Ваграм Кеворков

ОПЕРАЦИЯ “ЭЛЬБРУС”

рассказ

Ветер от винта рванул так, что заросли облепихи растрепало, прижало к земле, они страдали, не в силах подняться под бешеным напором воздуха, и только когда вертолет, оторвавшись от прибрежной гальки, заскользил над Баксаном, зеленые колючие ветви с желтоватыми ягодами постепенно пришли в себя и приподнялись.

Вертолет шел высоко над рекой, приближаясь к Эльбрусу, к его гигантскому массиву справа в конце большого ущелья, рассеченного горой Азау-Чегет надвое: неширокую ветвь между Шат-горой и Азау и огромную между Азау и стеною Донгуз-Оруна с вершинными треугольниками Когутаев, с белоснежной красавицей Накрой.

Саша прильнул к иллюминатору, но изредка поглядывал на пилота.

Тот нервничал. Он тушил пожары в сибирской тайге, когда его, пилота-рекордсмена, перебросили вместе с машиной сюда: взлететь на Эльбрус, на его правый купол – 5642 метра над уровнем моря, - еще никогда вертолет не поднимался так высоко.

Грохот в салоне, как в жестяном коробе, если по нему колотить молотком, поэтому все молчат, увлеченно пялятся в иллюминаторы.

“Вертушка” летит над склоном Эльбруса, повторяя рельеф метрах в трехстах повыше, “карабкается” на вершину. И внезапно стремительно срывается вниз, - склон приближается с ужасающей быстротой, у всех дух захватывает: “Неужели конец?!”

Почему вдруг вертолет отвалил вправо и пошел на вираж, оказываясь все выше и выше над резко уходящим вниз склоном, сразу понял только пилот: в последние секунды перед ударом о твердь воздушная яма закончилась, лопасти оперлись о плотный воздух, и машина чудом выполнила спасительный маневр.

Лица у всех зеленые, еще не верится в спасение: “Погибнуть так глупо?!”

Пилот, широко закладывая виражи, кружит, кружит и постепенно взлетает выше вершины! “Ага! Лучше сесть на купол с высоты, а не “карабкаться” на него!” - оценил Саша.

“Стрекоза” медленно опускается. Люди ошеломлены: какое тут все огромное! И сам купол, и весь Эльбрус – Шат-гора, - не охватить взором враз, только в панораме: и склоны, и соседний купол, и соседние, и дальние горы – вся цепь! Странно глядеть на нее с такой исполинской высоты и не сбоку, как из Пятигорска, а вроде бы изнутри. “А где же Машук с телевышкой? А Бештау? Неужели это вон тот едва различимый прыщичек? Ура, есть касание! Сели!”

Все аплодируют, но в грохоте винта ничего не слышно! Пилот сбавляет обороты, но не выключает двигатель, и машет рукой, - мол, давайте, вываливайтесь поскорее, - машет рукой, как заводит что-то: скорей, скорей, пошевеливайтесь!

Паша открывает дверь, и Саша первым прыгает на снег! И сразу за кинокамеру: вот она, вершина! Красное знамя, охваченное голубоватым льдом, - впечатление, будто оно вмерзло в прозрачное стекло: еще бы, сейчас, в конце июля, днем здесь минус двенадцать, - Паша уже ведет замеры, в руках у него термометр и меленка из четырех чашеобразных лопастей, - датчик фиксирует количество оборотов, потом из этого можно вывести скорость ветра.

Быстрее фотографироваться: у знамени, у мотоцикла с крупными шипами на обоих колесах, - на нем прошлым летом кто-то въехал сюда, на вершину Европы, - мотоцикл тоже заключен в прозрачную глыбу льда, оброс за год.

Все в рубашечках с короткими рукавами, в сандалиях на босу ногу, всех мелко колотит от холода, кажется, даже кишки успели промерзнуть!

Паша торопит, - не очень-то слышно его за грохотом винта, но и так понятно: все, пора, надо сматываться, пилот нервничает! “А чего нервничать-то? Сели же!” Но Паша показывает: взлетать, взлетать скорее, и только тут, глядя на его взволнованность, доходит до всех, что взлет ничуть не легче посадки!

Влезли в салон, уселись, замерли: “Ну, летим?!”

Двигатель ревет на форсаже, а вертолет ни с места! Разреженный воздух большой высоты лишил лопасти опоры! Стало не по себе: все задубели, пеший спуск в рубашечках и сандалиях с такой высоты, - не приведи Господь! “Хорошо, если удастся добраться до Приюта одиннадцати, а если...”

Пилот, осознав тщетность попыток взлететь вертикально, чуть тронул беговой ход машины, и, рискуя скатиться, сорваться в пропасть, все же повис над ледовым склоном и заскользил все ниже и ниже, и по мере снижения трясло поменьше: воздух становился плотнее.

Снизу густой пеленой стремительно клубились, плыли навстречу восходящие аэрозоли, и только попав в эту мглу, осознали: это еще опаснее – без видимости влипнуть, вмяться в скалу! В секундных разрывах определяясь с ближайшим курсом, пилот все снижал и снижал машину, и преодолел, наконец, самую плотную часть аэрозолей! В салоне шумно вздохнули, кое-кто отер холодный пот со лба.

Саша все это снял.

Когда оказались на гальке у тех же зарослей облепихи, поняли: могли не взлететь, могли сорваться в пропасть, могли разбиться, могли…

Пилот выключил двигатель и, ожидая остановки винтов, несущего и рулевого, сидел неподвижно, закрыв глаза.

Через час он увел “вертушку” в Минводский аэропорт, а остальные участники рекордного полета повторили свой утренний путь к Эльбрусу уже по шоссе, на “газике”.

Иногда останавливались, ждали, когда скреперы и бульдозеры расчистят дорогу от сошедших лавин. Саша снимал это, а Паша, оставив руль, коротая ожиданье, рассказывал:

- Станция здесь с двадцатых годов, сразу после гражданской войны. Сперва для слежения за горами: лавины и все такое. Потом добавилась биология, - по моей части. Я тогда еще не родился, в двадцать девятом, когда появился тут Сиротинин. Он первым понял: можно лечить гипоксией – кислородным голоданием, чем выше, тем сильней гипоксия. Последовательная смена высот есть лечение без лекарств.

- А кто это, Сиротинин? – встрял Саша.

- Академик, шеф наш.

- И что же лечите?

- Бронхиальную астму, шизофрению, энцефалит. Лишь бы печень была здорова, с больной печенью в горах делать нечего.

К вечеру достигли Иткола, - здесь, в “финских” домиках среди сосен, и базируется экспедиция.

За ужином Паша познакомил телевизионщиков с научными сотрудниками и с Дашей, хозяйкой столовой. Паше на вид где-то за тридцать, мужчинам-сотрудникам, пожалуй, за сорок, а Даше, скорее всего, столько, когда “баба ягодка опять”, Саше так и хотелось назвать ее Ягодкой, - крепкую, ладную, темноволосую, белозубую, сероглазую, сразу видно – веселую. Ягодка да и только!

- Она вот уж двадцать лет каждый день поутру за два километра в нарзанный колодец ходит, в ледяной кипяток окунается!

Паша заметил восхищенные взгляды рабов экрана и добил мужиков:

- Кандидат наук!

Даша блеснула улыбкой:

- Здесь все кандидаты! А Паша четырехкратный!

В пять утра по грибы в молодой соснячок! По-шустрому набрали там два огромных бумажных мешка маслят, отнесли их в столовую, отдали Даше. Она наскоро покормила хлебом с маслом, выпили сладкого чая, и бегом на дорогу: там ждет Надир со своим бэтээром без башни, на гусеничном ходу. И вперед к Эльбрусу!

Надир дорогу знает отлично, каждый день возит альпинистов, туристов, его тягач прет по ущелью полным ходом через Иткол, Терскол, выворачивает на серпантин Эльбруса, и в семь утра достигает Нового кругозора. Там движок умолкает, и сразу оглушает первозданная тишина на высоте в две с половиной тысячи метров над уровнем моря. Гипоксия и тишина – других лекарств здесь нету.

Саша снимает панораму: десятки зеленоватых досчатых домиков – жилье тех больных, которые обитают тут с мая по сентябрь: астматики, энцефалитники, шизофреники. Кинокамера заканчивает обзор на противоположном склоне Чегета – там осыпи и скалы, уходящие вверх, в молоко тумана, откуда иногда выплывают орлы.

Надир сгружает со своего “такси” бидоны с молоком, пачки круп, ящики с тушонкой, морковь, капусту – раз в неделю он “забрасывает” сюда эту снедь. Паша с каким-то мужиком заносит продукты в один из домиков, а вышедшие на шум бледные, погасшие женщины, глядят отрешенно и безучастно.

Тягач вновь рычит и, покрутившись с полчаса по изгибам кремнистой дороги, вылазит на очередную высотку, где путь обрывается. Паша спрыгивает на снег:

- Все! Ледовая база! Три с лишним! Дальше ножками! Разбирайте вещи, навьючивайтесь!

Пеший спуск в небольшую ложбинку – и ой-ой-ой, что это? Худо, худо, телевизионщики бледнеют и зеленеют, их выворачивает, и Паша, поняв в чем дело, кричит:

- Скорей наверх!

И увлекает за собою, а бледнозеленых подталкивает!

На другом краю лощины хворые розовеют, улыбаются, а Паша, отведя всех метров на сто повыше, объявляет привал, извлекает из рюкзака арбуз, разрезает его, и так радостно поглощать сочную сладкую мякоть! Саша снимает красные ломти на белом снегу – радостно, будто ест их своей кинокамерой!

Далее медленно и упорно вверх без приключений, зон положительных ионов, куда угодили в ложбинке, более не встречается. А по снежно-ледовым склонам несутся лыжники в красном, синем, оранжевом – здесь полно европейцев, в СССР такой яркой экипировки не водится, - жаль, пленка в “Конвасе” черно-белая!

И вдруг – пушечный выстрел! С грохотом лопнул лед метрах в ста справа от маршрута восхождения, обозначенного красными флажками. Скорей к свежей трещине! Когда до нее метров десять, Паша останавливает группу, а Саша с кинокамерой подползает и снимает сине-голубой излом шириной метров пять и длиной метров сорок! Раздается опасный треск, Саша быстро отползает назад, и Паша поспешно отводит группу подальше от растущего на глазах ледяного ущелья. Не дай Бог провалиться в такую бездонную трещину, хорошо, что лед в стороне лопнул, а если бы под ногами?! Солнце сияет, льды и снега сверкают – идиллия! Выходит, призрачная?

А окольцованные суслики в клетках за спиною свистят коротко, часто, и кажется, беззаботно. Впрочем, когда лед грохнул пушкой, притихли.

Телевизионники, редактор и режиссер, седовласые и с пузцом, пыхтят вместе со всеми, помимо клеток за спинами, тянут еще и “бандуру” - магнитофон, записывают шумное дыхание идущих, поскрипывание снега под отриконенными ботинками – все, что услышит и “вытянет” микрофон.

Саше труднее всех: нужно заснять группу “с головы” и “с хвоста”, и он то отстает, чтобы снять уходящих, то опережает идущих, чтобы запечатлеть шеренгу и с верхней точки, как бы с вершины.

Суслики посвистывают уже по иному – глуше и реже, видно, гипоксия и на них навалилась. Что ж говорить о людях, несущих их?! Дыхание тяжелое, частое, ноги с трудом преодолевают снег, шаг за шагом, шаг за шагом, на полную ступню, а не на носок, как обычно идут на подъем новички и потому быстро сваливаются от перенапряжения. Воздуха не хватает, жадно дышится ртом, как рыбе, вытащенной из воды, – организм стремительно обезвоживается и рука все чаще отправляет в рот снег, благо, его здесь полно – чистейшего!

Паша жестко следит за регламентом: через каждые пять минут тяжелого продвижения вверх – “перекур”, отдых, иначе, кажется, вены лопнут от перегрузки. Потом снова вперед – молча, шаг за шагом, шаг за шагом, все подчинено доминанте изнурительного размеренного восхождения.

Через полтора часа Паша окончательно останавливается:

- Клетки на снег!

Спасительная команда! Силы уже на исходе, не сразу удается вынуть руки из лямок, опустить тяжеленные клетки с тяжеленными сусликами на ослепительную белизну.

Паша обходит клетки. Открывает одну, левой рукой в перчатке ловко цапает за шкирку окольцованного суслика, правой рукою прикладывает к его сумашедше бьющемуся сердечку стетоскоп, вслушивается, одновременно поглядывая на циферблат часов с желтой секундной стрелкой, через минуту опускает подопытного “альпиниста” на снег, предварительно закрыв дверцу клетки: путь к отступлению отрезан, теперь только в мир сверкающего безмолвия и мороза.

Суслик и рад свободе, и оглушен непривычной средой обитания, но, чуть освоившись, устремляется вниз, “чешет” по склону, лишь изредка на секунды застывая столбиком: решает, куда же дальше?

Остальные узники ведут себя увереннее, - будучи отпущенными, сразу бегут вниз по уже проложенному собратом пути. Саша следит за ними через объектив “Конваса”. Паша тоже смотрит им вслед:

- Так и добегут до орлов! - И ему становится жаль этих степных обитателей, приспособленных человеком для своих целей: - Жертвы науки!

И принимается за людей: слушает и записывает частоту пульса, фиксирует давление; последним обследует себя самого, смеется:

- И я жертва!

И команда на спуск!

Жалко терять высоту: так трудно она набиралась! Но манит вечерний отдых со сладким чаем, а ведь еще и грибная жареха с картохою намечается!

Надир уж заждался, и метров за сто до подхода группы врубил движок, чтоб скорее вниз.

Коварную ложбинку, на всякий случай, пришлось обойти, взяв ближе к уже огромной утренней трещине, и все: дальше пусть везет техника.

Надир избрал явно другую дорогу: утром не проезжали через это адоподобие! Громадные черные скалы, черные камни высотою в сто, двести метров, среди них черное озеро, окаймленное белым снегом, – Саша только успевает панорамировать.

Душу захлестывает тревога, ожидание катастрофы, мрачные предчувствия давят мозг. И еще скалы и озера, камни и озера – и все устрашающе черное.

Наконец, миновали это жутковатое место, и Саша опустил кинокамеру:

- Бог или дьявол, - кто это наворочал?!

А Паша раздумчиво:

- В Никитском ботаническом саду, на Зеленом мысу под Батуми – картины рая, здесь – ада!

- Надир, зачем ты нас этой дорогой повез? – на самом-то деле Саша доволен: снять такое!

Надир лукаво:

- Какой дорогой? Одна дорога!

- Как одна? Утром мы не видели этого!

- Утром вы на сиськи смотрели!

- Куда?!

Рыжий Надир, на секунду обернувшись, невозмутимо указал рукою на “груди” Эльбруса.

На рассвете Саша проснулся оттого, что за открытым окошком кто-то посвистывал. “Неужели суслик?” Осторожно, стараясь не скрипнуть раскладушкой и половицами, подошел к оконцу и сбоку, не высовываясь, глянул в узкорек между стеною и занавеской: точно, вот он прямо перед ним, в двух метрах от домика! Стоит столбиком, передние лапки сложил на грудке, как хозяйка на фартуке, смотрит зорко, настороженно. “Не иначе, живет под домиком, отрыл там норку, беглец! Смылся из-под Дашиного присмотра! Как же славно он застыл так вот, столбиком!” И все также про себя: “Эй, приятель, давай пообщаемся!” Не тут-то было! Стоило чуть высунуться из-за занавески, как суслик шасть под домик! А все равно на душе хорошо! Все равно пообщались чуток, - Саша его видел и радовался, он Сашу увидел и испугался! “Ну, конечно, чего хорошего ждать от людей?!”

Широко расставив ноги, утвердив ступни по разным берегам, гости наклонялись над прозрачным звонко журчащим ручьем, ополаскивались по пояс, умывались. Внезапно в воде – против течения, вверх по ручью, - шмыгнула серая крыса. Отпрянули, а Паша засмеялся:

- Чего испугались? Это же водяная, чистая, она форелью питается!

Смех смехом, а аппетит на ручей пропал.

Быть в Итколе и не подняться по кресельно-канатной дороге на Азау-Чегет?! Скользить с кинокамерой в кресле над бездной, возносясь все выше и выше, сперва к кафе “Ай” - “Солнышку”, где заканчивается первая очередь канатки, затем, пересев в другое кресло, еще выше, туда, где заканчивается и вторая очередь, - там почти три километра, и уже полно снежников, а “жандармы”, черными гигантскими зубцами скал охраняющие вершину, грозны и неприступны. Саша прилип к видоискателю: “Эффектные кадры!”

Здесь рваные облака, клочья тумана, а внизу ясно и солнечно.

Кто-то в долине бросил газету, и восходящие ветры подхватили ее, развернули сверкающим в солнечных лучах зеркальцем и понесли над треугольными вершинами Когутаев в Сванетию. И долго еще средь синевы над хребтом истаивала эта белая звездочка.

Саша не впервые в горах, знает, как могучи вихревые потоки. Здесь бывало: откуда-то с неба падал вдруг холодильник. Или корова, - то, что от нее осталось после воздушного путешествия на высоте в два-три километра и падения. Или перелетевшая снежный хребет крыша какого-то крестьянского дома. Много видели эти горы.

Видели балкарца Чокку Залиханова, всю жизнь прожившего в Баксанском ущелье и каждое лето поднимавшегося на вершину Эльбруса – впервые мальчишкой, а в последний раз стариком в сто с лишним лет.

Видели сванов, деда и внука, в шерстяных домашних носках и галошах пересекших Эльбрус через его седловину: гнали на продажу в Балкарию свою коровку. Продали, переночевали у гостеприимных балкарцев, и ранним светом обратно, пешочком, в галошах через Эльбрус.

Видели незадачливых покорителей Ошхамахо – так по-кабардински зовется Эльбрус: Грудь женщины; и сегодня еще можно встретить вдалеке от альпинистских маршрутов вмерзших в прозрачные льды егерей немецкой дивизии “Эдельвейс”, в сорок втором ненадолго поднявших над вершиной Европы фашистское знамя, вышвырнутых оттуда через несколько месяцев нашими воинами-альпинистами.

Помнят горы топографа Пастухова, похороненного у вершины Машука. Молодой Пастухов – в ясную погоду без бинокля – первым увидел с вершины Эльборуса Черное и Каспийское моря, приазовскую впадину и всю цепь кавказских исполинов, рядом с которыми Альпы попросту “отдыхают”, - куда им до Ушбы, Шхельды, Дых – и Коштан-тау, Казбека и Арарата – все эти горы с вершины Европы точно по траверсу на восток. От пятитысячника Эльбруса до пятитысячника Демавенда в иранском нагорье Эльбурс – все это единое горное царство, страна заоблачной выси.

В Альпах, которые есть не что иное, как часть сплошного горного пояса Евразии от Пиринеев до Гималаев, бывали случаи, когда толща льда лопалась и альпинисты оказывались в глубочайших ледяных трещинах, и после недели пребывания там и поисков выхода, следуя за наклоном огненного язычка свечи, выбирались из ледового плена к подножью горы, к началу-окончанию ледника.

На Эльбрусе толщина льда достигает двух километров, льды заполняют рельеф ущелий, занимая обширнейшие пространства вдоль и поперек склонов. И не в одну ученую голову пришла мысль о том, что если сбросить ядерные бомбы на округлые вершины Эльбруса или Казбека, энергия атомных взрывов растопит льды и гигантская волна смоет города и веси Большого Кавказа.

“Но ведь то же самое можно проделать с Мак-Кинли! – мыслили уже другие головастые гуманоиды. – А если сбросить ядерные бомбочки на Гренландию, под водою скроются и Англия, и Дания, и Голландия и много чего еще!”

“Пока я мыслю, я существую!” - любил повторять Декарт.

Что ж, неандартальцы тоже мыслили по поводу того, как лучше, смертоносней изготовить дубину для охоты, защиты и нападения.

Но в умах просвещенных гуманоидов бродили и иные мысли: кто раньше окажется на Луне – США или СССР? Или единовременно?

Саша знал: в СССР моделью Луны избрали Эльбрус! Там, на вершине Европы, будут проходить тренировки космонавтов перед высадкой на Луну!

Но прежде нужно провести обширнейшие обследования вершины: атмосферное давление в теплый и холодный периоды, температура воздуха, скорость ветра, количество ультрафиолета в воздухе, степень гипоксии и т.д. и т.п. и пр. и мн.др.

В долине Баксана задействовали стационарное слежение за нейтрино – Саша давно уже снял это здание и его содержимое; в приэльбрусском Шат-Жат-Масе организовали слежение за солнцем, на Бермамыте увеличили объем метеонаблюдений – Саша везде побывал. Теперь необходимы стационарные датчики на вершине Эльбруса, день и ночь, летом и зимой сообщающие о том, что там происходит.

А в Итколе на опытной площадке, называемой полигоном, глубокую эмалированную ванну заполнили холодной водой, побросали туда десятка два белых крыс – “Лапушки мои, лапушки!” - приговаривала при этом Даша; крысы старались выплыть, вылезти, но скользкие борта не позволяли им этого. Когда, утомившись, какая-то “лапушка” начинала тонуть, Даша ее выхватывала и приступала к замерам давления, частоты пульса, дыхания.

Саша все это снимал общими, крупными, средними планами, пошутил:

- Крысиная летопись!

- Крысопись! – отозвалась ему белозубой улыбкой Даша.

Потом повторили опыт уже с ледяной водой: данные были совсем иные.

Подобное много лет проделывается на разных высотах, от двух тысяч пятисот метров – в поселке астматиков и шизофреников, до четырех тысяч двухсот – у Приюта одиннадцати. Новые данные пополнят “лестницу гипоксии” - необходимое пособие для лечения сменой высот.

Когда возились с ванной и крысами, мимо быстро прошел подросток – нелюдимый, замкнутый, опасливо стригущий глазами, - нырнул в соснячок. – Энцефалитник! – ответила Даша на Сашин недоуменный взгляд. И рассказала, что парня укусил клещ, жизнь удалось спасти, а вот психику…

Родители – научные работники – пожертвовали карьерой, хватаются за любое дело, чтоб заработать, - все подчинено лечению мальчика без лекарств. В марте привозят его в Кисловодск, апрель с ним проводят в Итколе, май – на Новом кругозоре, с астматиками и шизиками, июнь, июль – у Приюта одиннадцати и в седловине Эльбруса, август – опять у шизиков, сентябрь в Кисловодске, потом домой в Питер.

- И что в результате?

- Сам ходит в лес – уже поразительно! Паша верит, что к восемнадцати годочкам будет здоров!

Саша отправился снимать этих родителей.

За ужином – каша перловая и грибная жареха – Паша сообщил озабоченно:

- Завтра придет вертолет. Гружен под завязку: панели для домика на вершине Эльбруса. Летим туда все, кроме Даши. Выгружаем панели, и вертолет с телевизионщиками уходит в Минводы. Мы втроем и кинооператор останемся на вершине. С собою взять теплые вещи.

- И что, вчетвером там монтировать домик?!

- Группа Кахиани уже в Приюте одиннадцати. Завтра будет на правом кратере. Поможет нам.

В десять утра на полигоне сел вертолет – пилот тот же, что летал на вершину. С трудом влезли в огромный салон: там в навал дюралевые панели, ящики с аппаратурой.

Даша долго махала прощально, - груженый вертолет еле поднялся, пилот заложил вираж над Баксаном, Итколом и, обогнув Терскол, повел машину протяженным маршрутом к правому куполу. Внизу проплывала ледовая пустыня с рваными выходами скал. Облетев купол, медленно ввинчиваясь все выше, взойдя над седловиной, вертолет с трудом еще взял вверх и медленно-медленно сел на вершину у кромки кратера.

Саша первым выскочил на Эльбрус, - жадно снимал выгрузку панелей, ящиков и, забыв о запрете цензуры снимать с верхней точки масштабные планы, - панораму Приэльбрусья, Приют одиннадцати и седловину, второй купол и всю цепь по траверсу; вновь обратился к людям – крупные, средние, портретные планы; потом, увидев группу, поднимающуюся от седловины на купол, снимал ее, поняв, что это ведет своих людей Кахиани; в конце дня запечатлел улетающую “вертушку”, а после этого – как ставят палатки, одну и другую.

Не спалось. Первая ночь на высоте пять тысяч шестьсот сорок два метра над уровнем моря. Спальник не очень-то греет. Если б не запасные спальники как подстилка, совсем задубел бы.

Саша развязал изнутри тесемку у шеи, расслабил, стал выбираться из стеганого мешка. Теснота: Паша совсем рядом, похрапывает.

Медленно, аккуратно, стараясь не задеть ткань палатки и не толкнуть ненароком Пашу, вылез. “Прямо роды, из чрева матери выбрался!” Обулся. “Так, теперь немного расшнуровать внизу вход в палатку и…”

Его объял Космос! Тишина!

“Как трудно дышится! Сколько сейчас мороза? А звезды горят! Громадные! А вон Ушба!”

Извечная мечта альпинистов – двуединый неравновеликий гигантский клык, рядом с которым знаменитый альпинистский пик Маттергорн вроде подростка, - великая страшная Ушба темной громадой высилась на востоке, даже на черном небе манящая и ужасная. Подойти к Ушбе, как, впрочем, и к высящейся за ней “соседке” Шхельде, можно лишь ночью, когда мороз сковывает все и прекращается камнепад. Немногие смельчаки достигли вершины двурогой Ушбы! Сотни альпинистов пытались подняться на этот четырехтысячник – Маттергорн всего три шестьсот, - десятки могил внизу, у подножья. А Шхельда, знаменитая Шхельды-тау?! Каким не пойти к ней ущельем – Адыр-су, Адыл-су, - с самого начала скорбные камни: здесь погибла группа… здесь сорвалась группа… погребена лавиной…

Великий покоритель гор Михаил Хергиани, не раз бывавший на Шхельде, повел туда женскую группу – тридцать альпинисток. Подошли к горе ночью, достигли поверхностей с обратным уклоном, когда нависающая карнизом скала защищает от падающих камней. Передневали там, привязавшись к вбитым в скалу стальным штырям. Следующей ночью, дождавшись мороза покрепче, продолжили восхождение. И попали под непонятный неожиданный камнепад. Погибли все тридцать. И Хергиани с ними, – Шхельда показала характер!

“Бычок” Кахиани, тоже Михаил и тоже сван, в секунды понял, какой нешуточный объем работы предстоит его “монтажникам-высотникам” на вершине Европы. Поняв, уселся на краю скалы, свесив ноги в обрыв, достал из рюкзака бутылку водки, вышиб засургученную бумажную пробочку и буль-буль-буль – выдул, не отрываясь ни на миг, всю бутылку!

Вершина Эльбруса, относительно простая в своей топальной досягаемости, таит много опасного. Можно ненароком попасть в зону положительных ионов и оттуда не выбраться. Может настичь вдруг “горнячка”, и хорошо, если печень справится, иначе кранты. А можно хватануть азотного опьянения и, возомнив себя птицей, броситься вниз со скалы, словно крылья, раскинув руки. Даже с мастерами спорта, чаще женщинами, такое случалось. Гибли в восторге от ощущения собственного могущества, - роковая черта!

И вот на этой коварной высоте выдуть поллитру?! Это был мировой рекорд: здоровья, лихости, безрассудства! Но после “шикарного жеста” Кахиани скомандовал: “Спуск!” Разве им, альпинистам-асам, пристало заниматься рутинной работой по сборке панелей какого-то метеодомика, таскать эти панели с вершины в кратер и там водворять в специально вырванную подрывниками пещеру в скале?! “Нет! Пусть плебеи корячатся!”

Паша бросился к нему – рассказывал, объяснял, что их здесь останется четверо, три кандидата наук и кинооператор, помощи ждать неоткуда, - сван был неумолим: увел свою группу.

И остались таскать панели к пещерке в кратере, собирать домик в длинном гроте, специально устроенном взрывниками, таскать ящики с аппаратурой, чтоб потом монтировать ее в собранном домике, - шаг за шагом, шаг за шагом, в условиях жесточайшей гипоксии и катастрофического обезвоживания организма, остались там, где каждое движение – страшный труд, - четыре “вшивых” интеллигента, - а больше некому!

Луна заливала ровным светом весь кратер. Абсолютная тишина поднебесной пустыни нарушилась вдруг шумным выбросом гейзера – внизу, на самом дне кратера. Саша снимал это днем, и сразу представил себе, как там сейчас потянуло сероводородом и как почва гудит под ногами.

“Во льдах Эльбруса солнце всходит,

Во льдах Эльбруса жизни нет.

Вокруг него на небосводе

Течет алмазный круг планет”.

“Кто это? Бунин? Брюсов? А Брюсов был на Эльбрусе?” Саша как-то не задумывался об этом раньше. И не предполагал, что и самому придется здесь побывать.

Снимал сельскую хронику для “Новостей”, и вдруг вызывают в город, в редакцию. Улыбчивый зам.директора:

- Санек, срочно летишь на Эльбрус! Скоро выход на Москву и страну, режиссер и редактор уже в Приэльбрусье! Надо успеть, иначе музыка Склифосовского, слова Кащенко, - понял?

Саша рванул на попутках и успел ко взлету гигантской “вертушки” – в самом начале Баксанского ущелья, за Кызбурунами.

Внизу, в Итколе, перед вторым полетом на вершину, Саша пролистал книгу о гипоксии. Поразили страницы об индейцах с горы Марокочи в Андах.

Индейские подростки вытаскивают из высокогорных шахт тяжеленные грузы: ползут по узким штрекам на животах – с мешками угля, привязанными к ногам. А шахтеры-индейцы после работы обыгрывают в футбол приехавших в горы хорошо тренированных спортсменов. Проверка в барокамере показала: эти индейцы без всякой подготовки могут подняться на двенадцать тысяч метров!

“Хм! Надо бы завтра себя проверить! Встать пораньше и взойти на соседний купол!”

Эх, Саша-Саша! Знал бы ты, на что себя обрекаешь, как тяжко дышится на высоте в пять с половиной тысяч метров, как труден здесь каждый шаг, - вряд ли решился бы на этакое путешествие. Увы, постижение приходит с опытом. И отправился наш Санек с утра пораньше, когда все еще спали, с одного белоснежного купола на другой, не менее белоснежный и чуть менее громадный по высоте. Спуск с купола в седловину еще не дал в полной мере понимания того, что затеял: с кинокамерой и запасными кассетами в рюкзаке спуститься с купола и – главное – подняться на другой исполинский купол. В седловине шевельнулось, было: “А не вернуться ли?” Но упрямо начал восхождение, так хотелось повидать и другой кратер: а там что?

Горы всегда загадочны, их поднебесье таит в себе тайну непостижимую, но всем восходящим мнится ее открытие.

Долго пыхтел Санек, пока поднялся на другой купол, не раз останавливался из-за страшной одышки, не одну пригоршню снега отправил в рот, еще не зная, не прочувствовав, как стремительно обезвоживается организм на такой высоте, - куда быстрее, чем за полярным кругом! Но поднялся и зауважал себя: одолел, одолел высоту, вновь на вершине!

И застыл, пораженный: еще ближе, чем с того купола, здесь сурово сверкала Ушба, за нею высилась громадой ледяная корона Шхельды, и далее вся цепь на восток. Саша восторженно вскинул “Конвас” и приник к окуляру. “О, чудо!”

Потом долго отдыхал, приходил в себя, ждал, пока успокоятся легкие, перестанут жадно требовать все новых и новых вздохов, все новых и новых порций того самого воздуха, которого здесь так мало! Поел снежку вволю. И начал спуск в кратер.

Сразу шибануло в нос газами гейзеров, временами взлетающих над вроде бы спящими недрами. Впадины на вершинах эльбрусских куполов можно назвать кратерами с натяжкой: гигантские жерла давно уж затянуты твердью – застывшей магмой, в первую очередь. Поэтому находиться здесь безопасно, только б не угодить под кипяток гейзера!

Саша долго снимал: тут каждый кадр – редкость, уникум.

Выбравшись из кратера, прощально снял Ушбу.

А когда ближе к вечеру вернулся, еле дыша, на западный купол, увидел, что Паша один. Тот молча указал ему на две маленькие черные фигурки, медленно приближавшиеся к Приюту одиннадцати.

Саша невесело усмехнулся и вопросительно глянул на четырехкратного кандидата наук.

- У Коли горнячка! – трудно вымолвил Паша, и добавил испытующе: - Ты, конечно, можешь спуститься, ты ведь не обязан таскать со мною панели!

Саша молча поднял “Конвас” и стал снимать фигурки у Приюта одиннадцати: теперь там один тащил на себе другого.

Потом отволок “Конвас” в палатку. Вернулся к Паше и молча стал перед ним.

- Ну что, Санек, не подведем науку?

- Лишь бы она нас не подвела! – тяжелым языком ответил Санек.

И остались они на вершине вдвоем, Паша да Саша. Два “вшивых” интеллигента. А больше некому.

Назавтра первым делом допили баночку яблочно-морковного сока, поели снежку. И подошли к панелям. “Взяли!” - выдохнул Саша.

От тяжести сразу набрякли глаза, сердце забило колоколом, легкие задохнулись, сдавило виски и будто кто-то схватил за шею клещами, а ноги и руки налились ртутью или еще каким-то жидким металлом, вроде расплавленной стали. “Пых-дых – пыхтят мой молоты!” В ушах шум-звон, шаг: пых-дых! Еще шаг: пых-дых! Пых-дых… Пых-дых… Пых-дых… Пых-дых…

- Стоп! Давай подышим! – Пашино широкое лицо разбухло, дыхание рвется со свистом. Плотный и рослый, даже на вид сильный, он измочален.

“Интересно, а я каков?” Подышали.

- Ну, давай дальше!

И поволокли неподъемное. Пых-дых… Пых-дых… Пых-дых… Пых-дых…

Спуск в кратер. Паша впереди. Ему нужно удержать вес панели, ее устремление вперед. Но Саше труднее: изо всех сил поднимать панель, чтоб она углом не уперлась в склон, не прервала движение.

- Стой, Паша!

Остановились, опустили панель на ребро. Постояли, удерживая ее. Подышали. Поели снежку. Вроде бы, отдохнули.

- Давай, Паша!

Еле подняли треклятую тяжесть. Едва не падая без сил, понесли. “Главное, дотащить до грота! Потом будем монтировать!” Шаг...Шаг...Шаг…Шаг…

- Стой, Саша! Я полежу!

Саша едва удержал панель: Паша рухнул на снег!

Когда дотащились до грота и прислонили панель к скале, рухнули оба. Долго лежали на спине, упершись глазами в небесную голубень. Вяло жевали снег. И каждый думал: “Сколько ж еще переть!”

Кое-как поднялись на край кратера, легли на живот, и опять ели снег.

А в Пятигорске редактор и режиссер, сбежав от эфирной текучки в уютный студийный дворик, набрасывали “рыбу”: основу и острова текста, которые пригодятся к любым кадрам, снятым оператором на Эльбрусе.

Потом режиссер отслушивал уйму пленки, принесенной музоформителем в звукоцех. “Музыки нужно поменьше, а может, и вовсе не будет, надо больше шумов, это даст атмосферу подлинности!”

Что-то удалось записать “Репортером”, когда летали и шли на Эльбрус, - отлично вышел посвист сусликов; что-то внизу, в Итколе. Но много, много нужно добрать в фонотеке: рев горной реки, резкие крики орлов, переливы ручьев и шум горных речек, - все, из чего складывается звукопись горной жизни.

А замдиректора потихонечку психовал: скоро выход на Москву и страну, прямой эфир, целых сорок пять минут эфирного времени, а от Саши ни слуху, ни духу. Не то, чтобы зам сомневался в нем, но ведь мало ли что может случиться там, на вершине.

Правда, дни были ясные, Эльбрус виден с утра до ночи – это уже здорово: значит, нет в горах бури, значит, эта гигантская кухня погоды – Ошхамахо – отдыхает от попыток заварить какую-нибудь буранную кашу и сорвать телевизионные планы.

Но все равно: рисковано, ох, рисковано! Успеют ли?

- Первым русским альпинистом, Санек, был твой тезка – Суворов! И те, кто шел с ним через Альпы!

- Вроде, как мы с тобой! – улыбнулся потрескавшимися губами Санек. – Знаешь, ночью вылез – звезды с кулак! Луна – как сковородка огромная!

- Здесь иная плазма, Санек! Другое измерение жизни! Жизнь есть горение! Жить – значит, сгорать! Чем меньше кислорода, тем хуже горение! – Паша жадно хватанул снег.

Саша тоже ел снег:

- Так мы здесь тлеем?

- Тлеем, Санек!

- Тлеем на вершине Европы?

- Эх, Санек! Каких бы вершин мы не достигли при жизни, могильные холмики будут у всех одинаковы!

- Оптимист!

Все панели, прислоненные ими к скале, повалились вдруг и все застыло, словно тронутое пронзительной вспышкой: и косящий на него карий глаз Паши, и Пашины белые зубы в крике, и дальний угол панели, ударивший Пашу в голову, и выражение беззащитности на его перекошенном от боли и страха лице, и грозившее золотым кулачком ставшее вдруг маленьким солнце…

Доли секунды длился этот стоп-кадр, и в следующее мгновение Саша успел, успел, успел подскочить и упереть руки в падающую на Пашу смертоносную тяжесть, остановил ее мощью своих мышц и плечей!.. Было оглушительно тихо.

Потом Саша, лежа рядом с ушибленным Пашей на краю кратера, мозговал: “Таскаем – это хорошо! Но ведь надо снять! Как?”

Придумал: сперва он снимет Пашу – тот поднимает свой край панели, потом Паша снимет его за тем же занятием. А потом надо положить “Конвас” на снег, так, чтоб они с Пашей несли бы панель на общем плане, включить “гашетку” стационарно, и пусть камера “пашет”. А чтоб пленку не “жечь” понапрасну, оставить панель секунд через двадцать и скорей выключать аппарат.

Потом отнести аппарат вниз, на дно кратера, там включить его, а самому скорее тащиться наверх, к панели, и потянут они родимую (ненавистную!) вниз – вот и получится, в совокупности, то, что надо: и сверху, и сбоку, и снизу снято будет, как они тут корячатся! И средние планы будут – вначале-то друг друга заснимут!

Сумашедше пылал закат: все небо на западе объято багровым пожаром. “Марлю!” - через силу вымолвил Паша, и они, достав из карманов курток марлевые повязки, водрузили их на глаза.

Странно, удивительно, но до сих пор – вот уже трое суток – они обходились без этого, Бог миловал их от “куриной слепоты”, - как много альпинистов слепнет в горах от нестерпимого сверкания снегов! И лишь внизу, в долинах, зрение возвращается.

Они стояли перед пылающим закатом и вяло жевали снег.

“Эфир – усмехнулся Саша, - какой-то эфир… какая это все чушь… мелкость… эфир… вечность – единственная подлинность… вечность!..”

А ночью, в палатке, думалось: “Человек – капля! Человечество – океан! Капля сгорает, океан остается! Но в книжке написано, что сейчас уже тридцать шестая цивилизация! Значит, цивилизация умирает, как человек! Смерть есть средство обновления! А Шамбала? Она тоже гибла? А здесь похоже на Шамбалу?..”

В голове стало щелкать: щелк – и они с Пашей застыли от напряжения, пытаясь поднять округлую спину панели; щелк – и Саша из последних сил волочит по снегу ящик с аппаратурой; щелк – и они с Пашей никак не могут поднять последнюю, самую тяжелую панель, но проклятые панели почему-то никак не кончаются; щелк – и вся пленка в “Конвасе” оказывается засвеченной, и ничего не снято, и все насмарку… Потом что-то сильно и ярко щелкнуло, вроде как лопнуло, и Сашу отпустили видения… Он ровно сопел, чуть похрапывал, часто раздувая обросшие щетиною щеки.

Снился ему Кахиани: улыбчивый, как замдиректора, он жадно ел снег, подмигивал и звал с собою на Ушбу.

А маленький Саша смотрел на него, как на сельского дурачка и крутил пальцем у виска: “Что я, с ума сошел?!” Кахиани пропал, а Саша отогнал хворостиной петуха с ярким гребнем и долго-долго смотрел из своей казачьей станицы, из лазоревой степи на розовоснежный Эльбрус, глядел, прикрывшись от слепящего солнца крепкой загорелой ладошкой, словно козырьком армейской фуражки… А потом стоял на вершине Эльбруса и молился своею молитвою: “Космос! Подними меня вверх и дай мне защиту! Космос! Сними с меня темную программу и дай мне программу светлую! Космос! Я пришел к тебе с миром, Космос! Я пришел к тебе с миром! …Я пришел к тебе…”

К концу четвертого дня, свернув палатки и спальники, навьючив их на себя и оставив на снегу четыре порожних баночки из-под морковно-яблочного сока – все, что смогли “съесть” здесь за это время, они медленно-медленно спустились к Приюту одиннадцати. Едва войдя, рухнули на ступени.

Им сразу принесли ведро сладкого чая, - на двоих. Жадно выпив его, мигом уснули, здесь же – на лестнице. Через сутки проснулись и, поняв, что можно спать до утра, выпили еще ведро и вновь провалились в сон. Утром их растолкали – они просили об этом вечером накануне. Сонных, их опять напоили чаем и заставили съесть по куску хлеба с маслом. После этого они начали спуск и, сбросив полкилометра высоты, доплелись до Ледовой базы. Там дождались вездехода, и к вечеру были в Итколе. Саша сразу упал – отрубился, а Пашу хватило связаться по рации с Пятигорской турбазой.

Ровно в девять утра заместителю директора ТV позвонил дежурный турбазы, и через пятнадцать минут студийная “Волга” ушла в Иткол. В час дня Саша с отснятой пленкой уже двигался из Иткола в столицу Осетии, на киностудию – там есть проявка “широкой” пленки и, самое главное, печать позитива. Сразу по приезде сдал материал в лабораторию, а сам завалился спать в операторской комнате.

Зам.директора нажал на все клавиши и лаборатория отбабахала вслед за дневной и ночную смену, проявив негатив и, главное, отпечатав рабочий позитив, и утром следующего дня студийная “Волга” уже катилась вниз к Пятигорску.

В двенадцать часов режиссер, поразившись Сашиной худобе, обнял его и, получив рабочий позитив, нырнул вместе с цензором в кинозал: смотреть!

Старик-режиссер, сам когда-то снимавший “Конвасом” военную хронику, повидавший немало вершин, наслаждался привезенными кадрами, хотя в горах куда ни поверни камеру, всюду отличный пейзаж. Но в Сашиной съемке была “изюминка”, свой взгляд на мир – с частыми “размывами”, переходящими в ясность, и в ясности, переходящей в “размыв”.

Увидев нарушения – масштабные планы сверху – цензор пламенно протестовал: “Убрать! Обязательно!” А на сокрушенную реакцию режиссера среагировал: “У вас столько другого останется!”

Кляня цензора на чем свет стоит, режиссер нырнул в монтажную.

Полдня и ночь сидел в монтажной, не разгибаясь, к утру склеил чистовой вариант, сбегал домой – поспал, поел, и ровно в полдень вместе с редактором они – два старика, седые, как вершины Кавказа, - начали текст: “У гор нет мании величия…”

В семнадцать ноль-ноль сдали текст в машбюро, умолив машинистку задержаться и добить текст до конца. В девятнадцать двадцать сняли с каретки последний лист. Главный редактор едва успел пробежать глазами отпечатанное. В девятнадцать сорок пять вышли в прямой эфир – на Москву, на страну. Дикторы трухнули читать текст с листа, и старику-редактору пришлось, отчаянно волнуясь, читать самому: “У гор нет мании величия: они и в самом деле огромны и величавы”.

Сразу после эфира телетайп из Москвы: “Спасибо за “Операцию “Эльбрус”. Золотой материал. Редкостная удача”.

Саша ничего этого не знал: он спал. Что ему снилось, Бог весть! Может, Ушба, а может, Шхельда

Но уж точно не снилось то, что случилось через несколько месяцев.

В ноябре пропал сигнал с вершины Эльбруса, из той самой лаборатории, которую Паша и Саша с такими муками внесли и смонтировали в домике, плотно вошедшим в сделанную подрывниками пещеру. Снова и снова пытались поймать сигнал, а его будто и не было! Грешили на качество аппаратуры: не выдержала большого мороза!

Но что делать? Не устраивать же зимнего восхождения из-за этого, - никакие мастера спорта не согласятся. И вертолетчик не согласится опять лететь на вершину: датчики успели сообщить, что зимою там ветер более трехсот километров в час. При минус семидесяти.

Дождались весны. И когда в полях стаял снег, километрах в пятидесяти от Эльбруса колхозники нашли какие-то странные детали, вроде как от самолета какого-то. Паша в Киеве, в украинской академии наук, узнав об этом, сразу заподзорил неладное и срочно вылетел в Минводы, и на другой день достиг Иткола, что само по себе было удивительно, ибо проскочить весной баксанскую дорогу без лавин, с ходу – чуду подобно.

В Итколе навел справки: в предгорьях и на полях найдено несколько дюралюминиевых округлых панелей – значит, домик из пещеры просто-напросто выдуло. Со всею аппаратурой.

Восхождение подтвердило это: пещера была пуста.

Повторных попыток установить в глубоком гроте домик с аппаратурой не делали, хотя академик Сиротинин и утверждал, что если новый домик в пещере заложить огромными скальными глыбами, его не выдует в новую зиму.

Но кто будет таскать гигантские осколки скал на такой высоте? Вертолетчики отказались напрочь, а человек слишком слаб для этого, даже если он заслуженный мастер спорта или четырежды кандидат наук.

Постепенно свезли в Иткол улетевшее – те самые панели, которые проектировал авиаконструктор Антонов и которые изготовили на киевском авиапредприятии, те самые панели, которые самолетом были доставлены из Киева в Минводы, а оттуда вертолетом заброшены на вершину Эльбруса, те самые панели, которые, изнемогая от гипоксии и перенапряжения, ворочали, таскали, монтировали четырежды кандидат наук Паша и кинооператор Саша.

А тут и лунную программу закрыли. Во-первых, американцы уже высадились на этом гигантском спутнике Земли. А во-вторых, когда с опозданием подсчитали, сколько потребуется средств, чтобы советский человек ступил на Луну, выяснилось: придется на пять лет заморозить все жилищное строительство в СССР. Тягаться с Соединенными Штатами не получилось.

Потом вслед за “домиком Антонова”, унесенного воздушным потоком, ветром времени “выдуло” и весь Советский Союз.

Но Саша, несмотря на все это, до самой последней своей минуты остро помнил тот высший миг своей жизни – те четыре дня на вершине Европы и тот вечер третьего дня, когда они с Пашей, измочаленные, стояли на краю кратера, ели снег и сквозь марлевые повязки глядели на пылающий в полнеба закат, - они, в муках перенесшие на себе все панели в кратер, к пещере, - они, смонтировавшие там из этих панелей домик, - они, собравшие и запустившие аппаратуру со множеством датчиков, - они сделали, сделали, сделали это! Они – два “вшивых” интеллигента! Ведь больше, как оказалось, некому.

"НАША УЛИЦА" №109 (12) декабрь 2008