Анжела Ударцева

ГАНЯ - БАРОНЕССА ДЕ БАЖУР

повесть

Шел сильный дождь со снегом. Все это превращало окраину города Погодска в противное месиво. Не порывистый, но промозглый ветер окунал мусор в лужи, липкую грязь и превращал огромную городскую свалку в еще более громадную, развивая ее "шевелюру" на десятки метров. Осень потихоньку сдавалась как пленница зиме, но еще брызгалась мокротами, слякотью и бросалась в отчаянии на нахмуренное небо пережеванными листьями. В такую погоду только дома сиди, да в окошко смотри или в телевизор пялься. В это раннее утро, когда не было и пяти часов, тощий "Москвич" светло - коричневого цвета, с проржавевшими и похожими на тараканьи бока крыльями, подъехал к свалке. Из машины вышли двое - одна тощая мужская фигура, другая - полная и женская, едва переваливающаяся с ноги на ногу. Оба приподнимали плечи, ежась от холода, а еще прижимали пальцами как прищепками свои носы, спасая обоняние от зловония, исходящего от отходов. Особенно сильно давала о себе знать большая гниющая куча выброшенного лука - видно, какой-то магазин переморозил овощи или это был итог деятельности сортировщиц оптового склада, перебиравших лук. Потоптавшись возле этой кучи, две фигуры достали из машины еще одну фигуру - не полную и не толстую и, судя по висящим как оглобли рукам, человек этот был либо мертвецки пьян, либо просто мертв, но в любом случае недвижим. Раскачав эту фигуру, что было сил, две другие фигуры закинули ее на луковую кучу. Похлопав руками, будто оттирая их от липкого и ощутимого греха, худой и толстый сели снова в машину - "Москвич" газанул и уехал в сторону города, где ТЭЦ дымила большой трубой, говоря о том, что в Погодске наступил отопительный сезон.

Долгое время выброшенная на свалку человеческая фигура не давала о себе знать. И можно было бы решить, что это мертвец, если бы не сильный храп, исходивший от немолодой женщины. В чем, в чем, а в храпе Анна Ивановна себе никогда не отказывала - его было всегда вдоволь, нежели еды в желудке или одежды на теле. И может, еще бы спала Анна Ивановна, если бы ни этот промозглый ветер и дождь, да вонь испорченного лука, вернее шелухи вперемешку с похожей на светло - зеленую слизь массой. Анна Ивановна проснулась и огляделась - сколько она здесь спала, не знала, но было уже время далеко за полдень. А выкинули ее сюда еще утром. И ни одна душа ее тут не обнаружила. Бичи в этой стороне не обитали, они были в другом районе свалки, куда чаще выгружали мясные отходы и просроченный алкоголь - пойло да закуску. "Овощная зона", переходящая в бытовой - "квартирный", не имела для них никакого интереса, и Анна Ивановна пребывала в полном одиночестве. Тяжело вздохнув, она всхлипнула, запричитала, прибавляя сырости к и без того мокрой земле и всему окружающему. Дождь, зарядившись с утра, и не собирался прекращать свою "мокрую" мелодию. Старуха огляделась - в одну сторону горбом за горбом, как огромный верблюд или динозавр простиралась свалка, в другую сторону шла дорога в город, а за небольшим холмом в третьей стороне виднелись кресты - городское кладбище открывало свои владения, и могилки в дождь казались съеденными кариесом зубами. Никто Анну Ивановну не слышал, разве что две-три вороны, и то в метрах пяти от нее клюющих мясо сдохшей собаки. Поэтому бабулька стала рассуждать вслух. Все пересказывать - будет нудно (старшему поколению только дай поплакать - пожалобиться), но хоть эта старушка была и не совсем плаксива и жалобна, не смотря на все свое плачевное положение, все перечислять не имеет смысла. Но некоторые моменты из ее разговора уясним:

- Вот я и отметила свое день рождение - 14 октября, а заодно и Покров Пресвятой Богородицы. Выгнали меня родственнички, надоела им нахлебница. Правильно, в дом престарелых меня не возьмут. У меня же нет российского гражданства. А я еще думала, и чего же они с утра так любезно меня поздравляют, самогонки наливают да наливают, а я пью, дура, огурцами закусываю. Здоровья себе в семьдесят лет желаю. Вот и встретила я свои семьдесят лет на помойке. Выбросили, как отслужившую псину. Поближе к кладбищу - с намеком, что ль. Дескать, если что, могилу сама выкопаю. Вот такая у меня внучка. Сорвала с места, из Казахстана и сюда, на Алтай переехали жить. Я свою квартиру продала, и теперь ни с чем осталась. Обратно идти, так они или снова меня выкинут, или чего доброго отравят, не преминут. Места им в доме мало стало. Господи, ведь сколько таких историй в молодости слышала - невестка злючая, уговорила мужа, чтобы тот мать из дома выгнал. Или избила родная дочь свою мать и в реке утопила. Думала, такое, может и бывает с людьми, но только не со мной. И вот на старость лет меня чаша сия не миновала. Куда теперь-то? Только и остается здесь помирать - от холода, голода.

А потом в голос, как одинокая волчица немолодая женщина завыла:

- Юрочка ты мой, зачем же ты меня оставил, вперед меня умер. И осталась я бомжом, без крова, без ничего.

Вспомнила как год назад она еще жила в Казахстане, в красивом районном городке, в центре города. В благоустроенной однокомнатной квартире жила - с центральным газом, с горячей водой, с отоплением, с лоджией, с десятками комнатных цветочков, радующих старость. Умер Юрий Федорович в возрасте 73 лет, оставив в наследство эту однокомнатную квартиру своей жене Анне Ивановне, с которой он прожил ровно 49 лет. Ох, и намучилась с ним Анна Ивановна - перед смертью дедушка сильно болел, год она ему в постель еду подавала, мыла, постригала - следила как за маленьким ребенком. Отзывалась в любую минуту, днем ли ночью, лишь бы поправился Юрочка родимый. Двух их пенсий на хорошее питание не хватало, поэтому Анна Ивановна ходила по утрам на рынок - овощи продавала. Погреб был рядом с домом, а в нем много чего - каждое лето Анна Ивановна выращивала на огороде всякую всячину. Что было сил - не бросала земледелие и тогда, когда дед сдал. Летом и осенью дни в суматохе проходили: покормит дедушку утром и бегом на автобус - до огорода доехать. Дедушка, слава богу, если в туалет хотел, то сам вставал. Потихоньку - помаленьку передвигался по хате. И к телефону подходил, когда звонили. Поэтому сильно Анна Ивановна не волновалась за него, но все же долго на огороде не задерживалась - прополет грядки, польет, нарвет чего нужно и домой - на парусах. И на рынке часик - полтора постоит. Все равно ведро картошки или кучку моркови можно продать. А этих денег на молоко да хлеб всегда хватало. А пенсию свою и дедову тратили на лекарства, оплату коммунальных услуг да мяса впрок брали, чтобы до следующей пенсии хватало. Так и жили. Еще и внуки кормились, и дочка средняя. Старший сын Петя на Чукотке жил - тот жил кум - королем, о себе редко давал знать, никогда не помогал, а если и приезжал в отпуск, то хвалился жизнью, обещал много чего прислать, но никогда ничего не присылал и даже не писал. И когда отец Юрий Федорович умер, даже на похороны не приезжал и вообще не знает, где могилка отца находится. А вроде воспитывали, души не чаяли в старшем сыночке. Бог с ним. Меньшой - Ванечка рано из жизни ушел. Его вообще жизнь не очень любила, все больше смерть караулила - то чуть не утонет он, то под машину попадет, едва живой останется, то изобьют его в подворотне, то в ковше бульдозера уснет, когда практику производственную проходил. А в тридцать лет убили его - один ревнивец за свою бабу камнем по голове Ванечку ударил, да так, что череп сильно проломил - кровоизлияние получилось, а помощи скорой никто не оказал. Так и умер в больнице на третий день, не приходя в сознание. Сильная боль для родителей была - Юрий Федорович дня три ничего не мог вымолвить, а у Анны Ивановны вместо слов только слезы были. Не думали - не гадали, что сыночка, да еще самого младшенького переживут. Но время немного подлечило рану. Средненькая дочь - Надя была как в сказке - "ни то, ни се". Ничего в жизни ее не впечатляло, не притягивало. Плыла как щепка по морю. Школу закончила, дальше надо куда-то. А куда, когда учиться лень - в училище, конечно, на штукатура - маляра. Восемнадцать исполнилось, стал ее один паренек окучивать - хорошо окучил, что забеременела, куда деваться - замуж надо выходить. Надо, так надо. А любила ли Надя Гену и сама толком не знала. И не было у нее к жизни никакого своего сопротивления, особенно к трудностям. Когда детсад закрыли, где она нянечкой работала, то больше никуда и не устроилась. Чтобы с голоду не умереть, шабашить ходила: красила, белила, обои клеила жильцам. Семья - и не маленькая - трое детей, двое из которых уже были от второго мужа - тунеядца Валеры требовала много пищи. Еле-еле перебивались - с копейки на копейку. Один раз Надя, правда, размечталась, что много чего себе купит - и в дом, и лично для себя. Эти мечтания у нее длились столько, сколько муж был в отъезде. Валера, все время на диване валявшийся, вдруг собрался да на заработки подался - в областной центр, на металлургический завод. Все лето там пробыл, а осенью заявился - даже без той куртки и шапки, в чем весной уезжал. В рабочей фуфайке и валенках, заляпанных мазутом. А следом за ним телеграмма пришла - пока долг за пропитые матрасы из общежития не вернет, то и паспорт ему никто не отдаст. Так Надя, скрывая слезы, бегала по знакомым, чтобы занять денег, да погасить долг. Знакомые, кто зло, кто шутя без злого умысла спрашивали: "Так твой же на заработки ездил, а ты деньги бегаешь занимать". Дед хоть и ненавидел Валеру, но терпел, потому что внуки всегда есть хотели. Помогали старики, как могли. То из пенсии денег дадут, то продуктами сумку Наде набьют, - иди, дескать, корми армию растущих организмов. Старшая внучка Лилечка была уже невестой - и тоже многое от матери взяла. Учиться не хотела, стимулов в жизни, ориентиров никаких не было. Ленивая, не целеустремленная, но зато красивая, в теле, как и мама. За ней два сына - сводных брата Лили шли. Сережа да Сашка - дети от второго мужа Наташи - Валеры. Тоже без особых привязок к жизни хорошей, благополучной. Когда дед занемог, Лилечка к этому времени уже была замужней и уже во второй раз бабой с 10-летней дочкой Анютой. Еще осталось двоих детей от второго мужа нарожать и вылитая бы мама Надя была. Но больше не рожала. В правнучке - тезке Анна Ивановна души не чаяла. И вместе везде - и в магазины, и на огород. И нередко Анечка ночевать у прабабуленьки с прадедуленькой оставалась. И с раннего возраста эта Анечка ни на бабушку Надю, ни на маму Лилю характером не была похожа. Была она из тех, кто все схватывает на лету и много чего от жизни хочет. И росла не по годам развитой, умненькой. С малых лет танцевать и плясать любила, на всех праздниках выступать. В кружок и танцевальный, и песенный ходила. Дома рисовала, и говорила, что если не певицей, то художником будет. И ни в чем не ленилась. Если помочь прибраться надо, то была легка на подъем, сходить за хлебушком если по-быстрому надо, то Анечка мигом сделает. Дед умер, а родители Анечки - Лиля да ее второй муж Вася, отчим Анюты стали бабульку Анну Ивановну на переезд в Россию подбивать. У них тоже квартира была, но на краю города и старой планировки. Из-за этого стоила в семь раз дешевле, чем бабушкина, хоть и двухкомнатная была. Но бабушкина квартира была в элитном районе, в элитном доме, и всегда покупатели поджидали, на чеку были, если кто продавал в этом доме квартиру. Бабушка еще и не думала продавать, а уже начали звонить ей покупатели, адреса оставлять. Слухи давали им пищу, и слухи касались вроде бы того, что собирается Анна Ивановна с дочкой из Казахстана уезжать в Россию. На общую сумму, львиной долей которой была стоимость квартиры Анны Ивановны, внуки собирались купить жилье в Погодске - алтайском городке. Анна Иванова была в отчаянии после смерти мужа. Она понимала, какую заботу проявили внуки. Надеялась на сына старшего, думала, что тот с Севера примчится, и гроб купит, и памятник гранитный. А не приехал, даже телеграммы с извинениями не прислал. Во всем помогали внуки Лилечка да Васенька. Вася особо старался - он и брил умершего деда, и мыл, и во все новое одевал. И документы на погребение собирал с Лилечкой. Уж как не радоваться их помощи, как не любить. И столовую опять же они заказали, а людей было много, деда почти весь город знал. Уважали его. Мужа не стало, но душевную пустоту Анны Ивановны Анюточка заполняла, правнучка драгоценная, да внуки, конечно. Все те же Лилечка да Васенька. А дочь Наденька, окончательно спившаяся на пару со своим мужем - тунеядцем в похоронах отца практически и не участвовала, если не считать их плотный обед в столовой. Она с Валерой поминки чуть в свадьбу не превратили - самогонки и водки было много, а им того и надо. Их последними из столовой выгоняли - едва на ногах стояли. А потом еще неделю под видом "помянем" приходили к Анне Ивановне похмеляться. Измучили и без того убитую горем старушку. Но Анна Ивановна прикладывалась к спиртному вместе с дочерью и зятем, да так всю пенсию и пропили. В конце концов, внучка Лилечка выгнала с треском мамашу свою и отчима из квартиры Анны Ивановны, и пригрозила, чтобы больше не приходили, не спаивали бабку. У Нади еще появилась нехорошая привычка - красть деньги, не все сразу, а понемножку, чтобы никто не заметил. Но когда денег мало, разве не заметишь. И каждый раз отнекивалась, когда ее уличали в воровстве, а если прямо за руку ловили, так и скандалы устраивала. Один раз, когда ее Анна Ивановна попросила обратно взятую сумму денег положить, Надя, подвыпившая, возбужденная, начала с себя одежду снимать и стала спускаться в подъезде с третьего этажа в одних панталонах да бюстгальтере. Еле уговорила Анна Ивановна не идти так по улице - не позорить ни себя, ни мать. Намучилась Анна Ивановна с дочерью да зятьком. Тот после смерти мужа Анны Ивановны чаще не в дверь входил, а через балкон и по ночам, и нередко дальше балкона и не проходил. Залезет на третий этаж как скалолаз, да украдет продукты или вещь. Деградировал окончательно из-за потребления алкоголя да тунеядства. Из своего дома нечего было менять на пойло - уже давно все было вынесено и пропито. Вот теперь к теще ходил за "валютой", которую потом менял на спиртное, на разведенный китайский спирт чаще всего. Сколько других мужиков от этой спиртной гадости умерло - травились, что тараканы, а зятьку ничего не делается - здоровый, как бык. Лишний раз не открывала Анна Ивановны дверь дочери. Но разве это преграда. Не жизнь, а оборона да блокада. Спустя год после похорон Юрия Федоровича стал Вася все чаще намекать Анне Ивановне, что надо из Казахстана в Россию ехать. Все намекал на то, что у него там родители живут. Говорил, что и заработки в России хорошие, и в национальном плане получше. И много еще чего говорил. Анна Ивановна наотрез отказывалась, тогда внучка Лилечка вытащила свои главные козыри. Сказала, что, мол, сиди тогда здесь с дочкой - пьяницей и таким же зятем, а они с Васей уезжают, и Анечку - внученьку ненаглядную с собой забирают. Вот тогда заволновалась не на шутку Анна Ивановна. Перспектива жить рядом с пьющей дочерью, которая с зятем Валерой точно все из ее квартиры вынесет, все нажитое с дедом, была ужасающей. Жить без Анюточки, к которой так привязалась Анна Ивановна тоже было равносильно смерти. Короче, помямлила, посомневалась, да и махнула рукой. И заправляя всеми делами, Вася мигом все продал - и свою квартиру, оставшуюся в наследство от умершей тетки, и бабкину. И поехали они все вместе в Погодск жить. Купили квартиру старенькой планировки, двухкомнатную, но все же было где жить. Родители Васи наотрез отказались хоть в чем-то помогать, даже на первых порах, приговаривали: "Сам крутись, Васенька, у нас еще трое детей на шее". Так что, обещания, что родители его будут помогать, сами собой забылись. Было трудно. Законов никто толком не знал. Ни молодые Вася с Лилей, ни тем более поросшая мхом Анна Ивановна. Она читать-то не умела, писать тем более, едва закорючку ставила, когда пенсию почтальон приносила. А тут другая страна, давно не СССР. И пенсию Анне Ивановне никто не платил, надо было получить вид на место жительства, прописаться, документов кучу собрать. Вася было легче всех - у него российское гражданство было, он легко устроился работать кочегаром, - ночью работал, а днем дома спал. Лиля долго мыкалась в поисках работы, пока посудомойщицей в небольшое кафе не устроилась. Денег едва хватало на питание. Надо было огород покупать, подножный корм выращивать. Но пока денег на такое не хватало. В доме из-за недостатков царила постоянная ругань. Бабушка, которая все никак не могла оформить пенсию, превратилась в нахлебницу, а Вася был так жаден на еду, что начал прятать продукты от родственницы. Та хоть и немного ела, но все равно же ела. Бить бабку не били, но всячески оскорбляли, унижали, упрекали. Так что жизнь Анны Ивановны превратилась в кромешный ад, и она не раз жалела о том, что продала свою квартира, клюнула на приманку Васеньки и Лилечки, и оказалась в совершенно чужом городе без крова своего, без источника дохода. Была жизнь, семьдесят лет текла своей рекой - и вот ее нет, будто испарилась река в жаркую погоду, маленького оазиса и того не было. А когда вспоминала, что и на могилку мужа не имеет возможности сходить, то и вовсе начинала причитать. Как вот и сейчас, сидя на куче вонючего лука, в старой легкой одежде - драной дачной куртке поверх ситцевого платья беспомощно размахивала руками и плакала. На ногах были тонкие носки и калоши. Волосы слиплись, дождь их еще сильнее к голове прибил - не мылась давно, потому что Васенька брезговал, когда бабка в ванную заходила. И за одним столом с ней не ел, говорил, что не может видеть, как нахлебница пожирает их продукты, на которые они денег зарабатывают тяжким трудом, горбом своим. И после таких упреков не лез в горло кусок хлеба Анне Ивановне, и вообще, не помнит она, когда за полгода жизни на чужбине она досыта ела. Казахстан, по большому счету, как и Россия, тоже был ей чужбиной. Сама она родом с Украины, но познакомившись с мужем в Крыму, уехала на его Родину - на Рудный Алтай, который когда-то был частью России, но стал казахстанской землей и поныне такой остается. Но раньше был СССР, и неважно-то было, особенно простым работягам, в какой они республике живут - на Украине ли, в Казахстане. Одна великая держава. И вот все думала она о жизни - прошлой и настоящей (о будущей не думала - там впереди была только смерть), лежа на полу, прикрывшись старой курткой и когда слышала, что зять начинал храпеть, она потихоньку плакала, уткнувшись в подстилку. И так практически каждая ночь проходила в доме родственников. Но и не предполагала она, что все может быть еще хуже.

Не думала Анна Ивановна, что так вот и закончит свою жизнь - позорно, на свалке, как бомж. Да она и была бомжем - без квартиры, прописки, средств к существованию. Пьяница она, что ли последняя. Решила Анна Ивановна встать - вся ее одежда пропиталась овощной гнилью, с рук она пыталась сбросить прилипшую шелуху. Встать она не смогла - болела правая нога, подвернула, наверное, а то, может, и родственнички ударили. Один черт, ступать не могла. И кумекать Анне Ивановне тоже не из чего было. Поглядев на свинцовое небо, на заплаканные деревья и землю она снова легла на кучу и так, будто умирать собралась. Руки сложила на груди, как покойникам их складывают. И не дышать попробовала. Решила, что полежит, полежит, да от голода или холода и умрет. Много ли ей старой и больной для принятия смерит надо? На том и закончила свою дискуссию. И не жалко ей было уже своей жизни. Семьдесят лет, хватит, пожила. И стаж рабочий был большой - всю жизнь на кирпичном заводе кирпичи выжигала. Сколько домов было построено из этих кирпичей, прошедших через руки Анны Ивановны - сотни, а то и тысячи. Руки себе попортила, потому что не раз через рукавицы горячие кирпичи, которые из печей вынимала, прожигали кожу, и к старости пальцы рук часто немели, ничего не чувствовали. Неграмотная ведь, не училась нигде, дурой была. Почти тридцать лет и отпахала на кирзаводе, а когда на пенсию вышла, то еще в школе, пока силы были, лет пять полы да унитазы мыла. И детей троих вырастила. Какими стали, такими стали - тоже в плане образования далеко не ушли, ни в техникуме, ни в вузе никто не учился. Все рабочими были. Ванечка ко всему еще и вперед всех на тот свет прибрался. Хватит, пожила, пусть другие живут. И уткнулась лицом в луковую кучу.

Но так неудачно уткнулась, что куча повалилась в сторону, и Анна Ивановна кубарем с ее скатилась в месиво бытового мусора. Бок левый сильно ударился о старую аппаратуру. Увидела, матрас неподалеку лежит. Доползла до него и легла - был матрас хоть и мокрый, но на нем все же помирать мягче было. Разлеглась Анна Ивановна в своих отрепьях и закрыла глаза. Но спать, а тем более быстро умирать не получалось. А тут еще матрас то неудобный попался. Шуршит как полиэтиленовый мешок. Стала она под собой эту шуршащую клеенку искать. Вроде мокро все, чего шуршит-то так. В конце концов, слезла с матраса и за заплатку, пришитую к нему, сильно рукой дернула. Из-под лоскутка и показался край клеенки - полиэтилен этот под верхней материей скрывался. Потянула к себе клеенку-пакет это был большой, герметичный. И видит Анна Ивановна, что-то лежит в этом прозрачном пакете, камешки блестящие, бумажки, браслеты, кольца...

Раскрыла, наконец, пакет увесистый, а там еще и денег, кроме драгоценностей много. Анна Ивановна никогда доллары в руках не держала, но по телевизору их видела - поняла, что это за деньги. И алмазы по телевизору видела - камешки сияющие. Не будут же простые камни рядом с золотыми изделиями лежать, долларами. Никогда о таком богатстве и не думала Анна Ивановна. Золотых украшений было три увесистых браслетов и штук пять колец, но все они были с большими камешками, похожими на те, которые просто лежали как град рядом с долларами. Точно бриллиантовый дождь над свалкой прошел.

Драгоценности она перевязала тряпками, которые вытащила из-под груды книг с желтыми страницами, но в карман куртки этот сверток не полез, хоть карман был большой - его Анна Ивановна нашила на куртку вместо старого. Бывало в этот карман, когда она еще на огороде овощи собирала, килограмма три картошки или лука влезало. Да и сейчас она была не на огороде. В город надо было топать, а с оттопыренным карманом лучше не стоило идти. Не картошка все же. Никогда Анна Ивановна такого страха, как сейчас не испытывала, невольно стала озираться кругом, приглядываться к каркающим в стороне воронам. Руки поначалу сильно тряслись, будто вор Анна Ивановна, а не обладательница несметных богатств. И сразу нога не так сильно стала ныть, и вообще весь организм будто активизировал силы, а помирать и вовсе не хотелось. Пять минут назад страсть как хотелось уйти в иной мир, а вот теперь жить да жить хотелось. Неужели деньги такую большую силу имеют, все это материальное благо, чего все семьдесят лет Анне Ивановне никогда достаточно не хватало - даже на самое необходимое. Если что-то детям из одежды покупала или мужу, или себе, обязательно на питании сказывалось. В послеперестроечное время и совсем не понимала, как жить с дедом на крохотные суммы, называвшимися пенсиями. А может, Бог меня на старость лет решил поблагодарить за то, что никогда не обманывала людей, не занималась гадостями, зла никому не желала. И это притом, что многие ей яму копали, да из них большинство сами вперед в ящик и сыграли - от злости, наверное, лопались, организм и не выдерживался. Рассуждала старуха сама с собой, а тем временем искала мешок или сумку, чтобы сокровище положить. По дурости принялась доллары в свой старый лифчик пихать - так их было много, это ведь не раньше, когда зарплату на кирпичном заводе получишь, и хоп - в лифчик запрятал. И кошелька не надо. И банка тоже никакого не надо. Да так все бабы ее знакомые делали. Складчину еще потом бутылочку - две вина дешевого купят, закуски с огорода возьмут и сядут либо на погреб, либо на солнечную лужайку - выпьют, жизни порадуются, до следующей зарплаты сил душевных наберутся. Один мешок был совсем некудышним - весь сплошь в дырах. Подумала, а может в ведро, которое под руку попалось, бриллианты положить и доллары туда же. А вдруг по дороге дно отпадет, да еще в центре города. Ну дела! И почему те, кто драгоценности на свалку выбросили, не могли за одно и сумку оставить. Жалко, что ли. Вот народ жадный до куска материи. Облюбовала более подходящий мешок - с двумя или тремя дырами, но не внизу, что самое главное. От него сильно пахло сырой картошкой - тем лучше. Полетел пакет с бриллиантами и золотом в мешок, сверху пачки долларов. Одну пачку Анна Ивановна все же запихала в лифчик, на всякий случай - денег - то ни копейки. Поверх американских рублей бросила пару вязаных кофт - нашла не очень вонючие и грязные. Потом еще сверху положила тряпку и на нее стала класть луковицы - полусгнившие - штук семь получилось. Отбирала каждую внимательно, приценивалась, как к бриллиантам. Вдруг кто-то как по спине хлопнет. Сердце у Анны Ивановны в пятки ушло, вся она вздрогнула. Может, хозяева драгоценностей за "золотым" матрасом пришли. На согнутых ногах повернулась и увидела старикашку. Он был весь в отрепьях, и не трудно было догадаться, что он - из числа бомжей - помоечников. Тоже с авоськой стоял. Свой крючковатый нос он опустил в мешок Анны Ивановны, но тут же вынул его и поморщился. Сплюнул, раскрыв абсолютно беззубый рот, хриплым голосом произнес:

- Ты бабка совсем до точки дошла. Такой дрянной лук собираешь. Жизнь довела, дальше некуда.

Потом покопошился в своем мешке, достал оттуда заплесневелый сыр и сказал:

- Вот, деликатес, угощайся.

Анна Ивановна хоть и знала, что такое собачья жизнь, и в войну гнилую картошку ела - но то с поля колхозного была. А со свалки ей не приходилось питаться ни разу. Бог уберег. Но надо было так отказаться, чтобы не обидеть старика, ровесника ее. Сообразила сказать:

- Да где ж ты раньше был? Я только что сухарями да вот хлебом пообедала.

- Так возьми на потом, сыр почти свежий. У меня его килограмма три. Еще колбаски немного есть.

- Не колбаски не надо, ну сыр давай, съем, когда проголодаюсь.

И бабулька бросила сыр в мешок.

Дед направлялся в город, домой, поэтому Анне Ивановне было спокойнее с ним идти по дороге. До Погодска было километра три. Болтали ни о чем. Анна Ивановна, как ни странно не жаловалась на жизнь. Да и больше молчала, потому что спутник попался словоохотливый. Он все говорил и говорил то про войну в Чечне, то президента Путина, и так надоел Анне Ивановне, что та тихонько постанывала и причитала: "Скорей бы дойти!"

Пришли в город, где шумно проезжали чистые от дождя автобусы и разные машины. Раздавался звон детей то в одной стороне улицы, то в другой. Где-то по близости была школа, и, видно, дети шли со школы. Было часов шесть вечера, поэтому и взрослых на улицах тоже было много - с работы домой шли. Анна Ивановна плохо знала город. Но говорить собеседнику об этом не хотела. И вообще она мечтала отвязаться от него, несмотря на его щедрость в виде большого куска сЋра с плесенью. Но старик как назло интересовался, где она живет. Бабка сказала, что ей сейчас к подруге надо зайти, а потом к родственникам. И зашла за один дом, поглядывая за дедком. А тот, дойдя до одного магазина, снял шапку и стал просить милостыню - ну уж точно не на еду, а полагающееся к закуске. Анна Ивановна потопталась на месте, кумекая, что же делать дальше. Да, в гостиницу надо идти. Судьба была на ее стороне, потому что в кармане ситцевого платья был ее казахский паспорт, с которым она никогда не расставалась, и, слава Богу, родственники его не вытащили, когда отправляли ее на свалку. Дышать на улице было легко - к вечеру небо стало ясным, дождь прекратился, еще когда они с дедом были на полпути к городу. Но мороз все же несильно, но щипал за щеки. Солнечные просветы делали деревья и дома праздничнее. У идущей мимо женщины лет тридцати Анна Ивановна спросила: "Где находится гостиница?", Оказалось, что в другом микрорайоне, и лучше на автобусе ехать. Но не будешь ведь в автобусе "сторублевкой" долларовой расплачиваться. Пошла пешком, спрашивая у людей дорогу. Оказалось, что гостиница была всего через один квартал от дома, где жили родственники. К ним, разумеется, ни за что Анна Ивановна не собиралась возвращаться. Только об Анюте вздохнула, так хотелось деточку увидеть. Час ее не видишь, и уже скучаешь по ней. А тут весь день прошел.

Администратор гостиницы - ухоженная обесцвеченная дама только постукивала накладными оранжевыми ногтями и томно вздыхала - отчего Анна Ивановна не знала. Может, тоже по ком-то сильно тосковала. Анна Ивановна, едва придержав за собой тяжелую дверь, тихо поздоровалась. Но в ответ - молчание, а глаза администраторши закатились вверх, будто к самой люстре, где жужжала еще не уснувшая муха. Анна Ивановна еще раз вежливо поздоровалась. Но тут администратор как рявкнет, чуть голос себе не сорвала: "Нет у меня денег, ходите, просите. Надоели, толпами ходят". Понятно, Анну Ивановну приняли за попрошайку. "Доченька, да что ж ты так волнуешься, не надо мне милостыни, отчего у нас в стране такое презрение к старикам - спокойно заговорила Анна Ивановна, - ладно, одета как бомжиха, но ведь это не значит, что мне нельзя комнату у вас снять". Администратор уже по-другому посмотрела на бабку - как на клиента, хоть и страшно зачуханного.

- Вы что, с Москвы пешком топали, такая грязная?

- Нет, из Казахстана, доченька. Так скажи, дорого ли у вас стоит комнату снять.

- Бабуля, мы не комнаты сдаем, а номера. И стоят они дорого. От 540 рублей за сутки простой одноместный номер.

- Доченька, ты меня извини, когда я в Казахстане жила, у меня теньге были - деньги казахские, а теперь у меня немного долларов есть. Долларами не возьмешь за номер.

И Анна Ивановна нагнувшись вниз, стала из лифчика доставать одну стодолларовую бумажку. Пошуршала и достала. Администратор только ухмыльнулась:

- Ну бабки, ну деревня, доллары есть, а кошелька нет, в бюстгальтере носит. Смех да грех. Я тебе не касса обмена валют.

- Доченька, возьми, мне на три дня, а может и раньше съеду, как только родственники с отпуска вернуться, остальное себе возьми. Только мне еще дай рублей сто - поесть себе возьму.

Подсчитав, сколько останется "на чай" администратор согласилась. Взяла деньги, посмотрела бабулькин паспорт, списав оттуда все нужное, и вручила ключ и "стольник", как просила Анна Ивановна. В гостинице был буфет, там Анна Ивановна взяла себе стакан горячего чаю и сосиску в тесте. Этим не наелась, но перекусила. Еще у нее осталось рублей пятнадцать. Это было хорошо, потому что завтра Анна Ивановна собиралась в паспортный стол. Она поставила под кровать свой мешок, потом прошла в ванную, помыла руки, ноги, лицо, постирала свою грязную одежду и повесила сушить тут же на батарее и, дойдя до кровати, уснула крепким сном.

- Слушай, а давай поменяем потолочные навесы, мне надоели эти курицы, - молодая девушка нежилась в постели, а молодой человек сидел возле зеркала и смотрел на себя в зеркало. Он был взволнован, но, ухватив разговор собеседницы, сказал:

- Жюли, это не курицы, а лебеди, и не мешай мне читать письмо, это из России.

Девушка, подняв очаровательную ножку вверх, смеясь, сказала:

- Еще не хватало, чтобы в России у тебя тоже долги были. Ты что туда ездил?

Молодой француз, читая письмо, вскочил со стула, как ужаленный. Он бегал по комнате и бросал на пол все, что только можно и нельзя было бросать, но не горя, а от счастья. Эмоции его перехлестывали. Когда он разбил хрустальный фужер с засохшими в нем капельками вина, потом изящный и тоже хрустальный поднос, он, сияющий бросился в объятья своей нимфетки.

- И что же ты так радуешься?

- Я богат, сказочно богат, моя двоюродная тетка оставила мне в наследство квартиру в провинциальном русском городке.

- Фу, эка невидаль, из-за этой квартиры ты будешь сказочно богат. У тебя есть дом в Париже, и этот дом, в котором мы с тобой живем, скоро арестуют и продадут с аукциона.

- Никто не посмеет этого сделать. Я буду богат, а тебя сделаю своей прекрасной женой, я буду не просто работником кожевенной фабрики, чтобы зарабатывать себе денег на жизнь, на краски, холсты и заниматься любимым делом. Я - художник, и я хочу прославиться на весь Париж как талантливый художник. Да что там Париж, на всю Францию, на весь мир. Мне не надо будет заниматься нелюбимой работой. В квартире тетки куча брильянтов, долларов. Брильянты! Хорошо иметь тетку, которая умирая, все оставляет дальнему родственнику. Хотя она правильно поступает - когда-то они, насколько я слышал от родителей, принадлежали моей бабке баронессе, она уехала в Россию, а про богатства ничего никому не говорила. Мои родители жили в бедности, я тоже от них далеко не ушел, и вот наступил мой праздник. Все возвращается на круги своя. Я еду в Россию, надо торопиться. Сегодня же еду, сегодня же. Мы такой ремонт в доме сделаем - в золоте все будет, и гулять будем, балы, вечера. Нам больше ничего не надо будет делать. А ты уйдешь от Бажура и не станешь больше прислуживать этому паршивому старикану. Я не позволю, чтобы он на тебя смотрел и прикасался даже к твоим рукам.

Молодой человек, ошеломленный письмом, все говорил и говорил вслух, а Джульетта, поцеловав его большую родинку на щеке, шепнув: "Ревнуешь, мой нищий и богатый принц!", потом закрыла губами и его рот, притянув к себе все его красивое тело.

Анна Ивановна утром проснулась сама - лежа на деревянной кровати, посмотрела на треснутый потолок - трещина проходила вдоль плиты, большая, жирная и по-своему разделяла пространство гостиничного номера. Она не знала, что можно было попросить горничную, и та бы разбудила, когда надо было бы. Гостиничные порядки бабульке не были знакомы, потому что приходилось раз-два от силы в них останавливаться, и то не в гостиницах, а в настоящих привокзальных "клоповниках", когда поезд или автобус по расписанию не подходил. Так было в казахском городе Лениногорске, куда она ездила отдыхать во всесоюзном санатории по бесплатной путевке. Это было года за два до выхода на пенсию. Поехала как раз с внучкой Лилечкой. В гостиничном номере, где они были вынуждены остановиться, потому что поезд в Лениногорск пришел ночью, а автобус до санатория шел только утром. И до утра их кусали клопы - "людоеды", руки, лицо - все было в красных пупырышках и сильно опухшим, будто от тяжелого похмелья.

В этот раз Анна Ивановна проснулась без единого укуса клопа. Номер был хоть и старый, с выцветшими обоями, пожелтевшим потолком и очень скудной мебелью (кровать и стул), но чистеньким, без всякой вони. И в совмещенном санузле все было аккуратно. Анна Ивановна хотела помыться полностью, но вода по-прежнему текла слегка теплой. Взяла с батареи высохшие вещи - снова не знала, что можно был у горничной взять утюг, и оделась. Развязала мешок, в нос ударил заплесневелый запах сыра. Хотела выбросить в ведро, но подумала, что это неприлично. Вытащила из мешка пачку долларов. Остальные деньги снова завернула в тряпки, сверху снова положила старые брюки, две кофты и кусок сыра.

Был девятый час утра, когда она вышла из гостиницы. Ночью на улице шел снег, но небольшой - легкой паутинкой он окутал город, но еще до обеда этот снег растает и будет одна грязь. Узнав, где находится паспортный стол и какой туда идет автобус, старушка поехала в намеченное место. Зрительно она это здание помнила, потому что раза два на "металлоломе на колесах", который зять купил на остатки от суммы, потраченной на квартиру, ее привозили сюда. Зять вечно нервничал, что только теряет с бабкой время - у него единственного было российское гражданство, потому что в Казахстане жил недолго и гражданство этой страны отказывался получать. Ему хотелось, чтобы бабка получала пенсию, но помогать со сбором документов, простаивать в очередях - это все его страшно раздражало, так что он брызгался слюнями, слава богу, что не ядовитыми. Вот так, когда паспортистка сказала, что надо бабке из Казахстана взять справку о том, что она не судима, зять и вовсе ударил Анну Ивановну по плечу и заорал: "Вот сама туда езжай, пешком, дура старая". Зять с бабулькой не церемонился после того, как купленную квартиру приобрел в свою собственность. И вообще, у него был какой-то "бабский" характер - он легко выводился из себя, по мелочам кричал, капризничал, когда дома не было вкусного и во всем винил бабульку, потому что она якобы все продукты и съедает. Один раз выхватил из рук недоеденное яблоко у Анютки и проглотил его как удав. Анюта даже сразу и не сообразила, куда фрукт делся. Задница у него была пышная, словно с женского тела взятая - с хорошего такого тела. Но у Лилечки "кордан" был еще больше, и грудь вздымалась бурунами. Она всегда жалела Васеньку, люлила, а тот склонял голову на бок и уже как ребенок носом шмыгал. Старушка после таких очередных ссор старалась как можно дольше не выходить из Анечкиной комнаты, где ей определили место на полу - на матрасе. Лишней кровати не было. Боялась даже в туалет выйти, потому что от нее, как утверждал зять, вся квартира потом воняет, хоть с противогазом ходи. Не зять, а идиот. Выживал бабку прямым образом, а она держалась, вспоминала, как она в войну терпела и голод, и холод, и не менее нервных немцев, издевавшихся над ее односельчанами. Дело было в маленьком селе Сушки Житомирской области. Но то фашисты, а тут зять такое вытворяет - каску на него надень и гранату дай, не хуже фашиста будет выглядеть.

С такими мыслями она и подошла к коричневому с зелеными полосами зданию. Прием велся с десяти часов утра, но уже человек двадцать стояло в очереди. Анна Ивановна поинтересовалась, кто в кабинет по оформлению гражданства (откликнулось больше половины очередников) и спросила последнего. Из Казахстана многие приезжали в российский приграничный Погодск, чтобы здесь и остаться навсегда. Приезжали русские, украинцы с казахстанским гражданством, жалуясь, что в их стране жить стало невозможно, прижимает со всех сторон коренное население. Были люди и из Азербайджана, Грузии. То ли грузин, то ли азербайджанец стоял в сторонке и объяснял другому очереднику, что им, людям с Кавказа, совсем трудно определиться в России. Все подозрительно смотрят или взятки требуют. И российское гражданство чтобы получить, без мзды не обошлось.

Когда подошла очередь Анны Ивановны, а прошло часа три до этого момента, она сильно устала, ноги ее едва держали, поэтому, зайдя к паспортистке, тут же села на стул и протяжно вздохнула. Сказала первым делом: "Ну что вы стулья в коридоре не поставите, ведь стоять к вам часами надо". Но паспортистка, вся лохматая с большими очками как у черепахи на глазах взбрыкнула: "Вы что права сюда качать пришли, тогда следующий пусть заходит". "Да ладно тебе доченька, я к слову, ведь мне как-никак восьмой десяток пошел, не обессудь за упрек". "Ваша фамилия?". "Порохова, Анна Ивановна". Та поискала документы и спросила: "Ну что, принесли справку о судимости?". Анна Ивановна кивнула и положила перед паспортисткой пачку долларов - тысяча баксов произвела на паспортистку хорошее впечатление, даже очень хорошее, потому что она тут же ее положила в стол. Но по-прежнему не смотрела на бабульку. Только свой заостренный подбородок пощипывала. "Милочка, у меня просьба к тебе, - говорила Анна Ивановна, - чтобы ты сделала все к послезавтрашнему дню. Сделаешь, еще столько же получишь. Добро". Раскрыв рот от удивления, теперь паспортистка смотрела серыми глазами - округленными на клиентку. Было видно по глазам, что таких крупных взяток она никогда не получала. Закивала головой Анне Ивановне, даже встала из-за стола и провожала не то, что до двери кабинета, а до самой входной в здание двери. Улыбалась придурковато, что-то лепетала, но Анна Ивановна ни на что не обращала внимание. Дело в шляпе - решила она.

Долго она, задумавшись, шла по бесконечному тротуару, только перерезанному дорогами и дорожками глухих переулков. Улица была главная, длинная, и ходьба по ней успокаивающе действовала на Анну Ивановну. Она не знала, куда идет, прикинула, что дорога ведет в сторону ее гостиницы. Рассуждала Анна Ивановна про себя, что впервые за семьдесят лет дала взятку вместо справки о несуществующей судимости. Откуда у нее судимость, чего только не придумают, чтобы дело в волокиту превратить. На душе было гадко, потому что не умела она никогда обманывать, а тут свалившееся на нее с неба богатство тут же поставило ее в такие рамки, что не преступить закон было нельзя. Не было бы денег, и ничего бы не было. Так бы и померла бомжихой, если не на свалке, то в другом месте. Есть сильно хотелось, но первым делом старушка решила зайти в гостиницу. Надо было взять денег на еду, и побольше хотелось продуктов купить - и колбасы, и булочек, и яблок. А еще было бы хорошо, в какой-нибудь столовой поесть - горячего борща или супа, картошки с котлетой. Как она когда-то ела в кирзаводской столовой, на питание в которой выдавали талоны. Не выкидывать же было эти "едовые" талоны. И готовить дома никогда не ленилась - мужу то без первого - второго нельзя было. Сглотнула слюну и прибавила шаг. Сколько бы ни было человеку лет и если он себя нормально чувствует, ему всегда хочется поесть чего-нибудь вкусненького. Только не тем, кто окончательно помешан на диетах и от свинины или говядины их рвет, словно им в рот запихали кусок человеческого мяса. Анна Ивановна никогда не страдала плохим аппетитом, любила больше мясное, и если сама варила раньше мужу борщ или суп, то бульон делала наваристым - килограмм - полтора мяса в кастрюлю бросала. А еще полпачки маргарина уходило на то, чтобы зажарку сделать, на что как-то гостившая с Украины мама говорила дочери: "Нет, Ганечка, не купите вы себе машину, никогда, столько на борщ тратить маргарину". В молодости, еще во времена СССР Анна Ивановна сытно готовила. Все же продукты не такими дорогими были, да и помимо того, что с мужем работали - она на одном заводе, он на другом, держали хозяйство - кур, свиней, одно время даже корову держали. Огород был большой - картошку - моркошку никогда на рынках не покупали. Рядом с их бараком жила семья интеллигентов - дворянских корней. Так у тех все было чинно, лишних жиров в супы не перекладывали, борщи и вовсе не варили или еще другую "крестьянскую" еду. Их дочка всегда к Анне Ивановне бегала - просила то капусты квашенной по-деревенски, то картошки вареной в мундире. "А вы чего же, не варите картошку в "штанах"?" - переспрашивала Анна Ивановна. "Да вы что теть Аня, нельзя, и в чепчиках спать только по ночам можно, терпеть этого не могу, и еще если к столу припоздаешь, или неодетым как положено выйдешь, не допустят завтракать. Так все надоело, будто в феодальном строе живем, а не в советское время. И "Отче наш" перед едой надо читать, как в церкви. И после благодарить Богородицу за милость". "Батюшки святы!" - качала вслед Юльке головой Анна Ивановна.

Появилась знакомая крыша гостиницы. Анна Ивановна вздохнула - ноги от ходьбы устали, не девочка ведь и даже не молодуха. Но не успела она в дверь войти, как стала свидетельницей переполоха. Горничная - худая как хворостина женщина лет пятидесяти и с прилипшими от пота к голове волосами, коротко постриженными, потрясала перед администраторшей старой кофтой, а рядом у столика стоял мешок Анны Ивановна. Горничная с пеной у рта базлала, что гнать в три шеи надо этих оборванок, а не на кровати их белые приглашать, что едят они в номере вонючие сыры, что инфекция и тараканы, и тому подобное. Анна Ивановна аж зажмурилась и будто приклеилась спиной к стенке у двери, захлопнувшейся со звуком "Гых". И еще долго перепевали пружины жалобную мелодию. Обе работница гостиницы уставились на Анну Ивановну как на преступницу. Администратор поправив газовую и налакированную прическу, приподняла подбородок, наверное, для лучшей работы скул, и произнесла торжественно: "Чтобы я вас больше в таких отрепьях не видела, и мешок ваш на помойку надо. У нас сегодня гость дорогой поселился, француз, из Парижа самого приехал в наше захолустье, и остановился у нас, значит, мы что-то стоим, он мог бы и в другой гостиницы остановиться - недалеко от вокзала, так нет, до нас доехал, а вы нам всех клиентов распугаете, репутацию испортите, и зачем я только согласилась поселить, черт меня дернул". "Я это и хотела сделать, Алла Михайловна, то есть не про то, что черт вас дернул, а дизентерии нам только не хватало!" - не выдержав, говорила горничная с вытянутым, будто тяпка, лицом. Желваки у ней заходили ходуном - столько злости в этом тонком и нескладном теле - на весь мир с лихвой хватит. "Простите меня, люди добры", - Анна Ивановна взяла мешок и пошла потихоньку к двери. Администратор вслед говорила, немного виновато: "Ну, вы если приличнее сможете одеться, то приходите, номер-то оплачен. Только скарб свой не несите, а то нас из-за вас санэпидемстанция закроет. Лу у вас, извините, совсем сгнил, и сыр - и мыши есть не станут". Анна Ивановна понимала, почему так суетится администратор - со ста долларов себе она тысячу рублей, а то и больше "наварила". Что ж не посуетиться две секунды перед оборванкой. Земля из-за этого не перевернется. "Спасибо, доченька, я постараюсь приодеться поприличнее, на барахолку схожу. Не опозорю вас перед вашим французом". "Вот в том то и обида, что он не наш, женат, я уже интересовалась", - и с такой жалостью администратор выпятила вперед губки, что ее так и хотелось погладить по головке. Но это была ее минутная слабость, она снова собрала себя в кулак, и зазвучал начальственный тон: "Окна и панели мыть, директор гостиницы сказал, что лично будет проверять каждую панель"

Как бы не хотелось идти Анне Ивановне, потому что ноги гудели, но надо было. В предбаннике гостиницы достала она две стодолларовых бумажки, запихала их в лифчик и пошла до ближайшего рынка. Одежду все равно надо было покупать - эта куртка совсем истрепалась, не грела. И на ноги надо было сапоги купить. И платок потеплее. Но в модные магазины и бутики Анна Ивановна не стала заходить, хотя кому, если не ей с таким багажом денег и драгоценностей не позволить себе прошвырнуться по магазинам. Но не было такого желания - вместе с молодостью куда-то утекло. Бежать и покупать кучу всяких шмоток - это дело девушек да перезрелых женщина, которые все молодятся под пятнадцатилетних. Солидные и обеспеченные дамы пытаются уже определять свой стиль, не брать все кричащее и супермодное, а подбирать и отбирать нужное от нужного. У Анны Ивановны ни той привычки не было, ни тем более другой. Одевалась как старуха - что дочь или внучка отдаст и подходит, что сама по необходимости на рынке купит - подешевле да поудобнее. Зимы, считай, все ходила в войлочных сапогах да валенках. И сейчас придя на рынок, она нашла в нем "блошиный ряд" - барахолку, где продавали уже ношеные вещи. В основном ими торговали такие же как она бабульки - безвкусно одетые, уставшие от жизни. Но для начала она прошла мимо дорогих прилавков и спросила, где можно поменять двести долларов. Ей тут же указали на толстую бабу, которая сидела в отдельной палатке и торговала фруктами - не какими попало, как нередко было в овощных магазинах советского времени, а отобранными, похожими на игрушечки - это и яблоки, и виноград, и персики. "У меня кур ниже, чем в банке, слышите? Если не нравится, то идите в банк. А у меня на десять долларов ниже, зато без всяких очередей, паспортов". Долго проверяла на свет две бумажки Анны Ивановны - "фальшивые, чи нет", как сама выражалась. Отсчитала пять тысяч шестьсот рублей и сделала безразличный вид. Анна Ивановна ничего не смыслила в курсах, не стала пересчитывать, понимала, что часть денег продавец ей в результате обмена не додала, сотни две-три. Ушла с миром. На "блошином рынке народу ходило мало, и когда там появлялся даже незавидный покупатель, то бабульки да старички - продавцы окружали его и предлагали всякую всячину. Анне Ивановне и самовар закопченный предлагали, и доску шахматную - для сына или зятя, или внука. А когда она сказала, что ей куртка хорошая нужна - теплая, то сов всех сторон посыпались предложения. Кто пуховик предлагал, кто полушубок. Анна Ивановна присматривалась - приценивалась, да и купила пуховик синий за шестьсот рублей. Шаль за четыреста рудей взяла - на ней только в одном месте моль проела дыру, и то небольшую. Долго выбирала обувь - та в носках жала, та в голени. И в конце концов купила опять сапоги "прощай молодость" - войлочные с молнией посередине. Одна старушка - "одуванчик" с трясущимися руками была несказанно рада, когда Анна Ивановна купила у нее теплые с обшитым по краям мехом тапочки-"чижики". А вот хорошую сумку - большую Анна Ивановна пошла покупать в другом ряду. Все купленное пока держала в руках, подмышками и про мешок свой не забывала. Купила большую сумку и положила в нее купленные вещи. Спросила, где находится туалет. В клозете - деревянном и давно не ремонтированном нельзя было дышать, такой резкий запах нечистот был. Пока никого не было, Анна Ивановна стала быстро переодеваться возле высокого подоконника. Старье побросала в мусорное ведро, в том числе и сыр выбросила, и старые кофты и брюки из мешка, и луковицы гнилые. А пакет с деньгами и драгоценностями быстро переложила в сумку. Тут же ее закрыла и вздохнула. Принарядившаяся - далеко не по моде, но главное, что все было чистое и скромное, она снова стала ходить по рынку. Но уже свободно так, будто камень с души упал. Купила себе еще платье новое, взяла колбасы, хлеба. Как и мечтала, зашла в харчевню. Но супов и борщей там не было, а пельменей хоть отбавляй. Взяла на радость две порции и первый раз за все время жизни в России наелась досыта. Анна Ивановна не придавала большого значения тому, что лежало в ее хозяйственной сумке. Это в первый момент, на свалке, когда она обнаружила деньги и драгоценности, то ее сильно охватил страх. А сейчас она вела себя спокойно, не озиралась, не наблюдала за подозрительными людьми, не думала поминутно, что ее может кто-то обворовать. Но вместе с тем Анна Ивановна толком и не знала, сколько у нее денег. Доллары она не пересчитывала, не прикидывала и сколько может стоить каждый из найденных камешков, а стоили они очень и очень немаленькую сумму, которую она за всю жизнь свою в руках не держала. Ее не лихорадило, не трясло - носила себе в сумке находку как кусок хозяйственного мыла или палку колбасы и пару трусов. Всю жизнь, прожившая на грани нищеты, она не могла сейчас измениться душой, сердцем. Или, может, еще не было достаточно времени, или мозг в семьдесят лет уже не хотел перестраиваться и делать свою хозяйку высокомерной, важной. И все же некоторые мысли в ее голове, связанные с богатством назревали. Будто готовилась Анна Ивановна к чему-то новому, неизведанному. Она точно знала, что на днях уедет из этого захолустного города в Москву, а потом и дальше - заграницу. И все это она делала во имя любви к своей внучки, а, имея доброе сердце, знала, что благотворительность - это будет тоже ее важное дело. Только как в Москву-то ехать, где она была в молодости проездом, когда к маме, еще живой на Украину ездила. Раз, отойдя от вокзала в магазин, заблудилась. Собаки облаяли, на поезд опоздала. И после этого больше никогда не ходила дальше вокзала.

Но ехать надо было обязательно - не здесь же в Погодске сбывать камешки или вовсе их подарить первому встречному, где в одном районе аукнешь, а в другом - сразу же откликнется. Тем более ей, несведущей, все это казалось далеким миром. Читать она не умела, информацию черпала из телевизора или радио. В фильмах часто показывали, что драгоценности сбываются в Москве. Для начала осознавала она, что надо в ход пускать только доллары - их было много. В дипломат бы уместились с горкой.

На полный желудок она не заметила, как задремала. У старых людей это бывает. Разбудила посудомойка: "Женщина, вы если больше ничего не хотите, то домой идите

спать, у нас не вокзал. Ходят тут, так и норовят посидеть в тепле". И начала по столу махать тряпкой, сильно пахнущей хлоркой. "Извини, милая, и сама не заметила, как заснула". Взяла из-под стола сумку - куда дальше? Проведя рукой по лбу, коснулась волос, грязных, слипшихся, как у горничной из гостиницы. В последнее время Анну Ивановна стригла Лилечка - на глаз, как "зэчку коротко, чуть ли не брила. Но с последней стрижки волосы переросли стрижку и требовали ухода. Парикмахерская была недалеко, в двух шагах и от "Пельменной" и от рынка. В салоне под названием "Валюша" сидели в креслах клиентов два парикмахера и что-то бурно обсуждали, по обрывкам разговора Анна Ивановна поняла, что это был сериал "Клон", который она тоже любила смотреть. Утром, когда все уходили на работу, тихонько включала телевизор и болела за любимых героев, а на улице вечером с другими бабульками обсуждала просмотренное. Пропустив несколько серий, она вдруг спросила: "Ну и что вернулась Жади к Лукасу?". Женщины переглянулись и в голос спросили клиентку: "Вам чего?". Не ожидали, что старушка стричься пришла. Анна Ивановна же выразила это желание. Тогда одна из женщин резко сказала: "У нас скидок для пенсионеров нет, так что не плачьте, что у вас пенсия маленькая, на хлеб не хватает. Не поможет". Анна Ивановна, улыбнувшись, отвечает: "Да сколько требуется за работу, столько и заплачу. Мне еще укладку, кроме стрижки, пожалуйста". "Юбилей у вас, - повеселела женщина, которая начала обслуживать старушку. "Да, семьдесят лет". "Ничего себе, а по виду лет шестьдесят от силы дашь". И стрижка началась. Анна Ивановна, после того, как ей помыли голову пахучим шампунем, так легко вздохнула. У невестки-то она все время мыла и тело, и волосы хозяйственным мылом, а то и вовсе стиральным порошком, потому что заботливый Васенька прятал от бабки туалетное мыло и шампунь, говори, что "самим не хватает, а еще тут нахлебница, перебьется, все равно старая". Но все равно чувствовала себя старушка как не в своей тарелке, потому что редко приходилось и в молодости заходить в парикмахерскую, разве что по очень большому случаю, да и делала обычно модную в советское время "химию" на не сильно короткие волосы, и при такой прическе походила на барашка. "Давно, вы смотрю, не были в парикмахерской, как попало, подстригаетесь, сами что ли?". Парикмахер попалась разговорчивой, улыбчивой женщиной. А руки у нее были такими ласковыми, легкими, как крылья птицы, что у Анны Ивановны будто и голова перестала болеть. Она внимательно смотрела на себя в зеркало. Удивлялась, что заметно постарела, но морщины, слава богу, не висели как собранный холщовый мешок, а лишь бороздили лицо и то только по краям щек и по лбу. От носа до щек было гладко и точеный носик тоже смотрелся вечно молодым. Глаза синие-синие имели потухший взгляд - Анна Ивановна и сама не могла себе объяснить, почему нет в них ярких огоньков, нет озорства, радости - загнанный, как у волчицы взгляд. Наверное, все потому, что жизнь была практически прожита, дорогих сердцу людей - маму, братьев, мужа, младшего сына уже не вернуть, не воскресить, даже имея громадное состояние, хоть все богатство мира. И счастье, и несчастье жило в душе Анны Ивановны, потому что не с кем ей было поделиться самым сокровенным. Если бы Анечка была взрослее, а то несмышленый подросток, и встреться с ней сейчас, расскажи ей про находку, то она все равно не стерпит и расскажет матери. Ребенок есть ребенок. Горько стало Анне Ивановне, так что в глазах появились слезы. Стрижка уже заканчивалась, но Анне Ивановне не хотелось уходить. В салоне было уютно, в зеркале отражался большой экран телевизора, по которому передавали новости. Слушая их, парикмахеры, между собой обсуждали душераздирающие новости. Один телесюжет посвящался тому, что молодая женщина оставила на морозе младенца, но ее успели задержать, а малютку спасти. Анна Ивановна тоже не сдержалась и как бы вступила в диалог с задержанной женщиной, которая давала объяснения милиционерам. Нерадивая мамаша говорила: "Я - мать, но я бросила дочку". Анна Ивановна в свою очередь едва слышно: "Ты не мать, а изверг" Преступница: "Мне кормить нечем было ребенка". Анна Ивановна: "Здоровая баба сидишь, и жалуешься на жизнь, в войну ты не жила, засранка". И старушка снова замолчала, а лицо каменным сделалось. Вспомнила она, как ей мама рассказывала. Родилась Анна Ивановна в голодное время на Украине - в тридцать первом. В деревнях из-за неурожая был страшный голод, были случаи людоедства. Сельчане друг друга боялись. Мать вечно бегала в поисках пищи. Так один раз три дня подряд не ели. Ушла на поиски пищи, а Аню оставила. И у двухлетнего ребенка пена изо рта пошла. Мать пришла, а дочь на столе лежит - ни жива, ни мертва, выпрошенным у богатой семьи молока еле отпоила девочку. Да и война прошла в голоде, и послевоенное время было голодное. Анна Ивановна только в семнадцать лет узнала, что такое трусы, когда уезжала из родной деревни по комсомольской путевке. Это сейчас кому не расскажи, анекдотом кажется. И трусы - то, и чулки купила на деньги, которые случайно нашла возле магазина в райцентре Шепетовка. Двадцать пять рублей кто-то потерял, а она подняла и купила себе все необходимое. В Севастополе с будущим мужем познакомилась на стройке, и пошла жизнь - поехала: свадьба, дети. В Казахстан муж уехал и ее увез, потому что срок вербовки у него кончился, да и мать одна оставалась, все звала сына обратно. Думала Анна тогда, что хуже жить уже не будет. Да не тут-то было. В конце пятидесятых приехали в казахское село, где больше жило русских - с тех пор, как Рудный Алтай стал землей Восточного Казахстана, русские все равно никуда не уезжали, тем более что все СССР называлось. Но село было глухое из глухих - без света, магазина, радио. Бабы ходили как зачуханные - увидев Анну, которая научилась одеваться в Севастополе по моде - ходила в чулках капроновых, в красивом платьице. И сразу же ее за это в деревне стали звать шлюхой. Сестра мужа и вовсе житья не давала невестке, потому что жена мужа была не из их деревни, а значит, она - "чужая" и, непременно, проститутка. За свой злой язык сестра мужа, наверное, и была награждена несчастливой судьбой - всю жизнь пахала, как лошадь, с мужьями не везло - что первый, что второй не выдерживали и года с этой злюкой, а она, часто кричавшая - оравшая на всех, в итоге в сорок пять лет умерла от рака горла. Сейчас этого села, как и прошлой жизни Анны Ивановны давно нет.

- Готово! И постригли вас, и покрасили, как просили - торжественной произнесла парикмахер. Стрижка была аккуратной, цвет каштана спрятал седину, и довольная своим преображением Анна Ивановна поплелась к гостинице. Тяжелая сумка ей так надоела, но ведь своя ноша не тянет, да еще какая. Любой был бы рад поменяться с Анной Ивановной сумкой. Ей и не особо было интересно, сколько стоят все ее камешки, которых полведра. Мурашки по коже пошли бы у людей сведущих.

Секунды три администратор молчала, глядя на Анну Ивановну, будто хотела признать в ней старую знакомую. Анна Ивановна хоть и была одета во все поношенное, но опрятное, красивое, а когда шаль сняла, то и вовсе дамой элегантной стала - прическа для женщины много значит. "А это вы, прибарохлились, а то все ходили как бомж, возьмите ключ, завтра последний день - не забудьте". У Анны Ивановна было еще больше двух тысяч рублей в кармане, и она попросила поставить в номер телевизор и еще на два дня номер оплатила. Включила она телевизор и старалась не пропускать ни один вечерний выпуск криминальных новостей. Хотя и была она далека от мира оборота драгоценностей, о том, как быть с этими бриллиантами, но у нее было два пути. Один - законный и, сдав государству найденное, она получит 25 процентов от стоимости драгоценностей. Или незаконный, и при самостоятельном сбыте бриллиантов, ее действия тут же подпадут под статью УК о незаконном обороте драгоценных камней, а то и вообще эти действия к "секир-башке" могут привести, если криминальная личность вынюхает про драгоценности у беззащитной старухи. Но как она не смотрела до ночи телевизор в своем одиноком номере, никаких подсказок "ящик" не выдал. Теперь сумка, набитая драгоценностями, стояла под кроватью и ждала своего часа. Кое-что Анна Ивановна придумала, прежде чем уезжать из Погодска в Москву. Отвернувшись к стенке, она уснула, не снимая с себя платья. Ночью Анна Ивановна проснулась от сильного шума - послышались крики из номера напротив. Старуха посмотрела в замочную скважину, но ничего не увидела. Решила снова лечь спать, но тут послышались выстрелы, а потом поспешные шаги. Анна Ивановна быстро отомкнула дверь и, приоткрыв ее, посмотрела в даль коридора. Увидела только две убегающие фигуры, внизу на лестнице послышались еще выстрел и приглушенный женский крик. Анна Ивановна принялась креститься. Дверь в другой номер была нараспашку, и, вытянув шею, Анна Ивановна увидела лежащего навзничь человека - в дорогом черном костюме, бабочке. Глаза у убитого были открыты, и в них замер испуг, рот тоже был открыт. Анна Ивановна обратила внимание на то, что у мужчины было очень красивое лицо - с большой родинкой, величиной с горошину на левой щеке. Тонкие черты лица делали хозяина изящным, великолепным, хотя сейчас все это для хозяина тела не имело значения - мертвеца уже ничего не интересует.

Анна Ивановна увидела, что из других номеров тоже вышли люди - три мужчины, две женщины. Один мужик, полуголый, только выглянул из номера и криком: "Этого еще не хватало", - снова исчез за дверью. Через минуты две застегивая на ходу пиджак, он шел поспешно из номера, а за ним в халатике из его номера выбежала фигуристая молодая женщина и кричала: "Вадик, может, останешься, Вадик". Стоящие в коридоре пошушукались, повздыхали и разошлись по номерам. Но по коридору снова послышались шаги - это уже направлялась на место происшествия милиция. Все милиционеры были злые, с напряженными лицами. Суетились, кричали на других поселенцев. Всех опрашивали, уточняли кто-что видел. У Анны Ивановны милиционер спрашивал: "Во сколько все случилось?" - "Так минут пять назад, точно не знаю, у меня часов нет". Вопрос следующий: "Кого видели?" - "Так никого и не успела разглядеть, двое бежали по коридору, в грязных ботинках, вроде оба в черные куртки одеты были". "Ладно, идите к себе в номер, понятно, что вы не разглядели убийц француза". "Так это и есть француз?" - спросила Анна Ивановна. "Да, а что? - поинтересовался милиционер. "Да нет, просто администратор за него замуж хотела, а он женатым оказался, так ей говорил". "Да нет, бабуля, не женат был этот иностранец, а администраторше теперь не надо замуж, хоть даже президент ей предложение бы сделал - и ее убили". "Батюшки родны!" - и Анна Ивановна едва передвигаясь, прилегла на постель. Еще не светало, но спать не хотелось. Какой тут сон, когда такие страсти в гостинице разыгрались. Анна Ивановна еще помолилась, и долго ворочаясь, под утро все же заснула.

За ночь снег засыпал город так, что утром и машины, и люди утопали в сугробах. Уборочная техника не могла быстро осилить такой аврал работы, и всем было на улицах неуютно не только от холода, но и от невозможности нормально следовать по назначенному маршруту. Плохо ходили автобусы, отчего на остановках собиралось чересчур много людей - все пихались, толкались, когда открывались дверцы запоздавшего автобуса. Два раза Анна Ивановна провожала глазами свой автобус, пританцовывая на остановке. Только она собралась зайти в уже третий автобус, который следовал по нужному Анне Ивановне маршруту, как мягкотелую бабку снова отталкивали пассажиры помоложе, и двери закрылись перед носом бабульки. Все это ей надоело, и она пошла пешком. Прошла с полкилометра и решила поймать такси - все же могла себе позволить раз в жизни. Такси тут же подъехало, и вскоре Анна Ивановна была в паспортном отделе. Очередь была огромной, как и всегда. Постояла с полчаса в очереди, которая продвинулась за это время только на одного человека, и когда лысый мужчина стал заходить по очереди, бабулька опередила его - зашла первой, и в очереди поднялась буря. Но, увидев ее, паспортистка попросила клиента подождать за дверью, очередникам тоже сказала, что этой женщине положено без очереди, она - льготница. Новоиспеченная "льготница" вытащила паспортистке обещанную пачку долларов, и эта пачка, как и позавчерашняя исчезла в столе паспортистки. А вместо денег на столе лежал новенький паспорт на имя Прохоровой Анны Ивановны. Она расписалась, как было положено под фотографией, и стала гражданкой России.

С тем и вышла из паспортного стола, а паспортистка все заискивающе улыбалась, кивала головой, покашливала.

Был полдень. Анна Ивановна шла бесцельно по улице. Она уже перекусила в кафе и была в хорошем расположении духа. Ей так не хотелось возвращаться в гостиницу, в которой произошло двойное убийство. Сумку она взяла с собой и почему-то еще уходя из гостиницы, в мыслях промелькнуло: "Не вернусь сюда больше". А получив паспорт и вовсе подтвердила, что не вернется в гостиницу и уедет из этого города далеко, аж в Москву. Перед отъездом Анна Ивановна решила побывать в школе и попрощаться с внучкой. Она знала, что Анечка про эту встречу обязательно расскажет родителям, но ей это было уже не важно - она уезжала, а, значит, и была недосягаема для родственников, так легко от нее избавившихся.

Анна Ивановна прошла мимо гостиницы, в которой останавливалась и пошла к школе, которая была недалеко от дома, где жили Лилечка и Вася. Во дворе весь в снегу стоял "Москвич" Васи и это ржавое, наполовину утопающее в снегу авто напомнило Анне Ивановне про нехорошее - о том, что ее выбросили, как мусор на помойку. У нее не было никакого желания зайти к ним в дом, будто чужими они ей были. Но только не Анечка, конечно. Слышно было еще на улице, как звенел школьный звонок - то ли с урока, то ли на урок. Зашла и сразу смешалась с гурьбой школьников. Была перемена. У школьников было бесполезно спрашивать - "В каком классе учится Анна Козлова?". Кто пожимал плечами, кто хохотал в лицо, кто пускал непристойные шуточки. Старушка дошла до двери директора, та ее направила к секретарю. И узнав, что Анечка учится в шестом классе и сейчас у нее будет история, пошла к указанному секретарем кабинету. Анечка обсуждала с другой девочкой пенал, держа его в руках. Анна Ивановна позвала правнучку, и та, отдав подружке пинал, бросилась к бабуле. Счастливая, сияющая улыбкой. "Бабушка, а мама сказала, что ты от нас уехала навсегда!". "Да это верно внученька, мне надо уехать, но я скоро вернусь моя хорошая, ведь я тебя люблю". Прозвенел звонок - все уже зашли в класс, а Анечка все прижималась к бабушке и не хотела уходить. Ее позвала учительница, но Анечка покачала головой. Через минуты две учительница еще раз вышла в коридор и уже строго позвала Аню на урок. Потом, посмотрев на пожилую женщину, она вдруг сказала: "Извините, у нас сейчас разговор о Великой Отечественной. Вы, может, расскажите о войне. Вы, наверное, родились еще до войны. Если не торопитесь, то милости просим". "Да, в тридцать первом году родилась. Я - труженица тыла. У меня и удостоверение есть, правда, я его в Казахстане получала. Не знаю, действительно ли оно в России". "Какое это имеет значение, главное, что вы - очевидец военных лет".

Анна Ивановна оглядела класс - подростки устремили на нее глаза. "Скажите, ребята, сколько вам лет?". Девочка с хвостиком, широко улыбаясь, сказала, что одиннадцать. Анна Ивановна начала свой разговор: "А мне столько лет было, ребятки, когда война шла. И я уже работала, в колхозе. Немцы нашу деревню дотла сожгли, мы - немногие, кто выжил. Страшно было, когда в первый раз зашли в наш дом немцы. Наставили пулемет и требовали, чтобы мы им всю еду, всю живность отдали. Столько горя они принесли моим односельчанам. Кого заживо сжигали, кого заживо закапывали. Особенно тех ненавидели, кто был евреем. Помню, собрали отдельно всех евреев и взрослых, и детей в центре деревни, заставили их ямы копать. Потом возле этих ям их и расстреливали, и закапывали - и мертвых, и раненых. Вечер был, когда их расстреляли, а потом снова шли в хаты и пили, ели, музыку слушали. Смеркалось, от места расстрела был. Слышу - кто-то стонет. Подбежала я сначала к одной яме, потом к другой. Стон сильнее послышался. Стала я руками яму разгребать, сама вся дрожу. Появилась голова, руки - это был мальчик, тоже лет десяти - двенадцати. Он чудом остался жив, говорил, что в яму упал не от выстрела, а от потери сознания. И не задохнулся, слава богу. Я ему дала свою кофту, вынесла из дома кусочек хлеба, хоть сами были голодными - и я, и мама, и еще два младших брата. Я свою пайку вынесла и помогла мальчику сбежать из деревни. Знала, что рисковала, но о последствиях не думала. Если бы немцы заметили меня рядом с мальчиком - евреем, то закопали бы. Но бог миловал. Не знаю только, жив ли остался, смог ли далеко убежать. Мы тоже случайно остались живы. Всю нашу семью, кроме отца, который на фронте был и погиб там потом, согнали в сарай. Там всех по очереди - по пять человек расстреливали. Весь сарай был гильзами усыпан. Дошла очередь до нашей семьи. Встали мы в угол - держимся друг за друга - я и мама молчим, а младшие братья плачут. Мам их к себе прижимает, а сама тихо плачет. Я сдерживалась, чтобы не кричать. В нас уже хотели стрелять, но тут на сарай бомба упала - не знаю, немецкая ли или советская, и кругом бомбили. Все разбежались, а немцы вперед всех. Бомба же эта, пробороздив крышу, застряла в ней и не разорвалась. Вот эта неразорвавшаяся бомба и спасла нас от смерти. Вскоре появились наши солдаты в деревне и атаковали немцев. Наш дом сгорел - всех в сарай сгоняли, как скот, и дома заодно поджигали. Мы переехали жить в другую деревню - работали в колхозе - хлеб выращивали, муку производили. Тяжело было, но так хотелось, чтобы война поскорее кончилась. И в эту деревню немцы заходили, хозяйничали. Но недолго. Оттуда их уже партизаны наши выгнали. Я помогала партизанам - ходила в лес им записки передавать - в корзине со свеклой носила эти записки от одного человека. Или когда ходила с ровесницами пасти коров, то на шею накидывали сумочки с едой, чтобы в условленном месте оставить их для партизан. Там же лежали уже пустые сумочки. Записки и с едой передавались. Где сама рассказывала о расположении немцев. Что-то в записках указывалось. Партизанам эта информация нужна была, чтобы немцев победить"

Много еще чего рассказывала Анна Ивановна, и сама будто бы возвращалась в то далекое время, на Украину. Дети не зевали, не смотрели в окно, а с интересом слушали. Анна Ивановна видела глаза детей, и сама будто была маленькой. Как она им завидовала, что в их детстве нет войны, страшного голода, от чего много раз зависела жизнь маленькой Ани, ее братишек, мамы. Мать Миланья была глубоко верующим человеком, пела в церковном хоре, и может, Господь и помогал выжить в тяжелую минуту. После войны Миланья вышла замуж за Ивана Петровича Сокольчука, он и войну захаживал к Миланье, помогал продуктами. На войну он не ходил - то ли бронь у него была, то ли по возрасту не подходил - ему пятьдесят было, все его звали колдуном или знахарем, потому что он людей травами лечил. Но именно он в войну утопил троих немцев - прямо в сельский колодец один за другим покидал, потому что измывались они над бабами. Хотел одного убить, а еще двое наскочили, пока свои автоматы на него настраивали, он их и отправил на тот свет. Но про это не стала говорить Анна Ивановна. Не говорила она и про то, что один из немцев, который жил с другими немцами у них в доме, все время на ломаном русском жаловался: "Не хотел я идти воевать, нужда заставила, обещали платить много, вот и соблазнился, а зачем война. Не думал, что столько горя она принесет, куда теперь деваться". Немец часто плакал во сне, звал кого-то, Ане днем все время рассказывал о своих родных, угощал ее украдкой конфетками. А девочка смотрела на него и не могла поверить, что он такие же, как все другие фашисты - заклятый враг. Что-то у нее в душе переворачивалось, она детским умом соображала, что кто-то заставил этого сопливого солдата идти на чужую землю и причинять страдания мирным людям. Этот немец так никого не убил, его рикошетом задело, и вместе с русскими убитыми его закопали в одной яме. Не уточняла Анна Ивановна, что бомба, упавшая на сарай была советская, а не немецкая, наши ее бросили, потому что ориентировку о деревне неправильную получили, якобы в деревне уже нет в живых ни одного жителя, там только враги. Но эта неразорвавшаяся бомба и стала, как не парадоксально, спасением. И продолжила жизнь оставшимся в живых жителям деревни Сушки. Но все равно и без всяких нюансов много о чем можно было рассказывать, и Анна Ивановна только с патриотической точки зрения и вела беседу.

И незаметно пролетел урок. Учительница поблагодарила Анну Ивановну, попросила, чтобы она на досуге написала воспоминания и внучка бы принесла для школьного архива, но Анна Ивановна ответила, что она - неграмотная, не то, что писать, толком расписываться не может. Попрощалась и с учительницей, и со всем классом и вышла с правнучкой на перемену, уже чтобы с ней прощаться: " Все моя хорошая, не болей, слушайся маму". "Бабуль, ты только возвращайся быстрей, ты такая хорошая - и одноклассникам ты понравилась. Ой, баб, а знаешь, к нам вчера какой-то дяденька приходил, он плохо говорил по-русски, а здоровался на родном, я многие слова на французском знаю, я же учу этот язык. Когда-нибудь все равно в Париже побываю. Это моя мечта. Так вот, этот француз приходил к старым хозяевам, а мы же уже как год живем. Нам эту квартиру продали, а он все равно не верил, забежал в зал и стал с кровати матрас скидывать. Распорол матрас, искал в нем что-то, потом в мою комнату забежал, тоже скинул матрас и кричал, что мы спрятали от него деньги и бриллианты. А мама так смеялась над ним: "Чокнутый, какие бриллианты, делать нам нечего, как их в матрас зашивать! Были бы они у нас, давно бы уже на Канарах отдыхали". Заставила его деньги дать на новые матрасы. Тот аж сто долларов дал - целая папина зарплата. А сам мужчина на голове волосы рвал, говорил, что его обокрали, лишили наследства". И плача, как девчонка убежал. Бабушка спросила Аню, не запомнила ли она лица этого человека. "Острый нос у него, тонкие губы и еще большая родинка то ли на правой, то ли на левой щеке. Да зачем тебе, бабуля нужно?". Анна Ивановна сказала, пряча глаза: "Да так, моя ласточка, ну не болей, мы обязательно увидимся". И крепко поцеловав Анечку в одну, а потом в другую щеки, пошла к выходу.

Ее дорога лежала на вокзал - с сумкой она и поехала туда на автобусе. Через час катил ее поезд до Москвы. Должна была прибыть Анна Ивановна в первопрестольную на четвертые сутки. Ехала она в плацкартном купе. Думала о разном, больше о прошлом. Ела мало, как-то сильно и не хотелось. В дороге измучилась от монотонной езды, да и простыла немного, потому что в вагоне были постоянные сквозняки.

- Не, ты мне Саша скажи, отчего жизнь такая. Одним все, другим ничего. Да хватит тебе шить, швея ты моя, мотористка. Давай выпьем, царствие ему небесное, хороший мужик был, хоть все и наговаривали, мой он был, - почесав грязными ногтями черную и немытую пятку - прямо через большую дырку в носке Надя залпом выпила стопку самогона. Закусила сухим стебельком укропа. Пыталась раскусить сухарь, лежавший рядом с укропом как закуска, но гнилые зубы не осилили засохший хлеб. Бросила сухарь так, что он отлетел к стене, где валялся еще один собутыльник - храпел, свернувшись калачиком. Рядом лежала пустая консервная банка из-под сайры. Все в доме было в беспорядке, разные тряпки валялись кучами, бумага, остатки пищи не убирались давно. Надя похоронила своего мужа - тунеядца, но горя сильного в душе не было. Она внутренне немного радовалась его смерти, потому что считала, что сгубил он ее жизнь, с ним она как поезд под откос пошла. Последние три года они жили тем, что собирали всякие вещи и еду с городской свалки. К этому приучили и младшего сына. Тот с 10 лет ходил с ними на свалку, нередко и во время учебы. Родителей несколько раз обещали лишить их прав на воспитания сына, но до конкретных процедур дело не доходило. Сашка редко ходил в школу, но учился неплохо, еще бы если не лень, то цены бы пареньку не было. Все предметы ему нравились. Только казахский язык терпеть не мог, а его как назло в неделю по пять уроков было, в то время как уроков русского языка было всего три. В классе половина детей были казахской национальности, но многие из них родного языка не знали. Сашка ненавидел казахский язык, но по этому предмету у него были одни пятерки, даже четверки ни одной не было, как по другим предметам. По русскому у Сашки были только одни тройки, а то и двойки. Родной Сашкин язык, правописание ему никак не давались. Он и сам не мог сообразить, почему ненавистный казахский язык ему легко дается, а русский - нет. Но вскоре школе и вольной жизни пришел конец - два раза Сашка со старшими друзьями "бомбил" погребы со съестными припасами, и вскоре он был отправлен в спецшколу в российский город. Надя долгое время и не знала, куда точно его отправили. Старший Надин сын, как только ему исполнилось восемнадцать, пошел работать грузчиком на хлебзавод, и к матери заходил редко. Жил в общежитии от предприятия. Надя осталась одна. Муж по глупости умер - шел пъяный по лестнице и упал. Да так ударился головой об стенку, что одним сотрясением дело не обошлось. Надя не верила такому исходу, но так с ним намаялась, что вовсе и не плакала. Только что себя жалела, как она теперь одна на свалку будет ходить. Главный доход у нее с мужем был - от сбора банок и бутылок. Дома они стеклопосуды тщательно перемывали - бутылки в пункт приема сдавали, а банки сами на рынке продавали. Особенно хорошо литровые и трехлитровые банки.

Одевалиь тоже со свалки, и надо сказать, много хороших вещей люди выкидывали. И сапоги не совсем старые Надя находила, и куртки, а один раз сто тенге нашла - кто-то случайно выбросил с ненужными квитанциями. На сто тенге можно было пять булок хлеба купить или бутылку водки. Но даже водку не стали покупать. Пошли и купили две бутылки разведенного китайского спирта. Оставшись одна, Надя не знала, как дальше будет жить.

Обсуждала этот актуальный вопрос с собутыльниками.

- Если б было куда ехать, - говорила она, опрокинув очередную стопку спирта, - дочь Лилька укатила в Россию, адреса не оставила, и мать с ней вместе. Да и черт с ними. Брат на Чукотке живет, так то зазнался, я против него - ничто. Нищая, безработная. А такие родственники никому не нужны. Никто мне в жизни не поможет. Ни в чем счастье не приобрела. И не заметила, как состарилась. Шестой десяток разменяла. Пенсию бы хоть в пятьдесят пять лет дали. Тогда я буду кум-королем. А сейчас пропитание надо искать. В нашем поскудном городишке даже уборщицей не устроишься. Банщицей обещали взять, так Гульку Турумбаеву взяли. На свалку ходить одной - хреново. Ремонты делать в квартирах, так я давно уже не занималась шабашками. Помог бы кто, я бы себе дом купила, с курицами, коровой. Как когда-то у матери с отцом хозяйство было.

- Да чего ты разнылась, со мной на свалку будешь ходить. Вон, Витька с нами пойти никогда не откажется, - и собутыльник показал взглядом на храпящего.

Но тут Надя неожиданно для собутыльника ударила его в лоб и сказала:

- Ты тут не примазывайся, жить ты у меня не будешь. Ишь ты! Без тебя обойдусь.

Собутыльник хотел накинуться на Надю, уже и кулаки свои тощие сжал, но тут в дверь постучались. Звонка у Нади давно не было, да и вообще из признаков цивилизации ничего не работали - газ, свет, воду - все отключили за неуплату. Из квартиры, может, давно бы переселили. Но находилась эта квартира в старой четрехэтажке - "хрущевке", у которой и крыша текла, и все стены плесенью были покрыты. Отсюда знающие себе цену жильцы давно перебрались в ликвидные квартиры. Кто купил, кто через акимат (администрацию) "выбил" новое жилье. Остались в этом доме пенсионеры, которым было на все наплевать, да вот такие полумаргиналы, как Надя. Подъезд тоже напоминал свалку - уборщицы тут никогда и не убирали. Надя удивилась, что кто-то стучался, потому что дверь была приоткрыта. Женщина - казашка, полная, с большими, как пампушки, щеками, подтянутыми кверху сильно завязанным платком, держала в руках большую сумку, откуда достала извещение о телеграфном переводе. Она спросила: "Здесь Корнева живет?", и, получив положительный ответ, стала выговаривать Наде: "Вам уже третий раз извещение выписываем, а вы не приходите. Возьмите и распишитесь". И уже под нос говоря себе что-то на казахском языке, стала спускаться по грязной лестнице. Надя увидев сумму, которую ей надо было получить, присела на корточки, потом вскочила, и побежала за почтальоном. Схватив ее за руку, она спрашивала: А тут ошибки нет, здесь точно триста пятьдесят тысяч тенге, тысяч, ни просто рублей?". Почтальон кивнула и пошла дальше. Надя, ошеломленная, снова присела на лестнице. Анна Ивановна отправила ей семьдесят тысяч рублей, которых столько в тенге и получилось по курсу. Наде на эти деньги в ее районном казахском городке можно было купить хороший дом, живность всякую. И еще бы осталась почти половина. Надя подняла кверху голову и все думала, кто же ей такую сумму прислал. Кто?

Анна Ивановна доехала, слава богу, до Москвы. И снова встал вопрос - куда дальше-то. Долларов ей хватало, чтобы квартиру в Москве купить, но для начала надо было где-то остановиться. Села она возле метро, и никуда ей не хотелось идти. Никто ее в этом городе не ждал, да и сама она так устала, и так жалела, что ввязалась в опасную игру, потому что далека была от мира богатых, от их проблем, планов. Что корове седло, так ей эта сумка с бриллиантами, которая потянет на десятки миллионов долларов. Анна Ивановна в ус не дула, и в плацкарте не слишком-то за нее переживала. Только понимала она, что владельцем этих бриллиантов должен был быть тот самый француз, которого убили в гостинице. Если бы преступники знали, что Анна Ивановна - обладательница находки, то и ее бы не пожалели. Но какое стечение обстоятельств - матрас, набитый деньгами и камешками находился в квартире, которую они купили у старых хозяев. Продавала квартиру, причем поспешно внучка умершей бабульки, выбросив предварительно все старые вещи на помойку. Не знала, видно, внучка, что выбросила огромное состояние. А бабулька хотела сделать наследником только родственника из Франции. Только почему он так поздно приехал, спустя год после смерти бабули - было Анне Ивановне непонятным. Скорей всего, путешествовал долгое время. И нашел свою смерть в России. Такой красивый, молодой, а ведь не суждено было стать сказочно богатым. Богатой стала она, старая кляча, которой и не с кем разделить свою радость. Радость ли. И все же благо. Как не суди, а благодаря этой находке, Анна Ивановна, еще недавно затравленная, униженная, оскорбленная, вдруг стала самостоятельной, хозяйкой своей жизни. А сколько таких бабулек страдают от своих родственников, многие скрывают, как над ними измываются невестки, зятья, дочери, потому что стыдно на старость лет рассказывать про такие издевательства чужим людям. И Аннне Ивановне не хотелось

никому рассказывать про жестокое отношение ее родственников к ней. Могла, конечно, помереть голодной смертью на свалке, так не померла. И на том Богу спасибо. Сверху ей в руки упали десять рублей. Подняла голову, но подавший милостыню мягко посмотрев на бабульку, пошел дальше. Следом еще кто-то бросил железный пятак, который упал со звоном на асфальт. Анна Ивановна в растерянности смотрела на этот пятак и не знала, поднимать или нет. Но за нее это сделали другие, ловкие руки. Ее лет бабуля, бедно одетая, забрала у Анны Ивановны с коленей и десять рублей. Не глядя на Анну Ивановну, а пересчитывая мелочь в своей коробке, на веревочке висевшей у ней на шее, она все повторяла: "Это мое место, пошла отсюда, мое место, приперлась, пошла отсюда. Клиентов у меня отбивает. Еще раз тебя здесь увижу, пеняй на себя, все лицо расцарапаю". "Лиза, Петракова?". Немолодая женщина посмотрела внимательно на свою тезку, которую ругала смачно, выразительно. Хлопнув в ладоши, крикнула: "Никак ты Анька Прохорова?" Елизавета Петракова, женщина лет шестидесяти пяти - семидесяти жила раньше в одном казахском городе вместе с Аней. Вот как судьба сталкивает двух приятельниц - они вместе работали на одном заводе. Аня была и среди приглашенных на проводы Елизаветы Ильиничны. Это было лет пять назад, когда Елизавета Ильинична победно объявила, что теперь будет жить в Москве, у сына. История же чем-то была похожа на историю Анны Ивановны, только выживала Елизавету невестка, а не зять, и, слава богу, не на свалку была выброшена, а поселена в крохотной комнате однокомнатной квартиры на окраине Москвы. А жила Елизавета Ильинична в Казахстане, что сыр в масле каталась - "и на тебе, на старость лет, пенсия - "пшик", туалет - общий, на девять жильцов, ванная - тоже". Не раз Елизавета Ильинична думала обратно, в Казахстан уехать, но опасалась - все же опять гражданство этой страны надо принимать, да и стыдно, кто из знакомых будет спрашивать о возвращении. Так уж она хвалилась перед отъездом своими родственниками ненаглядными. Одета она сейчас была в стоптанные сапоги из кожзама, в пуховик, который в нескольких местах был порван и заляпан краской. Платок повязан на голове, как у доярки, взад. Лицо у Елизаветы Ильиничны сморщилось как груша - старость никого не щадит. Но Анна Ивановна ее сразу узнала. Жили они друг от друга - далеко, в разных районах города, но мужья работали на одном заводе. Один раз Елизавета в буквальном смысле спасла Аню и ее семью от голода. Муж Анны Ивановны в молодости любил попивать, особенно в день зарплаты. В очередную получку он, муж Лизаветы и еще один их знакомый сообразили на троих. Бутылки показалось мало, и этот знакомый позвал их к себе домой - продолжить час веселья. Геннадий - так звали знакомого, Юра - муж Анны и Коля - муж Лизаветы гульнули, как говорится, на всю Ивановскую. Юра домой только на второй день к вечеру пришел, и в кармане был только один рубль. Анна Ивановна тогда не работала, сидела в декретном отпуске, третьего рожать собиралась. И вся надежда была только на Юрину зарплату, а тут один рубль в кармане. Посидела - поплакала, что ситуацию все равно не поправило - продукты не на что покупать, и стала она выспрашивать у Юры - где был да с кем пил. Пошла к жене Коли - Лизавете, которую до этого не знала. Стала ей говорить, что если Коля брал деньги, то отдайте, возьмите десять рублей за попойку, а остальное - сто двенадцать рублей верните. Лиза на Колю накинулась - отдай, у них семья, дети малые, и вон еще с одним на сносях. Но Коля клялся - божился, что не брал у Юры денег, не крысятничал, все же друг ему Юра. Аня в слезы. Лиза подбежала к ней и говорит: "Не реви, пошли к третьему собутыльнику". Юра руки в карманы, дескать, идите сами, а меня не позорьте, водите как бычка на веревочке. "А не надо было по миру семью пускать из-за своих слабостей. Натворил делов, вот и ступай!" - сказала Лиза, и пошли к Гене вчетвером. Долго стучались, потом открыла жена Гены. Вначале говорила, что его нет, но, видя напор пришедших, особенно Лизы, тут же сдалась. Позвала Гену. Но тот петушиться начал, кричать, что денег никаких не брал. Анна все дом их оглядывала - жили хозяева не им под стать. Еще издалека заприметила высокие ворота с резьбой красивой. Все равно, что ворота в рай. Ворота были открыты, но во дворе собака заходилась лаем, поэтому стучали все дружно по воротам, что было сил. Получались глухие звуки. К дому вела бетонная дорожка, украшенная пионами да георгинами. Рай цветущий. Крыльцо было высокое, укрытое цветным паласом. И когда на пороге стояла, то видно было - живут хозяева зажиточно. Если зайдешь в дом к Ане, то беднота да простота сразу в глаза бросается. А тут все в коврах, шелках, дорогих картинах. Анна Ивановна и в других домах не видела такого, потому что дружила с теми, кто тоже просто, скромненько жил. Гена ушел в дальнюю комнату, за ним жена пошла - оттуда послышалась ругань. В конце концов, жена Гены вернулась с распечатанной пачкой червонцев, сверху которых лежали еще рубли, и отдала Анне. Получилось не сто двенадцать, а сто шесть рублей, но и то хорошо. Легче дышать Ане стало, да и Лиза все время подбадривала. Так после этого и стали они часто друг к другу заходить, и праздники встречать. Вот и когда третий сыночек родился, Анна и Лизу приглашала. Сильно близко они никогда не сходились, но уважали друг друга, потому что жили и те, и другие - честно, по справедливости.

И сейчас вот сидели уже в комнатке у Елизаветы Ивановны и прошлое вспоминали. В комнатке у Елизаветы Ильиничны было все как на вокзале - узлы, мешки. Койка да телевизор, да еще тощий шкаф подсказывали чужим, что комната - жилая. Все портящиеся продукты Елизавета Ильинична хранила на подоконнике и за окном, подвешивая на гвоздиках еду в пакетах. Поделилась она с Анной Ивановной тем, что копит на однокомнатную - хочет эту комнату в коммуналке продать и с доплатой приобрести отдельное жилье. И поплакалась приятельнице Ане, что, наверное, мечта эта не осуществится. И пенсия ее, и попрошайничество у метро, и мытье туалетов на железодорожном вокзале - все ее доходы все равно маленькие. Накопить удалось только две с половиной тысяч долларов, а надо в десять раз больше, чтобы что-нибудь захудалое, на окраине купить. "Посмотрю, посмотрю, да может, в подмосковную деревню махну, только понимаешь, Анечка, что в нашем-то возрасте страшно переезжать с места на место, я вот уже вроде привыкла за пять лет в Москве, вроде как и свой город стал, хоть маршруты мои, как и раньше одни и те же - работа. Рынки, магазины, аптеки, поликлиника. Ни в каких музеях, театрах и всяких таких местах ни разу и не была. Москва для меня такая же провинциальная, как и моя захолустная Родина, и знаешь, Анька, многие также как я живут. Выживают, никуда на досуге не ходят - кто из лени, хоть и денег поболе имеет, но на что-то копит, кто, действительно, концы с концами сводит. Так что не верь Анька, когда тебе скажут, ну вот в Москву приехала жить, будешь по-московски жить. Нам с тобой в старости ловить нечего. Копейки у метро собирать да туалеты мыть. Знала бы я, что жизнь меня такая ждет...". И Лиза вытерла щеки от струек слез. Потом встала со стула и так торжественно сказала: "А давай-ка выпьем, у меня полбутылки водки есть, я настойку из алоэ делала, осталась". В побитые чайные кружки плеснула по сто грамм водки, и пенсионерки чокнулись. Закусили черным хлебом с сыром. "Ну ты про себя скажи, чего ты-то в Москву на старость лет приперлась, чего не сиделось-то". Анна Ивановна не говорила, что родственники ее на помойку выбросили, сказала, что квартиру, дура, продала, отдала деньги внучке с зятем, а жить с ними не смогла, все ругались, изводили. Про деньги Анна Ивановна не стала пока говорить. Лиза же ей говорила, что раз приехала, то для начала у нее поживет, а потом где-нибудь поблизости комнату в коммуналке снимет или в общежитии, если, к примеру, дворником устроиться. Анна Ивановна не стала рассказывать. Что пенсию она не получает. Чтобы не жалела ее так Елизавета, которую в пору саму жалеть. Просто как у нее получается - ехать в Москву, чтобы улицы мести, как-будто их в родных городах, этих улиц не хватает. Утром Анна Ивановна, когда Елизавета Ильинична стала одевать для работы на паперти, спросила: "Мне бы квартиру купить, Лиза, ты получше все же знаешь город-то". Лиза рот раскрыла: "Ты хочешь сказать, что у тебя деньги на квартиру есть?". "Да, на счете, немного, но есть". "Откуда, Аня". Аня еще с вечера это придумала сообщить: "А неожиданно все получилось, наследства мне часть досталась, от дальнего родственника из Франции, так я скорее и укатила от своих родственников, чтобы они деньги то не отобрали". Лиза и села на стул, изумленная. Так что, на паперть не пошла не только Анна Ивановна, но и Лизавета Ильинична, которая подрядилась к подруге во всем помогать. Ходили сначала по объявлениям в своем районе, а потом Лизавета Ильинична и говорит: "Лучше через агентство недвижимости - это такая фирма, которые квартиры помогают продавать и покупать, надежнее так будет, а то все какие-то подозрительные личности квартиры продают, еще нагреют с деньгами, тут в Москве не церемонятся".

Анна Ивановна просила, чтобы в центре ей квартиру подыскали, двухкомнатную, с ремонтом и мебелью, чтобы самой всеми этими делами не заниматься. И вскоре стала Анна Ивановна жительницей Москвы - деньги в кармане были и в достатке, поэтому и трудностей не было, если справки какой-то не хватало, так доллары помогали ситуацию выправить. Помогла Анна Ивановна и Елизавете Ильиничне однокомнатную квартиру купить, не в центре, но и не совсем на окраине. Елизавета Ильинична так была счастлива, что пошла в церковь и поставила за здравие своей подруги драгоценной свечку. И Анне Ивановне говорила: "Мне тебе Бог послал, такое только в сказках бывает!". Анна Ивановна вскоре завещание на правнучку Анечку оформила, хотела она, чтобы девочка ее любимая, повзрослев, в Москве всего в жизни достигала. И счет ей открыла - положила туда пятьсот тысяч рублей. Дома у Анны Ивановны оставалось еще восемьдесят тысяч долларов после всех этих растрат. Но пенсию она все равно всякими правдами - неправдами оформила. Все же столько лет работала, а на старость лет пенсию не получать. В пенсионном отделении сделали запрос документов в Казахстан и через полтора месяца документы пришли.

Вроде бы и все. Была на свалке, а теперь стала жить в центре Москвы, и денег куры не клюют, и подруга давняя есть, что тоже душу грело. Все же из одного города, где молодость прошла. Но кумекала Анна Ивановна, что ей делать с этими камешками. Попадись она - и срок дадут, может и условный всего лишь, потому что возраст у нее - солидный. Но позора не оберешься - не перед чужими, а перед памятью своих близких. Это страшнее, испоганить на старость лет себе жизнь, которую прожила в бедности, но честно. Ни ей этими богатствами владеть, рассуждала про себя Анна Ивановна, а тому молодому да красивому французу, у которого могла бы быть такая длинная и прекрасная жизнь. Но Богу виднее. А насчет камешков Анна Ивановна прикинула, что сделать. Решила, что надо честно поступать. Но долю предосторожности она все равно соблюсти решила. Взяла она с собой всего лишь один камешек и пошла в милицию. Она уже была полноправной москвичкой - квартира, прописка, и даже одежду прикупила помоднее и смку поприличнее - не хозяйственную, а дамскую. Это ж надо, на старость лет впервые купила сумочку из настоящей кожи и ту, которая нравилась, а не подходила по цене. Всю жизнь с авоськами, а не с дамскими сумочками, которых у нее и впомине не было, всю жизнь торопящаяся, и ныне - совсем другая, чистая, аккуратное. Но по-прежнему не пользующаяся косметикой - никогда она не покупала декоративную косметику. Если надо было брови подчеркнуть, так сажей их в молодости мазала, а губы свеклой - вот и вся "штукатурка", а после пятидесяти и к природному макияжу не прибегала - какая есть, такая есть. По ее мнению, женщины старше пятидесяти уже и не должны краситься, все равно старость не скроешь. Так она рассуждала больше всего от недалекости своей, осторожности не превратиться в куклу, ничего не понимающую во вкусе, а еще потому, что чаще встречала своих одногодок, которые не улучшали себя косметикой, как они сами считали, а, наоборот, обезображивали, "выпячивали" все свои недостатки. Посмотрит, как одна свои морщины замазывает тональным кремом и противно так станет, - крем с этих морщин сыплется словно снег. Смешно выглядят у престарелых и намазанные яркой, например, морковного цвета, помадой губы, или другая в такой ярко - красный цвет выкрасит волосы, что ходит, как горящее дерево, которое еще ярче отражает морщины на лбу, на щеках, шее. Ей нравилось, когда пенсионерки одевались скромно, сообразно своей жизни, а в глазах их, повидавших многое таилась любовь к близким, преданность, как служивших много лет собак. Она и сама такой всегда была - любящей родных, преданной, все умела прощать, пока с ней не сыграли родственники такую злую шутку. Над своим внешним видом она еще решила подумать, особенно после того, как ей Лиза намекнула - а почему бы не сделать косметическую операцию, а еще в салонах покажут, говорила Лизавета Ильинична, как правильно делать макияж - под тип лица, а не просто "штукатуриться". И стиль одежды можно подобрать, и похудеть с помощью все того же хирургического ножа, и обувь надо подобрать - и со вкусом, и удобную. Измениться надо в лучшую сторону, словом, а не сгорбиться и с авоськами ползти, пока сил хватит - то в гору, то с горы. Анна Ивановна любила многих актрис советского экрана. Восхищалась ими. Актрисы умели себя и до старости в красоте и изяществе держать. Часто, когда ее фотографировали в салонах - на паспорт или для семейного альбома, ей говорили, что зря она не пошла в актрисы, все данные есть у нее - большие с ресницами - крыльями глаза, острый небольшой нос, тонкие губы, густые и вьющиеся губы - отец ее был цыганом по матери, и цыганская кровь смешалась с украинской в теле Анны Ивановны. По характеру она была темпераментной, но, выйдя замуж, с головы ушла в семейные заботы, никогда не грешила, не изменяла мужу, хотя столько было возможности, столько мужчин из-за нее с ума сходило. Даже когда старик ее умер, чуть ли не на третий день после похорон двое по очереди приходили свататься. Она лишь посмеялась, и выставила, что одного, что другого вон. На всю жизнь она запомнила сон, который ей приснился в молодости, да так и преследовал ее. Еще в деревне своей украинской подружилась она сразу после войны с красивым пареньком - он следовал домой и некоторое время жил в их деревне. Увидел ее - стройную, с косами черными, с глазами синими - синими, и стал с ней по деревне гулять. Спать вместе не спали, отстранялась от этого Аня, а паренек не настаивал, раз девушка не хотела постели. Но с каждым разом любовь в душе Ани к этому парню росла - он ей все про войну рассказывал, сколько немцев убил. А вскоре он уехал, пообещав, что напишет. Приснилось Ане в день их разлуки, что идет он к ней, но между ними речка - большая, тихая, а она смотрит на него, идущего по другому берегу и в воду камешки бросает. Утром матери пересказала сон, а та и говорит: "Не жди его больше, не вернется он к теме, сон - плохой". Через несколько дней Аня узнала, что на железодорожной станции, недалеко от их деревеньки, погиб ее солдатик. И толком не знал никто, что произошло - то ли беглый немец выстрелил, то ли у кого-то из наших солдат, следовавших с лини фронта домой случайно ружье разредилось и рикошетом попала пуля в грудь любимого Ани. Похоронили солдатика возле высокого дуба, и только через пять лет, родственники приехали, выкопали гроб и увезли на Родину. А сон Аня до старости не могла забыть. Все шел к ней солдатик с шинелью на плече да так и остался на другом берегу. И вспоминая этот сон, Анна Ивановна опять-таки чувствовала себя той молоденькой девчонкой, готовой сердце вырвать из груди и отдать за него жизнь. Ей казалось, что до сих пор она его любила, любила и когда с Юрой жила. Но никогда мужу про него не рассказывала - не любил он разговоры про любовь, да и ей никогда о любви не говорил. Полтора года спустя после знакомства лишь сказал: "Пошли в загс, распишемся, да и сына мне роди, что ли, ну или дочь, жить вместе будем". Вот и жили, а о любви друг другу никогда не говорили, не умели, наверное. В душе то тепло друг к другу было, а выражать это тепло не считали нужным. Да и не знала Анна Ивановна до конца, что такое любовь, и никто по ее мнению этого не знал. Ни один человек.

В милиции было шумно, разбирались с двумя задержанными - куда их везти, кто документы будет оформлять. Приходил сначала один начальник - руками помахал и ушел, потом другой - пришел и тоже на подчиненных наорал. Анна Ивановна и не знала, к кому конкретно подойти, еле достучалась через стекло до одного милиционера, а он на трубку телефонную показал, сказал, чтобы она свою просьбу в трубку и говорила. Сообщила Анна Ивановна, что хочет камень драгоценный отдать -нашла на дороге. Милиционер поморщился, потом в кабинет № 16 направил, сказал, что к Бурякову надо. Зашла Анна Ивановна в этот кабинет - там толстый, с двойным подбородком мужик ей даже на стул не указал. "Вы Буряков?" - "Ну, я". Поерзал на стуле Буряков, оборвал ее на полуслове и сказал: "Так, бабка, камешек на стол и иди отсюда, он ненастоящий, а если настоящий, то срок получишь, тебе это надо - сидеть на старость лет". Анна Ивановна головой покачала, вытащила камешек и положила на стол. И дальше стоит, ждет, а милиционер камешек в коробочку желтую положил, потом в сейф и говорит: "Чего стоишь, старуха, иди своей дорогой". Анна Ивановна в недоумении: "А деньги, 25 процентов от находки?". Милиционер занервничал: "Так, бабка, я так понимаю, что ты сидеть хочешь в тюрьме?". Анна Ивановна снова покачала головой и услышала "Ну и топай отсюда, мешок с костями". Анна Ивановна и пошла к двери. Милиционер ее окрикнул: "Возьмите вот сто рублей, акт я вам по почте пришлю, что, дескать, принято". "А как вы пришлете, вы же моего адреса не знаете?" - "Так сама придешь, надо же камень сначала на экспертизу отправить, а потом уже за деньгами дело станет, и вообще-то эти сто рублей не буду я давать. Вот экспертиза будет, тогда и деньги получишь, если камешек настоящий будет, через неделю приходи, бабка. Выискалась тут Монте-Кристо". Анна Ивановна и ушла ни с чем, не поняла, про какого "Монте-Креста" говорил милиционер Буряков. Как ей было сказано, пришла через неделю, а там сказали, что уволился Буряков уже как два дня назад, кто-то из милиционеров посмеялся: "Наследство он большое получил, зачем ему теперь в милиции работать, он коммерсантом хочет быть". Анна Ивановна хотела вежливо поинтересоваться, какое-такое наследство, но ей сказали "Всего доброго". Анна Ивановна не расстроилась, наоборот, себя похвалила, что весь мешок камешков не понесла в милицию, а то бы и за это спасибо не сказали, послали бы подальше, а стала бы возражать, то дело легко бы открыли - по незаконному обороту драгоценных камней. Но догадалась Анна Ивановна, что камешек оказался настоящий - другого камешка Бурякову никто, скорей всего и не приносил, и, видать один этот бриллиант стоит много, раз так быстро уволился Буряков. Позвонила она Лизе и говорит: "Лиза, ты ведь грамотная, купи побольше рекламных газет, да и приходи ко мне, дело есть". Елизавета Ильинична через двадцать минут пришла к ней. Была Ильинична в долгу у давней подруги и счастлива была хоть в чем-то услужить спасительнице свое. Без нее ведь так и жила бы в коммуналке, а тут - своя квартира. Читала Елизавета Ильинична по слогам, но все же читала, напялив свои очки - "гильзы". И выписала корявым почерком на бумаге все адреса, где драгоценности оценивают и принимают. Даже все имеющиеся адреса ломбард, а не только антиквариатов, ювелирных мастерских были выписаны. И забурлила работа у подруг. Теперь Елизавета Ильинична и про камешки знала, но вся была в доверии у подруги. Вместе по всем адресам и ходили. Брали на каждый адрес по два-три камешка. Каждый из камешков был величиной с большую вишню, так что у всех оценщиков глаза на лоб лезли. Все вырученные деньги Анна Ивановна сразу на счет клала, и сумма все время увеличивалась до таких больших размеров, что это уже были не сотни долларов, а миллионы - ровно девять миллионов долларов. Анне Ивановне все страшнее жить было. Ей казалось, что у подъезда ее подстерегают, что в квартире кто-нибудь на нее с ножом кинется. Елизавета Ильинична поселилась у нее. Дойдя до пятидесяти миллионов долларов, которые у нее образовались на счете, она остановилась, будто в казино. По Москве поползли слухи, что одна бабка по разным мастерским сдает дорогие камешки. Это был сигнал, что надо сворачивать свою криминальную деятельность. Елизавета Ильинична получила в качестве вознаграждения сто тысяч долларов от Анны Ивановны и тут же побежала в церковь тысячу долларов на пожертвования отдать. У Анны Ивановны оставалось еще штук двадцать-тридцать камешков. Она их спрятала в тумбочку под телевизором, в нишу, которую там сделала. Золотые украшения с бриллиантами - браслеты, кольца взяла с собой. И решила лечь в хирургический центр на косметическую операцию - и тела, и лица. Пока лежала в центре. Узнала от Ильиничны, что квартиру Анны Ивановны взломали, все перевернули и вытащили все драгоценности. Видно, кто-то вышел на след, и хотел завладеть сокровищами. Возвращаться в квартиру было опасно. Анна Ивановна попросила Ильиничну, чтобы она вызвала туда плотника - поставить новую дверь и замок, и больше там не появляться. Анна Ивановна решила, что ей надо как можно быстрее уезжать из Москвы. Предчувствия были плохие. Перед выходом из больницы Анна Ивановна узнала все от той же Ильиничны, что дверь в квартиру еще раз взломали, и снова что-то искали. Это было сигналом, что до отъезда надо пожить у Ильиничны. После операций по подтяжке лица и удалению жира с ног, рук и живота Анна Ивановна выглядела на сорок пять - не больше. Не откладывая отъезд, она быстро занялась оформлением загранпаспорта.

Прошло уже четыре года, как Анна Ивановна жила в Париже. Жила она в красивом трехэтажном доме, в котором не так давно был сделан ремонт. Его продала молодая пара, которая не потянула большие растраты в связи с их личными неурядицами. Анна Ивановна очень сильно скучала, но только не могла понять - куда ее больше тянуло. В маленькую украинскую деревеньку, где она родилась, в Казахстан, где она прожила всю жизнь и где теперь покоился ее муж, ну уж точно не тянуло в Погодск, где жили Лилечка и ее супруг. Анна Ивановна пробовала занять себя разными делами, но быстро осознала, что самое плохое в ее жизни - это безграмотность. Анна Ивановна наняла себе репетитора, и именно во Франции научилась писать и читать на русском языке. Читала медленно, и первая книжка, которую она прочла, была сказкой о золотой рыбке Пушкина, а второй - "Граф Монте-Кристо" Дюма. Ильинична тоже спустя полгода после отъезда Анны Ивановны приехала к любимой подруге во Францию, и осталась у нее жить. Она пекла пироги, занималась выращиванием цветов. К Анне Ивановне сватался 65-летний вдовец с соседней улицы. Он влюбился в синие глаза Анны Ивановны, как только ее увидел. И стал заходить к русской очаровашке под разными предлогами. Анна Ивановна много раз отказывала, но все же сдалась и стала баронессой де Бажур, потому что этот старик оказался высокого полета. А на вид - старикашка - старикашкой, простой, без всяких амбиций. Из его богатств было только титул барона, да одноэтажный, но большой дом. Анне Ивановне было семьдесят четыре года, когда она вышла замуж за француза. На свадьбу она пригласила своих родственников - Лилечку, и, конечно, Анечку. Оплатила им и оформление паспортов, и поездку. Лилечка валялась в ногах у Анны Ивановны, а на улице шел сильный дождь - как тогда, когда Анна Ивановна никому не нужная лежала на свалке и хотела лишь одного - поскорее умереть, потому что не верила, что в семьдесят лет жизнь только начинается. Был и еще один человек, которого Анна Ивановна пригласила на свадьбу. Он бы мог и не появиться на горизонте ее жизни - довольно обеспеченной. Но Анна Ивановна, как бы не восхищались ей окружающие, как бы не занималась она добрыми делами, все время не забывала, что она - простолюдинка, что на волоске она была от смерти и всю жизнь прожила в бедности, зная цену каждой копейке, каждому куску хлеба. Может, действительно, она была бы более счастлива найденными сокровищами, если бы ей было не семьдесят, а сорок-двадцать лет. И все время она спрашивала себя: "Почему мне достались эти богатства. Ладно, если божья воля, а если просто случайность?". В один из своих первых визитов, еще когда только купила дом по соседству с ним Анна Ивановна, барон де Бажур рассказал о бывшем владельце дома Матисе, художнике - неудачнике. Де Бажур говорил, что это был молодой и самоуверенный человек. Барон говорил медленно, чтобы домохозяйка, которая еще и выполняла роль переводчицы, смогла все верно переводить Анне Ивановне. Анна Ивановна знала французский, но не так хорошо, как хотелось бы. Барон рассказывал, что как-то к нему подошла его служанка Джульетта и вся в слезах просила его о том, чтобы он сохранил картины Матиса. Объясняла служанка это тем, что Матис ее очень просил об этом, потому что сам находился в страшном затруднении, одолеваемый не только безденежьем, но и болезнью. Его дом продавали, а все имущество либо распродавалось - то, которое имело ценность или выкидывалось на свалку. Картины безызвестного художника тоже могли выбросить на свалку, и пару картин Жюли взяла из мусорного бака. Барон разрешил хранить картины на чердаке, где они и пылились несколько лет. Анна Ивановна попросила подробнее рассказать, что это за художник, и почему он сам не мог забрать свои картины. Анна Ивановна загорелась желанием помочь этому художнику хотя бы потому, что ей казалось, он должно быть, очень талантливый. Но барон толком ничего не знал, кроме того, что Матис уехал в Россию и не вернулся. "Надо спросить у Жюли! Она больше о нем знает!" - подхватила разговор Анна Ивановна. Но оказалось, что служанка удачно вышла замуж за одного состоятельного мужчину и уехала с ним в Испанию. История бы забылась. Но из России барон получил письмо от этого самого Матиса, в котором спрашивал, действительно ли картины хранятся у него, и не мог ли он, как бывший сосед, с которым, к сожалению, они мало были знакомы, вернуться в Париж. Матис обещал отработать долг, говорил, что без Парижа умирает, и не хочет ни дня, ни минуты оставаться на чужбине. И рассказав о бедном художнике Анне Ивановне, тут же получил горячий отзыв старушки, что надо немедленно ему помогать. Барон говорил Анне Ивановне: "А что дальше? У этого художника нет даже жилья?". Старушка сказала, что на первых порах он поживет у нее.

Матис вернулся из России на Родину как раз в день свадьбы Анны Ивановны и стал гостем в доме, где когда-то жил. Худощавый, в потрепанном костюме, но красивый, и что сразу отметила для себя Анна Ивановна, с родинкой на щеке, молодой и усталый человек тоскливо осматривал комнаты некогда бывшего дома, где было все ос вкусом отремонтировано.

- Сбылась моя мечта, дом отремонтирован. Я так хотел этого. Но только он теперь уже не мой.

Среди гостей Матис затерялся, и никто с ним особо не заговаривал - о его прошлом, проблемах. Но после свадьбы, когда гости разошлись, Анна Ивановна решила пообщаться с этим Матисом. Она все время смотрела на его крупную родинку на щеке и не могла понять, почему она к себе так притягивает. Все обедали. Ильинична старалась больше подкладывать еды бедному оголодавшему художнику и все приговаривала: "У нас у русских такой закон, накормить гостя досыта, а потом уже пытать всякими расспросами, кушай, кушай, как тебя там? Мишель. А, Миша, значит, ешь, Мишенька, ешь. Борщ вот, котлеты, все домашнее". Лилечка тоже присматривалась к художнику и вдруг громко сказала: "Господи, а я вас, кажись, знаю. Это ж вы у нас в доме матрасы все перепортили, потом еще денег давали на новые". Мишель сощурил глаза, посмотрел на жующую Лилечку, о чем-то задумался и вышел из-за стола. А Лиля так оживилась и продолжала говорить ртом, полным пищи: "Бабуль, это француз, с родинкой, он у нас был, матрасы все перешурудил, чего искал, богатства, что ль какие, и ушел. А потом я слышала, что его якобы убили, в гостинице".

Анна Ивановна не верила, что тот самый француз, который лежал навзничь в гостинице, где она останавливалась, остался жив. Она вышла за Матисом в гостиную и попросила его рассказать свою историю. Матис за четыре года жизни в России хорошо научился говорить по-русски, и рассказал о своем горьком путешествии. Анна Ивановна была взволнована историей молодого француза.. В то время, как она все четыре года жила припеваючи, благодаря найденным сокровищам, этот француз страдал, жил случайными заработками, из Погодска перебрался в Москву, каждый раз хотел выехать, но деньги, которые удавалось скопить, уходили на лечение. Ранение было тяжелым, и он едва выжил.

- Зачем я поехал в Россию, поверил россказням своих родственников, что были сокровища. А в результате я остался без ничего. Одни утраченные иллюзии...

Анна Ивановна вспомнила про свои рассуждения, когда она жалела француза, говорила себе, вот кому нужнее богатства - ему, молодому и красивому, а ни ей.

- Спасибо вам, что вы помогли мне вернуться на Родину, я пока не могу обещать, что я сразу же верну вам долг. Но как только будет возможность, - продолжал говорить Матис, самое главное, что ваш супруг сохранил мои картины, а значит, смысл жизни не потерян. Я мечтаю о выставке.

- Значит, ее надо организовать, Мишель

Матис повернулся к Анне Ивановне и встал на колени:

- Вы так щедры, просто не верится. Но зачем же вам все это нужно?

- Мишель, вы не поверите, но судьба нас сближает второй раз и уже при других обстоятельствах. Я - женщина простая, без всякого лишнего буду говорить. Если все известное мне суммировать, то мы друг другу сильно обязаны. Я вам тем, что у вас были в роду богатые родственники. А вы мне тем, что я оказалась, как говорится в нужном месте, в нужное время по вине своих родственников.

Мишель смотрел на старушку и ничего не понимал. Он даже недоверчиво стал на нее поглядывать.

- Нет, успокойтесь, Миша, я не сумасшедшая. Все в порядке. Я хочу еще раз уточнить, вы были в Погодске, есть такой русский городок.

Матис взялся за голову, и все его выражение лица говорило о том, что этот город доставил ему много страданий.

- Ваша дочь или внучка правильно сказала, что видела меня. Я ее не запомнил, но я точно был в квартире, которая принадлежала когда-то моей родственнице. Я вел себя некрасиво, ослепленный желанием разбогатеть. Но ничего я в России не нашел, кроме лишений, унижений. Я был настоящим бомжем, который забыл про красивую одежду, про вкусную еду. А еще сильно болел после того, как какие-то мерзавцы меня сильно ранили. Я был в коме. Но выжил. Только зачем вы говорите, что вы и я друг другу чем-то обязаны? Про какое нужное место, время вы говорите?

Анна Ивановна рассказала все Матису. Он был поражен рассказом Анны Ивановны.

И после того, как все внимательно выслушал, сказал:

- Но раз вы все нашли, значит, вы и владелица сокровищ, которые бы могли принадлежать мне. Но на них же не написано, что они - мои. Я ничего и не буду доказывать. Раз вы оказались счастливее меня, значит, пусть так и будет. А за помощь спасибо.

- Вот именно, Миша, благодаря тому, что я могу отдать тебе деньги, я понимаю, в чем смысл жизни. Я старая, малограмотная, а раньше и вовсе была неграмотная. Жила как и миллионы людей на свете - от зарплаты до зарплаты. Радости были в жизни - когда дети рождались, когда у них все получалось. Ни в каких театрах, музеях не бывала. Дом, работа, рынок, магазины. Вот основные маршруты. А есть в жизни искусство. И я уверена, что судьба меня толкнула к тому, чтобы я нашла деньги, драгоценности. И чтобы я помогла тебе, Миша, служителю искусства. Ты можешь спокойно творить, не думая о материальных проблемах, организовывать свои выставки. Сколько талантливых художников погибало в нищете. Я-то в молодости как думала - все художники - пьяницы, да лентяи. Так ведь я так судила по художнику из нашего местного клуба, который плакаты рисовал для афиш. И не искусство это было вовсе. Сейчас я так понимаю. Ты дари свет миру, Миша. Я могла бы есть, пить, тратить деньги на всякие глупости. Но это было бы все низко и никчемно. Искусство - вот что главное. Жаль, что я это понимаю на старость лет, и не смогу перестроить свою жизнь, чувствовать ее так, как люди высоких порывов. Хорошо, что ты остался жив. Я ведь тогда в гостинице в Погодске, когда поглядела на тебя, думала, что ты был мертвый. И все так думали. А ты, слава Богу, выжил. Для искусства выжил, для того, чтобы талант твой был востребован.

А потом они смотрели картины. Они долгое время пылились на чердаке, но дождались своего хозяина - пропавшего, но все же вернувшегося. Анна Ивановна впервые видела картины - подлинники, и у нее, как она чувствовала, вся душа дрожала. Это было странное чувство, которое она никогда, за всю свою прожитую жизнь не испытывала. Она не была экспертом и даже образованным человеком, но в голове звучало: "Это талантливо". Она сердцем чувствовала, что судьба ее использовала ради того, чтобы талантливый художник смог подняться на высоту и никогда не нуждаться. Достаточно с него лишений и страданий. Так думала Анна Ивановна о человеке, которого боготворила. Хотя говорила это по-простому: "Миша - ты Бог, понимаешь! Хорошо, что я этот клад нашла, он Миша все равно тебя нашел, этот клад, через меня, но нашел". На картины она смотрела с трепетом и все не могла понять, почему она раньше, хоть раз в жизни не смогла съездить в какую-нибудь галерею и посмотреть на подлинники. Нет, слишком далеко она от этого была, оторвана. Жила приземистой, так сказать, биологической жизнью, и только сейчас чувствовала, что что-то важное совершила в своей жизни. Анна Ивановна не понимала, что такое "Болеро" или "Сегидилья". Так называл свои картины Матис, потому что Анна Ивановна в силу безграмотности сама читать не умела. Но видеть могла и восхищалась. Удивлялась тому, что, оказывается стекло может быть гибким, а бутылки танцевать. И если уж стекло может быть пластилином, почему она не могла изменить свою жизнь. Изогнуть, расплавить, переплавить. Нет, сейчас это было уже невозможно. Она радовалась, что Матис был молод. И он сможет подарить миру еще много гениальных картин, сделать этот мир еще краше, еще прекраснее, заставить своим творчеством задуматься над тем, что человек - хозяин своей жизни, он может создать сой мир, изменить свою Судьбу. Если уж бутылки гнутся, достигая своих целей. А бык. Он, может быть, синим или красным. А не только коричневым или черно - белым в привычном цвете, в каком и сама Анна Ивановна держала скотину, а потом сдавала на мясо, делала пельмени, варила борщи. И ворона может быть красной, а не только черной. И она счастлива в своем мире. Анна Ивановна на все смотрела с разинутым ртом, из которого, наверное, еще при рождении выпал сыр - кусочек настоящего счастья, кусочек какого-то нужного вещества, чтобы в последующем тоже попробовать стать Богом. Нет, это ей было не дано. И все же она была счастлива, что прикоснулась к неведомому ей миру, что увидела другое, совсем не животное предназначение. Она вглядывалась в прекрасные серые глаза художника - гения, радовалась за него, что он счастлив видением своих картин, ликовала, что творчество его разольется по всему миру, словно солнечный свет, без которого ничто живое невозможно. И она уже не хотела думать, снится ли это ей все, действительно ли она разбогатела во имя чего-то важного или по-прежнему сидит грязная и несчастная на свалке и все это ей лишь приснилось и развилось в воображении, а дальше надо искать кров, присоединяться к жизни свалочных бомжей и жить дальше, как-то жить... Было ли это все? Да пусть все думают, что все случившееся с ней не правда, ищут какие-то нюансы, не верят в ее приключения как и в синего быка и в красную ворону, потому что нет на свете, как будут они талдычить красных ворон, нет синих быков, нет, нет, нет, и, может быть Анны Ивановны никакой не было, и клада тоже. Не верьте все те, кто верит в свою ущербность мыслей и в то, что твердое стекло никогда не гнется. А тем более не танцует. Значит. Вы вынесли приговор своей узости сознания и неумения бесконечно мыслить. А для кого-то какие-то условности главнее всей их повседневной и страшно серой жизни. И дай Бог, чтобы хотя бы на склоне лет, за минуту до смерти к ним пришел синий бык и улыбнулся своей шикарной и живой улыбкой. Загляните за пределы своего умения жить. И бог с ней, с Анной Ивановной. Может быть, она, действительно, выдумка. Но ни об этом речь. Просто промолчите об этом, хотя бы промолчите, если на большее не способны. Буквами тоже можно рисовать, а не только писать. И поверить, что я и есть эта Анна Ивановна, вы и есть эта Анна Ивановна, они и есть эти Анны Ивановны, Гали, Ганечки. И все теперь становится плоско, поэтому и не хочется на это заканчивать. Тем более что у Матиса была необъяснимо прекрасная выставка. Как он гениален. Ох и ах, ух и ых. Восклицали дамы и падали в обморок от увиденного.

Анна Ивановна уже все для себя решила - на счете у нее было приличная сумма, но именно ее она и решила разделить поровну между собой и этим молодым художником, у которого в жизни все еще впереди. Матис снова был поражен, но уже таким исходом дела. В одночасье он стал богатым человеком, но в то же время и плодотворно работал и уже в скором времени стал известным художником и во Франции, и в России, и в других странах.

Эпилог

Анна Ивановна пережила и своего второго мужа, и Ильиничну, сыграла свадьбу своей Анечки - профессиональной художницы, решившей жить во Франции. По роду профессии Анечка часто пересекалась на творческом пути с Матисом, и стала женой этого известного художника. Его имя было хорошо известно не только во Франции, но и в России, других странах. Он был превосходным авангардистом, многие его звали вторым Пикассо. Ко всему он был богат, имея на счету более двадцати миллионов долларов. Анечка была хоть и талантливой, но не такой популярной, как ее муж. Жили они в доме, который когда-то принадлежал Матису, потом Анне Ивановне, а теперь это был общий Матиса и Анечки очаг любви.

Анна Ивановна умерла в возрасте 83 лет. Но умерла она не во Франции, на чужбине, а на Родине. В восемьдесят лет Анне Ивановне все чаще стала сниться ее родная деревенька Сушки, мама в черном платке. Старость - не радость, сидеть бы Анне Ивановне на одном месте, ходить на могилку второго мужа барона. Нет, не могла. Да и пожив совсем другой жизнью - обеспеченной, с некоторым влиянием, когда Анна Ивановна помогала многим обездоленным - детдомовцам из России, Украины, Белоруссии, которые ей потом присылали самодельные открытки, рисунки в знак благодарности, раковым больным и из России и из Франции, просто бедным через созданный ею благотворительный фонд. Часто она была в пансионате престарелых, который находился недалеко от ее дома, и, бывая в них с подарками, денежной помощью, Анна Ивановна понимала, что неважно какая страна, а важно какие люди - что в России, что во Франции, и возможно, в любой стране, есть жестокие люди, немилосердно относящиеся к своим родным, и если не на свалку выкидывали стариков, то все равно отталкивали от себя, как ненужный груз, балласт. Вглядываясь в лица французских пенсионеров - обитателей пансионата, ставшего для них последним приютом, она про себя думала - а ведь и она могла бы оказаться на их месте. Лилечку она простила, но все же не относилась уже к ней так душевно, как это было до ее предательского поступка. Лилечка старалась делать вид, что это муж ее подтолкнул на такой ничтожный шаг, но Анна Ивановна просила в такие моменты сменить тему. Мужа Лилечка бросила, но от бывшего "героического" поступка, когда она тоже выходила из старого "Москвича" и раскачивая спящую Анну Ивановну, бросала ее на гнилой лук. Зла Анна Ивановна не держала не только на Лилечку, но и на Надю, выслав ей денег на дом, не злилась и на сына, который жил на Чукотке и забыл про существование матери. Анна Ивановна и ему выслала денег на машину. В гости Анна Ивановна к нему не поехала, а к себе во Францию приглашала. Приезжал на восьмидесятилетие, и не узнал мать - красивую, помолодевшую, в результате косметических операций. Размах жизни Анны Ивановны с ее титулом, служанками, обедами, домом, двором и, разумеется, банковским счетом, и бесил сына, и заставлял перед матерью преклоняться, боголепствовать. Пытался не раз учинить скандалы, но Анна Ивановна, ссылаясь на занятость, удалялась по благотворительным делам в свой офис. Но когда Анечка повзрослела, окрепла и стала настоящей мадам, Анна Ивановна с облегчением вздохнула, передала ей все дела, оформила на нее все необходимые документы, завещание, напомнила, что у нее есть квартира и в Москве, там же и счет в банке, и махнула в глухую украинскую деревеньку Сушки. Там жили ее родственники - дети, внуки и правнуки ее братьев. Анна Ивановна купила себе маленький домик с огородиком. Дом был без удобств, печку топила сама, воду тоже с колонки таскала. Ходила часто и на могилку к матери. Уж и не помнила, сколько лет прошло, когда она последний раз здесь была. Многие ее ровесницы поумирали, а кто жив был - сильно состарились, жаловались на свои недуги. На фоне ровесниц Анна Ивановна, помолодевшая в результате операций, выглядела молодой. Кто-то из старожилов ее хорошо помнил, но смеялся от души, когда узнали, что по паспорту она - баронесса де Бажур. Она же себя вела вовсе ни как баронесса де Бажур, ни даже как Анна Ивановна, а как баба Ганя. Ганечкой - звала ее всегда мама. И одевалась скромно платье ситцевое, платок цветной, на ногах калоши. С сельчанами ладила, пела с ними песни на украинском на завалинке. И сама удивлялась, что родной язык, который она хорошо знала в детстве, так быстро стал для нее легко доступным, простым. Она вернулась к своему делу - привычному, знакомому с детства. Конечно, имея раньше огромные деньг, она могла бы заставлять восхищаться собой, своими картинами, которые бы ее научили малевать. Но она понимала, что это не ее, что это чужое. А в мире и без того много бездарностей, которые стремятся к вершинам. Она была скромной и трудолюбивой сельчанкой. Старики подшучивали: "Ляпни, Ганька, чего-нибудь на заморском, французском языке". Ганя запевала же свою любимую: "Неси Галя воду..." и голос был таким звонким, что не подпеть, не подхватить песню нельзя было. Три года Анна Ивановна прожила в деревеньке. Умерла она за месяц до своего дня рождения. Успела, как будто знала, что умрет, собрать все овощи с грядок, собрать ботву с огорода и сжечь ее. В доме помыла пол, вскипятила чай в электросамоваре. Села за стол, и придерживая рукой подбородок, так и умерла, будто уснула. Закопченный носик самовара был повернут к окну, за которым шел сильный дождь, прибивающий к земле пожухлые листья и напоминающий о погоде на свалке, ставшей рубежной точкой в жизни Гани из деревеньки Сушки.