Юрий Кувалдин

НОВОСТИ

рассказ

Пока они ехали в метро, успели поругаться. Покачивался вагон, мелькали станции, входили и выходили пассажиры, а они говорили все громче и громче, переходя на крик, так что рядом сидевший юноша в наушниках вынужден был прибавить звук барабанов до максимума, и голоса ругающихся стали заглушаться музыкой ударных: ду-ду-дум, ду-ду-дум... Дима, как прикованный, держал на руках сверток с годовалой дочкой, которая на крики и шум никак не реагировала, а все сладко посапывала, поэтому Дима смущенно отводил взгляд в сторону, когда жена Наташа еще громче грубила ему, как постороннему, влезшему без очереди к прилавку в магазине. Перепалка возникла из пустяков, но, как это всегда у них случалось, наговорили много лишних слов, причина конфликта тотчас же была забыта, а злость осталась. Выходя из метро, Дима сказал:

- Давай, Наташа, сделаем, чтоб родители не заметили. А то, е-моё, неудобно получается: всю дорогу приезжаем поругавшись...

- Подумаешь, - сказала Наташа. - Перед своими прикидываться не обязательно. Они и так понимают все. Я не могу врать, как ты.

Толпы народа шли туда и обратно, сновали у многочисленных палаток, загромождавших вход в метро. Дима стыдливо оглядывался, не слышит ли кто звучного, даже нагловатого голоса жены:

- Ты посмотри на себя! На кого ты похож. Призывает не говорить о твоем постоянном хамском ко мне отношении. Какое ты имеешь право постоянно расспрашивать меня, где я была! Твое какое дело! Я официантка лучшего ресторана для иностранцев! Буду, скоро... А ты - шоферюга! Неуч. И еще врать заставляет. У тебя и родители такие же темные, как ты!

Наташа остановилась, повиляла бедрами и огладила их ладошками, с блеснувшим колечком.

- При чем тут вранье? - сказал подавленно Дима. - Может, я просто не хочу настроение им портить. Или, может, мне неудобно...

- Неудобно спать на потолке! - она повернула к нему сильно накрашенное лицо. - Тогда надо было жениться на другой. Впрочем, ты еще успеешь.

- Дура, - зло выпалил Дима. - Самая натуральная дура.

- От такого же и слышу.

И все началось сначала, по новому кругу.

Даже то, что светило солнце, их, казалось, не радовало. Пока они шли к дому родителей Димы, по дороге попались знакомые пацаны. Кое с кем из них Дима учился когда-то в школе.

- Привет, Димон! - закричали ребята еще издали.

Поравнявшись, они посмотрели на годовалую дочку, которую нес Дима, спросили дежурно "как дела?" и, не дождавшись ответа, пошли своей дорогой. Это постоянное, навязшее в зубах, осточертевшее выражение "как дела?" достало уже всех и вся и на него могут реагировать только отпетые, законченные идиоты, которые всерьез принимают этот даже не вопрос, а междометие, и начинают подробно перечислять свои болезни, неудачи, провалы, то есть грузят собеседника по полной программе по всем бездарным каналам центрального ТВ, которое смотрит один процент от всего сознательного населения страны, не боясь по отсутствию ума заразиться идиотизмом.

- Они тебя совершенно не уважают, - сказала Наташа.

Он не стал ничего отвечать. Только долгим взглядом осмотрел березу среди жилистых тополей на широком газоне, потом перевел взгляд на ворон, независимо вышагиваюших по плиткам дорожки.

- Вообще, тебя мало кто уважает, - продолжила нотацию Наташа. - Хорошо еще, что здороваются, помнят. Стошнить может от одного твоего выражения лица.

- Зарплату приношу - не тошнит, - сказал Дима миролюбиво. - Брось, Наташка, ей-богу, надоело...

- Ты не можешь мне запретить высказывать свои мысли.

- Да я не запрещаю. Я прошу.

- А попрекать меня своей зарплатой тоже не имеешь права. Вот после курсов поговорим, кто больше будет домой приносить.

Он видел, что Наташа завелась надолго. Они всегда приезжали на "Водный", к родителям Димы, поругавшиеся. Матери он не стеснялся, матери он ни в чем не стеснялся, а отца было совестно. И теперь еще, как назло, эти чертовы курсы официантов-барменов. Отговорить ее не удалось. На все его доводы она отвечала, что это очень хорошая специальность - и всегда при питании и деньгах.

- Ты крутишься на своем автобусе круглые сутки, как будто шофер автобуса благородная профессия. А я буду на виду, буду работать среди состоятельных людей. И меня будут благодарить многие.

- Чаевые будешь в фартук собирать, - подсказывал с долей издевки Дима.

- Ну и что? Главное начать. Меня заметят. Будут дарить подарки. Я ведь красивая?! - сказав это, Наташа остановилась и картинно подняла подбородок.

Дима ничего не сказал, только взглянул на личико дочки среди белых кружев пододеяльничка.

Продолжив движение, Наташа сказала:

- Вообще, хорошенькая женщина имеет право получать подарки. Ты мне цветы когда-то приносил?

- Но я же потом на тебе женился.

- Ну, знаешь! Если из-за каждого букета выходить замуж...

Спорить с ней было бессмысленно. Дима либо терялся, либо выходил из себя и только усилием воли сдерживался, чтобы не ударить по ее ресторанному лицу. Иногда ему казалось, что она ждет, чтобы он ее именно ударил. Как будто специально заводила его, выпрашивала оплеуху, да еще язык показывала. Ей было нужно зачем-то, чтобы он обязательно оказался негодяем. Постоянно хотела его унизить. Скандалы их заходили так далеко, что и вспоминать было тошно. Наташа никого не стеснялась, ей было море по колено, когда она злилась, присутствие посторонних даже как будто вдохновляло ее. Какая-то совершенно бесстыдная женщина. Но красивая, но страстная. Дима любил ее.

Из-за этих проклятых курсов официантов-барменов придется сегодня просить родителей, чтобы они взяли к себе месяца на три Иришку. Мама скажет: хорошо, пожалуйста, раз нужно, чего там, где трое, там и четверо. А отец ничего не скажет, закурит, подвигает желваками, поглядит вверх, в потолок...

Когда они вошли в квартиру, мать была на кухне, а младший брат Игорь, ученик шестого класса, играл в маленькой комнате на компьютере в войну.

- Наташка опять покрасилась! - закричал Игорь.

Еще на пороге Дима вспомнил, что и на этот раз не захватил им никакого гостинца. Он всегда вспоминал об этом, открывая дверь квартиры родителей. Вот балбес. Хоть бы Наташе когда-нибудь пришло в голову что-нибудь прихватить. Постоянно получалось, что именно в дни приезда, раза два в месяц, он ходил без денег. Хозяйство у них с Наташей велось как попало. Иногда приезжала мама, привозила продукты, консервированные банки с огурцами с дачи. Антонина Сергеевна вздыхала, глядя на жизнь сына, ее расстраивал беспорядок в доме, и особенно грязь на дверце холодильника от немытых пальцев, грязная плита, и она говорила Наташе:

- Я тебя совершенно не понимаю. Повсюду грязь. И почему у вас не хватает денег до получки? Как же другие-то люди живут?

- Может, у них запросы меньше, - усмехалась Наташа. - Вы, Антонина Сергеевна, не можете этого понять.

- Почему же, интересно, я не могу? - обижалась Антонина Сергеевна; голос ее слабел: обиженная, она всегда разговаривала шепотом.

- Потому что вы свою жизнь уже отжили. И время было другое. Вам кажется, что самое главное - чистая плита с холодильником и набитый желудок. А мы с Димой смотрим иначе. Мы лучше будем голодные...

- Я ему третьего дня белье стирала, - перебивала Антонина Сергеевна, - у него майки все рваные.

- Ну и что?

- Неудобно все-таки. Женатый человек. Устает. Шофер автобуса...

- Ну и что? И вообще, Антонина Сергеевна, позвольте нам жить, как нам нравится.

- Грубиянка ты, - говорила, поднимаясь, Антонина Сергеевна.

- Спасибо за комплимент, - отвечала Наталья, вынося привезенные банки на балкон.

От мужа Антонина Сергеевна старалась скрыть, что помогает сыну, но делала это неумело, и Павел Васильевич догадывался: из дому исчезали продукты, а то вдруг оказывалось, что не дотянуть до дня зарплаты. Поблажки эти сердили Павла Васильевича, он никак не мог взять в толк, почему сын, шофер автобуса, отлично зарабатывающий, здоровый парень двадцати семи лет от роду, должен доить своих родителей. Но говорить с ним об этом Павел Васильевич не решался, а, выпив, привязывался к своей жене, виня ее за баловство.

- Ну, чего ты меня-то мучаешь? - шептала Антонина Сергеевна. - Посмотри лучше на мои руки, все покрылись трещинами, нервы уже не выдерживают.

- Пускай больше сюда не ездят, - говорил Павел Васильевич.

- А ты скажи им! Чего ты ко мне-то вяжешься? Твой же сын...

Павел Васильевич к сыну домой не ездил. Наталью терпеть не мог. Он тоже работал на автобусе, в другом парке. Но общность работы не сближала их. Они смотрели на свое дело по-разному. В споре Павел Васильевич легко раздражался, багровел, грубил, говорил сыну "вы", обращаясь к нему во множественном числе:

- К вашему сведению, двигатель иногда мыть нужно... Вы не в курсе вопроса... Нахалы вы!..

Антонина Сергеевна разнимала их:

- Будет вам! Надоели. Сцепились, как два петуха.

Сын, улыбаясь, умолкал сразу, а отец еще долго гневно бормотал:

- Вот так... По рогам вам надо дать...

В этот приезд, как только Дима с Наташей вошли в квартиру, Игорь из маленькой комнаты от компьютера увидел их и радостно завопил:

- Наташка опять покрасилась!

- По шее получишь, - сказала ему через плечо Наташа, целуя Антонину Сергеевну.

- Где отец? - спросил Дима.

- В магазин пошел, сейчас придет.

Пока мать возилась на кухне, Дмитрий зашел в маленькую комнату поиграть с братом на компьютере. Наташа помогала Антонине Сергеевне накрывать на стол. Когда вот так собиралась вся семья и Наташа вела себя без фокусов, Антонина Сергеевна бывала счастлива. Ей хотелось, чтобы у всех у них был достаток - продукты, одежда, квартира, а если всего этого будет вдосталь, то не может не быть и счастья.

Она росла когда-то в большой тамбовской семье без отца - их было шесть детей, какого только горя не пришлось ей хлебнуть - и считала с тех пор, что все беды в семьях исключительно от нужды, от нищеты.

Павел Васильевич пришел из магазина, когда стол уже был накрыт. Он достал из сумки и поставил на стол бутылку водки "Палинка" и две бутылки пива "Балтика".

- Здравствуй, Наташа! - сказал он. - Ну, Дима, давай-ка посидим хорошо. Тося, - обернулся он к жене, - неси сразу горячее. Я что-то проголодался.

За столом все шло гладко, пока Наташа не сказала:

- Мы хотели, Антонина Сергеевна, попросить вас взять Иришку. Я на курсы поступила.

Елена Ивановна испуганно посмотрела на мужа и спросила сразу пропавшим голосом:

- На какие курсы?

- На курсы официантов-барменов.

Павел Васильевич смотрел в потолок.

- Всего три месяца обучения, - сказала Наташа. - Очень серьезная программа: этикет и психология общения, меню и карта вин, столовая посуда, приборы, столовое белье...

- Значит, теперь будешь крутить одним местом перед этими... бизнесменами? - спросил Павел Васильевич.

Он налил себе полную стопку и выпил один.

- Главное, конечно, попасть после курсов в хороший ресторан, - сказала Наташа. - Куда-нибудь для иностранцев, в центре...

- Сунуть придется? - равнодушно спросил Павел Васильевич.

- Ну, почему непременно "сунуть"? - сказала Наташа. - Можно позвать человека в гости, красиво принять... Вот только надо расплатиться за стенку. Когда у нас последний взнос, Дима?

- Не помню, - сказал Дима раздраженно и сбоку взглянул на отца.

- Ты никогда ничего не помнишь, - сказала Наташа. - В конце концов, я тоже человек. Ничего, кроме пеленок, не вижу...

Она заплакала, вскочила из-за стола и побежала в другую комнату.

Дима поднялся вслед за ней.

- Иришку мы возьмем, - торопливо сказала Антонина Сергеевна. - А ты чего молчишь? - спросила она Павла Васильевича.

- Надо взять, - сказал он, наливая себе еще стопку. - Официанткой в ресторане для иностранцев - дело серьезное.

- Можешь не иронизировать, - сказал Дима и вышел из комнаты.

Антонина Сергеевна подняла и пригубила свою стопку.

- И на самом-то деле трудно им, - сказала она. - Сам знаешь, жизнь теперь дорогая. Мы с тобой никуда не ходим, а они люди молодые. Вон, видал, в ресторан устроится, а это ж сколько ей денег-то перепадать там будет! А пока нужно помогать. Смотри, как Дима оборвался...

- А ты б взяла мой костюм, отдала. А я в трусах на работу буду бегать.

- Все злишься, - сказала Антонина Сергеевна. - Пил бы меньше.

- А это мое дело. Я на свои пью.

- Виновата я, что ли, раз у них такое положение - ребенка не с кем оставить.

- А чего ж, - сказал Павел Васильевич, - пошла бы к Наташке в домработницы.

Он встал, притворно потянулся и зевнул.

- Паша, - жалобно сказала Антонина Сергеевна, - гуляет она, по-моему. Кольцо видел у нее новое на руке?

- Не приметил, - соврал Павел Васильевич.

- Я спросила, откуда кольцо, она говорит - подруга подарила. Где ж это бывают такие подруги? И сумочка у нее новая... Поговорил бы ты с Димой.

- Пусть сами разбираются.

- Ты отец все-таки.

- А он меня не спрашивал, когда женился.

В комнату вбежал Игорь, схватил со стола кусок колбасы, бросил на ходу:

- Мам, я гулять! - И исчез.

Павел Васильевич взял бутылку со стола, осмотрел ее внимательно. На донышке оставалось грамм пятьдесят. Он молча вылил остатки в стопку, молча выпил, не закусив, пошел к дверям.

Антонина Сергеевна с некоторой тревогой проводила его взглядом. И правда, тревога была оправданной - Павел Васильевич вынес из прихожей - стало быть, припрятал там - еще одну бутылку водки.

- Паша, - жалобно обратилась к нему жена. Он остановился вполоборота к ней и вскинул глаза к потолку. - Думаешь, я не понимаю, с чего ты стал вино пить? Через Наташку и пьешь...

- Да брось ты, Тося, - сказал Павел Васильевич. - Будет. Поговорили.

- Ну и кому ты этим доказываешь? - спросила Антонина Сергеевна. - Отправят на пенсию прежде времени. А нам еще Игоря ростить надо... Паша, не пей больше. - Она дотронулась до его локтя. - Слышишь, Паша...

Он ничего не ответил и открыл новую бутылку водки.

В Москве Павел Васильевич прожил тридцать пять лет. По лимиту приехал из деревни Пензенской области на ЗИЛ, отработал там шофером-перегонщиком пять лет, уволился и устроился шофером в автобусный парк. Жил сначала в коммуналке на Волоколамке, там и Дима появился, потом уж получил эту двухкомнатную квартиру от парка на "Водном стадионе".

Он уже понял теперь, что в парке ему придется дорабатывать до пенсии. Вся жизнь его прошла вокруг машин и автобусов, то в Пензе до армии выучился от военкомата на шофера, а до этого с пятнадцати лет работал уже в колхозных мастерских, стал водить комбайн и трактор, и никогда не жаловался на свою судьбу. В Москве ему бывало неуютно, он чувствовал себя тут ничтожным человеком, от которого ничего не зависит. Да и не понимал он до сих пор москвичей, их интересы были далеки ему.

Последние годы ему приходилось сильно напрягаться, чтобы понять то, что происходит вокруг. Многого он не мог понять, и это его изумляло, а порой раздражало.

У него было слишком мало слов, чтобы выразить свои сложные чувства и мысли, поэтому нетерпеливым собеседникам чудилось, что он ограниченный, грубый и темный человек. Его лет пятнадцать назад хотели послать на курсы, чтобы потом назначить начальником колонны, но он испугался и отказался. Начальство парка уже давно поставило на нем крест и даже немного стеснялось его - он это видел и не испытывал зависти к молодым шоферам.

И в политике он не шибко разбирался. Дима по другому смотрел на все, хотя тоже пошел шофером. Учиться Дима не любил. Но десятилетку кончил.

Поэтому сила в спорах была на стороне Дмитрия. И не только потому, что отец был гораздо невежественней его, а просто время для Димы сложилось иначе, удачней: его еще ничем нельзя было попрекнуть, не лежало на нем никакой вины, и он пользовался этим вовсю, видя в этом свою личную заслугу.

- Ты бы, папа, помалкивал, - ласково говорил он. - Наломали вы дров порядочно.

- Никому не секрет! - горячился Павел Васильевич. - Наломали. А к вашему сведению, порядка больше было.

- Да какой же это порядок, пап, когда ты сам рассказывал, что в деревнях от голода пухли? Тогда ты молчал?..

- А я вам дословно повторяю - работали честней! Воровали меньше. Боялись. Мелких жуликов было погуще, а таких карасей, каких сейчас сажают, сроду не брали.

- Не до того было. Вам всюду враги империалисты мерещились.

- Я лично их не касался, - свирепел Павел Васильевич: ему осточертели эти попреки. - Я людей возил...

Долго его приучали газеты и телевизор отличать свою точку зрения от государственной, словно в его личной точке зрения непременно есть что-то зазорное, шкурное, и он на самом деле стал стесняться своей точки зрения, полагая ее слишком мелкой.

Теперь времена изменились - Павел Васильевич это видел, - но его огорчало, что изменения эти произошли без прямого его участия.

Хотелось ему внушить свой жизненный опыт сыну, но не умел Павел Васильевич этого сделать, не хватало ни слов, ни терпения.

И сейчас, открывая новую бутылку, он горевал, что сын отламывается от него все сильней, все дальше - Наташка уводила его в сторону. Поделиться своим отцовским мужским горем было не с кем, и стал Павел Васильевич полегоньку попивать, часто не мог, работал день через два, сперва из-за Наташки, а потом уж без особых причин, только для того, чтобы утвердиться в своей обиде. Да и чувствовал он себя выпивши вольнее, ему казалось тогда, что он пронзительней понимает окружающую его жизнь.

Выпив и закусив, он задремал прямо за столом. Через какое-то время его разбудила жена.

Он встрепенулся, оглядел стол, откусил половинку соленого огурца и выпил еще грамм пятьдесят, пока не соображая, о чем речь.

- Ругаются, - прошептала жена.

Из соседней комнаты доносились голоса: громкий, злой - Наташкин и сдавленный - Дмитрия.

Павел Васильевич нащупал ногой под столом соскочившую тапочку.

Ссора за стеной не унималась.

- Паша, - прошептала жена. - Не случилось бы чего...

- Сиди, - велел ей Павел Васильевич.

Они сидели рядом за столом. Он слышал, как дрожало ее плечо.

- Срам-то какой, - сказала Антонина Сергеевна.

Заплакала Иришка. Хлопнула дверь из соседней комнаты в кухню.

Павел Васильевич поднялся из-за стола, пошел на кухню.

Дима стоял спиной и мыл над раковиной лицо. Когда он обернулся и увидел отца, один глаз у него стал испуганный, а вторую щеку вместе с глазом он прикрыл рукой.

Павел Васильевич ничего не сказал и сел за кухонный стол.

Дима наклонился и стал шнуровать туфли.

- Далеко собрался? - спросил Павел Васильевич.

- Домой.

- Ты - дома.

- Мне надо.

- Так, - сказал Павел Васильевич. - Интересные новости.

Дима, забывшись, снял руку со щеки и сунул руку в задний карман брюк, вынул расческу, причесался. От правого глаза до подбородка щека была расцарапана.

От стыда и отвращения Павел Васильевич отвернулся.

- Я с ней жить не буду, - сказал Дима рыдающим голосом. - Шлюха она.

- Это точно? - спросил Павел Васильевич. Ему было и жаль и противно смотреть на сына.

- Пойми меня, папа, - сказал Дима торопливо, захлебываясь, словно отец уговаривал его. - Я уже давно заметил. Чужая она. Я тебя расстраивать не хотел... Она с кем попало шляется. Прихожу с работы, в пепельнице лежат окурки "Мальборо", а я "Яву" курю. Я сперва курил "Беломор", она говорит - плохой запах... Я спрашиваю, откуда "Мальборо"? Она говорит, подруга приходила...

- А может, действительно подруга, - сказал Павел Васильевич, - и подруги курят.

- Да что ты мне рассказываешь! - рассердился Дима. - А кольцо откуда у нее? А сумка?..

- Да, наверно, купила сама себе, - сказал, не веря самому себе, Павел Васильевич.

- Уйду, - сказал Дима. - Я за себя не ручаюсь... Лучше уйти. Уйду, и дело с концом. Она нам чужой человек, папа. Она меня доведет... Из-за нее я начал проезжать остановки без остановки...

- Могут жалобу в парк написать, - сказал Павел Васильевич.

- Вполне! - почему-то с радостью согласился Дима. - И ничего в голову не лезет. А наша работа, папа, знаешь, какая?

- Вашу работу я знаю, - сказал отец. - Каждый день кого-нибудь сбивают, а то под колеса кто сам залезет...

Он поднялся со стула.

- Куда ты? - спросил сын.

- Пойду за стол к матери. Допивать...

Подтянув брюки на впалом животе, он пошел из кухни в большую комнату.

Сев на стул подле жены, Павел Васильевич неловко погладил ее по плечу.

- Ну как, Паша? - прошептала Антонина Сергеевна.

- Все в порядке, - сказал он.

- Поговорил с ним?

- Ага. Беседовали. Налью я себе еще зачуток, Тося?

- Ну что с тобой, Паша, делать?! Налей. - Она поцеловала его в висок. - Никогда я никого не любила, кроме тебя.

Он скрипнул зубами, налил и выпил.

Наверно, это не так уж и весело смотреть, как муж выпивает. По крайней мере, об этом не задумываешься, когда он не выпивает, а просто сидит за столом и пьет самый обычный чай с лимоном, как и полагается.

Антонина Сергеевна смахнула со щеки слезу, скомкала носовой платок в кулачке и запела:

Зорька золотая

светит над рекой,

Ивушка родная,

сердце успокой.

Ивушка зелёная,

над рекой склонённая,

Ты скажи, скажи не тая,

где любовь моя...

Потом пили чай с домашними пирогами и шоколадным вафельным тортом.

Дима сидел с перевязанной щекой. Наташа держала на коленях ребенка и поила его с ложечки теплым молоком.

- Значит, насчет Ириши мы договорились, Антонина Сергеевна, - сказала Наташа. - В среду Дима привезет ее.

- Конечно, привезу, - сказал Дима. - У меня в среду выходной.

Павел Васильевич ничего не ответил. Он пил чай.

Сын поглядывал на него украдкой. Ему было совестно за все, что произошло на глазах у отца, и хотелось сказать ему, что больше это никогда не повторится. В конце концов, он хозяин в доме. И никаких курсов официантов-барменов он не потерпит.

Когда собрались, Антонина Сергеевна вышла провожать их к подъезду. Пакет с пирогами она сунула в руку сыну.

- Туфли у тебя нечищеные, - сказала Антонина Сергеевна.

- Ну что ты, мама, вечно привязываешься ко мне с туфлями, - сказал Дима.

- Удивительный вы человек, Антонина Сергеевна, - сказала Наташа. - Как будто у людей нет других интересов, кроме туфель.

Они пошли к метро, Дима нес дочку, Наташа - пакет с пирогами и свою новую сумочку.

В комнате, у окна, стоял Павел Васильевич. Глядя им вслед, он громким хмельным голосом произнес:

- Салага. Вот салага.