Юрий Кувалдин

МОЛОДАЯ

рассказ

Он встречал ее на "Новослободской". Ну, кто не знает этой станции между "Белорусской" и "Проспектом Мира"? И уж, конечно, каждый хорошо знает, что наше метро самое лучшее в мире, особенно кольцевая линия! И самая красивая станция на ней, без всякого сомнения, "Новослободская", с подсвеченными витражами, размещёнными внутри пилонов, которые окаймлены сталью и золоченой латунью, как будто ты находишься в церкви. И вообще ему чудилось нечто религиозное во всех станциях сталинского метро. Про себя он называл все это архитектурой подавления личности.

Он был в коричневой кожаной на меху куртке и в шапке из меха нестриженного бобра. Он стоял ближе к торцу зала напротив лестницы перехода на серпуховскую линию. Изредка поглядывал на пол, выложенный белым и черным гранитом, по которому ежеминутно топали ноги многотысячных пассажиров.

Час назад он еще сидел в кабинете над своим докладом по внедрению оксиднометаллической системы, проверяя точность формул. Это было то состояние, когда ученый и перед свиданием не в силах был приостановить в себе работу продуцирующего механизма, того "totus animi continuus" (беспрерывное движение души - лат.), в котором, по словам Нильса Бора, заключается сущность науки. Итак, после этой сущности он направился в метро, в надежде, что встреча приободрит его, подарит новые впечатления.

Но сначала он проснулся. Очень естественно и легко, как в детстве, просто открыл глаза и увидел, что еще темно. И было очень приятно на душе. Он не должен был, как множество проснувшихся мужчин и женщин, живущих на земле в одно и то же время, прежде поводить рукой по простыням и одеялам, обострить слух, чтобы почувствовать дыхание окружающего, - он сразу понял, что это он проснулся, а не кто-нибудь другой. Конечно, долгие годы жизни рядом спала жена, и он именно ее нащупывал сразу по пробуждении, но теперь ее не было с ним. Несколько лет назад она уехала к сыну в Америку, и осталась там. А с подбором новой жены он не спешил. Он вдруг обнаружил, что ему очень хорошо жить одному, всего себя отдавать науке. И время от времени заводить короткие, и поэтому сладкие романы. Чем короче, тем слаще! Но самое важное заключалось в том, что он опять проснулся, жив и невредим, как просыпался черт знает сколько дней подряд в своей изрядно растянувшейся во времени жизни. Как и обычно, прежде чем подняться, он десять раз заставил себя перейти из лежачего положения в сидячее, для укрепления брюшного пресса, а затем раз пятнадцать в положении лежа поднять сомкнутые и прямые ноги вертикально, с той же целью подкачки пресса.

Приободренный, успев поработать, он пошел на свидание в метро "Новослободская". Он шел и представлял себе красоту ее лица, видел всю ее утонченную фигуру, изящные руки с тонкими пальчиками и длинными острыми красными ногтями. Как она танцевала и кружилась под хрустальной люстрой! Казалось, все взгляды тогда были обращены на нее.

Он пришел минут за пятнадцать до назначенного времени, потому что очень боялся опоздать. Да и вообще в последнее время он старался везде и всюду быть не просто вовремя, а заранее вовремя, чтобы осмотреться, отдышаться, освоиться.

Он стоял у подсвеченного витража и следил за потоком людей. Люди мелькали перед его глазами с частотой маятника. И буквально через одного шла какая-нибудь лошадь, стуча подковами так, что болью отдавалось в темечке. Или они лишены слуха, или не понимают, что они наполняют город своим ненавистным, раздражающим стуком. Представим пустой переулок. Хорошо идти одному в тишине. И вдруг какая-нибудь дамочка начинает долбить тебя каблуками. Иначе этот стук им не воспринимался. Предположим, идет сзади и сильно стучит, торопливо стучит, как будто догоняет, чтобы вонзить тебе этот каблук в пах. Он бы оторвал всем этим лошадям каблуки и заставил бы их ходить по городу в домашних тапочках! Этот нескончаемый, постоянный, выматывающий душу поток даже в выходной день был невероятно огромным. И все новые и новые лица стекали по лестнице, растекались по залу и исчезали в проемах выхода на платформы.

И вот он, прежде чем увидеть, почувствовал ее приближение. Вот она уже рядом. Но лицо показалось ему другим.

- Я не успела накраситься, представляете! - воскликнул она, подбегая к нему в развевающейся длинной рыжей шубе и держа за руку маленького мальчика. - Я проспала жутко! Проснулась в десять часов. Позвонила сыну и помчалась забирать внука.

Он вздрогнул, и на какую-то долю секунды закрыл глаза и стиснул зубы от непонимания происходящего, от какой-то дикой, невероятной подмены, от задергивания занавеса в театре после первых же реплик актеров, мол, всё, господа, спектакль окончен, расходитесь по домам. Какой сын? Какой внук? Этого не может быть! Она же вот стоит перед ним, молодая, красивая. Правда, менее красивая, чем позавчера, когда он с ней познакомился и договорился о свидании. Что же это такое происходит! Он в изумлении перевел взгляд на мальчика. Ее внука? Поверить невозможно в то, что у молодой женщины есть уже внук! Так она сказала, и он опешил. Ведь она выглядела так молодо!

Она еще что-то начала говорить, даже губы ее зашевелились, и глаза, которые показались ему в этот раз маленькими, нежели при знакомстве, расширились от какой-то пришедшей, видимо, ей в голову мысли. Но с грохотом, лязгом и свистом ворвавшийся на станцию с их стороны поезд заглушил все членораздельные слова.

Время от времени он рассматривал её внука, на котором сияла небесным цветом куртка шведской фирмы "кетч", с капюшоном отороченным белым искусственным мехом. Глаза мальчика казались очень большими, голубыми, как куртка, такими, какими были её глаза, когда он с ней знакомился.

В паузы между прибытием и отбытием поездов с двух сторон в разных направлениях можно было говорить.

- Когда же вы родили своего сына? - выпал у него против воли достаточно, по его мнению, бестактный вопрос.

Она очень буднично сказала:

- В четырнадцать лет.

- А у сына когда родился внук?

- В шестнадцать...

На какое-то мгновение под ним качнулся пол. Казалось, его удивлению не было предела, но он, как воспитанный человек, и виду не подал, что удивлен тем, что в четырнадцать лет можно рожать, а в тридцать уже получить внука. Всегда было принято в культурном обществе сначала сделать себя, воспитать, получить образование, а потом уж создавать семью, и, тем более, заводить детей. Он и предположить не мог, когда с ней знакомился, что она из простой семьи. Почему простой? Да потому что в приличных семьях в четырнадцать лет не рожают! Его, например, мама родила вообще в тридцать пять лет! Подобные реакции не анализируются и не запоминаются умом. Впечатления от подобных фактов принадлежат к феерии чувств, и разум, который пытается понять их, не совсем привычный, не умеющий рассуждать. Этот разум обладает другими качествами и относится к совершенно другому уголку человеческой психики.

Чтобы выйти из скоропостижного разочарования, он сказал:

- Пока я вас ждал, несколько раз рассматривал в торце зала мозаичное панно художника Павла Корина.

- У нас экскурсия недавно была туда. Мы встречались на станции метро "Спортивная", на выходе к улице УсАчева...

Он и тут вздрогнул. Не знать Усачёвку, улицу Усачёва - непростительно даже иногороднему.

- А вы не в Москве родились? - спросил он.

- В Москве.

- А где, если не секрет?

- В Люблино...

- Понятно, - сказал он, а сам подумал, что родившейся в Люблино простительно неправильно делать ударение на улице Усачёва. - А знаете, как называется эта мозаика? - спросил он после некоторой паузы, пока громыхали поезда.

- Как? - возник голос внука.

- Ты в детский сад ходишь? - спросил он, не в состоянии определить возраст ребенка.

- Что вы! Я уже хожу в первый класс! Читаю бегло, потому что меня в подготовительном классе уже читать и писать научили!

Этот рапорт потряс его своей четкостью. Она взглянула на внука с некоторой усмешкой и сказала строго:

- Я ему не разрешаю при мне читать. Пусть пилит и строгает!

В разговор опять вмешивается внук. Он с интересом посмотрел снизу вверх на взрослых: бабушку и знакомого бабушки дядю. Затем спросил:

- Хотите анекдот?

- Что еще за анекдот? - возмутилась она.

- Расскажи, - согласился он.

Внук принялся рассказывать анекдот:

"Василий Иваныч лежит в постели, хворает. Через открытое окно слышно, что Петька на дворе что-то пилит и строгает. Чапаев слабым голосом спрашивает:

- Что, Петька, небось гроб мне готовишь?

- Нет, Василий Иваныч! Я тут так, по хозяйству занимаюсь.

Проходит некоторое время, Петька продолжает что-то пилить и строгать. Чапаев опять слабым голосом говорит:

- Нет, Петька, ты точно мне гроб готовишь.

В комнату заходит Петька и, деловито измеряя ширину груди Василия Иваныча, говорит:

- Ну что ты, Василий Иваныч! Мы с тобой еще на рыбалку сходим".

Закончив анекдот, внук деловито достал из кармана меховой куртки модель машинки и начал прокручивать ее колесики по своей ладошке.

Он взглянул на мальчика и добродушно, но с некоторым переживанием за него, засмеялся. Она недоуменно пожала плечами.

- А мозаика эта, - сказал он, кивая на торцевую стену станции, - называется "Мир во всём мире". Я помню, как в конце шестидесятых годов открывали музей-квартиру Павла Корина на Малой Пироговской, в архаичном и сказочном мире, и до сих пор в моих глазах поблескивают шлем и латы Александра Невского, как блеск никеля на "мерседесе".

Они стояли у цветочного витража, и их обтекали люди. Причем от прибывшего поезда вылетали из проемов толпы, как сумасшедшие, и кидались, отталкивая друг друга к лестнице перехода. А толпы от эскалатора с улицы и с перехода неслись в проемы к поездам.

Они стоят здесь в подземелье, освещенном ярким светом люстр, и по тому, как одеты люди, знают, что на улице зима, и что сейчас день. День не как день, а как время суток, у которых есть утро, даже раннее утро, есть рассвет, есть день, есть полдень, есть вечер, есть сумерки, есть ночь. День - то есть то, что простирается от ночи до ночи, - разбивается на разные отрезки и состояния. День характеризует не просто путь света к яркости и потом опять к ночи, в дне фокусируется всё - весь смысл его, ритм, цвета и оттенки. День изменяют многочисленные свойства каждого времени года: облачность, снег, слякоть, дождь, холод, тепло, солнце, радуга. День наполняется ароматами цветов и растений, если ты в парке, или сизыми облаками выхлопов автомобилей Третьего транспортного кольца. И по тому, как изменяются все компоненты дня, принимают иное выражение все его существа: от человека до ворон.

- Недавно меня ограбили, - сказала она. - Обчистили всю квартиру. И я знаю, кто это. Мы были на даче. Приезжаем и на тебе! Я уж хотела...

Грохот подходящего поезда заглушил ее речь.

Он приблизился к ее лицу.

- Это из рыжей лисицы? - произнес он, чтобы уйти от неприятной для него темы, и погладил рукав ее шубы.

- Да. Я мужу все время долбила - хочу шубу из лисицы! - воскликнула она и продолжила: - Шубу хочу! - и притопнула ножкой. - У подруг на работе спрашиваю: "Девочки, по какому принципу вы выбирали себе шубу? Допустим, что цена значения не имеет. Только допустим! Какой мех? Что в моде? Я знаю только, что хочу длинную. Короткая дублёнка есть, но в ней бывает просто холодно. Неужели всё сводится только к норке, а остальное - отстой? Сейчас столько разного меха, иногда вообще не понимаешь из кого это? Говорят, в моде стилизация. То есть норка под кого-то, кролик под норку и прочее. Подскажите - как это было у вас?"

Он склонялся к самому ее лицу, больше повернутым к ней ухом, чтобы слышать сквозь сильный шум, что она говорит. Изредка взглядывал на ее глаза, становящиеся совсем маленькими. И он не мог понять этого эффекта уменьшения и подурнения. Он вспоминал то бывшее ее лицо во время знакомства и догадался, что веки тогда у нее были подведены синей тушью, а от краев глаз шли толстые черные линии, что придавало глазам огромность. То есть она увеличивала глаза за счет краски. И еще тогда у нее были очень длинные черные, чуть подвитые ресницы, которых сегодня не было, а белели лишь какие-то общипанные былинки. А, догадался он, когда она сняла меховую шапку, и он увидел черные волосы, - она же вся крашеная! Раннее настоящее понимание движения мира стороннего - его влияния на жизнь - приняло вид матрешки. Непрерывного клонирования. Кажется, упали театральные штанкеты, с державшимися на них декорациями, и мир обнажился до кирпичной стены задника театральной сцены. Но и на фоне кирпичной стены можно создавать шедевры. Мастеру не нужны декорации. Чувства сами придумывают декорации жизни.

Она продолжала что-то говорить, пока он тщательно рассматривал ее. Потом он спохватился, поймав себя на том, что ведет себя не совсем прилично, и тут же зачем-то против желания спросил:

- А муж у вас кто?

Она коснулась своей щекой его щеки, отчего по всему его телу пробежала сладостная дрожь, и громко сказала ему в самое ухо:

- На заводе работает, хорошо зарабатывает!

Ему стало понятно, что в наше время по внешнему виду не разберешь, кто есть кто. Впрочем, для любви разве имеет значение, кто и что из себя представляет в социальном или культурном плане? Любовь физиологична. Да. Можно с этим согласиться, думал он, только после любви обязательно нужен разговор, в котором и начинают либо сближаться люди, либо удаляться.

А она думала, что он все еще внимательно слушает про ее шубу. И говорила:

- Одни меня спрашивают: "А для каких целей вам нужна шуба? На выход, на каждый день? Для передвижения в авто или в транспорте?" Другие: "Почему к норке? А соболь как же?" Я говорю, просто норка самая практичная. Сейчас в фаворе стриженые и щипаные. Кстати, про кролика. Из него, действительно, интересные вещи сейчас есть, не определишь, что за мех, но вот носится он плохо. Вид теряет очень быстро, но при этом стоит не дешево, если модель интересная.

Она заглянула ему в глаза и поняла, что ему про шубу слушать стало не интересно.

- Да-да, пойдемте, - перехватил он ее взгляд.

Его кто-то толкнул в плечо. Он оглянулся. Это какой-то приезжий с узким разрезом глаз и желтым лицом случайно толкнул его баулом, лежащем у него на плече.

- А я читать уже умею, - сказал внук.

В это время между ним и ею проскочили двое солдат, спеша на поезд, из которого уже несся голос: "Осторожно, двери закрываются!"

- Это замечательно, - сказал он. - Читай как можно больше. Поступишь в институт. Ученым будешь.

Они не спеша продвигались в толпе к эскалатору.

- Каким там ученым! - воскликнула она. - Он великолепные ложки делает. У него руки золотые!

Милиционер вел впереди себя пьяного и заросшего бомжа с грязной клетчатой клеенчатой сумкой в черной руке с грязными ногтями.

- Какие ложки? - не вполне понял он. - Зачем ложки? Ему интеллигентом нужно становиться.

Растолкав их, пронеслась вперед девица в лакированных черных сапогах на высоких каблуках, стуча ими о гранит, как молотком, чтобы все слышали и знали, что у нее такие великолепные сапоги на шпильках.

- Нет-нет, - сказала она. - Ну, из дерева ложки… Он будет рабочим. Как его папаша!

Какая-то старушка путалась у него в ногах со свой набитой до отказа сумкой на колесиках. И что они там только возят!

- То есть ваш сын? - спросил он.

- Да, мой оболтус. Сидит с похмелья, ничего не соображает. С работы выгнали. В автосервисе работал. Хорошие деньги получал. И все пропивал и проигрывал. В казино постоянно торчит!

Он поежился от этих речей. Ему казалось, что нельзя так говорить о детях, о внуках. Они сразу лишаются возможности роста, совершенствования. Значит, она, мать, не только не воспитала сына, но и внука сразу хочет лишить возможности стать образованным человеком.

Он перевел взгляд с ее обычного лица, ничем не отличающегося от прочих женских лиц в толпах метро, на подсвеченный витраж, размещённый внутри пилона, который окаймлялся сталью и золоченой латунью, как будто он находился в церкви.

И действительно, ему показалось, что на станции метро "Новослободская", как в Храме Христа-Спасителя начиналась служба. Когда стали петь певчие, спускающиеся по всем трем эскалаторам на станцию, то было уже столько людей, что трудно было найти место для новых. Люстры, казалось, потускнели, поезда уже не ходили, и было всё, как в тумане. Он подумал, как бы не было хуже, как 25 мая 2005 года, когда в метро отключили электричество и пассажиров выводили по путям. В сумерках Новослободского храма потоки пассажиров волновались, как море, и ему казалось, что все лица в метро - и женские, и мужские, и детские - были, как ксерокопии, похожи друг на друга, у всех, кто проходил мимо него, было какое-то серое потемнение в глазах, и лица были некрасивы. В этом метрополитенном храме никто не знал, что делать дальше, поскольку поезда стояли пустыми на обеих платформах с закрытыми дверями, но вагоны были пусты. Машинистов не было видно. Потихоньку все начали переговариваться, кто-то принялся стучать в окна и двери. Ропот набирал силу. А эскалаторы всё опускали и опускали все новых и новых певчих в храм. Начиналась самая настоящая давка.

Казалось ему, что это он сам ведет службу. Поверх ризы у него, на груди находился наперсный крест. На него надели, как на патриарха, набедренник, то есть четырехугольный плат, привешиваемый на ленте через плечо на два угла на правом бедре, означающий меч духовный, а равно и головные украшения - скуфья и камилавка. Он облачен во все одежды священника: подризник, епитрахиль, пояс, поручи, только риза у него заменяется саккосом, а набедренник палицею.

Ему стало очень душно. Он расстегнул куртку и снял шапку, обнажив свою лысую и седую голову. Казалось, что службе не будет конца. Он устал стоять и слушать пение хора. Дыхание у него становилось более глубоким, медленным, как у рыбы, которой не хватает воздуха, ноги болели от усталости, стало постукивать в левом виске. И неприятно волновало, что дежурная по станции выкрикивала что-то в громкоговоритель. А тут еще вдруг, как будто в кино крупным планом, показалось ему, будто мелькнуло ее красивое лицо с длинными ресницами и огромными голубыми глазами, как при знакомстве, которое он хотел увидеть сегодня, но не увидел. Вместо этого ему привели ее внука.

- Да вы не беспокойтесь, он нам мешать не будет, - сказала она. - Он поиграет в соседней комнате...

В потоке спешащих людей они тоже ускорили шаг к эскалатору. Он шел и думал, как все это странно, у молодой женщины внук. Сами еще из себя ничего не представляют, не создали еще сами себя. А уже плодятся. И эти, - он посмотрел на ее внука, - только едва созреют, следующих людей производить будут. Какой-то немыслимый эскалатор. В этот момент они встали на движущуюся, забитую пассажирами лестницу. Она подобрала подол своей шубы, чтобы не заело в щелях. Он встал ниже на ступеньку лицом к ней. Их лица были рядом и напротив. Несмотря на ее изменившееся, подурневшее лицо, ему все же хотелось поцеловать ее.

Словно поймав его размышления, она сказала:

- А вы бы смогли родить в четырнадцать лет?

Она посмотрела на него своими маленькими темными глазами с некоторой надменностью, даже превосходством, считая себя победительницей. Глядя на нее, он подумал о том, что она совершенно наивная девчонка, не разделяющая тело и душу. Тело действует, можно сказать, бессознательно. Способность к размножению заложена в человека природой, и действует в большей части случаев бессознательно. Это не она родила ребенка, а природа за нее это сделала. Она не принимала никакого участия в рождении ребенка. За нее все делала физиология. И при полном отсутствии интеллекта можно успешно размножаться.

Подумав, он сказал:

- Я же не женщина!

Она усмехнулась, как будто это она, единственная и неповторимая, зачала и родила ребенка по собственным формулам и чертежам, над которыми корпела дни и ночи напролет.

- А я и не размышляла. Я взяла и родила. Я родила своего дармоеда в почти пятнадцать лет! И это не помешало мне кончить училище, и трудоустроиться. И что, значит, наплевать на свое будущее? Как раз ребенок и не дает права наплевать на будущее, он служит стимулом, толчком для борьбы за успешное будущее. Согласна, это не легко, но зато теперь - внук и молодая бабушка.

Лестница эскалатора медленно двигалась вверх. Иногда ему казалось, что она совсем замедляла ход. Рука его лежала на черном поручне и вместе с ним двигалась вперед. Поручень ползет, то отставая, то опережая, подергиваясь, по направляющей пластине. Он закрыл глаза и начал считать от десяти к нулю. Наконец, на счет "ноль" он увидел, как сходит с эскалатора на воображаемую площадку. Но было еще рано. Поэтому он продлил подъем, "переходя" с одного движущегося механизма на другой, и ему показалось, что он медленно поднимается к себе домой в лифте.

Поднявшись наверх, он несколько поотстал от нее с внуком, и вдруг резко сделал вираж, отодвинул переносное металлическое ограждение, разделявшее входящие и выходящие потоки, задвинул его за собой, и ринулся, не оглядываясь, на эскалатор, идущий вниз. Через некоторое время за его спиной послышался цыганский гитарный перебор. Он от неожиданности вздрогнул, оглянулся и, увидев в руках молодого человека в армейском бушлате магнитофон, успокоился. Несколько слащавый мужской голос запел:

Я не ною о судьбе, лучшее хpаня в себе

И пpизнанием тебе досаждая,

Пpивыкая к боли pан, я пpощу тебе обман,

Ты ж как в песне у цыган - молодая,

Э-э-эх, молода-я...