и думать, стал думать, как аллею потерять, или подарить...

 

Кружала аллей. Огорченный найти хозяина, я ищу выход. Прохожие, идущие рядом, находят отдых. С ними зря вести беседу на эту тему. Что делать, я продолжаю топтать тропинки в надежде выпутаться с чьей-нибудь помощью.

Однажды, в том мне удалось пройти полпути. Теперь я знаю, что был неосторожен, был введен в заблуждение: ОН не мог быть прежним хозяином, не мог стать и следующим... Возник он внезапно, я сразу решил - он! На всякий случай, может, он не ко мне, я спросил:

- Ты?

- Что в этом удивительного? - ответил он.

- Так неожиданно.... я рад... ты наконец пришел.

- Я приходил не раз, но тебя не видел, - просто сказал он.

- Ты совсем не похож на чужого, - сказал я.

У него было загорелое лицо, вокруг глаз ободки светлой кожи. Странно загоревшее лицо. Стоял он спокойно, заложив руки за спину. Вполне симпатичный малый. Глаза его улыбались.

- Как будем? - спросил я нетерпеливо.

Он засмеялся и заговорщически кивнул головой. В том, что это - он! - я уже не сомневался.

- Я тебе просто отдам, как отдали мне. Не ожидал, - торопился я.

- Хорошо, по рукам, - ответил он. Глаза его продолжали смеяться.

Тут мне стало не по себе. Что-то внутри дрогнуло... Заброшенная аллея окружила нас деревьями, будто подошла, и, так же, как и мы, склонилась для разговора. У меня перехватило дыхание от серьезности дела, и, чтобы как-то скрыть замешательство, я заговорил о другом:

- Что ты до этого делал?

- Работал. - Он продолжал не мигая смотреть прямо мне в глаза.

- Где? - Я собирал мысли.

- В институте... анестезиологом.

В здании бывшей усадьбы расположен институт. В загонах я однажды увидел покачивающихся - как под легким ветром деревья в моей аллее - животных. Лошади будто вросли в землю копытами, редкие вздохи и запах пота исходил из этой качающейся массы.

- А лошади вам зачем?

- Мы берем у них кровь. Делаем лекарства, - спокойно сообщил он.

Меня охватило беспокойство: как он будет владельцем парка, имея такую работу. Я отдаю парк в чужие руки. Что, если он в нем найдет для себя работу по специальности...

- Как это, берем кровь? - спросил я улыбающееся лицо.

- Заводим в станок, шприц в вену, набираем дозу. - ответило лицо.

- Это должно быть очень трудно! - сказал я, и попытался представить это немыслимое.

- Самая хорошая кровь начинается тогда, когда животное выдало всю норму. Последнюю порцию оно дает небольшую. Ради этой последней и заваривается вся каша!

- Последняя?!

Я отдаю последнее чужому, последнее... последнюю порцию.... У меня не будет больше аллеи, не будет жизни... я хотел избавиться добровольно от этой тяжести. Но другой аллеи не будет, есть лишь эта - единственная, с прекрасным запахом прелых листьев. Я получил ее в дар, потому что умер ее прежний хозяин, поэтому она стала моей: его любовь умерла - родилась моя.

- Нет... нет, - прошептал я.

- Что с тобой? - он отступил на шаг, но вдруг, улыбнулся странно. - Ну вот, и мне пора! - добавил он.

Я смотрел ему вслед со смешанными вконец чувствами. В конце аллеи он повернулся, помахал рукой и прокричал:

- Пока-а-аа, чудак!

Старую аллею я навещаю чаще двух других, я так привык к ней, что легко узнаю черты ее в любую погоду, даже в сумерки. Получается так, будто я на себя смотрю со стороны: ведь у нас один возраст - мой и возраст нашей любви.

Листва, листва, ветви деревьев - корзинное плетенье.

Мне хотелось, как-нибудь, придти и увидеть все сначала - первым взглядом, не встречая в изгибах ветвей воспоминаний - наверно, потому я так хотел от аллеи избавиться. Я топчу тропинки, как и раньше, я устал. Может, моя обязанность, мой долг перед прежним хозяином в том и состоит, чтобы быть смотрителем парка всю жизнь? Он передал мне это право, он сам заслужил передать его тому, кто этого достоин.

Когда от усталости начнут подкашиваться ноги, может, тогда и я получу право этот парк кому-нибудь передать? Может, в этом смысл моего движения?

Так или иначе, но я больше не хожу по парку. Он так пронзительно расположился во мне, что, стоит только вскинуть вверх голову - слышу шум ветвей, листьев под ветром. Меня обволакивает тень, и очаровательный запах прелых листьев проникает в меня... я невольно замедляю шаги, я вошел в парк, в аллею... верней, она вернулась ко мне - я улыбаюсь, счастливый, нашей вечной взаимной любви...

1968

"НАША УЛИЦА" №105 (8) август 2008