Сергей Михайлин-Плавский

ОЛЕСЯ

рассказ

В одной из многочисленных моих командировок я познакомился с удивительным человеком из Киева, директором Центра научной организации труда в лёгкой промышленности Украины Эдиком Запольским, Эдуардом Орестовичем, стройным улыбчивым человеком с редкими ячменного цвета волосами, весёлым голосом и открытой душой. В лице его всё было живо и непосредственно: мягкий взгляд обволакивал и ласкал собеседника, доброе слово только и ждало момента, чтобы сорваться с губ и согреть его сердце.

Многочисленные скептики, особенно далёкие от производства люди и до сих пор чванливо отзываются о научной организации труда, не зная о том, что американцы, например, и до наших дней отчаянно и целенаправленно ведут беспощадную борьбу за каждую десятую, а то и сотую долю секунды рабочего времени, потерянную в результате халатности или разгильдяйства, как рабочих, так и руководителей. А наш работяга может по полсмены торчать в инструментальной кладовой, подыскивая нужную фрезу или резец, и даже побежать в соседний цех к приятелю, чтобы занять у него необходимый инструмент. Да какой-нибудь Генри Форд ползавода уволил бы с работы подобных организаторов производства. Так вот, не явилась ли эта наша российская расхлябанность одной из причин развала великой страны, её сложившейся национальной терпимости друг к другу разных народов, когда простые люди принимали у себя дома русский украинца или белорус грузина, как родного брата, тепло и гостеприимно? Не хочется так думать, но всё-таки неотступно думается, когда вспоминаешь те благостные годы.

Познакомились мы с Эдиком на курсах повышения квалификации директоров Центров НОТ, когда съехались в Москву с сообщениями каждый о своём опыте работы. Украина тогда была одной из лучших республик страны по внедрению передовых приёмов и методов организации труда и производства, и нас, весь поток, командировали на лучшие её заводы и фабрики, чтобы перенять их опыт и внедрить в своих отраслях.

Не буду утомлять читателя всякими техницизмами, скажу только одно, что, например, на танкоремонтном заводе в Киеве на каждое рабочее место перед началом смены комплектовщики подавали все необходимые материалы, инструменты или оснастку, и сразу было видно, кто работает, а кто прохлаждается в курилке.

"Эк, удивил! - скажет тот же скептик. - Да так оно и должно бытъ!" Так, да не так! Мы 70 лет "догоняли и перегоняли" Америку по производительности труда, да устали, видимо, догонять и организовывать (организовать-то не трудно, но каждый день поддерживать эту организацию очень уж утомительно!) и, в конце концов, развалили и производство, и саму страну...

После дневных трудов весь наш курс попадал в распоряжение Эдика.

Принимал он нас в своём Центре НОТ скромно, но достойно: и стол был сервирован со всей широтой славянской души: тут и сливянка, и горилка с перцем, и буженинка, и шматки сала шириной в ладонь, и фрукты невиданных размеров и раскрасок.

- Угощайтесь, друзья! Девочки, берите яблочки! Галю, сидайте рядом, я не кусаюсь! - балагурил Эдик на правах хозяина.

Галя, начальник отдела Союзного Центра НОТ, была симпатией Эдика с давних пор, он, приезжая в Москву, оказывал ей знаки внимания, но она, хотя и была незамужней, держала его на расстоянии, отчего он жестоко страдал, иногда советовался со мной и даже (смешно сказать, взрослый мужик!) просил моего содействия. Но свахой я быть не умел, да и не хотел, не в моём это характере. Но Эдик, как мальчишка влюбился в Галю и, как любой безответно влюблённый, не находил себе места.

К нему "липли" многие женщины, он их не замечал, хотя донжуан был неисправимый. Но вот "запал" он на Галю, умную и сосредоточенную женщину и ничего не мог поделать с собой, терзался и мучился, использовал любой случай, чтобы вырваться в Москву и повидаться со своей пассией. Меня сшибал с ног, помоги, мол, повидаться с Галей. Я иногда приглашал её в свой отдел, якобы для решения того или иного вопроса или для консультации, и когда она приходила, Эдик расплывался в улыбке, краснел, быстро-быстро мигал белыми ресницами и доставал из сумки неизменные фрукты.

Мы с Эдиком дружили давно, он, приезжая в Москву, бывал у меня в гостях, даже ночевал несколько раз. В то время с гостиницей в Москве бывали подчас неразрешимые сложности. А ещё он был закоренелым семьянином, ему нравилась домашняя обстановка, он всегда порывался чем-нибудь помочь моей жене, когда она собирала на стол нехитрую закусь.

И вот теперь, когда я оказался в Киеве, в его вотчине, он не преминул затащить меня в свой дом где-то в районе Владимирской горки и усадить за пиршественный стол, который накрывал сам: жена, устав за эти дни от его гостеприимства и широты души, даже не вышла к столу, сославшись на головную боль, и мы, естественно, чувствовали себя немного не в своей тарелке. Но Эдик спас положение, пригласив меня в свой схрон.

Мы наскоро "рванули" по стопарику и, забрав выпивку и закуску с собой, вышли на улицу, на предвечернее солнце, такое ласковое на Украине, что готов весь вечер просидеть на лавочке в сквере, наслаждаясь теплом, излучаемым и неизменным светилом, и самой землёй, согретой украинским ведренным бабьим летом.

Мы и правда пришли в сквер, расположенный напротив дома Эдика, он подошёл к какому-то деревянному настилу, повозился с огромным висячим замком, откинул крышку и сказал, как всегда неунывающе улыбаясь:

- Ласкаво просимо!

И мгновенно ушёл под землю.

Сказать, что я был удивлён ,мало. Мне ещё никогда до сих пор не доводилось быть в гостях в таком неожиданном сооружении, как подвал, погреб, схрон или как там оно ещё называется.

Пока я раздумывал, примеряясь к квадратному лазу (у нас на Тульщине сказали бы - " к творилу"), из него появилась лохматая голова моего приятеля и нетерпеливо сказала:

- Ну, Виктор Иванович! Ходи до мэнэ!

Эдик, волнуясь, мешал русские и украинские слова, а мне было приятно слышать певучую "украинскую мову" и сознавать (конечно, не в обиду другу моему Эдику, потомственному украинцу, дорогому моему хохлу, доброму и гостеприимному), что его "украинская нова" является отпрыском моего родного, "великого и могучего" русского языка: по-русски "он", по-укаински "вин", по-русски "только", по-украински "тильки" и так далее: "ласково" - "ласкаво", "просим" - "просимо". Современный учёный, доктор философских наук В.А.Чудинов доказал наличие трёх собственных видов письменности у славянских народов - кириллицы, глаголицы, и руницы и, таким образом, наличие у древних славян высочайшей духовной культуры. Согласно открытию Чудинова, история русских - это 4-й век до нашей эры. Славянское полногласие существовало и в античности, и в палеолите, оно присуще и украинскому языку, возникшему позже, как побег от столбовой линии - русского языка. Вся Евразия от Великобритании и до Аляски, весь этот север в каменном веке был русским, и "русский язык был единым языком, о котором в Библии писали, что был один язык до построения Вавилонской башни... Ярослав Кеслер пишет, что все романские языки - это просто искажённый славянский язык. Вы чуть-чуть поскребите любые европейские слова и получите русские"... "Учёные доказали: вся Европа - это Русь".

По крутой лестнице я осторожно спустился в схрон.

- Это мои апартаменты, - сказал Эдик, довольный произведённым на меня впечатлением, - давай за стол!

Слева от "прихожей" с крепким самодельным столом и двумя деревянными скамейками была спальня - отсек, в которой, по словам хозяина, он после семейных неурядиц много раз порывался ночевать, да не получалось: жена, опасаясь любвеобильного его нрава, смиряя гордыню, всегда уводила его домой. Она знала, что в доме напротив живёт чаровница Олеся, давно запавшая на Эдика.

Справа от прихожей был обычный чулан для хранения разносолов и других овощей.

Не успели мы на столе, на газетке разложить "дары Украины" (а Эдик в дополнение к принесённому с собой метнул на стол миску ядрёных малосольных "огиркив" и солёный арбуз - чудо вкуса и наслаждения!), как на верхней ступеньке лестницы объявились великолепные стройные ножки, загорелые до молочно-кофейного цвета насколько доставал взгляд.

- Ну вот, - недовольно буркнул Эдик, - всегда так: поперву Леся, за ней Галю. Хай живе Радяньска Украина!

И пока Олеся спускалась к нам, он успел мне шепнуть:

- Вона мэнэ проходу не даёть! Галю скоро мэнэ с хаты погонить. У мэнэ е жинка, моя коханая Галю, а Леся - так, жалко... Виктор Иванович, бачь, бачь, яка она нарядна!

И широко раскрыв руки навстречу гостье, пропел:

Ты ж мэне пидманула,

Ты ж мэнэ пидвела,

Ты ж мэнэ молодого

С ума-розума звела!..

На столе появились маленькие стопарики из тонкого стекла, Эдик наполнил их родимой гори-лочкой и произнёс дурашливый тост, получилось необидно, но тепло и смешно:

- Хай живуть родяньски жинки - активни будывники коммунизму!

Мы посмеялись, захрустели огурчиками, а Эдик уже с лестницы сказал:

- Вы тут сидайте трошки, а я до жинки.

Он, видимо, опасался огласки и очередной семейной ссоры.

"Во, влип! - подумалось мне. - Ну, Эдик любвеобильный, запутался со своими бабёнками, а я расхлёбывай!"

И не зная, как себя вести дальше, предложил неожиданной гостье, словно бухнулся головой в омут:

- Ну, Леся, вдарим по горилочке да под арбузик!

Она как-то странно улыбнулась, отчаянно, одним махом опрокинула стопку в рот, полные, красивые её губы, словно от горечи, скривились, и она заплакала.

Я совсем растерялся и не знал, нужны ли тут слова утешения, а, может необходимы были какие-то действия? Кто-нибудь когда-нибудь до конца понимал ли женскую душу? Вот то-то и оно!

А Леся неожиданно привстала и, вмиг через голову сдёрнув с себя лёгкое платьице, запричитала:

- Дивись, Витю! Гарна людина, чи ни? Коханой кличе, а сам...- и отчётливо по-русски, - дезертир!

Она плакала, утирая то одной, то другой ладошкой слёзы, текущие по щекам, она их снимала пальцами обеих рук касательным движением от крыльев носа к ушам, а я в восторге любовался её красотой: плавный овал плеч говорил о жизненной силе и здоровье этой любящей, женщины, высокие груди, словно две испуганные птицы, готовые в любую минуту взлететь в разные стороны, как будто искали защиты, оказавшись обнажёнными, и, в конце концов, они нашли её на моей груди. Олеся вжалась в меня и тихо всхлипывала, то успокаиваясь, то возбуждаясь вновь, потерянно ища выхода своей безответной любви. Я, словно маленького ребёнка, осторожно гладил её по чёрным, под вороново крыло волосам, по загорелым плечам, от её кожи шёл запах солнца и предосенней свежести. Потом, когда я накинул на неё платье (свежевато всё-таки было в этом схроне!), она решительно встала и шагнула в сторону спальни. Чувствовалось, что она была здесь не в первый раз.

- Витю! - позвала она меня через минуту, которую я обалдело просидел на скамейке, а когда я вошел, она лежала поверх стёганого одеяла и болезненно, без вины виновато улыбалась. Я, стоя на коленях перед топчаном, целовал её глаза, щёки, губы, брал в рот и перекатывал языком её коричневые в мелких пупырышках соски, она постанывала, часто дышала, потом принималась целовать меня горячо и неистово. Её груди падали мне в руки, я ощущал их жар и тяжесть, потом гладил упругий её живот, а когда забывшись, рука касалась линии трусиков, она по-детски, беззащитно говорила "ни", и это её "ни", её девическая незащищённость было надёжней всяких заслонов. Она хранила верность своему кумиру. Я приходил в себя, немного остывал и умопомрачительная игра продолжалась. Через какое-то время она опять говорила "ни", не отстраняя и не задерживая мою руку, снова нарушившую пограничную линию.

А когда устав и обезумев от ласк и неимоверного напряжения, я попытался приступить к более решительным действиям, она, гибкая и сильная, ловко скользнула на пол и, подхватив платье, стремительно взлетела вверх по лестнице из подвального полумрака к солнцу и тихим, умиротворённым каштанам, напоенным светом бабьего лета. Она осталась верна единственной своей любви - Эдику, любящему другую женщину, и понесла сладкую пытку и дальше безропотно и обречённо. Так и остался без дела нетерпеливый наездник, погарцевал, погарцевал перед золотыми воротами, не захотевшими впустить его в замок блаженства и любви, и ретировался усталый и понурый, не совершив положенного подвига, но всегда на него готовый.

В солнечных лучах, падавших через лаз на пол подвала, плавали мириады пылинок: они сталкивались и разлетались в разные стороны, иногда оставаясь в луче и светясь маленькой золотистой звёздочкой, иногда они уплывали за пределы луча, навсегда пропадая из вида.

Мне стало жаль Эдика. Не будет у него жизни с Галинкой. Но имел ли я право сказать ему об этом? И вдруг, к месту или не к месту, не знаю, мне вспомнился Мандельштам:

Есть женщины, сырой земле родные.

И каждый шаг их - гулкое рыданье...

И ласки требовать от них преступно,

И радоваться с ними непосильно...

Ну почему так устроена жизнь? Три хороших человека полжизни мучают друг друга и не могут найти выхода. А разве не горько скрывать свои чувства за печальной бесшабашностью:

Ты сказала: "Во субботу

Пидем рано на работу".

Я прийшёв, тэбэ - нэма!

Пидманула, пидвела!..

Наутро Эдик проводил меня до вокзала, посадил на Московский поезд, сказал грустно: "До побачення!" - и виновато улыбнулся. Я уезжал в другую жизнь, так как вскорости перешёл на новую работу, вернувшись в свою родную радиопромышленность.

Больше с Эдиком мы никогда не виделись. Но вот уже свыше тридцати лет теплится в душе светлячок несостоявшейся любви, и я иногда всерьёз думаю, что у нас Олесей могла бы сложиться совместная жизнь, случись эта встреча немного позже, то есть к тому времени, когда мы расстались с женой по обоюдному согласию.

И сейчас, когда я читаю у Николая Гумилёва: "Из города Киева,// из логова Змиева// Я взял не жену, а колдунью...", ловлю себя на мысли об Олесе: " А ведь я и вправду мог бы взять замуж эту колдунью, эту чертовку, способную одним взглядом усмирять мужика, разъярённого, разгорячённого слепой необузданной страстью..."

Случилась эта история за 15 лет до крушения коммунизма, при котором хоть немного, хоть виртуально, но мы успели пожить.