Ваграм Кеворков

Если бы со всего Дагестана собрали паспорта и проверили: есть ли там девушка по имени КисАна, такую бы не нашли.

А, между тем, вся республика знала: на махачкалинском телевидении работает редактором Кисана, потому что после передачи нередко объявляли ее имя-фамилию, а иногда даже писали в титрах.

Так что видели, знали, а в паспортах не было. Ибо на самом деле ее звали не КисАна, а РайханАт. То есть ее звали как раз Кисана, а по паспорту Райханат. То есть, можно подумать, в ней предполагали родители, а точнее, отец, который так ее назвал, что-то райское.

А отец знал толк в именах, не зря был членом-корреспондентом зарубежных академий наук, и уж разницу между раем и адом, конечно же, понимал, потому и назвал свою единственную дочь, гордость свою и надежду, не каким-нибудь мрачным оперным именем Аида, а солнечным и радостным, как птичка весенняя, Райханат.

Она, и вправду, была как веселая птичка, - часто улыбалась, охотно смеялась чьей-нибудь шутке, тихо взрываясь внезапным ласковым смехом, даже когда, таясь, покуривала в кулак где-нибудь под лестницей.

Покуривать она научилась в Тбилиси, где окончила университет и, как отец, стала филологом.

И нос у нее был отцовский - большой, внушительный, - была бы мальчик, сказали б: "Вылитый Шихабутдин!" Но была девочка, и, слава Аллаху, девочка с огромными темными ласковыми, чудесными в своей красоте глазами - глазами нежной газели.

Но, хотя джигиты таяли от ее взгляда, до свадьбы или пусть даже предложения руки и сердца дело так и не доходило. И ее изумительные глаза, вместо того, чтобы бесповоротно пленять мужчин, напряженно вчитывались в тексты о передовиках труда, об урожаях и недородах и о победной поступи коммунизма на необъятных просторах нашей великой Родины СССР вообще и Дагестана в частности.

Отец ее родился в высокогорном ауле Гуниб, а она на равнине у моря, в столице республики Махачкале.

Едва начав говорить, стала именовать себя не Райханат, - это, видимо, ей было сложно произнести, - а Кисей, Кисаной. Что-то кисейное услыхало в этом чуткое ухо филолога, и отец стал звать малышку кисейной барышней.

Но какая кисейная барышня, - сорванец и оторва - вот кем росла девчонка Кисана, игравшая с мальчишками в лапту и футбол, заплывавшая на городском пляже аж за буйки и безбоязненно вступавшая в драку с ровесниками, если что-то ее обижало или казалось несправедливым.

От маленького Муртуза в их большом сером доме она узнала, как получаются дети и что родители делают это каждую ночь, и, удивившись, спросила: "А почему же тогда у меня нет сестричек и братиков?" Этого Муртуз не знал, и она решила все выяснить сама, и ночью босиком прокралась к двери родительской спальни и долго слушала: что же там происходит? И так ничего и не услыхав, уснула на паркетном полу перед дверью; а отец утром, наткнувшись на нее, озадачился, отнес спящую дочку в кроватку и, догадавшись, в чем дело, сказал жене: "Знаешь, доченька-то уже подросла, интересуется нашей интимной жизнью!" И жена ахнула пораженно: "Кисана?! Вах!!"

Девчонки во дворе шушукались, как они подсматривали за мальчишками в кабинках на пляже, и Кися поражалась их бесстыдству; и была ошарашена, когда мама предупредила, что если у нее кое-где появится кровь, это нормально.

А Муртуз, которому уже стало одиннадцать и потемнело над верхней губой, упрашивал ее снять трусики вместе с ним, и она ударила его, чтоб не приставал, и у него пошла кровь совсем не там, где уже показалась у нее, и, запрокинув голову и зажав нос рукою, он в отместку похвастал, что давно уж мужчина, потому что летом его возили в аул к дедушке и бабушке и там, в очередь с местными мальчишками, он делал "это" с ослицей.

"Что ты из себя строишь, - крикнул он ошеломленной Кисане - тебя скоро замуж выдадут!" Она, перепугавшись, прибежала к отцу: "Папа, не выдавай меня замуж, пожалуйста!" Отец удивился и ласково стал объяснять ей: "Разве мы дикари, чтоб отдавать замуж в двенадцать лет?! Вырастешь, станешь взрослой, и выйдешь замуж, когда сама решишь!" И она, отбросив опасность замужества, тут же определилась: "Значит, Муртуз дикарь!"

А солнце с каждым годом светило все ярче и кровь бежала все жарче, и, чтоб отвлечься от липких и стыдных мыслей, она стала много читать, наугад выхватывая книги из огромной отцовской библиотеки, и самыми любимыми стали стихи "поручика Тенгинского полка" и Расула.

А Расул, вместе с ее отцом отправившийся за крылатым народным словом в родной Цада и в небо врубленный Гуниб, рассказывал потом:

- О, как мы развращены цивилизацией!

Дорогих гостей, их угощали традиционным лакомством: мукою, смешанной с топленным коровьим маслом.

- Мы не смогли есть это! А в магазине только ириски! Теперь мы стройные, как джигиты!

Расул сильно преувеличивал: от его брюха не так-то просто было избавиться даже при самой лютой диете!

Но Шихабутдин - да, он всегда был строен, как юноша!

И Кисана была стройна - в него! И никаких-таких выпуклостей еще не появилось у нее, но однажды, когда она, припозднившись, возвращалась с пляжа домой и присела под кустиком, вдруг сзади чьи-то страшные руки схватили ее за ягодицы, - она, закричав дико, ланью понеслась через кусты к фонарям, к свету, и дома, рыдая, рассказала об этом отцу, а он скрипел зубами от гнева и обиды за свою дочь, и после этого всегда сам отправлялся с ней вечерами на пляж.

А мама объяснила ей, что каждый мужчина - охотник и в каждой женщине и особенно четырнадцатилетней девочке он видит предмет охоты и хочет сделать ее своею добычей.

Кисана запомнила это, а уж потом поняла.

Третья - не проходная - комната, где прежде была спальня родителей, стала девичьей, там появилось огромное зеркало из соседней большой комнаты, - его убрали цветами. И бубен на стене в ожерелье цветов.И в напольных китайских вазах цветы, и в глиняных балхарских кувшинах с запотевшими от холодной воды боками цветы, и в Кисаниной незамысловатой прическе - она никогда не носила длинных волос - цветы, и приколоты к белой фате и белому платью невесты.

Девушки-подружки притворно плачут, часто вздыхают и сокрушаются по поводу того, что Кисанина девичья беззаботная жизнь заканчивается и отныне и навсегда ей не остается ничего, кроме ярма семейного!

И Кисана тоже "плачет", посмеиваясь.

Да и как не посмеиваться?!

Ведь, по обычаю, никакой свадьбы, вроде бы, нет и не намечается.

Невеста ничего не должна знать о женихе, разве только издали увидит его у аульского родника.

Но у Кисаны водопровод в квартире и все удобства, - какие уж тут родники! Где она может ненароком повидать джигита, которому глянется?! На автобусной остановке или в самом автобусе, или на службе, в конце концов, да избавит Аллах женщин от необходимости ходить на работу, отрываясь от домашнего очага! Или на пляже, хотя женщина может появиться там и войти в воду только облаченной в длинное черное платье! Но даже если парень и девушка встречаются на работе - да избавит нас Аллах от необходимости ходить туда, кроме как за зарплатой, - все равно: только язык взглядов!

Невесту должны украсть - вот в чем штука! А она и не знает, что ее украдут! Узнает только, когда ее кинут поперек седла и умчат в горы!

А тут цветы, белое платье (вообще-то у мусульман белый цвет означает траур, но тут по-христиански выходит), за столами полно гостей! Правда, ни жениха, ни его дружков здесь нету и быть не может, но все равно: притворство! Театр!

И Кисана посмеивается! Но в душе у нее екает, и сердце колотится: когда же, когда же, когда же ее, наконец, украдут?!

Они с Тимуром встречаются уже несколько месяцев, тайно от всех гуляли в темных аллеях приморского парка и думали: она аварка, а он лезгин, - разве ее родители и его мать благословят такой брак?

"ВахатУта-хотутА", - пела ФатИма маленькому Тимуру, покачивая его деревянную люльку, подвешенную к потолку, а малыш глядел на нее глазами чистого душой старичка, который знает что-то такое, чего не знает никто.

"ВахатУта-хотутА,

Жизнь, мой мальчик, не проста!"

Ох, не проста! Фатима, да будут чтимы ее седины, растила свое дитя в одиночку.Отец Тимура - Ибадулла - оставил ее и грудного сына, бросил их. В мечети при свидетелях сказал Фатиме: "Ты мне не жена, ты мне не жена, ты мне не жена!" И все, мулла развел их так же легко, как прежде узаконил их брак, когда Ибадулла при свидетелях сказал Фатиме: "Ты мне жена, ты мне жена, ты мне жена!"

Жестоки адаты - неписанные обычаи гор!

Давным-давно Гамзат Цадаса - поэт и отец поэта - написал книгу "Война адатам!" Но когда его старший сын женился на русской, Гамзат - завзятый борец с адатами - проклял отпрыска и изгнал из дому. И хотя у Гаджи вырос прекрасный сын, развод с не аваркой все-таки состоялся: как жить в опале, под отцовским проклятием?! Перед смертью Цадасы его младший сын Расул умолял отца простить Гаджи, ведь тот, разведясь с первой избранницей, женился на аварке - "О, отец, на аварке!! И уже двое сыновей!" - Цадаса был неколебим! Так и ушел в могилу, не простив старшего сына и не впустив его в дом, хотя тот сутки ждал у порога.

Кисана не знала аварского, Тимур лезгинского, и когда он по-русски сказал ей: "Где я найду такую, как ты?! Где ты найдешь такого, как я?!", - ласково засмеялась в ответ, и звезды блеснули из-под ресниц. Может, и вправду, Тимур войдет в ее жизнь, как солнце в кисть винограда?

Она давно уж задумывалась о своих острых локтях и коленках, тощеватых руках и ногах, покрытых редкими длинными волосиками, о своем большом носе, хорошо бы смотревшимся на мужском лице, но никак не на женском. Выйдя из-под душевых струй, она оценивающе глядела на себя в зеркале в ванной комнате, и видя всю себя - с пышным черным треугольником и маленькой грудью с торчащими темными сосками, худенькими робкими плечами и большими темными глазами, достойными красавицы, - не понимала, что же есть в ней такое тайное, притягательное, манящее, - не зря же так впиваются в нее на пляже острые мужские глаза? И представляла, что будет с нею после замужества, каким большим станет ее живот - разбухший, распираемый ребеночком, и тогда сладостно ныли соски и грудь томило приятною болью от настойчивых детских губ, и тут же воображение перебрасывалось к резким мужским губам, жадно ищущим лепестки ее губ, мед ее поцелуя. И в очередной раз давала себе слово бросить покуривать, старательно чистила зубы утром и перед сном, и не могла понять, сильно ли нравится ей Тимур, идти за него или подождать кого-то еще, от которого будет с ума сходить, как от жгучеглазого паренька с поразившим ее чувством собственного достоинства - сокурсника Шота, Шотика, в которого была тайно влюблена в ТГУ?! Ее измучили тогда грезы - как он ласкает ее, а она цветком весенним раскрывается навстречу ему, - этот желанный восторг так и остался изнурительной мечтой-призраком. Никому она не сказала об этой любви, только бубну прошептали ее пальцы про свою боль и тоску, только бубну!

Сегодня ее украдут для Тимура! Лезгины украдут аварку! Позор на голову Шихабутдина! Никогда аварцы не простят ему этого!

Еле уговорила Кисана отца, чтоб не перечил ее браку с Тимуром! Тяжким бременем легло это согласие на плечи Шихабутдина, пригнуло его к земле, - только ради счастья любимой дочери, любимой его Райханат он решил стерпеть унижение! Да, да, конечно, сам он женат на осетинке, Кисаниной матери, христианке, и все в его семье счастливы, но сколько раз дагестанцы - особенно аварцы - кололи ему глаза этим браком! А теперь и дочь его нарушит адат! "О, Аллах, будь велик в своей милости!"

Русская свадьба бедна: на всех один стол!

А горская побогаче: здесь два стола!

Разве могут молодые мужчины сидеть за одним столом вместе со стариками и замужними женщинами?! Молодая кровь перемешается с водкой или коньяком - Магомет сказал: "Не пей вина!", но о водке и коньяке почему-то смолчал, - адская смесь взорвет и без того кипучую натуру горца, и тогда, как орлы курочек, схватят замужних женщин молодые мужчины, и хорошо, если своих схватят, а ведь могут и чужих похватать! И долго ль тогда кинжалу окровавиться, особенно, если он остро заточен и ему тесно в ножнах?! Секунда - и зазвучит жестокая песнь клинка!

Вот поэтому мужчины младше пятидесяти лет сидят в первой после входной двери комнате, старики и замужние женщины во второй, а уж в третьей - девичьей - томится Кисана: раз она девушка, раз не замужем - нет ей места ни за одним столом!

Как же не хотелось Шихабутдину отдавать в чужой дом единственную дочь, кровинку, отраду свою Райханат! Добро бы еще за сына аварцев-приятелей, так нет же: за лязга, лезгина, за сына незнакомых ему людей! Что будет с ней в чужом доме? Как она, гордая и образованная, самолюбивая и свободолюбивая, - как она сможет стать рабою, слугою мужа, своего господина и повелителя?! И не возьмет ли он потом, вслед за нею, и других жен себе?!

Мрачнее тучи в горах сидит за главным столом Шихабутдин: не ест, не пьет и буравит глазами дверь девичьей комнаты, где - он знает это! - Райханат в уборе невесты готовится к тому, чтобы лязги украли ее!

Кулаки Шихабутдина сжаты, как перед боем, - да для него эта свадьба единственной дочери и есть бой - с самим собой, со своей гордостью, самолюбием, - как переступить через это?! "О, Аллах! Дай мне силы, чтоб одолеть самого себя!"

И сверкают глаза сжатого в пружину аварца, и гудит, гудит в его груди исполненный мщения могучий рык Шамиля: "Аллах Акбар!"

"Шихабутдин! - умоляюще глядят на него серые все понимающие глаза жены его, матери Райханат, верной его Нателлы, - Шихабутдин!" И, скрипнув зубами, он отводит горящий взор свой от двери девичьей, и вспоминает, что за столом гости! И нельзя показать им своей печали и своего гнева! "О, Аллах, помоги мне!"

А все вроде бы и не знают, что есть девичья и в ней Кисана с подружками. Зачем отрываться от соблазнительного застолья? На то и свадьба, чтоб есть и пить! Аллах знает, что делает!

А в первой комнате, за первым столом, не зря расположенным сразу у входной двери, - чтоб молодые джигиты сумели защитить невесту, если какие-нибудь абреки рискнут выкрасть ее, - за первым столом черными глазами-маслинами следит за порядком высокий красавец Нариман, да продлит Аллах дни этого лакца и его друзей-поэтов, ибо слово поэта свыше дано! И звучит здесь и орлиный клекот аварского, и шипенье и щелканье лезгинского, и узор лакского, и вязь даргинского, и мощный орнамент кумыкского - тридцать народностей поселил Аллах на прекрасной земле Дагестана, возлюбил их и дал им талант, достойный гор и ущелий, пустыни и моря, степей и могучих рек, достойный вершин, сверкающих снегом и солнцем!

- Наполнить бокалы! - командует тамада Нариман. - Читай, Аткай!

И толстый Аткай начинает:

Тарки-гора, Тарки-гора, -

Дружбы гора!

- Ну, что ты, - морщится Нариман, - по-русски это не звучит, давай по-кумыкски!

ТаргУ-тАву, ТаргУ-тАву, -

ДослукнУ тъавУ! - пророкотал Аткай, "взорвав" последнее "Т", и поэты зааплодировали.

А Нариман: - Жаль, нет с нами Расула!

- Вах, он много потерял! - рассмеялся ироничный Рашид.

- Но и мы потеряли! - возразил Нариман. - Кто, как он, сумеет сказать такое:

"Почему ж я тебя берегу и берег,

Я, отпетый добряк-стихотворец?!

- Почему? - мне б ответил кинжал, если б мог,

Потому что ты все-таки горец!"

- Цхх! - восхитился Рашид и с чувством покачал головой: - Цхх!

И поэты за столом тоже покачали головами и подтвердили: - Цхх!

Тут принесли вареную баранину, брынзу, зелень, лаваш, золотистые ломтики вяленой дыни,- все оживились, а тамада поблагодарил:

- Чох сагол!

- СагОл, СагОл! - подхватили поэты, а Нариман высоко поднял свой бокал и все до последней капли водочки вылил в глотку себе, - так река прочищает горловину ущелий!

И поэты не подкачали, доказали, что уж в этом они тамаде не уступят! "Ай, ляззАт!"

- А теперь твой салам-тост, Юсуп, раз ты опоздал! - изрек Нариман, и велел: - Наполнить бокалы!

И коренастый Юсуп тут же начал:

- В горном я рожден краю,

Он поэтов поднебесней,

Там живут не как в раю,

А гораздо интересней!

Юсуп собрался читать и далее, но Нариман прервал его, сказав, что этого делать не стоит: если все вместо тоста начнут читать свои стихи, это будет уже не застолье, а вечер поэзии, а этого-то как раз и не нужно, потому что тогда кушать и выпивать будет некогда, - зачем же тогда они здесь собрались? Уж или стихи читать, или долму есть!

Как раз понесли долму в красивых хрустальных мисках на больших блюдах, и вот тут, а не после стихов Юсупа, все зааплодировали, засмеялись радостно, загомонили: - "Ай, ляззАт! Ай, ляззАт!"

- "Чудесно! Чудесно!" - Но долму - всю до единой долминки - пронесли мимо их стола в соседнюю комнату и там опустили на стол стариков и уважаемых женщин, - да продлит Аллах дни тех и других, но лица мужчин за первым столом постно вытянулись, и раздосадованный Нариман язвительно попенял Юсупу:

- Ну, что, дочитался?!

- Вах! - растерялся Юсуп, но тут принесли долму и на их стол, и Нариман, обрадованный, с бокалом в руке затянул всеми любимое:

- Ва -ды -лай , вадылай,

Ва - дылай, ва - дылай, дылай!

И вдохновенно грянули крепкие глотки:

- Ва - дылай! Ва - дылай!

Но жуткий грохот внезапно обрушился на их головы и на головы тех, кто сидел за главным столом, - входная дверь распахнулась от чьего-то страшного удара ногой, ворвалась какая-то смутная толпа в папахах, с пистолетами, шквальная пальба в потолок оглушила, ошеломила всех, банда или орда, орда или банда - что-то паляще-орущее, оруще-палящее смерчем пронеслось мимо столов и выхватило, урвало, украло из девичьей белую, как фата, невесту, вихрем унесло ее из квартиры в распахнутую настежь дверь, и уже на лестнице в подъезде гремели выстрелы.

А у главного стола абрек в папахе и бурке, с пистолетом в руке сверлил кровавыми навыкат глазами белого как снег, отца невесты: "Ну, что, Шихабутдин?! - злорадство клокотало в горле абрека. - Ты аварец, а я лезгин, лязг!! Я, лязг, украл твою дочь!! Лязг украл твою дочь, Шихабутдин!!" И выстрелил в потолок!

Шихабутдин, скрежетнув зубами, схватил вилку - первое, что попалось под руку, - рванулся из-за стола к обидчику, но к нему бросились, повисли на его руках мужчины, сидевшие рядом, а к лязгу подскочили поэты-лезгины, что-то горячо зашептали ему, и абрек, на прощанье пальнув еще раз холостым в потолок, быстрым шагом покинул квартиру, исчезнув в настежь распахнутой входной двери.

Тут только заголосили женщины и высыпавшие из девичьей подружки невесты: - Вай! Вах! О, Аллах! Украли нашу Кисану! Украли цветок наш! Украли!!

Но почему-то никто не бросился преследовать похитителей! Абреков! Лязгов! Шайтанов!

А Шихабутдина никак не могли усадить! Ноги его не сгибались, рука с вилкой не разжималась, глаза налились кровью - в нем бурлил гнев, как лава в жерле вулкана! Как подстреленный в парении упавший орел, он дергал головой, глядел ненавистно, готовый к последней битве!

Нариман, поняв, что сейчас нужней всего Шихабутдину, презрев этикет, подошел к главному столу с хрустальным бокалом водки, сказал: - О, Шихабутдин! Отец мой и брат мой! Видит Аллах, как все мы любим тебя, как чтим и уважаем твой дом, твой род, твое слово!.. Этот абрек пытался оскорбить тебя! Да разве можно оскорбить белоснежные вершины нашего Дагестана?! Разве можно оскорбить небо, данное нам Аллахом?! Нет, Шихабутдин, как бы шакал не тявкал, он не достоин внимания льва! Твое здоровье, лев! Твое здоровье, Шихабутдин!

Поняв золотую мысль Наримана, мужчины поспешно наполнили бокалы и потянулись ими к Шихабутдину! И рука его разжалась, вилка выпала, ноги подогнулись, он сел. Но тут же, собравшись с силами, встал, опираясь о стол, взял протянутый ему Нателлой фужер с коньяком, и звонко соединив хрусталь со всеми бокалами, тихо сказал: - Спасибо, Нариман! Спасибо вам, братья мои! Сагол! Чох сагол! Чох сагол вам!

И выпил до дна!

И все выпили вместе с ним!

И тогда Нариман, тонко почувствовав настрой души Шихабутдина, вновь затянул прерванное абреками величавое:

- Ва - дылай! Вадылай!

Ва - дылай! Ва - дылай, дылай!

И старики, вскинув гордые головы, подхватили воинственное, словно клич имама в горах: - Ва - дылай! Ва - дылай!

И песнопение объединило столы: молодые поэты перебрались сюда со своими стульями, и всем нашлось место за главным столом, где высился величественной главою благодарный Шихабутдин!

Ва - дылай, ва - дылай!

Ва - дылай, ва - дылай!

Три месяца никому нельзя видеть Кисану. Три месяца никто не должен знать, где она! Иначе ее родственники с оружием в руках примчатся ее отбивать!

Но все знали: Кисана в доме Тимура и Фатимы. И никто не мчался за нею: обычай воровства соблюден, надо и дальше действовать по адату.

Подружки Кисаны бегали к одноэтажному каменному дому Фатимы и Тимура, и, дождавшись на противоположном тротуаре, когда в закрытое окошко глянет молодая жена, вопрошали взглядами: "Ну, как ты?" И Кисана, улыбаясь, показывала им большой палец, поднятый кверху: "Во!"

Подружки передавали это Шихабутдину и Нателле, и чуточку-чуточку, самую малость успокаивались тревожные родительские сердца: "О,Аллах! Не оставь нас своею милостью!"

Где еще повстречать знакомца, как не у рынка в воскресный день!

- О, Абдурахман, салам алейкум!

- Ва - алейкум салам, Зайпула!

Останавливаются, беседуют, жены их снимают с себя поклажу, опускают ее на землю, а сами садятся на корточки и молча ждут, когда их повелители наговорятся и, церемонно попрощавшись, пойдут дальше; тогда встают, взваливают на себя мешки с картошкой, луком, мукою, и, согнувшись под тяжестью, следуют за своим господином, - до следующего знакомца. Обычно жен две-три у каждого, хотя официально многоженство запрещено. Но мало ли что в нашей стране запрещено, - люди все равно сделают так, как им надобно.

А вот чтобы горец сам нес груз, если рядом жена, - такое редко увидишь!

Тимур, идя с базара рядом с Кисаной, сам нес поклажу!

Кисане очень нравилось такое поведение мужа, и когда встречала осуждающие взгляды мужчин - индюков надутых и женщин - серых курочек, посмеивалась, как на свадьбе.

Их съемочная группа, заночевав в сакле у подножья хребта, договорилась с хозяином, что утром он даст им трех ишаков: нагрузить на них светильники, кабели, подсветки, кинокамеру, набор объективов, кассеты, чистую пленку в круглых жестяных коробках, - не переть же все это самим через хребет до аула в соседнем ущельи?!

Утром хозяин, получив деньги, передумал: решил поберечь ишаков и весь груз навьючил на своих трех жен! И никто из них не роптал, - послушно потащились на крутой высоченный хребет, попив натощак холодной воды из кумгана: муж не разрешил им поесть.

Кисана рассказала об этом Тимуру, ожидая его возмущения, но он только усмехнулся в ответ: "В нашем ауле тоже так!"

А Фатима, видя, что не Кисана, как положено, несет с базара сумки, а Тимур, от стыда закрывала лицо руками: "Вуй, какой позор! И что только сын мой - высокий, плечистый, как султан, - что он нашел в этой худосочной аварской овце?! Вуй!!"

Как же рвался из командировки Тимур, как же соскучился он по милому, славному личику жены, по ее огромным ласковым глазам, как хотелось задохнуться от ее поцелуя!

А потом они сядут за стол, - кишки изныли по шурпе, - и, глядя друг другу в глаза, станут есть, и он будет кормить ее с ложечки - маленькую, крохотную Кисану, воплощение нежности и любви!

Но дома ее не оказалось, мать ответила, что она на работе, и Тимур обозлился: почему она пошла на работу, ведь отпуск без содержания у нее два месяца, - зачем она пошла на работу?! Кто так интересен ей, что она даже не стала ждать мужниного приезда?! Ревность взбесила его, и он тут же помчался к ней!

Он-то помчался, да автобусы-то не мчатся! Ползут, на остановках разбухают от новых толп, на подъеме автобус трещит, как тяжеловоз-жеребец после овса, а баба-кондуктор орет, словно кассир в цирке у рынка: "Деньги на билет - и весь фокус!"

Только через час он попал на службу жены, но там сказали, что она ушла час назад.

"Куда? Где она? С кем?"

Он перестал четко соображать, голод и ревность смешались в гремучую смесь, он готов был задушить ее, отхлестать по щекам, - "Но если она уже дома? Если ждет-не дождется меня?"

Кондукторша вытащила из сумки с билетами шмат колбасы, стала жевать, крикнула водителю:

- Рамазан, колбасу будешь?

У Тимура рот заволокло слюной, а шофер крикнул в ответ:

- Свиная?

- Свиная! - подтвердила кондукторша.

Тимур сейчас и свиную слопал бы!

- Давай! - громко ответствовал Рамазан.

Кондукторша, отпихивая людей, с трудом пробралась через салон к водительской загородке, протянула туда колбасу. Шофер схватил ее, вонзился в нее зубами. Тимур сглотнул голодную слюну.

Сидевший неподалеку старик в огромной кисло отдающей бараном папахе недобро спросил кондукторшу, кивнув на шофера:

- Персюк?

- Какой персюк? - жуя, ответила баба. -Аварец!

- А - ва - рец?! - старик чуть не слетел с сиденья от потрясения: не иначе, впервые он видел, чтоб правоверный мусульманин - не какой-то там азербайджанец-персюк, но аварец! - ел проклятую Аллахом свинину! Колючие глаза его растерянно вопили: "О, Аллах, мир перевернулся и Ты не уследил за ним!"

Кисана была уже дома, и едва Тимур вошел, бросилась к нему на шею, - руки милой - крылья лебединые, - спрятала блаженно-счастливое лицо у него на груди, и улетел весь гнев, не нашлось ни слова упрека! И всю ночь он жарко целовал, целовал ее! И все казалось роскошно! "Груди милой - бурдючки с медом, свисающие со скалы!"

А назавтра, восьмого марта, они поднялись на Тарки, и, раздевшись догола, загорали там, лежа на буйной зеленой траве, ели сладостные ломтики вяленой дыни, а вокруг благоухали желтые соцветья кустарника-медоноса, а у подножья горы розовели цветущие миндалевые сады, а за ними белел залитый солнцем весенний город, а дальше стеною синело море.

А один из тех, кто "украл" Кисану, сослуживец и соплеменник Тимура, ровесник его Герейхан отвез их на своем "Москвиче" в Талги.

В тенистом листвяннике расхаживали, поклевывая траву, фазаны, паслись олени. "О, кикие леса!" - радовался заповеднику Герейхан. Он никак не мог сказать: "О, какие!" - все выходило "Кикие"! "О, кикие леса!"

А когда на небе проявились серебряные россыпи, занялись чудесами: принесенные из лесу палки воткнули в пустынную землю долины, запалили факелы и, быстро вытаскивая из земли палки, подносили пламя к отверстиям - тотчас вспыхивали язычки огня: загорался выходивший из-под почвы метан. Долина покрылась золотистыми светлячками, - стало волшебно, сказочно, и казалось, вот-вот появятся гномы.

На студию ТV ехать долго. Слева в низине тянется бесконечное водохранилище с опрокинутым в него синим небом, - поилище города, окаймленное камышом и колючей проволокой; асфальтовая дорога идет по самому гребню небольшого хребта, блестит под солнцем; справа круто сбегает к морю глинистый склон с обширными песчаными выходами - визитными карточками азиатской пустыни. Там застывшие в намазе коленопреклоненные фигурки водителей: песком так легко совершать омовение! На шоссе без присмотра машины молящихся: кому на безлюдной дороге нужны старые грузовики?

Длинные тягучие дни и жаркие короткие ночи свадебного отпуска закончились, Кисана, держась за поручень в переполненном автобусе, поглядывала налево, направо - все так привычно, - как вдруг чьи-то жадные руки стали оглаживать ее зад, и она, вмиг обожженная ужасом детских лет, вскричала страшно: "Что вы делаете?!" И, резко обернувшись, увидела за собой ярившегося вожделением старика, и в гневе заорала ему: "Как вам не стыдно?!"

А он, старый наглец, вскричал ей в ответ: "Молодой был бы, молчала бы!" "Сволочь!" - бросила она ему, отчаянно продираясь к выходу, а со всех сторон неслось: "Как ты со старшими разговариваешь, соплячка?!"

"Нет уж, лучше пешком! Скоты!"

Автобус отъехал и она осталась на пустынной остановке, переполненная испугом и гневом.

- Маладэсь тэбя! - вдруг раздалось за плечами.

Кисана шарахнулась, мгновенно обернулась и увидела парня из автобуса - он тоже кричал ей: "Соплячка!" Как же она его не заметила, - значит, он вышел из второй двери. - Маладэсь тэбя! - и, широко раскинув руки, он двинулся к ней.

Разом увидев все - его горящие черные глаза, его мощные руки и плечи и торчавшую в штанах плоть, - она, заорав гортанно, кинулась бежать по пустынной дороге и махать руками, - проезжавший грузовик едва не сшиб ее, провизжав тормозами.

Из кабины выскочил, матерясь по-русски, мужик и - о счастье! - она узнала в нем студийного шофера Мурата! - Спаси меня! - закричала она ему, и Мурат, враз поняв все, преградил дорогу бежавшему за ней парню.

- Она сестра моя! - громко соврал Мурат и парень остолбенел. - Хочешь быть моим кровником?!

- Извины, брат! Я шутиль, да?! Она маладэсь!

Мурат отвернулся от него, подсадил дрожавшую от страха и возмущения Кисану в кабину, с другой стороны влез сам, врубил заглохший, было, двигатель, и грузовик тронулся.

Кисана крепко вцепилась в дверную ручку. За стеклом проплыл парень, кричал: "Маладэсь!" и махал ей.

"Сволочь!"

Целый день ее колотило от гнева, и вечером, дома, она попросила Тимура: "Пойдем на пляж!" - так хотелось смыть с себя мнимые следы гнусных рук, выйти из моря чистою, как Афродита. Тимуру и самому хотелось хорошенько поплавать, чтоб освежить тело и мозг после враждебного человеку цеха.

Их встретил шторм!

Еще на подходе к морю они услышали грозный шум. На берегу увидели: огромные валы шли ровно, мощно, нависая гребнями, обрушивая белую пену и выгнутую массу воды на песок. Тимура и Кисану накрыло мощными брызгами, и, поняв, что сегодня купание невозможно, они собрались уйти, но вдруг Кисана мгновенно сбросила с себя платье, шлепки и, слетев по ступенькам на пляж, разбежалась и нырнула в волну! Тимур только и успел крикнуть: "Куда ты?!" Увидел, как черная голова обозначилась за волной, пронырнула вторую, показавшись на миг, потом третью - и тьма скрыла ее!

Он клял себя, что не последовал за ней сразу, но сейчас уже поздно, в темноте в бушующих валах он не найдет ее, - что же она, постреленок, удумала?!

А Кисана плыла саженками, брассом, то взлетая на гребень волны, то падая к низу грозного вала, и так продвигалась вперед и, угадав в темнеющем пятне буй, уцепилась за него, и началось ужасное и восхитительное падение в бушующую бездну, и когда уже обрывалось сердце и душа сжималась в комок, взлетала на гребень, к небу, чтобы тут же вновь ухнуть вниз!

Тимур в страхе бегал по берегу, все время кричал ей, но кто услышит мятущийся голос в грохоте мчащихся бесконечной чередою огромных валов?!

С неба в воду ударили страшные огненные копья, и грохот моря слился с громом небесным!

Кисана ликовала! Ужас прятался где-то внизу живота, восторг подкатывал от сердца к горлу, хотелось кричать, петь, но она лишь крепче стискивала железную ручку буя, взлетая над бездной и обрушиваясь в нее!

Близкий огненный зигзаг ослепил ее, жутким трескучим раскатом разодрало небо, и хлынул ливень!

Бросив буй, она саженками поплыла к берегу, волны вздымали ее и, швырнув в бездну, накрывали с головой, она едва не хлебнула, и перешла на брасс, поняв, что так легче слиться с волною, стать частицей ее. Быстро продвигалась вперед, уже забрезжил тусклый свет фонарей, и когда, казалось, еще тридцать-сорок гребков и все, будет берег, она вдруг почувствовала, что ее оттаскивает назад в море! Сразу ослабли руки и ноги, стала задыхаться, ее сильно поволокло обратно, в страшную темень! Ужас объял ее! Она гребла и гребла, но вдруг что-то больно ударило в спину, и она не сразу поняла, что ее вернуло к бую! Схватившись за него, она старалась успокоиться, отдышаться! Взлетая над бездной и обрушиваясь в нее, она с пронзительной ясностью поняла, что сделала страшную , опаснейшую, губительную ошибку, поплыв сюда в такой шторм! Ночью! Счастье, что ее вынесло к бую, могло ведь и просто утащить в море!

Кисана едва успевала отплевываться и уворачиваться от новых и новых порций морского рассола, который атаковал ее сверху и снизу, и сбоку. "Вперед! - скомандовала она себе. - Вперед!" Изо всех сил оттолкнулась от буя и поймала волну! Ее стремительно понесло к берегу и, пролетев вместе с падающим гребнем вниз метра три, она, тут же подброшенная вверх, успела попасть на новую волну! И опять ее пробросило намного вперед!

Проступил свет береговых фонарей, она почувствовала, что сейчас ее снова потащит в море, и тогда, вдохнув посильнее, нырнула поглубже и, цепляясь руками за песчаное дно, стала подтягивать себя к берегу.

Легкие расперло непереносимою болью, и она поспешно вынырнула между валами, успела сделать выдох-вдох и вновь низом волны, цепляясь за дно, вперед к берегу!

Когда вал поднял ее, обессиленную, и швырнул на песок, она потеряла сознание, ее вынесло дальше и, много раз перевернув, прокатив, оставило недвижимой, тут же едва не утянув назад в море, но Тимуру удалось, ухватив за плечи, быстро оттащить Кисану под навес к самой стенке набережной, где вода, уже разбившись о берег, утратила губительную силу и только облизывала мокрую сушу.

Ливень хлестал резкими струями, молнии слепили яростными вспышками, гром и шторм состязались в грохоте, - погода сошла с ума.

Кисана шла по коридору - злая на весь белый свет: только что поцапалась с главным редактором, он не хочет выпускать в эфир ее сюжет о музее знаменитого Сулеймана. Она специально съездила в Ашага-Стал, чтобы снять там дом-музей. Сняла: директор музея - сын Стальского - в машине ЗИС-110, подарке ашугу от наркома Орджоникидзе, устроил курятник. "Разве можно такое показывать?!" - трусил главный.

"Кисана! - к ней подбежала Машидат, машинистка, - черная коса вокруг головы, глаза и щеки пылают - Кисана, спаси Мурата, он пьяный на столб налетел, он возил ткани Магомеду Гамзатову - полный грузовик, все ворованное, Магомед заставил его отвезти все домой к себе, а потом напоил!"

Магомед Гамзатов - крепкий горец лет пятидесяти, крючконосый и густобровый, с бегающими черными глазами, - был завпостом на ТV, всегда выступал на собраниях, произносил трескучие фразы о коммунизме.

Кисана бросилась к телефону: звонить знакомому зам.министра внутренних дел. Тот примчался через сорок минут и, взяв понятых, поехал домой к Магомеду Гамзатову.

Вернулся мрачный: завпост уже знал об аварии, понял, что Мурат "заложит" его и успел переправить куда-то ворованное - из своего трехэтажного особняка недалеко от моря.

Машидат подсказала: надо по горячим следам взять показания у Хамзы - рабочего, он грузил ворованное в машину.

Хамза подтвердил и добавил, что Магомед ворует не в первый раз.

"Не выйдет у тебя ничего, Кисана! - посочувствовал ей директор студии. - Спустят это дело на тормозах! Замнут!"

Кисана и сама понимала, что вмешательство Расула неизбежно: раз Гамзатов, значит, дальний но родственник, а родственника Расул не оставит в беде.

"А Мурат будет гнить в тюрьме?! За то, что рот раскрыл?!"

В последнее время Тимур стал заметно лысеть. Чего только не делал он со своей исчезающей шевелюрой - ни яичный шампунь, ни репейное масло не помогали. Фатима мазала его и коровьим маслом - и оно оказалось бессильным.

Кисана не узнавала мужа: жадный до нее, ненасытный прежде, он как-то охладел, смотрел задумчиво, вздыхал: - Ах, Кися, ничего ты не понимаешь!

Но она понимала: ракеты до добра не доведут! А тут еще он как-то объяснил, что ракета прожигает дыру в атмосфере и что все - космос, воздух - живое, а раз так, жди возмездия!

И пошутил: - Придет за мной баба с косой!

Кисана кинулась к отцу, тот устроил осмотр Тимура у знакомого академика, но "светило" ничего такого не обнаружил.

А Герейхан тоже лысел. "О, киким я был мужиком! - сокрушался он, называя все своими словами:

- О, киким!"

Обойдя повздоривших пожилых горцев - папахоносцев, - один кричал другому: "Ты аварец, а я ингуш! Ингуш!" - и гордо бил себя в грудь, - они с Тимуром зашли в вагон, сели на полку в пустом купе и, крепко сжав руки друг друга, молчали в оцепенении, пока поезд не тронулся вдруг, и она еле успела выскочить на перрон, а он, высунувшись, вопреки брани проводницы, держался одной рукою за поручень, другой махал и махал ей.

Первое время звонил ей на работу.

Потом в сердце Кисаны закралось ни на секунду не отпускавшее беспокойство. А свекровь все чаще вздыхала: "О, Аллах! О, Аллах!" Звонков не было.

Через две недели после отъезда Тимура Райханат вызвали в большой дом, такой же серый и основательный, как тот, в котором она выросла, и, предупредив, что это закрытая информация, сообщили: "Ваш муж погиб при исполнении служебных обязанностей".

"Что?" - вскочила со стула Кисана и сползла на пол без сознания.

"Тимурчик!! Тимурчик!! - содрогаясь от рыданий, вопила, рычала, безумствовала Фатима, - Тимурчик!!"

В отчаянии била о стену уже окровавленными руками: "Тимурчик!!"

Только тут ошеломленной и сломленной гибелью мужа Кисане открылась вся мощь материнской любви горянки!

"Тимурчик!! - отчаянный шторм материнского горя разбивался о неколебимый берег жестокой реальности. -Тимурчик!!"

Уже снялись с якоря и отвалили в открытое море октябрь и ноябрь, уже вершины далеких гор одели снеговые папахи, а дом Фатимы все еще сотрясали крики раненой насмерть тигрицы-матери: "Тимурчик!! Тимурчик!!"

Бессилие исправить что-либо сокрушило Фатиму. Даже к Аллаху уже не обращалась за помощью. Рот ее крепко сжался, глаза горели отчаянием, а сердце стучало: "Тимурчик!! Тимурчик!!"

Шихабутдин через Расула узнал: в Москве рвануло секретный цех, всех в клочья!

"Не дай Аллах услышать такое о сыне!" - проникся сочувствием к несчастной матери Шихабутдин, и только тут они с Нателлой отправились к Фатиме: знакомиться!

Так вот где живет их дочь!

Они стояли перед зеленой давно не крашеной дверью. "Цвет Ислама!" - отметил про себя Шихабутдин, не решаясь позвонить: как-то теперь примет их Фатима? Наконец, нажал кнопку звонка - трель за дверью прозвучала оскорбительно весело.

Долго никто не открывал, и Шихабутдин собрался позвонить еще раз, но там, наконец, раздались и постепенно приблизились тяжелые шаркающие шаги.

Дверь медленно отворилась - перед ними стояла седая измученная, иссохшая горянка в старой желтой вязаной кофте, черной обвисшей юбке и тапках на босу ногу.

- Вы Фатима? - спросил осипший вдруг Шихабутдин.

Женщина молча кивнула.

- Я Шихабутдин, отец Райханат! А это мать ее, Нателла!

Лицо женщины жалобно сморщилось, словно вот-вот заплачет, потом вспыхнуло гневом. Она с силой захлопнула дверь перед гостями.

Все сочувственные, участливые слова застряли в горле Шихабутдина, он поперхнулся ими, и стоял, пораженный: "Почему эта ненависть?!"

- Вай! - скорбно качала головою Нателла. - Вай! Бедная женщина!

Они вернулись домой расстроенные, огорченные, постаревшие.

- Вах! - часто вздыхала Нателла.

- Лязги есть лязги! - ворчал Шихабутдин. И думал: "Как же Райханат живет там?!"

А Кисана все чаще задавала себе вопрос: зачем она здесь? Казалось, гибель Тимура могла бы сблизить страдающих женщин, но свекровь в упор не замечала невестку. Будто это она, Кисана погубила Тимура!..

Из Каспийска приезжали инженеры, - с завода, где трудился Тимур, приезжал Герейхан - Фатима никого не хотела видеть!

Однажды долго причитала по-лезгински, - Кисана с трудом поняла: - "И могилки нету! И могилки нету!"

Как будто подслушала ее мысли! Кисана еле удержала себя, чтоб не броситься к свекрови, не обнять - Фатима наверняка оттолкнет, отвергнет ее. Тогда зачем жить здесь?

И Кисана решилась. Вечером после работы собрала свою одежонку, протянула Фатиме ключ от дома, через силу вымолвила: "Заприте за мной. Я сюда не вернусь!"

Хотела больше ничего не говорить, но уже за порогом, на улице, не выдержала:

- Фатима-ханум! В чем моя вина перед Вами?!

В прекрасных глазах невестки блеснули слезы, и свекровь неожиданно для себя дрогнула, смягчилась, и не осталось гнева в душе ее, только боль! Рот Фатимы разжался, губы задрожали, она хотела что-то сказать, но только потерянно махнула рукой и тихо закрыла зеленую дверь.

Кисана, утирая слезы рукавом пальто, медленно побрела домой.

Ветер солоно дышал морем, громада Тарки уже набросила на себя туманную темную бурку, - как прекрасно там было с Тимуром! Как он сказал ей тогда:

- Ничто не застит зренью белый свет,

И как бы ни были длинны ресницы,

От них больших помех для глаза нет!

"О, Тимур!"

Слава богу, дома никого не было и она, заплаканная, сразу прошла к себе - в девичью, из которой ее украли, - так недавно и так давно!

Но нет здесь ни цветов, ни ваз, ни Тимура!

Лишь бубен, одинокий, как луна,

И за окном луна, как одинокий бубен!

Сквозь слезы она смотрела на фотографию на стене, рядом с бубном: они с Тимуром в загсе, - сердце отозвалось вязкой болью:

- Тимур! Ты лето и зима,

Ты и печаль, и смех!

О, как не знала я сама,

Что я счастливей всех!

Теперь в хурджине ее жизни только печальные дни! Лопнули, оборвались струны души ее, - разве кумуз будет звучать без струн?! "Как жить теперь?"

Вернулись родители, она поспешно отерла мокрое лицо. Нателла, всплеснув руками, бросилась к дочери, обняла: - "Кисана! Кисана!" А вмиг помолодевший Шихабутдин взволнованно повторял: "Райханат! Райханат! Райханат!"

И не сразу, не в один день поняли мать и отец, что прежней их дочери нету: тоска не покидала ее глаза! Неужели она уже не будет, как прежде, взрываться внезапным ласковым смехом, не будет радоваться шутливому слову отца?!

Была Кисана - солнышко, стала Кисана - луна!

Машидат, вспотевшая от волнения, жадно смотрела в глаза Кисаны: - Ну, что?!

Кисана от отца уже знала: суда не будет.

- Магомед Гамзатов здесь больше не появится, он уволился!

- Вах! А Мурат?

- Его выпустят!

- Когда?!

- Завтра!

- Вах! - и счастливая Машидат обняла спасительницу.

А за Кисаной в конце рабочего дня заехал Муртуз - "золотой" жених, он теперь целыми днями раскатывал на серой отцовской "Волге" с правительственными номерами.

Они уехали за город, в пустыню с барханами и саксаулом, гуляли там вдоль пенного берега. Когда вернулись в город, Муртуз, как обычно, забежал к знакомому чистильщику - айсору. Потом поехали ставить машину.

Вахтеры правительственного гаража уже привыкли к тому, что, загнав автомобиль в отдельный бокс, Муртуз и его спутница подолгу оставались там: он холост, она вдова, - чему ж тут удивляться?

А Кисана устала ждать, когда душа ее озарится рассветом, и так счастлива была, когда снова, как тогда, на штормовом буйке, ее возносило куда-то к небу и жизнь вспыхивала яркой радугой и золотистое солнце, - сладостное, как ломтик вяленой дыни, - ослепительно сияло сквозь закрытые веки и заливало весь мир!

Когда Муртуз, еле доковыляв до проходной, заплетающимся языком попросил вызвать "скорую", вахтер ничего не понял. Нехотя позвонил, неотложка приехала через час. Муртуза спасли, а Кисана сидела в серой "Волге", бессильно свесив голову, - уже бездыханная. Врачи определили: "Смерть наступила от передозировки наркотиков"

Тяжким вздохом опустилась туча на вершину Тарки. Месяц повис как рог с поминальным пивом. Звезды осыпались с неба и качались в морской воде. Тоскливой зурной пищал в оконных щелях шальной ветер.

Каталась по полу девичьей, выла в голос Нателла. Потрясенные соседи с трудом втащили ее на кровать, "скорая" вколола успокоительное, тормозящее.

"Какая жестокость судьбы!" - упрекали небо одни. "Убить таких молодых, о, Аллах!" - скорбно качали головами другие. "Нельзя было отдавать аварку за лязга!" - шопотом выносили свой вердикт третьи.

Все что-то говорили, сокрушались, сочувствовали. И только Кисана с Тимуром молчали: счастливо смотрели на всех с фотографии на стене возле бубна, - его никогда более уж не коснутся чуткие пальцы хозяйки.

Согласно адату, Кисану похоронили на другой день.

Уйма людей провожало ее: телевизионщики, газетчики, приятели, знакомые. Даже Расул пришел. Не было только родителей: Нателлу спасали в реанимации, а вызванный скорбной телеграммой с конгресса арабистов в Алжире Шихабутдин прилетел спустя двое суток.

- О, Шихабутдин, - утешал его Нариман, стоя у свеженасыпанного холмика, - куда б ни шел караван, все дороги ведут на кладбище!

Шихабутдин молчал, как опустевший амбар. Белизна охватила шапку его волос.

Белым башлыком припало облако к плоской вершине Тарки. Караваны холодных туч пробирались вдоль скал и ущелий. "Сколько еще дней каравану жизни твоей?" - сокрушенно глядел на поникшего приятеля Нариман.

Только когда Каспий поседел от декабрьских штормов, а холод снеговых папах поднебесья спустился в долину и последняя дождинка обернулась первой снежинкой, Нателлу выписали из больницы.

Тусклый, как старый казан, давно не знавший огня, седой Шихабутдин с утра до вечера пропадал в институте, стремясь отвлечь душу и разум от неослабного горя.

Нателла, проводив мужа, спешила убраться в квартире, постирать, сготовить еду из продуктов, которые приносил Шихабутдин, и, терзаемая ядом жгучей тоски, торопилась к Кисане, - каждый день, если только не было ураганного ветра с Каспия и если гроза не точила молнии о скалы вершин, накрывая город снежной крупою и грохотом.

Привычно позвякивают колокольцы, привязанные над чьей-то могилой.

Сейчас она придет к своей доченьке, расправит белые траурные ленты, привязанные к жестяному полумесяцу, посыплет птичкам пшена из бумажного пакета, и - спасибо Шихабутдину: соорудил скамеечку для жены - надолго, до молитвенного заката, останется здесь.

"Тихо ль тебе там, деточка?!"

Откуда-то впереди чуть слышно донеслось пение. Показалось - молитва, но потом, вслушавшись, Нателла поняла: нет, не молитва, но что-то очень знакомое. Постепенно узнала: это иногда передавали по радио. Но кто, кому пел это здесь на кладбище? Чья страдающая душа убаюкивала свое горе?

В печальном оцепенении приближалась Нателла к последнему приюту дочери. Пение прервалось и более не возникало. Стало особенно тихо.

Могила Кисаны была сразу за стеной высоких зарослей тамариска и, выйдя из-за них, Нателла, вздрогнув, остановилась и замерла. Горло перехватило спазмой, пальцы крепко сжали бумажный пакет и прорвали его, - пшено потекло на стылую землю.

На скамеечке, горько склонясь над могилкой Кисаны, сидела Фатима.