Юрий Кувалдин

ТОНКО ЧУВСТВУЮЩАЯ ДУША

О творчестве писателя Владимира Скребицкого

Это еще одна модификация чувственности, доступная только интеллектуальному читателю, питающемуся символикой тонких нюансов психики. Когда доходишь сам до набросков новой вещи, то иногда кажется, что к тебе подступает безумие. Это временами бывают очень темные по смыслу наброски, и притом фрагментарные, с внутренними разрывами и лакунами. Но ведь для того, чтобы написать новое произведение, я должен понять, что это будет некий массив текста, где каждое слово для самого меня будет значить нечто большее, чем это же слово, стоящее у другого автора в другом тексте, и что оно должно было лечь по моему замыслу в пустоты, до небытия создаваемого произведения. Писатель Владимир Скребицкий каждым своим новым произведением выстраивает свою неповторимую вселенную. Когда я впервые напечатал его оду Плющихе, где прошли его детские годы, я против воли вдруг увидел себя на Плющихе.

Владимир Георгиевич Скребицкий родился 27 июля 1934 года в Москве. Окончил биолого-почвенный факультет по кафедре физиология высшей нервной деятельности МГУ. Биолог-физиолог человека и животных. Член-корреспондент Российской академии наук (РАН) и Член-корреспондент Академии медицинских наук. Читает курсы лекций по физиологии высшей нервной деятельности, нейробиологическим основам обучения. Впервые в мире применил методику внутриклеточной регистрации синаптических потенциалов нейронов коры головного мозга бодрствующих животных, что позволило установить ряд новых закономерностей модификации синаптических потенциалов, лежащих в основе регуляции уровня бодрствования и обучения...

Без сомнения, каждое подлинное произведение выходит из внутреннего опыта писателя, перерабатывающего действительность. Но дистанция между опытом и творчеством у разных писателей разная, и разные между ними соотношения. Психологическая и этическая документальность Владимира Скребицкого становится особенно очевидной, если сопоставить его с такими его современниками, как Юрий Нагибин, Фазиль Искандер или Юрий Кувалдин. Текст не только носитель голоса Владимира Скребицкого, но и просто текст, со свойственной ему и только ему структурной организацией, стилистической окраской, ритмической неоднородностью.

Русская литература развивается непрерывно в духе преемственности: Николай Гоголь, Федор Достоевский, Андрей Платонов, Михаил Булгаков... Отдельные вспышки, мельканье продающихся на лотках имен ничего не дают литературе. Русская проза позволяет себе все, что определила сама себе на все времена. И все-таки каждый писатель при этом стремится выскочить из ряда, но неумолимая энтропия затаскивает его назад, как шарик на резинке. Личный духовный опыт писателей присутствует, несомненно, во всем, что они писали. И Владимир Скребицкий с завидной свободой творит миры и одновременно вносит в них свою личность, свой опыт, духовный, бытовой и научный. Притом вносит откровенно, превращая тем самым этот личный опыт в структурное начало.

Процесс чтения сходен с процессом писания. Ты входишь в незнакомый текст с некоторой опаской, не приспособившись еще к нему, не определив намерения автора. Конечно, если автор тебе знаком, ты дышишь спокойнее, знаешь, что здесь тебя ждут любимые тобой мотивы и композиции, как в музыке, когда речь идет, разумеется, о классической музыке, даже если она авангардна. Классика - это заявленнный высокий, даже элитарный стиль.

К этому стоит добавить, что чтение произведений Владимира Скребицкого не должно быть обычным чтением, а его следует превратить в изучение художественной ткани этих произведений, что позволит выяснить, как отражена в них действительность в ее собственных формах и как сопрягается с этим второй - затаенный, суггестивный - пласт его прозы.

Рассказ "Плющиха и несть ей конца", который я напечатал в своем журнале "Наша улица"(№ 11-2003) и с которого, собственно, и началось наше творческое сотрудничество, близок к мемуарной прозе, но только близок, потому что под пером Владимира Скребицкого материал преображается в художественые картины высокой прозы. Да я шагал по Плющихе, выходил к Девичке, где тоже бегал в детстве, гостя у дяди, и никак не мог вспомнить, как я сюда приехал. И вот Владимир Скребицкий напоминает, что вокруг Девичьего поля тянулась низенькая ограда, через которую можно было спокойно перешагнуть, что там все гуляли свободно. И я вижу эти очаровательные картины детства и юности, и я отдаюсь во власть поэтического потока. Я иду во двор дома в Ружейном переулке, в десяти минутах ходьбы от Долгого, куда родители будущего писателя переехали перед войной. И этот двор соединялся, как это вообще для старой Москвы характерно, многими проходными дворами с Садовым кольцом, с Плющихой, с тем же Ружейным и... Тут возникает очень важный момент взросления, который прошел каждый человек, почувствовавший начало любовного интереса к противоположному полу. Интерес этот Владимир Скребицкий называет "мощным эротическим потоком"...

Если я с удовольствием читаю ту или иную фразу Владимира Скребицкого, ту или иную его историю, то или иное слово, значит, и он сам испытывал удовольствие, когда писал. Тут я должен подчеркнуть, что ему присуще безупречное чувство прозаического ритма, музыкальная прозрачность синтаксиса, ненавязчивость аллитераций и ассонансов, естественное благородство словесного жеста, как будто автор читает мне свою вещь вслух. Осип Мандельштам говорил, что "мы только с голоса поймем, что там царапалось, боролось, и острый грифель поведем туда, куда укажет слово..."

Скажем, я открываю свой начатый новый текст на нужном месте, и начинаю неторопливо вслух читать фрагмент - без выражения, то есть совсем не так, как читают прозу актеры, не очень строго, сосредоточенно и с полным подчинением голоса внутренней музыке текста, принуждая меня самого себя, выступающего одновременно в роли чтеца и в роли слушателя максимально сосредоточиться. После этого я сам себя спрашиваю, куда привел меня мой текст, и что я должен писать дальше. Конечно, если во время этого действия меня увидит кто-нибудь со стороны, то он воскликнет: "Готово дело! Вызывай Кащенко!" Как будто я вернулся в СССР с подпольной "Хроникой текущих событий", с публикацией в издательстве "ИМКА ПРЕСС" романа "Архипелаг ГУЛаг", с высылкой Солженицына после длительной и обильной газетной травли. А потом узнаю в подробностях, что в Ленинградском УКГБ некто Воронянская, 70-ти лет, выдала место, где хранился экземпляр романа А.И. Солженицына "Архипелаг ГУЛаг", и, если верить справке КГБ по делу проф. Эткинда, Воронянская показала также, что 2 экземпляра рукописи "Архипелага" Солженицын передал ей через Эткинда, и что вскоре Воронянская покончила с собой. После этого я с глубоким удивлением должен был сознаться, что могу приступать к дальнейшему писанию. А тут и Владимир Скребицкий напоминает, что я, может быть, обратил внимание на то, что все начиналось разговорами вокруг чайного стола, все ими и кончается.

А уж о Коктебеле и говорить нечего. Я там познакомился с Фазилем Искандером, с Александром Менем, с Олегом Антоновым (авиаконструктором), с Владимиром Лакшиным и многими, многими другими известными людьми и писателями. С Марией Степановной Волошиной частенько пивал чаи и не только. Владимир Скребицкий пишет о Коктебеле: "В центре была, конечно, Мария Степанна - Маруся, как ее звали близкие. Она была весьма уже немолода (хотя как все это относительно!), с широким лицом, коротко подстриженными седыми волосами, узкими глазами и легкими седыми усиками. Она была задумчива и как-то малоподвижна, что, впрочем, и не требовалось, так как, в основном, все двигались к ней, все двигалось вокруг нее. Мне всегда казалось, что она присутствует с нами лишь частично, а большая часть ее существа находится в каком-то другом времени - может быть, в том, где Макс бежал по пляжу с деревяшкой, вынесенной из моря, крича: "Маруся, смотри, это же осколок корабля Аргонавтов!" Она выработала способность ровно общаться с совершенно разными людьми, как непосредственно ее окружавшими, так и приходившими познакомиться и поклониться. Со всеми она была приветлива и немного отстраненна, всем она знала цену, хотя редко позволяла себе это показывать... Помню, как однажды она с усмешкой крутила в руках записку, которую прислала ей Шагинян. Та просила принять какого-то человека, приезжающего в Коктебель. "...Вот Мариетта пишет - это наш простой советский человек... Интересно, что это может для меня значить?"

Коктебельское братство дорогого стоит! Так вот и составляю тексты: на автопилоте. Со мною это часто бывает. Я, например, не знаю, как я пишу вот эти самые строки. Только что я обработал замечательные фотографии Владимира Скребицкого, которые я сделал сегодня на Большой Садовой и в саду "Аквариум". Меня поражает то, что запечатление вечности требует всего нескольких минут. Мы встретились в центре зала станции, разговорились. А я все время снимал Владимира Георгиевича своим чудесным цифровым аппаратом. Я этим аппаратом цветные обложки журнала делаю. Вот я задумал поместить на первой обложке портрет писателя Владимира Скребицкого, которого я с удовольствием печатаю и называю великим писателем. В это время Владимир Георгиевич смущенно улыбается и пытается убедить меня в том, что я его переоцениваю. На что я с ходу говорю, чтобы быть великим, нужно ощущать себя великим, дружить с великими и писать великие произведения.

В "Ау с Коктебельских гор" навстречу мне выходит девушка в кофточке белой, потому что Владимир Скребицкий вводит меня в атмосферу 55-года, которая, по мнению автора, была самой счастливой в его жизни. И вот он повстречался в Коктебеле с Алексеем Фатьяновым. "Он поднялся на террасу, можно сказать, всплыл на нее с брега морского - большой, элегантный, в светлом костюме, с букетом для хозяйки и подарочком для меня; был усажен в кресло и сразу же сделался центром нашего небольшого общества. Он не старался завладеть беседой - ему это было не надо: я думаю, он с удовольствием просто сидел бы и смотрел вокруг. Но он чувствовал, что от него ждут каких-нибудь историй из жизни литературной элиты, и он рассказывал эти истории мило, забавно и добродушно. Вместе со всеми он выпил бокал шампанского и спокойно сидел до конца вечера, никуда не торопясь, вплоть до того момента, когда все мы встали, поблагодарили хозяйку, поблагодарили этот Благословенный дом и спустились в стемневший сад..."

Если у тебя рождается настоящее, то "структурная организация", "стилистическая окраска", "ритмическая неоднородность" - это и есть голос автора, воплощение голоса, его конкретность. Конечно, голос важнее всего. Когда я читал, к примеру, роман Владимира Скребицкого "Вокруг чайного стола", мне нужно было представить персонажей до фотографической точности, чтобы понять: как, допустим, Олег Моисеевич Барен говорил, как смеялся, какая у него была походка и осанка, как он держал голову, как двигались его руки - все должно было войти в текст, чтобы это был действительно текст. Для того же самого, а не для чего иного, чрезвычайно важны все черты текста. Важно, чтобы голос остался словом, а не превратился в акустику, в волновые колебания сами по себе - или, с другой стороны, чье-то произвольное впечатление о голосе.

Роман Владимира Скребицкого "Вокруг чайного стола" - высшая точка аналитического психологизма, все его возможности выразились здесь с предельной мощью и с той последовательностью, которая означает не нарастание, не развитие предшествующего, но переворот. Одно из основополагающих открытий Владимира Скребицкого - это открытие нового отношения между текучим и устойчивым началом душевной жизни. К художественному познанию человека по-своему может быть применено то, что психологи называют "стереотипизацией" психических процессов. Называние, определение словом уже само по себе обобщает, абстрагирует, закрепляет явление, и нужны особые усилия, дополнительная работа над словом, чтобы отчасти вернуть явлениям их единичность и их динамику.

В главе "Петины похождения" из романа "Вокруг чайного стола" есть оттеночно поданное действие: "…в раскисшем настроении застрял я в прихожей и услышал обрывки разговора, который вел с Ниной Олег Моисеевич...

- Э-э-э... ну, может быть, эти и не опускались, но уж Достоевский-то опускался наверняка и не однажды.

- Ну, может быть, Достоевский и опускался, а Пушкин был замечательным человеком. Дима, ну раздевайся быстрее, все уже готово, сколько же можно разогревать, - сказала Нина.

- Да что Пушкин, что Пушкин! - воскликнул Барен. - Перечитайте о нем у Вересаева. Вел он грязную жизнь и кончил нелепой смертью. Будучи смертельно ранен, все еще был до предела озлоблен и мечтал о том, чтобы мстить. А мстить-то за что? Подумаешь, этот Дантес немного поволочился за его женою. Какое дело! Казалось, чья бы уж корова мычала...

Я думал, что Нина его сейчас ударит. Есть все же какая-то мера цинизма, которую не следует превышать в разговоре с женщинами. Она могла простить ему развязные высказывания в адрес Христа, но сказать, что Пушкин вел грязную жизнь..."

В процессе создания текста разыгрывается воображение, без него и нельзя, и его нельзя держать в узде, а то впадешь в "правильную" схему. С другой стороны, когда вещь завязалась, то она сама начинает вести тебя и диктовать, ты только успеваешь записывать невидимое средствами русского языка, это принуждает к такому конкретному общению с материалом, когда каждое слово приходится словно взвесить на ладони, и ты становишься наблюдательнее, то есть углубляешь текст за счет добавления деталей.

В главе "Трехгорка-Усово" автор рассказывает, как идет группа "…по просеке, которая тянется до Подушкинского шоссе. Олег Моисеевич высказывает Кириллу свои соображения по поводу "Макбета", затем поворачивается к Крюкову.

- Э-э-э, милый Федор Петрович, что это за диковинная птица перелетела с ветки на ветку.

- Сорока.

- Я никогда не могу понять, как ее можно отличить от сойки.

- Это дело нелегкое. Они выглядят почти одинаково. Отличие только в форме тела, окраске и голосе.

- Боже мой, как я завидую людям, которые умеют различать следы зверей, голоса птиц. Почему я лишен этого чудного дара?

- Да потому, что вы не слушаете ничего, кроме собственного голоса. Помолчите хоть минутку, послушайте, как шумит лес.

- Да чего же вы это, однако, тонко и деликатно заметили.

И Барен замолкает, ни капли, впрочем, не обидевшись…"

Здрасьте пожалуйста! - скажем мы себе. У него форма жизни заключена в нескончаемом монологе, улетающем воробьем, а тут сорока и молчание Барена, призванного постоянно говорить. Это о ней, о сороке, кажется, водится прозвище болтуньи. Если уж заглубляться по этой теме, то невольно придешь к народному пониманию интеллигенции как болтунов. Недаром их от власти так спокойно оттерли деловые люди.

Чтобы обрести вдохновение, нужно писать, ибо только в процессе писания обнаруживаются связи и цели. Мастерство невозможно заменить никаким вдохновением. Нужно накопить текст, чтобы потом он начал дышать. Реальность исчезает бесследно с лица земли, ирреальное слово остается и представляет все этапы развития человека и общества, сближения языков.

Изображая отношения между человеком и внешним миром, Владимир Скребицкий поэтически трактует этот мир как предмет устремлений человека. Семантическая каузальность имеет место, когда слово или фраза писателя, содержащиеся в причине, одинаковы со словом или фразой, содержащимися в следствии. Устремления эти и их объекты могут быть возвышенными или "низкими", соответственно чему жизненный материал и распределялся в его произведениях. Владимир Скребицкий в романе "Вокруг чайного стола" и вывел уже упомянутого мною типа - Олега Моисеевича Барена - очень московского, которого сразу не взять, не ухватить, он вроде бы был и одновременно не был, но "в чем он истинный был гений", так это в искусстве трепотни". С большой долей вероятности можно предположить, что у каждого интеллигентного человека был или есть такой говорун-интеллектуал. Литературный персонаж - это серия последовательных появлений или упоминаний одного лица. Изображение его слов, действий, внешних черт, внутренних состояний, повествование о связанных с ним событиях, авторский анализ - все это постепенно наращивается, образуя определенное единство, функционирующее в многообразных сюжетных ситуациях. Формальным признаком этого единства является уже самое имя - Олег Моисеевич Барен - действующего лица. Структурное единство, принцип связи отдельных, последовательных проявлений персонажа закладывается его экспозицией, той типологической моделью, которая нужна для первоначальной ориентации читателя.

В третьей главе "Записки пожилого человека" есть очень существенный, на мой взгляд кусок, который следует процитировать полностью. Владимир Скребицкий начинает с диалога: "- Да упаси Бог, когда я про кого-нибудь говорил дурно? А потом, Виктор Николаевич, действительно, очень достойный человек, это сразу видно. Только уж очень он... э-э-э... занят собой.

Это, кстати, ему и самому мешает.

- Вы так находите?

- Да, несомненно. Если бы я посмел дать ему совет... э-э-э... Вы знаете, как всякий еврей, я люблю давать советы. С этой точки зрения я считаю, что я - вполне советский человек, даже более того... ДА, А ПОТОМ ЭТО ТЯГОСТНОЕ СОСТОЯНИЕ ВДРУГ КАК-ТО НЕОЖИДАННО ПРОШЛО... И это стремление всех поучать: ведь и Маркс и Фрейд... МЫ КУДА-ТО БЕЖАЛИ, КАЖЕТСЯ, НА ПОЕЗД ОПАЗДЫВАЛИ. МЕНЯ ЭТО ТОГДА ОЧЕНЬ ПОРАЗИЛО: ВЕДЬ, В СУЩНОСТИ, НИЧЕГО НЕ ПЕРЕМЕНИЛОСЬ... Э-э-э, перечтите Второзаконие... КАК ЭТА СТАНЦИЯ-ТО НАЗЫВАЕТСЯ? УСОВО, ЧТО ЛЬ? А РЯДОМ ТАМ ГДЕ-ТО БАРВИХА. В БАРВИХЕ ЖИЛ БЕРДЯЕВ В ТО ЛЕТО, КОГДА ЕГО ПОПРОСИЛИ ОТСЮДА В ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА ИЛИ, МОЖЕТ БЫТЬ, В СОРОК ВОСЕМЬ... с вашей точки зрения?

Поняв, что Олег Моисеевич его о чем-то спрашивает, Кирилл решил сделать нейтральный ход:

- Н-да, это верно.

- Что верно, Кирилл? Что вы имеете в виду? Ах, мой дорогой, ну признайтесь, что вы меня не слушали.

- Да нет, ну почему? Просто в последний момент я задумался.

- Это замечательно. Вы знаете, я с годами понял, что примерно восемьдесят процентов того, что мне говорят, не имеет абсолютно никакого значения, э-э-э, просто не стоит того, чтобы быть услышанным. Да я порой и, правда, не слышу, потому что слух мой, увы... Да, но самое интересное, что это, как ни странно, никак не сказывается на, так сказать, оживленности общения. Я понял, что большинство людей и не имеют в виду, чтобы их слушали всерьез. Они говорят просто из потребности говорить, мало заботясь о том, слушают их или нет. Им важнее, так сказать, уважительная реакция собеседника: аханье, поддакивание, мотание головой... Ну, вот так, как вы сейчас пытались от меня отделаться... Я пришел к выводу, что можно успешно общаться, вообще ничего не слыша. Но я пошел еще дальше, я обратил взор свой на себя и понял, что, как правило, когда я говорю, а говорю я, как вы, мой друг, успели заметить, почти постоянно, я тоже не очень-то обеспокоен тем, слушают меня или нет. Так что вы были тысячу раз правы, когда, глядя на меня участливо и задумчиво, очень точно реагировали на ритм и интонации моей речи, киваньем головы и пожиманьем плеч, совершенно не слыша, что я говорю, и, придаваясь в это время светлым воспоминаниям или обдумывая очередной литературный шедевр. Ведь так, друг мой?"

Пока персонаж был маской, или идеальным образом, или социально-моральным типом, единство его создавалось повторением, возобновлением устойчивых признаков, свойств, однородных или контрастных. Но вот персонаж стал характером, динамической, многомерной системой, в которой производные признаки сложным путем возникали из первичных социальных, биологических, психологических предпосылок. Характер - это отношение элементов, и принцип их связи получает у Владимира Скребицкого новое, решающее значение.

Устное слово улетает безвозвратно, как будто его и не было. Художественный образ всегда символичен, репрезентативен; он единичный знак обобщений, представитель обширных пластов человеческого опыта, социального, психологического. Художник создает знаки, воплощающие мысль, и ее нельзя отделить от них, не разрушив. У мемуариста другой ход, как бы обратный. Он не может творить события и предметы, самые для него подходящие. События ему даны, и он должен раскрыть в них латентную энергию исторических, философских, психологических обобщений, тем самым превращая их в знаки этих обобщений. Исходя из этого, как мне представляется, Владимир Скребицкий прокладывает дорогу от факта к его значению. И в факте тогда пробуждается эстетическая жизнь; факт становится формой, образом, представителем идеи. Романист и мемуарист Скребицкий, в одном лице, как двуликий Янус, начинает с разных концов и где-то по дороге встречается в единстве события и смысла.

Есть очень важные смысловые фрагменты и в других произведениях Владимира Скребицкого. Например, в рассказе "Мария Иванна и ее кредо" мое внимание невольно остановилось на таком месте: "Однажды Мария Иванна даже пыталась дать рекомендации дежурному врачу, какие лекарства идут Катерине Иванне на пользу, а какие нет. Но тот грубо оборвал Марию Иванну, так что той пришлось замолчать и признать поражение... Да не совсем. Уходя из палаты, уже открыв дверь, дежурный сказал, чтобы закрепить победу, что ОН здесь врач и ему виднее, какие надо назначать лекарства. И вот здесь-то Мария Иванна, лежавшая на спине, и сказала достаточно громко и совершенно спокойно, что это, мол, конечно, верно, только доктор сюда первый раз зашел, и неизвестно, кода еще зайдет, а они здесь все время вместе лежат и все друг про друга знают. Так что, когда дверь за врачом закрылась, то неясно было еще, на чьей стороне победа, и уж сопалатницы-то, безусловно, считали, что победила Мария Иванна".

Понимаете, речь идет о постоянной, даже подсознательной конкуренции, о своем положении в социальной структуре общества и нежелании из этой структуры выпрыгнуть. На это способны только художники, такие, например, как автор этой книги.

А вот это место из рассказа "Открытие" способно поднять с глубин морских непостижимой человеческой души ил ассоциаций, не поддающихся здравому анализу: "А этот голубчик склонился к ней со столь хорошо мне знакомой фальшивой улыбкой, которая видимо, призвана обозначать нежность и внимание, а на самом деле - не что иное, как с трудом сдерживаемая зевота. И каково же было его смятение, когда, обводя глазами вагон, он вдруг наткнулся на меня. Он было хотел сначала сделать вид, что не заметил, но это не получилось, и тогда он начал суетиться: глаза забегали, на лице появилась улыбка по имени: "Ах, чтоб тебя!"... На его счастье, вагон был порядочно набит, так что ему было трудно подойти ко мне или подозвать меня, было довольно шумно, что тоже было ему на руку. Он сделал какой-то жест, неизвестно, что обозначавший, и тут я облегчила его положение и вышла из вагона".

Как будто я сам вышел из вагона, чтобы встретиться с неким Носом, товарищем Николая Васильевича Гоголя и сразу же сойти с ума. Подмена! Не может быть Бог Носом! Ха! Тихо, канальство! Читайте рассказ "Шишикун": "Семь вариаций на тему следующего содержания: одна знакомая девушка мне говорит: я вашего папу хорошо помню, хотя мне всего три года было, когда он к нам в гости приходил. Я специально не спала, чтобы его дождаться. Он к моей кроватке наклонялся и делал так: ши-ши-ши-ши-ши-ши-ши, спи, спи и пальчиком, шутя, грозил. А потом к родителям поворачивался и говорил: я известный шишикун. Удивительно симпатичный был ваш папа... вы очень на него похожи".

Читатели восклицали: "Какой восхительный рассказ Владимира Скребицкого "Шапкинский лес!" Конечно, я согласился, ведь я печатаю только первоклассные тексты. А писатель - это текст: "По Новорижскому шоссе он без труда доехал до поворота к станции и подумал как это, в сущности, быстро и просто, и... стоило столько лет тянуть? Он слышал, что около станции идет большое строительство и не удивился тому, что вместо лесочка и луга, где обычно паслась рыжая корова и пестрый теленок, тянулся забор выше человеческого роста. Картина эта, конечно, неприятно поразила, но к такого рода переменам пейзажа Дмитрий был уже достаточно привычен. Он доехал до Шапкинского березняка, повернул налево и по грейдерной дороге поехал по краю деревни, которая, по крайней мере, на первый взгляд особенно не переменилась. Он остановил машину на краю березняка и по хорошо знакомой дорожке, где когда-то начиналась его лыжня, прошел к дому и подергал калитку. Собак Габрон никогда не держал и считал это дурным тоном. "Ты к другу приходишь, а на тебя собака кидается, - говорил он, - у нас так не принято". И сейчас на Дмитрия никто не кинулся, хотя на соседних участках собаки лаяли, и видимо на их лай на крыльце появился сам хозяин".

Используя изобразительные средства языка, образы, символы, метафоры, Владимир Скребицкий точнее, глубже, рельефнее выражает мысль, ничего не объясняя или доказывая. Его художественное произведение рождается из чувства удивления, потрясения, трагической новизны, оно - восприятие в любом бытии, в каждом объекте чего-то нового, чего-то большего, не сводимого ни к дефиниции, какой бы полной она ни была, ни к полезности, сколь бы нужной ее ни признавали; это - восприятие, присущее Владимиру Скребицкому в особые моменты, когда он чувствует, что в неисчерпаемой гармонии открывается сверхъестественное.

Для усиления примеров писательского мастерства Владимира Скребицкого привожу фрагмент из недавнего рассказа "Пустое место": "В 1968 году на долю Рихтера выпала удача - он был на полгода командирован в Америку, где работал в крупном научном центре. В результате этой работы в международном журнале появилась его совместная с американскими коллегами статья, на которую он не имел разрешения Главлита. Статья не содержала никакого секретного материала, посвящена была чисто научной проблеме, но по тем временам появление публикации без разрешения цензуры рассматривалось как несомненная крамола. Как это могло получиться? Как такой осторожный, педантичный человек как Рихтер мог себе это позволить - объяснять не беремся. Может быть, попав в нормальную научную среду, он просто забыл обо всей этой противоестественной игре: об "актах экспертизы", справках, формах №103 и т.д.; может быть, ему было неудобно признаться американским коллегам, что ему нужны какие-то специальные разрешения; может быть, решил, что получит это разрешение задним числом, а пока никто и не заметит. Трудно сказать. Но и заметили, и отметили, и сообщили "куда нужно", то есть, в органы госбезопасности, где такие вещи очень не любили, и на много лет стал Рихтер человеком невыездным".

Строго говоря, писатель Владимир Скребицкий работает в новейшей эстетике рецептуализма. И его рецептуализм - это искусство второй рефлексии: само-из-себя творчество и - одновременно - само-в-себе истолкование.

Изображенный Владимиром Скребицким человек задерживается на далеких к пониманию хитросплетений характеров подступах. Ему не много дано и не много нужно. И именно потому неимоверно возрастает интенсивность переживания, сосредоточенного на малом. Вообще же, у писателя всего два дела в жизни - писать и печататься. Все. Ему не нужно сновать по свету, как туристу, ему не надо выходить на сцену, как эстрадному артисту за быстрым признанием. Самое твердое признание писателя - после его смерти. Так что я иронично и не вполне иронично формулирую: писательство - дело загробное! Думаю, поэтому объемность и многомерность прозы Владимира Скребицкого дает простор интеллигентному читателю для всевозможных толкований книги в целом и каждой из ее составных частей. Хотя вряд ли можно сказать, что он писал книгу. Нет, он просто создавал свои поэтические картины, как это делал один из моих любимых поэтов:

Константы Ильдефонс Галчинский

СЕРВУС, МАДОННА

Пускай иные книжки пишут. Право,

пусть слава их гремит, как колокол стозвонный,

я книжек не пишу, и ни к чему мне слава,

сервус, мадонна.

Не для меня спокойных книг свеченье,

и солнце, и весна, и луг благовонный,

для меня - дождливая ночь, и ветер, и опьяненье,

сервус, мадонна.

Одни были до меня, другие придут позже,

ведь жизнь бесконечна, а смерть бездонна.

И все это со сном безумца схоже,

сервус, мадонна.

Это ты вся в калужницах желтых, святая,

в цветах моего детства - тиха и бессонна,

я веночек сплетаю, грязь росою смываю,

сервус, мадонна.

Не презирай венок поэта - лоботряса, а может, и труса,

которого знают редакторы и слуги закона,

ведь ты моя мать, и возлюбленная, и муза,

сервус, мадонна.

1929

Перевод Давида Самойлова

Мой любимый Кьеркегор в свое время подчеркнул трагический аспект коллизии творчества: его писатель - несчастный человек, носящий в душе тяжкие муки, с устами, так созданными, что крики и стоны, прорываясь через них, звучат дивной музыкой. Писатель Кьеркегора - прозорлив. Поднимаясь над обыденной жизнью, он проникает в сокровенные тайны бытия. Познав эти тайны, страдает от бессилия своих пророчеств. Поэтому его чело омрачено мировой скорбью. Произведения писателя Владимира Скребицкого не только отражают его тонко чувствующую душу, но и делают бессмертным сам процесс созидания его новой вселенной в Слове.

"НАША УЛИЦА" №108 (11) ноябрь 2008