Юрий Кувалдин

ИЗУЧЕНИЕ ДОСТОЕВСКОГО

рассказ

- Итак, вы будете отвечать на мои вопросы?

- Мне страшно. Я не знаю, что говорить...

Примерно через минуту в таком состоянии полусна процессы разблокирования подсознания идут быстрее, и можно не ждать, пока зрительные образы закрепятся, необходимо начать говорить пациенту повелительным голосом, вызывающим страх, изображая из себя грубого следователя:

- Это вы убили лошадь Миколки? Отвечайте? Вы?! Я вас спрашиваю! Вы убили лошадь?!

Что может быть прекраснее станции метро "Трубная", до которой мне теперь от "Марьино" рукой подать. Конечно, до станции "Марьино" сначала мне Братеевский мост нужно перейти. Кто хочет полюбоваться витражами Зураба Церетели - добро пожаловать на "Трубную". А оттуда до Страстного по бульварам приятно пешком пройти. Мой старый сочиняющий до сих пор верлибры друг с нашей улицы пригласил меня на вечер "Устная антология верлибра". С нашей улицы... Я не оговорился. Мы тридцать лет жили рядом: я, верлибрист и один писатель, пишущий о Дальнем Востоке. Поэтому мне вдвойне приятно было побывать на его вечере...

Но что-то тайное сквозит из прежней жизни, которую не возвратить и не увидеть. Что? Что там, в ушедшем? Кто там остался? Тишина. Никто не отвечает. Лишь ветер колышет занавески на окне. Кто за тобой наблюдает? Я же понимаю, что никто за мной не наблюдает. А вот поди ж ты!

В литературе бывают имена труднопроизносимые. Например, Гёльдерлин. Был бы он Дёрлин, помнить было бы проще. А то он, как русская Троица, в три слога. Сначала - Гёль. Гюль. Вот вам и интернационал. Отлепиться от имени, значит, объединиться со всеми людьми. А он еще не просто Гёльдерлин, а и Иоганн Христиан Фридрих. Очень оригинально. Итак, недалеко от меня жил этот верлибрист. Помимо сочинения своих стихотворений, верлибрист переводил на русский язык немецкую поэзию, от Гельдерлина и Новалиса до наших дней; отдельно издан том Рильке в его переводах. Высокая, тончайшая поэзия. Верлибрист - тоже сложное слово. Был бы он Брист, проще было бы произносить. От метро Брист ходил через березовый лес и переводил Гёльдерлина.

Дело, конечно, не в верлибристе, а в том, что мы жили когда-то в пятиэтажных панельных домах, которые называют хрущобами. Убогие хрущобы стоят, опровергая своим существованием технические нормы и правила, согласно которым многие из них уже должны были развалиться без всякого вмешательства человека.

Я это вспомнил по другому поводу.

Тут на днях я в который раз перечитывал сцену убийства процентщицы из романа Достоевского. А воскрешал в памяти именно эту сцену в связи с работами некоторых приблизительных достоевсковедов. И попутно размышлял. Все фильмы не имеют отношения к литературе. Литература - это движение букв и чтение их в одиночестве и про себя. Картинка (фильмы) предназначены для неграмотных или бездарных. Собственно, культура чтения присуща единицам. Чтение - дело элитарное. Писательство - тем более. Я - Юрий Кувалдин - вывел формулу: писатель пишет для писателя.

В это время ко мне в рабочую комнату вошел кот и попросил дать ему поесть. Я на несколько минут отложил этот рассказ. Кот степенно, подняв хвост трубой, шествуя передо мной, провел меня через широкий коридор на кухню, и предложил открыть холодильник. Я послушно открыл белую дверцу и достал фарфоровую миску кота с приличным куском говяжьей печенки, нарезал мелкими кусочками, положил на блюдце, которое поставил на пол у чашки с водой. Кот подошел к блюдцу, заурчал, оглянулся, чтобы никто не утащил у него печенку, и стал поспешно есть. Он очень любит печенку. Да и я люблю. Почти "а-ля натюрель". То есть самое простое блюдо из печенки готовлю очень быстро: просто обжариваю ломтики говяжьей печенки на сильном огне - с каждой стороны, солю немного и перчу по вкусу - и блюдо готово.

В моем доме, что стоит торцом к шоссе, жила дружная семейка из четырех человек. Весь дом говорил об этой семье как об образцовой. Тихие, интеллигентные, все время с книгами, читают. Младший, Сеня, ходил в третий класс и увлекался Достоевским. И это всех поражало. Папа у него выглядел несколько странно из-за постоянно носимых коротковатых брюк. Так это от ботинка сантиметров на десять выше. Резинка носков уже кончается, сантиметр голых ног, и потом уж начинаются брюки. Ходил папа очень быстро. Голова при этом у него была закинута к небу. Волосы, летом, когда ходил без шапки, торчали ежиком. В общем, жильцы дома считали его "человеком с приветом". Все знали, что он читает лекции по Достоевскому в каком-то институте, поэтому манеру держаться, походку и короткие брюки ему прощали. А со временем и вовсе привыкли, и первыми с ним здоровались во дворе.

Жена папы выглядела сухощавым восточным созданием с большим крючковатым носом и выпученными черными глазами. Она была кудрява черноволосо. Причем шапка волос как будто со временем увеличивалась, и издалека могло показаться, что она идет в черном тюрбане. Она тоже работала в институте на кафедре иностранных языков и преподавала французский язык. Дочка Соня, постарше сына Сени, училась в седьмом классе, и уже инсценировала "Неточку Незванову" на школьной сцене, на пятом этаже, в актовом зале типовой из серого кирпича школы.

Семью отличала изысканная склонность к вежливости. С ними поздоровается кто-то из жильцов или знакомых, а они обязательно остановятся, и, например, скажут:

- И мы вам очень рады. Как ваше драгоценнейшее самочувствие?

Конечно, не все они это хором произносят, а кто-то один. Мальчик Сеня так, разумеется, не скажет. Он скажет несколько иначе, проще:

- День добрый!

Но и в этом достаточно коротком ответе мы наблюдаем некоторую ненормальность. Третьеклассник не станет так говорить, это слишком необычно, инверсивно произносить: "День добрый!", уж "Добрый день!" бы прошло, но не "День добрый!". Но язык не арифметика, от перестановки слов смысл меняется. И, надо сказать, что именно эта необычность речи и привлекала людей, обращавшихся к ним с приветствиями. То есть вот что все отмечали. На приветствие "Здравствуйте!" семейка никогда не отвечала так же просто "Здравствуйте!", или, хотя бы короче "Здрастье!". Не вся, повторимся, семейка, а конкретно кто-то. Папа на "Здравствуйте!" ловил свою закинутую голову где-то в облаках, опускал взгляд постоянно улыбающегося лица на собеседника и говорил: "Вы знаете, действительно требуется каждому желать здоровья. Даже врагу", - и продолжал улыбаться, невольно вызывая улыбку у визави. Есть же в природе такие лица, постоянно улыбающиеся! Смотреть на них невозможно. Особенно в метро. Представьте, сядет на диванчик напротив вас такой улыбающийся и будет сверлить вас взглядом. Очень неприятно. Подумаете, малахольный смотрит на вас. А сам малахольный, заметьте, вас не видит, он весь находится в себе, и глаза его просто смотрят в вашу сторону, поэтому вам кажется, что он разглядывает с пристрастием вас. Вы закрываете глаза и думаете про себя, скорей бы этот тип вышел, или же перевел бы взгляд куда-нибудь. Иногда это удается и тип начинает смотреть в потолок, улыбаясь. Вам становится легче. Хотя вы тоже бестактны, потому что все время рассматриваете этого преподавателя...

Летом они все вместе ходили в березовую рощу жарить шашлыки. Папа шел в шортах, а за плечами у него был красный рюкзак, из которого высовывались никелированный шампуры, как шпаги. Располагались на берегу Москвы-реки, в купальном, пляжном месте. Пока жарились шашлыки, купались, загорали. Вокруг было много голого народа. Сеня, купаясь, наткнулся на странное неподвижное тело, а затем река сама вынесла его на пляж. Сеня никак не мог понять, что это такое, почему тело лежало без движений. Сеня не кричал, молчал, но, по всей видимости, так выразительно молчал, что вокруг него собрался народ. Конечно, сначала подошли папа, мама и Соня. Постепенно стали соображать, что это - утонувший. Он лежал на песке у реки. Сене показалось, что глаза его были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть. Кто-то тут же закрыл их. Видимо, это был молодой человек. Светлый кудрявый локон налип на лоб. А через впалую грудь шла гирлянда водорослей. Кругом стояла любопытная толпа - и у одного Сени было лицо человека. Солнце сияло, золотя Серебряный бор на той стороне. Синела река. В десяти метрах от трупа ворочались на солнце, лежа на песке, толстые голые дамы, словно с картин Рубенса, еще подальше - плескались у берега, нежились, подставляли под солнце голые спины, животы, отвислые груди, жирные ляжки. Сене хотелось схватить топор, которым папа рубил ветки для шашлыка, и зарубить этих копошащихся животных.

Те - загорающие на пляже и такие же голые, как утопленник, - они не трупы лишь потому, что двигаются, а этот, холодно неподвижный, мраморный, такой возвышенный (представьте, насколько он возвышеннее этих пляжников!) - утопленник на пороге трупности, и пока его не заберет "скорая помощь", за которой кто-то побежал, под этим сияющим солнцем, он неотвратимо превратится в гниющий труп...

Что же отделяет его, утопленника, от них? Их способность есть и размножаться? Но жизни и бессмертия этих тел не хватило на то, чтобы увести эти голые тела прочь от внезапного таинства смерти, чтобы не оскорблять его своими голыми задами и боками. И почему труп - он, а не они? Почему труп его тишина и молчание, а не их плеск в реке и возня в песке? Отчего пахнуть должно не от них, а от этого мраморного юношеского тела? Смерть ходит рядом с каждым. Но не каждый становится свидетелем смерти другого. А если и становится, то остается равнодушным. Лучше об этом не думать. Это - другие, я не такой.

Всё окружающее кажется предельно нейтральным, самим по себе, и хочется плеваться от холодного блеска шампуров шашлыка и начинает кружиться голова от пляжного солнца.

Итак: женские и мужские тела, Москва-река, солнце...

А где же Бог?

Нет, не надо таких тем, не надо забивать себе этим голову: нужно быстро собраться и идти домой, и отвлечься, почитать что-нибудь, забыться. Не рыдать же здесь над посторонним человеком, есть же у него свои близкие, они и будут рыдать…

Дни волной смывали память.

Испытывать собственное терпение по непонятному ощущению уже приходилось Соне, но она стеснялась этого чувства. Большая комната была разгорожена шкафом и занавеской. В одной половине помешалась Соня, а в другой жил Сеня. У Сони в комнате можно было увидеть очень много разных вещичек, которые громоздились там и сям. Одних кукол, пупсов, человечков, колясочек, домиков насчитывалось десятки, таких и сяких. Вот, к примеру, куклы Марашка и Абрашка, которые разговаривают, стоит их только перевернуть вверх ножками. А вот, поглядите, очаровательная куколка с роскошными длинными волосами, похожая на настоящую маленькую болтушку, которая знает несколько слов и очень забавно выдает весь свой словарный запас. А вот у этих прекрасных русалок, длинные волосы, которые можно расчесать гребешком. При нанесении холодной воды на хвост русалки, появятся очень изящные рисунки. Ну а эту куклу высотой 50 см, одетую в красное платьице и зеленые шелковые панталончики, очень приятно обнимать, прижимать к себе, баюкать. У нее мягконабивное тело, подвижные ручки и ножки. Длинные светлые волосы можно расчесывать и укладывать в различные прически. Есть старые еще мамины куклы, с которых Соня когда-то сняла одежду, и больше они ее не интересуют.

С недавних пор Соню заинтересовали другие куклы - артисты театров, в которые она с папой и мамой ходила очень часто. Соня никак не могла принять тот очевидный факт, что на сцене играют живые люди, а не куклы. Она и папе об этом говорила, когда они вместе с Сеней разбирали эпизод из "Преступления и наказания" с лошадью, когда кричали Миколке, чтобы топором ее покончил разом, а Миколка в телеге нашел лом, и убил ломом свою лошадь, которая упала "на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом".

Соня вскрикнула, зажала рот, и слезы градом полились из ее больших черных глаз. А лицо Сени вытянулось в суровом оскале, как будто это он только что бил ломом худую лошаденку.

Ясность внес папа, сказав, что не нужно так близко к сердцу принимать трагедии из жизни литературных персонажей. Они же неживые. Они являются плодом воображения писателя Федора Михайловича Достоевского.

Вот тут-то Соня и сказала:

- Хорошо, папа, если продолжать эту интересную мысль дальше, то мы можем условиться в том, что актеры являются куклами.

Как обычно, папа смотрел поверх голов детей в потолок. Подумав, он сказал:

- Хотя с куклами сравнение персонажей не вполне корректно, но можно и так сказать, чтобы не переносить литературные действия на живую жизнь.

- Скажи папа, - произнес Сеня, - а что, жизнь бывает мертвая?

С некоторым недоумением взглянул на него папа, но суть вопроса раскусил сразу, потому что, в самом деле, тавтологично звучит выражение, то есть один и тот же смысл повторяется несколько раз в разных обертках слов, или повторение однозначных или тех же слов, и довольно часто используемое в любой речи, "живая жизнь". В сущности, слово "живая" и слово "жизнь" можно считать синонимами.

- Ты правильно, Сеня, это заметил. Разумеется, мертвой жизни не бывает... Но бывает жизнь записанная словом, а люди, прочитывая книгу, как бы воскрешают придуманных людей и они становятся самыми что ни на есть живыми.

Вот та же проблематика возникала у Сони в театре. И Соня продолжала воспринимать живых актеров, как кукол. Хотя она часто, в детстве, как она говорила, еще до школы, бывала в кукольном театре. А там все перевернуто. Куклы - живые, а актеры - кукольные. Сравнение человека с куклой увеличивает мертвенность человека. Кукла имеет особый сакральный статус. Человек - в этой картине мира является образом и подобием куклы. Да что там долго рассуждать. В глазах Сони кукла была бессмертна...

Если же говорить о Сене, то он въезжал, как ныне приято говорить, в слова и в их смыслы очень свободно и основательно, находя в словах совершенно неразгаданные, потаенные уголки, начиная продвигаться к которым, совершенно утрачивал смысловую основу разведываемого слова, расщепляя его на буквы, совершенно терявшие при этом сами по себе смысл, кроме издаваемого звука при произнесении. Сеня уходил взглядом весь в себя, и произносил, допустим, звук "б", но этот звук сразу терялся, переходя в сплошное "е", а когда внимательно прислушивался Сеня к этому "е", то оказывалось, что такого звука, как "е" вовсе не существует, а есть латинское, если хотите "э". Это оно тянется после краткой вспышки "б". Сеня произносил: "б". Как можно короче произносил "б", как выстрел. Но все равно за ним привязывалось "э". Смотрите: "Б-э".

И так происходило с Сеней все время, когда он начинал что-нибудь читать. Смысл прочитываемого куда-то улетучивался, оставалось какое-нибудь слово, и терзало Сеню до тех пор, пока ему не нужно было переходить к новому занятию. Но и на другом деле у Сени возникало некоторое торможение. Например, когда он выходил из квартиры на лестницу, то сразу же начинал, спускаясь, считать ступеньки, а когда их сосчитывал, то непроизвольно, желая себя проверить, что не ошибся, поднимался вверх и пересчитывал снова. Так повторял несколько раз, пока все-таки не опоминался, и не бежал туда, куда ему нужно было бежать, допустим, в школу.

Таким образом, все действия Сени в "живой жизни", он сам повторил эту идиому, и расправил ее в нормальное, не тавтологичное сочетание в "энергичной жизни", итак, все действия Сени в энергичной жизни, или, что будет точнее, все энергичные действия Сени в жизни имели особенность тормозиться неким аналитиком, сидящим глубоко в мозгу Сени. Этот аналитик постоянно зацикливался на какой-нибудь мелочи, и эта мелочь при анализе вырастала до огромной проблемы.

Вся половина комнаты, в которой жил Сеня, представляла из себя библиотеку. В принципе, до его рождения в этой комнате и находились книги на двух стеллажах, идущих по двум стенам, одна стена, длинная, состояла сплошь из книг, а по другой стеллаж шел лишь до широкого окна, вторая половина которого находилась на половине сестры Сони, и это окно разгораживал огромный старый высокий платяной шкаф, с резьбой по вертикалям и по периметру верха и низа. Такие шкафы еще можно увидеть в музеях старинных русских усадеб.

Но вот что еще в себе заметил Сеня. Когда смысл пересиливал форму, то аналитик куда-то исчезал, и Сеня неудержимо следовал за потоком строк или потоком жизни. Когда он увидел Миколку с ломом, то все тормоза куда-то слетели, и Сеня почувствовал в своей руке неимоверную тяжесть. Посмотрел на руку. И увидел в ней лом, который уже со всего размаху летел в лоб глазастой лошаденке. Сене стало страшно и приятно одновременно.

Из темноты слышны голоса. Сеня проходит мимо, у него сердце в пятки убегает, когда кто-то невидимый откидывает сигарету, красным огоньком прочерчивающую дугу. Сеня не подает вида, что ему страшно, он думает, если сейчас он побежит, по любому его догонят, кто-то да бегает быстрее его; назад уже поздно, потому что почти прошел их, - так точно поймают; до первого подъезда тоже прилично бежать.

Потом Сеня слышит, что за ним ещё кто-то идёт, он прибавляет шаг, потом кто-то потихоньку свистит, на свист выбегает какой-то тип, бормочет, задыхаясь: "Бери, Сеня, скорее лом, пойдем лошаденку Миколкину убивать. Давай за мной! Ты идешь? Нужно узнать, где эта лошадь проклятая стоит".

"Правильно, хана". Сене страшно, когда по лестнице кто-то идёт. Ему страшно, когда он встречает случайных прохожих. Сене страшно, когда ночь порядок блюдёт. Чего Сеня боится?

Ему страшно обернуться назад - кажется, кто-то идет за ним. Стучат шаги. Сколько стуку от каблуков вокруг. Страх сковывает все тело Сени. Хочется перекричать эти страшные звуки, заполнить собой эту неизвестность.

И вообще, надо сказать, Сене было страшно жить в этой панельной пятиэтажке в малометражной, пусть и отдельной квартирке. От кого отдельной? Когда в коридорчике двоим не разойтись! И с чувством тайного презрения Сеня вслед за всеми называл эти дома хрущобами. Особенно тогда, когда ему стало окончательно ясно, что стоять этим домам - а значит, и ему здесь жить - не 30 лет, как полагалось по проекту, а до скончания века. Стало ясно, что низкие потолки, крохотные передние, тесные кухни - словом, все то, что легко прощалось вначале, будет с ними до гробового входа.
В половину его широкого окна после двух часов заглядывало солнце, извлекая Сеню из самого себя. Он в это время любил смотреть на улицу, на золотящиеся листья деревьев.

Время проходило как-то очень ласково, не задевая никого, и Сеню не задевая. Так, в сущности, он не заметил, как оказался в седьмом классе. А сестра Соня стала студенткой первого курса французского отделения филологического факультета папиного института...

Сеня теперь вообще по улице боится один ходить. Когда после литературного кружка он возвращался из школы, то все время оборачивался. Ему казалось, что кто-то идет за ним. Сеня уже с ума сходит! Страшно.

Сеня заметил свет в своих окнах. Пошел решительнее. Как был в пальто, так и, не раздеваясь, двинулся по квартире. Отец сидел спиной в маленькой комнате за столом и что-то писал. Сеня очень быстро вынул топор из-за пазухи, крепко сжал его обеими руками, занес над собой и обухом, что было мочи, опустил на голову папы. Раздался хлопок, словно из шампанского пробка выскочила. Сеня ударил, едва себя чувствуя, и почти без усилий, почти машинально, опустил на голову папы обухом. Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила. Удар пришелся в самое темя, чему способствовало положение папы за столом. Папа как-то тихо охнул и упал на стол. Сеня для верности еще раз изо всех сил ударил обухом по лежащей голове. Кровь лилась струями на стол. Сеня отступил, и тут папа сполз на пол. Сеня склонился к его лицу. Глаза папы были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть.

Сеня спокойно пошел на кухню. Там у плиты стояла мама. Увидев Сеню, она почувствовала неладное, но не поняла - что. Сеня взмахнул топором и ударил маму по голове, даже по лбу с невероятной силой. Мама только успела приподнять руку. Удар пришелся прямо по черепу, острием, и сразу прорубил всю верхнюю часть лба, почти до темени. Мама так и рухнула. Сеня уверенно прошел через прихожую в большую комнату на половину сестры. Она сидела на диване среди кукол. Говорящая кукла в белом платьице с оборочками сидела у нее на коленях. Тут Сеня даже мига на соображение Соне не оставил. Он с налета со всего маха опустил топор обухом, как папе, Соне на голову. Сестра умерла сразу. Кровь залила ее белую кофточку и перетекла на куклу.

Уже выходя, вдруг взгляд Сени был остановлен на кукле. Он видел только куклу. В белом платьице. Сеня схватил куклу, положил на край стола, и, тихонько, но твердо размахнувшись, отрубил кукле голову. Как пингпонгский шарик головка куклы стукнулась об пол и несколько раз подскочила.

Как убил? Чем убил? Даже филологи не помнят. Смотрите, папу-то Сеня обухом убивает. А маму? А Соню? А куклу?

Ученые много дельного написали о Фёдоре Достоевском. Но у них нет следующего. Топор у настоящего художника не частность, а трансцендентная идея, которая с возрастом, по мере удаления автора от текста, как удален биологический Достоевский, живший когда-то и умерший, от метафизического - бессмертного, из второстепенной детали становится главной идеей. Как только говорят "Преступление и наказание", так я сразу вижу обух и острие. Обух - это преступление. Острие - наказание, меч Господа. Обух: "Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом... Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом и все по темени". Острие: "Удар пришелся прямо по черепу, острием, и сразу прорубил всю верхнюю часть лба, почти до темени". Поэтому я отмечаю важнейшую особенность композиционного выделения символического топора в прозе Федора Достоевского. Художника узнают по топору...

Много лет прошло с тех пор, даже десятилетий, а вот вдруг всплыл в памяти этот жуткий эпизод "живой жизни", связанный с творчеством Федора Достоевского...

Солнце светит в окно, отражаясь на полу слепящими бликами. Отраженный свет. Ветерок шевелит занавески, и кажется, что за ними кто-то стоит. С топором.

Тут у меня возникают, как у Сони, размышления, связанные с куклами. Несомненно, куклы сыграли роковую роль в преступлении Сени, хотя сам Сеня мог этого и не осознавать. Ведь, если здраво рассудить, то он, обретя жизнь, стремился освободиться от власти отца, и действовал согласно своей свободной воле. Здесь я вижу хорошо исследованный мотив сопротивления куклы художнику-создателю. Но и творец - образ и подобие творения. Творец со временем становится похож на свое творение. Когда Сеня приходил в незнакомый дом, то сразу смотрел, есть ли в нем безделушки, какие-нибудь игрушки, как у сестры, и когда он их находил, то сразу успокаивался, и к хозяевам у него возникало доверие. Не хочу я других изучать, я хочу врачевать свою душу.