Елена Евстигнеева

ЖИВОТное счастье

рассказы

ТЫ Ж МОЯ РАДОСТЬ!

В детстве Тома жила с папой и мамой. Когда она была совсем еще маленькая, по нелепой ошибке врачей, её отцу неправильно поставили диагноз, и он умер буквально на руках у матери, потрясенной этим событием так глубоко, что за всю свою оставшуюся жизнь, она так ни разу больше и не обращалась к докторам, даже когда ей бывало совсем плохо. Ото всех хворей она лечилась мелкими гомеопатическими шариками, которые, часто выпадая из рук, легким пенопластовым сором катались по всей квартире.

Тома росла перекормленным неинтересным ребенком с толстыми диатезными щеками. Но мать всегда зацеловывала дочь, приговаривая на все лады.

- Ты ж моя радость, красавица моя сладкая!

Тома не верила ей, вырывалась из материнских рук, и бежала к зеркалу пытаясь разглядеть ту невероятную красоту, о которой твердила мать. Но, видя лишь невнятные глазки, опушенные светлыми ресницами, большеватый рот, с мелкими хищными зубками, и пшеничные прядки редких волос, ясно осознавала всю свою неказистость, и начинала безутешно рыдать в голос. Мать жалела её, смотрела влюбленными глазами, прижимала к груди, гладила по голове и уговаривала, вытирая крупные детские слезы.

- Ты ж моя радость, красавица! Но красота твоя не броская, как у Ленки, например, не на виду. У тебя порода другая. Ты словно ромашка полевая, или незабудка, в тебя вглядываться надо, тогда и красоту твою видно будет.

Тома начинала верить, успокаивалась и снова часами гляделась в зеркало, отыскивая признаки желанной красоты. Постепенно ей начинало казаться, что она и правда очень даже хорошенькая: вон глазки с какими красивыми крапинками, и губы очерчены ровно, с капризными завитками уголков, и ямочки на щеках, каких даже у Ленки нету. А волосы и завить можно! И начинало тогда казаться Томочке, что она самая что ни на есть настоящая принцесса-красавица. Она надевала выходное мамино платье из полупрозрачной органзы, влезала в единственные туфли на высоких каблуках, и долго кружилась перед старинным овальным, высоко повешенным зеркалом узкого коридора, чувствуя себя Наташей Ростовой на её первом балу. И хоть хотелось ей жгучей броской красоты декоративно прекрасной розы, но со временем пришлось согласиться с матерью, и надеяться на встречу с флористом-любителем, который по достоинству сможет оценить всю прелесть скромного полевого цветочка.

В девичестве Тома путем невероятных усилий похудела, но вполне приличная грудь и широкие бедра при довольно узкой талии, все равно не могли компенсировать слишком низкий её рост, а короткая, плебейская голень сводила практически на нет все усилия по гармонизации собственного тела. Впрочем, юность тем и хороша, что даже самые простенькие, а то и откровенно страшненькие девушки, все равно превращаются в желанный вожделенный объект, когда в прыщавых ровесниках начинает закипать переполненная гормонами кровь. Нашелся ухажер и для Томочки.

Пашка был на год старше и предположительно опытнее Томы. Особым достоинством она считала отсутствие прыщей на его нежных, почти девичьих щеках и наличие кожаных джинсов, плотно сидящих на узкой спортивной попке.

Тома чувствовала приближение неизбежного расставания с надоевшей уже девственностью, но Пашка все чего-то медлил, и никак не решался на нужные действия. В тот исторический день Томка без разрешения вскрыла бутылку Советского шампанского припрятанного матерью для Нового года, и первая выпила полный фужер. Пашка сидел истуканом, глядя на Томку из подлобья тяжелым пристальным взглядом. Томка налила и ему полный бокал, и бдительно проследила, чтобы он опустошил его до самого дна. Пашка все тормозил, а Тома, как порядочная девушка тоже не решалась предпринять что-либо первая. Они уже почти допили бутылку, когда захмелевший Пашка, внезапно набросился на Томку, неловко повалив её на кровать. Он тяжело налег на неё всем телом, неожиданно сильно заломил руки за спину, удерживая их жилистой пятернёй, и часто дыша в лицо водочным перегаром, задрал свободной рукой трикотажную блузку. Тыльной стороной руки он чувствовал и мягкую прелесть оголенной груди, и вызывающую твердость набухших сосков, и, распаляясь от этого все сильней и сильней, стал так сильно дергать тонкую ткань тугих югославских трусиков, предусмотрительно надетых Томкой ради такого исключительного случая, что колючее кружево не выдержало и с треском лопнуло по шву. Он даже успел нащупать пальцами тугие завитки жестких волос вокруг двух заветных девичьих складок, и почувствовать влажный пульсирующий жар н между расслабленных ног, когда Томка, не ожидающая такого поворота событий, начала вдруг активно сопротивляться. Лишенное точной координации тело пьяненького Пашки начало потихоньку оползать с неё, и тут только Томка одумалась, поубавила пыл и даже стала помогать ему, извиваясь так, чтобы дурацкие трусики сами побыстрее сползли с умеренно стройных бедер. Пашка, заметив, что сопротивление почти сломлено, утроил усилия, и, забыв о том, что ему надо держать Томкины руки, неловко изогнулся на ней, пытаясь обеими руками расстегнуть молнию на собственных джинсах. Томка затихла, ожидая торжественного момента, а Пашка все пыхтел, откидывался назад, больно упираясь ладонью в Томочкину грудь, а другой рукой все никак не мог справиться с коварной змейкой. Пашка багровел, мучаясь в бессильной злобе, и вдруг, закричал непонятно кому обиженным срывающимся фальцетом.

- Ах ты сука, сука рваная!

В этот момент молния, наконец, раскрылась, и Пашка мигом спустил штаны, но Томочка, которая уже устала от этой нелепой борьбы и совсем было собралась сама помочь своему неумелому кавалеру, рассердилась за эти бестактные выкрики, и почти легко свалила с себя дергающегося Пашку.

Пашка, стреноженный модными джинсам, не эстетично поднялся с четверенек, и растерянно глядел на предательски опадающий член, который и в боевом состоянии не поразил Томку ни размером, ни удалью, а теперь, подбитым птенчиком свисая над спущенными штанами и вовсе вызывал у неё только чувство досадной жалости.

Пришлось неопытной Томке самой еще с полчаса ползать по обескураженному Пашке и, с трудом добившись слабой эрекции самостоятельно впихнуть в себя теплую и вялую Пашкину плоть. Тут насильник наконец ожил, и неровными тычками, довел-таки дело до логичного конца. Томка, почувствовав с первым толчком слабую, тягучую боль внизу живота, потом уже ничего не чувствовала, но старательно постанывала почти так, как в далеком детстве это делала мать, в те редкие ночи, когда они с отцом пытались заделать для Томки братика.

После этого случая Пашка еще несколько раз наведывался к Томке в гости. Тома предусмотрительно вешала на спинку кровати ветхое полотенчико и деловито предупреждала: “Только не в меня!”. Они укладывались на просторную материну кровать и, как говорила Томкина бабушка, предавались сладкому греху, но происходило все так однообразно и предсказуемо, под мерное покачивание приготовленной тряпочки, и кончалось так быстро, что назвать этот процесс любовью неудовлетворенная Томка ну никак не могла, а годилось для этого только скучное слово “совокупление”, тайно вычитанное ею в детстве в медицинской энциклопедии.

Как-то, когда их отношения были уже на излете, Пашка принес Томке в подарок маленький дрожащий комочек, который оказался трехнедельным котенком. С Пашкой они вскоре расстались и Томка пригрела котенка, выкормила из пипетки, и вырос он в стройную сиамскую кошку с огромными аквамариновыми глазами и гордым ахматовским профилем. И столько радости принесло в её дом это юное создание, что решила она дать ей соответствующее имя - Рада. Правда, гораздо чаще она скороговоркой называла её “тыжмоярадость”, и кошка охотно отзывалась, глядя на хозяйку благодарными умными глазками.

С мужчинами у Томы вообще как-то все незаладилось с самого начала. После Пашки, особи мужского пола надолго исчезли из Томкиной жизни, и лишь спустя несколько лет, она закрутила роман с женатым мужчиной по имени Владимир. Был он гораздо старше и опытнее Томары, и сумел разбудить в ней совсем было уснувшие женские чувства, но связь их была изначально обречена, о чем он сразу честно предупредил обескураженную такой перспективой Томочку. Встречались они крайне редко и не регулярно, поэтому, когда Владимир предложил ей сходить на премьерный спектакль гастролирующих столичных артистов, Тамара с радостью согласилась, и долго собиралась перемеривая перед зеркалом свой нехитрый гардероб. Радка крутилась возле её ног, тревожно поглядывая на суетливые движения своей хозяйки. Перед уходом Тома поцеловала её узкую египетскую мордочку, посоветовав быть хорошей девочкой, и впервые оставила дома одну на целый вечер. Оказалось, жену Владимира положили на сохранение и вечер, испугавший Радку непривычным одиночеством, неизбежно перерос в страшную темную ночь. Рада орала от испуга и ужаса, с разбега кидалась на закрытую дверь, а Тома все не шла, и уже непонятно было, когда весь этот кошмар закончится, и закончиться ли он вообще. Когда довольная и переполненная впечатлениями Тома зашла в квартиру, Радка, вся в ошметках от разодранной дверной обивки, уже совсем охрипшая, сидела прямо у порога на скомканном половике, беззвучно разевая разбитую морду, и как-то неестественно оттягивала в сторону левую заднюю лапу. В ветлечебнице сказали, что это перелом и, хотя и искренне утешали рыдающую Тамару, но все-таки высказали явное сомнение по поводу происхождения этой нелепой травмы. Но факт оставался фактом и с тех пор, Тома панически боялась оставлять Радку одну дольше, чем на пару-тройку часов.

Прошло еще несколько лет, когда к великому изумлению Рады, совсем отвыкшей от мужчин, у них в доме появился Михаил – немолодой уже, рано облысевший мужчина весьма полной комплекции. Он натянуто улыбался, показывая крупные желтые зубы, как бы невзначай касаясь руки смущенной хозяйки, и внимательным птичьим глазом осматривал скромное Томкино хозяйство. Как-то вечером, они долго пили чай, а потом Тома живенько метнулась к серванту и достала красивые бокалы на тонких изящных ножках – наследство прабабки. Рада помнила только два случая, когда доставались эти бокалы: первый раз, когда в доме справляли поминки по Томиной маме и второй раз на девичнике, в честь тридцатилетнего юбилея хозяйки. Тогда подруги разбили один бокал и Тома после ухода гостей сообщила Раде обиженным голосом, что никогда больше не будет выставлять семейные реликвии на стол, а сохранит их как память и свидетельство о ее благородном княжеском происхождении.

И вот теперь заветные бокалы были помыты и выставлены перед этим человеком, от брюк которого пахло густой, тревожной смесью чужих запахов. Шампанское долго не хотело открываться, но потом раздался громкий выстрел и, давясь быстрой кружевной пеной, зеленая пузатая бутылка счастливо ополовинилась, испугав Раду до полной потери соображения. Тома фальшиво смеялась, вытаскивая упирающуюся, перепуганную Радку из-под низкого дивана и так призывна поглядывала на Павла, что Радка невольно выпускала острые коготки.

К изумлению Рады, лысеющий юноша остался ночевать. Привычный диванчик был разложен на два целомудренных бугорка, Томара достала из хрустящего целлофанового пакета новое, колом стоящее от крахмала бельё и застелила постель. После чего она прижала к себе недоумевающую Радку и потершись холодным носом о мягкую шкурку, выдворила кошку за дверь, плотно прикрыв её перед изумленной кошачьей мордой. Рада не могла прийти в себя от такой несправедливости и полночи проорала дурным голосом у двери спальни. Уже под утро, когда серый сумеречный свет, подобно проявителю только-только начал обозначать предметы из ночного мрака, на осторожных кошачьих лапах Рада пробралась в прихожую и старательно описала ботинки незваного гостя. После чего, мстительно сузив свои египетские глазки, Радка с наслаждением ободрала когтями полу его новенькой дубленки, и уже контрольным выстрелом, нагадила в правый ботинок сердечного друга обожаемой ею хозяйки.

Утром был скандал. Рада заранее спряталась на крышке старого дубового гардероба и уже оттуда, с безопасного расстояния, с мстительным

наслаждениям слушала визгливые причитания Ритиного ухажера и слабые, невнятные оправдания смущенной хозяйки дома.

Когда гость ушел, выждав еще полчаса, Рада. изобразив на морде невинность недельного котенка, выбралась из своего убежища и как ни в чем не бывало потерлась о ноги любимой хозяйки. Тома подняла кошку на руки и начала журить проказницу, но голос её звучал так мягко, и столько нерастраченной любви слышалось в её голосе, что Рада поняла – бой она выиграла, и посрамленный кандидат в женихи вряд ли еще раз осмелится придти в их девичье жилище.

Так и случилось. Павел больше не приходил, а с двумя другими кандидатами, появившимися в их жизни значительно позже, Рада легко справилась по однажды уже отработанной ею схеме. Один, смущенно придерживая располосованную штанину, тихо и безвозвратно ушел сам, а второго выгнала Тома. Утром, обнаружив в коридоре не заказанный сюрприз, Томкин ухажер от всей души пнул потерявшую бдительность Радку под зад, да так, что она коротко мявкнула, сделала сальто в воздухе, и неловко приземлившись на живот, громко клацкнула нижней челюстью об кафельный пол коридора. Радка еще потрясенно пристраивала на место опухшую челюсть, а драчливый ухажер уже был выдворен возмущенной хозяйкой на лестничную клетку. К вечеру боль прошла, но Рада еще несколько дней, состроив обиженную морду, мелко потрясывала передней лапкой перед лицом страдающей и виноватой Томы, справедливо дожидаясь что-нибудь вкусненького.

- Кушай-кушай, ты ж моя радость! Никто нам с тобой не нужен! Живешь же ты без мужиков, и я проживу без этих мужланов. Без них намного лучше! – приговаривала Томочка, скармливая любимице то прозрачный кусочек жирной форельки, то нежно-розовый лепесток домашнего сала, заботливо очищенный от мелкой перечной крошки.

С этой программой Рада была согласна лишь наполовину. Она видела, что все самое вкусное достается именно ей, хозяйка давно отказалась от утреннего кофе со сливками в пользу домашней любимицы и сама питалась весьма просто, если не сказать скромно, оставляя кошке самые лучшие кусочки. Сама Рада из её миски не стала бы есть ни крошки, но она считала совершенно правильным и даже необходимым то, что хозяйка специально для неё через день бегала на рынок и покупала все самое вкусненькое и свеженькое для своей любимой девочки. А вот насчет мужиков...

Рада каталась по ковру, ездила по нему задом, почти по собачьи выла, задрав сухую морду с гордым профилем к давно небелёному потолку, отчаянно, истошно выкрикивала слова любви и страсти, призывая хозяйку немедленно отправиться на поиски достойного её жениха. Но Тома, истолковала её призывы неверно, и в один далеко не прекрасный для Радки день, взяла, да и отвезла её на несложную операцию, после которой Радка хоть и болела некоторое время, но зато, к радости хозяйки перестала орать сутки напролёт, а потом и вовсе потеряла интерес ко всем особям противоположного пола.

-Ты её совсем избаловала, она тебе на шею села и лапки свесила, а ты все терпишь! Да, она из тебя веревки вьет! Ну нельзя же так во всем потакать кошке! Ты и так из-за неё из дома никуда не выходишь, а теперь она тебе и карьеру делать мешает, - корили Томку в два голоса её школьные подруги Ленка и Олечка, и это была вопиющая правда.

Работала Тома корректором, редактировала статьи на молодежную тематику, и это позволяло ей брать работу на дом и появляться на месте службы крайне нерегулярно. В душе она надеялась, что когда-нибудь шеф обратит внимание на её старательность и исполнительность и предложит ей место заведующей литературной частью, о котором она в тайне мечтала. Однажды всё так и случилось. Тома метнулась по магазинам, выбрала для себя достойный случая костюмчик, и только дома, мягко отстраняя ногой любопытствующую кошку от пакета с обновой, сообразила, что ей некому будет пристроить Радку на время обязательных для её новой должности командировок. Всю ночь, поглаживая дремлющую Радку между чуткими ушами, Тома соображала, как же ей быть, а на рассвете, потирая, слезящиеся с недосыпа глаза, Томочка приняла нелегкое решение отказаться от новой должности. Она взяла на руки теплую и тяжелую со сна Раду и отправилась с ней на кухню, шепча в мохнатые тонкие ушки.

- Тыжмоярадость! Ну и Бог с ним, с повышением этим, нам с тобой и без него хорошо живется, правда? Правда-правда, Тыжмоярадость, девочка моя ненаглядная! Никому я тебя не доверю, Тыжмоярадость, счастье моё мохнатое!”

И Рада благодарно мурлыкала ей в ответ свою кошачью песенку, даже не подозревая о том, что одним своим присутствием она сломала карьеру своей любимой хозяйке. Оставить её было решительно не с кем, с соседями Тома не общалась, а две подруги для этого не годились вовсе: у Олечки была аллергия на шерсть животных, а Ленка терпеть не могла Томочкину любимицу.

Когда Рада была еще котенком, она мирно спала у Ленки на коленях, довольно урчала, жмурилась от удовольствия, когда она чесала ей за ушком, и доверчиво подставляла под наманикюренные пальчики свой мягкий пушистый животик. Но после первой же течки, поведение Рады изменилось.

Во время их очередной встречи, пока подруги сидели на кухне, угощались жульеном и пили “Текилу”, Рада тихонечко лежала под столом, не подавая признаков жизни. Но как только подруги начали громко смеяться, Рада выпустила коготки и виртуозным быстрым движением профессионального хирурга тонко черканула по стройной Ленкиной ножке. И пока Ленка вытаращив глаза визжала от боли и неожиданности, Радка уже влетела в коридор на безопасную верхотуру старого гардероба. Колготы красиво распустились разнообразными дырками с длинными дорожками стрелок, и стали похожи на безумный эксклюзив гениальной ополоумевшей кружевницы, а на самой Ленке остался лишь крохотный пунктирный след тонких радкиных коготков. Ленке было не столько больно, сколько обидно, да еще до слез жаль безнадежно испорченных колгот. Тома оправдывала кошку, пытаясь объяснить ее странное поведение капризами московской погоды, но на самом деле, причина была в другом: Ленкины туфли всегда оставляли на старом паркете мелкие вмятины, которые Радка пробовала зализывать, но ничего не получалось, вмятины не выправлялись, и это раздражало кошку, вызывая в ней неприязнь к гостье. Вот она и ждала удобного случая, чтобы указать хозяйке на никчемность этой неприятной особы.

Во время следующего Ленкиного приезда Рада сконфужено вышла навстречу неся в зубах тонкий ломтик свежей лососины. Она с виноватым видом положила рыбу к ногам гостьи и неловко потерлась узкой мордочкой об Ленкину голень.

- Смотри, она просит у тебя прощения, - растроганно прокомментировала Тома непредсказуемое поведение домашней любимицы. Ленка недоверчиво поджала ногу и стояла в коридоре эдакой дурой-цаплей, по неосторожности забредшей в чужое болотце. Потом все помирились и подружки на кухне стали пить кофе с коньяком, но стоило всем расслабиться, как Радка опять повторила свой коварный и подлый кульбит. Напрасно Тома, переживая преждевременный уход подруги, целый час простояла возле гардероба, призывая спуститься вниз виновницу нового переполоха. Радка сидела у самой стены и невозмутимо вылизывала свои стройные, грациозные лапы, лишь изредка поводя ушами в сторону отчаянных Томкиных призывов. Только на следующее утро Рада как ни в чем не бывало разбудила хозяйку, нежно коснувшись щеки своей мягонькой лапкой со втянутыми коготками. Тома не могла долго сердиться на Раду. Вопреки логике, она даже чувствовала себя немного виноватой, т.к. действительно в день прихода подруги уделяла Радке слишком уж мало времени, и кошка, чувствуя эту обделенность, конечно имела право на обиду.

В следующий приход Тома сделала Ленке внеочередной подарок: пересчитав в кошельке всю свою скудную наличность, она горько вздохнула, но все же купила в переходе метро пачку дорогих колгот “Санпелегримо”. Ленка немного посопротивлялась неожиданной щедрости подруги, но подарок все же приняла, тем более что четыре пары колгот вполне компенсировали ущерб от двух ее предыдущих посещений. У Радки перед носом заперли дверь, и она весь вечер обиженно выла, поскуливая гортанным кошачьим дискантом, методично раздирая в опилки хлипкую фанеровку кухонной двери. Когда подруги прощались, Радка вывернулась из цепких рук хозяйки, и мгновенным движением правой лапы цапанула-таки по ноге потерявшую бдительность Ленку.

Когда пачка “Санпелекгримо” опустела, Ленка сделала официальное заявление об отказе посещать подругу у неё в квартире.

- Не буду я к тебе больше ездить, я боюсь твоей пантеры, вдруг она за мои ноги примется, сожрет и не подавиться, гадина! Сама ко мне приезжай, а я к тебе больше ни ногой!

За “гадину” Томочка очень даже обиделась, но вида не подала, а просто стала навещать Ленку значительно реже, отдавая предпочтение другой своей школьной подруге Олечке. Раньше они дружили втроем, и продолжали общаться, даже когда обе подруги обзавелись семьями. Тихая скромница Олечка, с деликатными серыми глазками за толстыми стеклами сложных, с диоптриями очков, к удивлению обеих подруг выскочила замуж первой, едва ей исполнилось восемнадцать, и, взяв в мужья совсем уж простого, неприметного парня, как выяснилось со временем, ничуть не прогадала. Её Андрей, хоть и был скроен по грубоватому лекалу из предельно простого бытового материала, но любил и жену и новорожденного сына с такой нежностью, окружал обоих такой заботой, что оставалось только завидовать тихому их семейному счастью.

А вот эффектная, крашенная под блондинку Ленка, носившая невозможно короткие юбки и туфли на высоченных каблуках, вышла замуж довольно поздно, долго перебирая и отбраковывая многочисленных кандидатов в мужья. Её избранником стал смуглый, высокий красавец Толик, имеющий всего один, но достаточно существенный недостаток – несмотря на молодой возраст, он был законченным алкоголиком. Трезвый Толик был душой любого общества: он весело смотрел на мир теплыми шоколадными глазами, дивно пел под гитару, и артистично рассказывал анекдоты на любую предложенную тему, но обычно длилось это не долго, а уж к концу любой вечеринки, Толик непременно напивался до состояния полной младенческой расслабухи, со всеми вытекающими, как в прямом, так и в переносном смысле последствиями. Ленка, хоть и наращивала мужу рога при каждом удобном случае, но не бросала Толика, а все пристраивала его то в специализированную клинику, то к знакомому наркологу, отправляла на дорогие курсы к заезжему гипнотезеру, в тайной надежде на чудо исцеления, которое подарит ей возможность родить таких же, как Толик красивых пацанов. Но Толик все не вылечивался, а многочисленные аборты от случайных поклонников тоже никак не способствовали прирастанию их семейства.

Мужчины счастливо не участвовали в дружбе трех подруг и лишь однажды они решились все вместе справить Новый год. Собрались все у безотказной Олечки. Рада осталась дома одна – после стерилизации она была ещё довольно вялая и апатично спала сутки напролет в Томочкиной постели.

Ближе к полночи все были навеселе, а Толик уже час безвольной куклой висел на покатом плече жены, отсчитывающей последние секунды до боя новогодних курантов. Непонятно, чего уж там назагадывала себе хмельная Ленка, но едва все опорожнили бокалы с пузырящимся шампанским, как она небрежным движением плеча сбросила под стол совсем уже невменяемого Толика, и стала откровенно заигрывать с Олечкиным мужем бывшим уже тоже в изрядном подпитии. Тома с нарастающим недоумением наблюдала, как распоясовшаяся Ленка танком поперла на глупо улыбающегося Андрюшку, и уселась прямо к нему на колени на глазах у изумленной таким откровенным пиратством тихони Олечки. Ленка, не обращая внимания на застывших в негодовании подруг, закинула ногу на ногу, вульгарным жестом расстегнула на блузке три верхних пуговички и вдруг ткнула нос прибалдевшего Андрея прямо в соблазнительную ложбинку своих славно скроенных грудок.

После этого случая Ленка с Олечкой разругались,

и Томке пришлось дружить с ними по отдельности. Почему-то именно ни в чем не виноватую Тому обе подруги, не сговариваясь, перестали приглашать к себе в гости. И хотя с нашкодившей Ленкой Томочка продолжала изредка общаться по телефону, но по-настоящему дружила она теперь только с Олечкой.

Дружили они тепло и нежно, не тая друг от друга даже незначительных по сути секретов, не боясь признаться в мелких женских слабостях, искренне огорчаясь неудачам, и радуясь, даже небольшим успехам друг друга. Для Томы, которая вынуждена была вести довольно скромный образ жизни, неамбициозная тихоня Олечка, с её простыми семейными радостями, и необидным бытовым сочувствием, была нужна, словно постоянные инъекции хроническому диабетику. Они ежедневно созванивались и вели по утрам долгий, обстоятельный разговор – необременительный, легкий, и необходимый, как утренняя чашка свежезаваренного кофе.

Так продолжалось несколько лет. Однажды Олечка поделилась с подругой своей радостью: оказывается, несколько месяцев назад она отправила резюме в один быстро развивающийся холдинг. Работа в нем открывала большие перспективы, о которых Олечка не смела и мечтать в смутные перестроечные времена, и, несмотря на мизерный шанс, ей вдруг во все тридцать два зуба улыбнулась удача в виде повторного приглашения на внеочередное собеседование к директору по персоналу, с вероятным последующим оформлением в тот же день всех необходимых для вступления в должность формальностей. Была только одна загвоздка – муж со старшим сыном уехал к родителям в Смоленск, оставив на попечение Олечки полуторагодовалого младшего Сереженьку.

-Ты знаешь, я редко тебя о чем-нибудь прошу – прерывающимся от волнения голосом выложила Олечка свою просьбу.

- Посиди, пожалуйста, с Сережкой, всего-то полдня надо! Ты же знаешь, он очень смирный и послушный мальчик, с ним у тебя не будет никаких хлопот!

- Да о чем речь! – с готовность отозвалась Рита.

- Конечно, посижу, не волнуйся, мы отлично поладим с твоим карапузом, так что иди и не о чем не переживай!

Но Олечка, боясь упустить шанс, осторожничала, предлагая в качестве подстраховки подслеповатую соседку, учившую школьным премудростям еще Олечкину маму.

- Да ты с ума сошла!- кипятилась расстроенная недоверием подруги Тома.

- Ей же в обед сто лет стукнет, разве можно такой старухе ребенка доверять? Я сама отлично справлюсь, не выдумывай!

Олечка дала себя уговорить, но за несколько часов до назначенного собеседования случилось непредвиденное.

Накануне вечером у Томы разболелась голова и она выпила таблетку снотворного, чтобы как следует выспаться накануне ответственного дня. Спала она крепко, и только рано утром почувствовала, как замерзла голова, потому что Радки нет на привычном месте. Обеспокоенная Томочка отправилась на поиски кошки и обнаружила её, распластавшуюся на холодном кухонном полу. Оказывается, Радка ночью подцепила со стола забытый пакет с лекарствами и, вдоволь наигравшись с ними, сгрызла большую часть Томкиных таблеток. Жизнь каким-то непостижимым образом еще теплилась в её худеньком тельце, и Тома путая цифры непослушными пальцами, стала быстро набирать телефон Олечки.

-Ты пойми, если Радка умрет, я ведь совсем одна останусь, у меня же кроме неё никого на всем свете нет родней и ближе! Ты только не волнуйся! Все будет хорошо! Отдай Сереженьку соседке, это же всего на несколько часов! Пусть она старая, но не полоумная ведь – справится! Она же педагог, в конце концов! Позвони мне потом, обязательно позвони! – частила Рита в трубку, одновременно кутая безжизненное тельце кошки в шерстяной плед и пакуя её в старую грибную корзинку. Радка вдруг дернулась, забилась в конвульсиях, и Тома, бросив трубку, со всех ног помчалась в ветлечебницу. Только после капельницы и бесчисленных уколов, Радка наконец пришла в себя и их отпустили домой. В лапке остался катетр, который липой лентой прибинтовали прямо к сухой Радкиной лапе, и Тамара, безумно боясь потревожить эту конечность, все приговаривала измученной процедурами кошке.

- Ты ж моя радость, ты же моя умница, красавица моя любимая! Ты только держись, не умирай, пожалуйста, девочка моя!

И кошка, словно набравшись силы от причитаний хозяйки, вдруг приподняла голову и слабо лизнула Риткин мизинец. Ритка расплакалась от пережитого ужаса, но в тот же момент почувствовала, что Радка непременно выкарабкается и не оставит её одну в этом сложном мире.

Только на следующий день Тома вспомнила о подруге и позвонила ей на домашний телефон.

Олечка неожиданно быстро подняла трубку.

- Слушай, а Радка у меня сегодня пить начала! – поделилась радостью Тома.

- Представляешь, ей совсем плохо было, врачи сказали, что почти полное обезвоживание организма произошло, но раз она сама пить начала, то теперь все хорошо будет!

Погасив в голосе явную радость, Томочка озабоченно поинтересовалась у подозрительно молчавшей Олечки.

- А у тебя как дела? Справилась старушка с нашим карапузом?

В трубке молчали, и только слышно было легкое потрескивание в эфире, говорившее о том, что абонент все еще находится на связи.

- Эй, ты меня слышишь? Тебя на работу-то взяли? Бабуля не подвела?

- Бабуля на дачу уехала, грядки полоть, - сухо отозвалась, наконец Олечка.

- А как же работа? – предчувствуя нехорошие новости, упавшим голосом спросила Тома.

- Там ждать не любят – и без меня много соискателей. А за твою Раду я очень рада. – подытожила Олечка и отключилась, не дожидаясь ответной реакции.

Со временем их отношения наладились, но с обеих сторон появилось какое-то чувство неловкости. Подруги словно боялись обидеть друг друга, были предельно вежливы и корректны в разговоре, но такая неестественная рафинированность губительно сказывалась на качестве отношений, невольно переведя их из разряда дружеских в область скорее приятельских.

Так у Томочки осталась одна единственная, но зато самая верная и заветная подруга – Радочка.

Когда через несколько лет их старенькую пятиэтажку стали готовить к сносу, Томочке на выбор предложили два варианта: первый этаж окнами на север, и двенадцатый с видом на закат и большой светлой лоджией. Рите, жившей на первом этаже всю свою сознательную жизнь он не нравился никогда– и света мало, и люди частенько под окнами мелькают. Она мечтала жить на каком-нибудь ...цатом этаже, и непременно с окнами на запад. Она бы поставила кухонный столик возле самого окна и вечерами, прихлебывая обжигающий чай из щербатой маминой чашки в крупный оранжевый горох, с тихим умилением любовалась бы на угасающий закат, суету человеческих фигурок внизу, торопливо спешащих в подъезд соседней многоэтажки, золотой россыпью окон проявляющейся в быстро густеющих чернильных сумерках. А умница Рада лежала бы у нее на коленях, и мурлыкала бы своё кошачье “спасибо”.

Но круглый год Радка все свои дела делала только на слежавшийся от дождей песок под их низкими окнами, брезгливо отворачиваясь от кошачьего лотка, и лишь в лютые морозы, с выражение невыносимого страдания на презрительной морде, соглашалась присесть на краешек своего пластикового туалета, и потом большими зигзагами тщательно обходила стороной это оскверненное место до тех пор, пока Тома хозяйственным мылом и содой, не вымывала мерзкий запах из их квартиры.

Тома, скрепя сердце, согласилась на невыгодный первый этаж. Зато с наступлением тепла, выпуская Раду в окно, и уютно лежа грудью на подоконнике Тома с умилением наблюдала, как кошка осторожно обнюхивается, присаживается под ближайшим кустом одичавшего жасмина, и становилось понятно, что обе только выиграли, не согласившись переехать повыше. Глядя, как кошка старательно закапывает за собой песочную ямку, Тома, шептала, словно привычную каждодневную мантру:

- Тыжмоярадость, красавица, умница!

Рада дожила до глубокой кошачьей старости в четверть человеческого века, и умерла на руках своей хозяйки, прощаясь с ней таким долгим, исполненным светлой печали взглядом, что Тома поняла – тревожил её не собственный уход, а только то, что остается хозяйка без её, Радкиного пригляда. Когда Рада затихла, Томочка вопреки собственным ожиданиям, не стала биться в истерике и заливаться горючими слезами, она просто перестала разговаривать. Совсем. Но сначала она сделала одно очень важное дело, а уже потом замолчала и стала ждать. Через некоторое время в дом принесли большую коробку, не эстетично упакованную в грубую оберточную бумагу с мелкими какашечными вкраплениями, на дне которой в ворохе искусственной соломки лежало мастерски выполненное чучело Радки. В этот вечер соседи с удивлением снова услышали Томочкин голос и даже её негромкий смех.

Рада получилась почти, как живая, только раздражала нелепая дощечка с искусственной травой накрепко прикрепленная к лапам кошки.

- Тыжмоярадость, вот мы и снова вместе! – причитала Тома, отрывая ненужную дощечку.

- Это кто же моей киске бо-бо сделал? Сейчас мамочка все исправит, ты ж моя радость ненаглядная!

Скончалась Томочка через десять лет после смерти своей любимицы. Она тихо угасла, не обременив никого изнурительной долгой болезнью. Когда вскрыли дверь квартиры, их обеих нашли на кровати: Тома улыбалась и так крепко обнимала свою бесценную Радочку, что их пришлось похоронить, вместе, в одном гробу.

По всем скорбным делам хлопотала Олечка – больше было некому. Через полгода, как положено, она установила памятную плиту. На ней, чуть ниже фотографии Рады, горделиво восседающей на руках у молоденькой Томочки, под сломанной гвоздичкой, была выбита всего одна фраза - “ТЫ Ж МОЯ РАДОСТЬ…”

ЖИВОТное счастье

18 лет.

Сегодня первый день моих ежемесячных мучений, и я складываюсь пополам от тягучей, непрерывной боли внизу живота, которая заставляет меня свернуться в позу эмбриона, и лежать, поджав колени к голове, тихонько поскуливая от такой несправедливой женской доли, но вот раздается долгожданный звонок – это ТЫ, и в животе у меня над чувственным девичьим бутоном, рождающим сейчас только сгустки боли, но уже готовом распуститься, навстречу желанной любви, начинают порхать бабочки, гася своей волшебной пыльцой мои недавние страдания.

20 лет.

Растрепанная и бледная утренняя луна, с усталым любопытством опытной матроны, все еще подглядывает, сквозь тюлевые занавески за нашими переплетенными страстью телами, а ты целуешь мой плоский, загорелый живот возле самых завитков жестких волос, в то заветное место, где под теплой пульсирующей кожей, еще светящейся от недавних протуберанцев женского восторга, в сокровенном, кровавом шёлке материнского ложа, зарождается жизнь нашего сына.

31 год.

По телевизору звучит заставка из фильма “Моя вторая мама”, а мы: сын, я и мой восьмимесячный живот, лежим на кровати, и шелковая макушка сына щекочет мне подбородок, а он гладит айсберг моего живота, от которого я бесконечно устала, и шепчет горячим, успокоительным шёпотом: “Пусть будет девочка, пусть будет девочка, пусть будет девочка…” - наглаживает себе сестренку, и целует меня перепачканными шоколадом губами, оставляя следы маленьких коричневых сердечек вокруг моего пупка.

45 лет.

Я ещё не отошла от наркоза, мысли путаются в моей голове, и часы со стены напротив кружатся перед глазами сумасшедшей каруселью, не давая сосредоточится на горячем животе, в котором болезненными толчками пульсирует кровь, и по прозрачным трубочкам, торчащим из меня во все стороны, все время что-то течет, бесшумно вливаясь и вытекая, а по внутреннему коридору больницы идет медсестра, унося от меня все дальше и дальше эмалированную кюветку, где лежит моя изуродованная матка с клубком опасных клеток, которые гибнут, потому, что не умеют жить без меня, а я теперь буду жить дальше.

65 лет

На кухне я готовлю паровые тефтели для мужа и вполуха слушаю новости, когда строгий мужской голос сообщает о трагической гибели людей, при посадке самолета, следовавшего рейсом “Москва - Дубаи”: это ТОТ САМЫЙ РЕЙС, на котором сегодня утром улетели отдыхать наша дочь с зятем и внуками, и тут же желудок мой скручивает кошмарная судорога, я роняю ложку с кружевом мясной пенки, и хватаюсь за живот, из которого фонтаном выплескиваются остатки утреннего кофе, а бледный муж уже бежит ко мне с телефонной трубкой в руке, и кричит в мои заложенные ужасом уши: “Они живы, живы! С ними все в порядке! Дочь только что звонила из аэропорта!”, - и только тогда, получив эту спасительную весть, сотрясаемый спазмами желудок успокаивается, и живот мой наполняется теплом от горячей благодарности к судьбе, за то, что не отняла у нас самое дорогое – тех, ради кого и стоило жить все эти годы.