Анна Ветлугина

СВЯЩЕННАЯ РОЩА ЧЕТЫРЕХ

рассказ

От южного солнца воздух становится густым, как старое вино, и шершавым. Мириады частичек пыли кружатся в нем, прах земной, истончаясь по прошествии веков, обретает способность летать. Пыль, когда-то бывшая телами овец и стволами платанов, клубится над дорогами, легко и беззаботно смешиваясь с частицами людских тел, домов, плугов и боевых колесниц. Мне дано видеть многое, но даже я не могу узнать в череде танцующих пылинок колесницу Агамемнона или даже отличить Ахилла от Гектора. Хотя, что я говорю? Ахилла, конечно, нет среди них, он гораздо выше, там, куда уже не долетают пылинки, где-то далеко по направлению к солнцу, куда ушли все обитатели Олимпа. Мы тоже должны были уйти вместе с ними, но нам очень нравилась одна земная роща. Мы все ходили и прощались с ней то так, то эдак, пока не стало поздно, и мы обнаружили совершенно пустой Олимп. Так мы и остались жить на земле в этой роще.

Нас четверо: Эсхибо (это я), Йолли, Древний Ха и Ао Нежный Глаз. Мы собрались в таком составе, в общем-то, случайно, просто каждый из нас был не равнодушен к нашей роще. Все мы – полубоги, владеющие тайной бессмертия, но в те годы, когда на земле писались книги о богах и полубогах – мы еще не успели совершить ничего значительного. Впрочем, насчет Древнего Ха я не могу так сказать – он много старше всех нас, правда он не из элиннского, а из скифского рода, а их летописей я совсем не знаю.

Мы все, за исключением Древнего Ха – гермафродиты. Считается, что это более совершенно, чем быть только мужчиной или женщиной, потому, что в гермафродите поровну от обоих начал. На самом деле это не совсем так. Например, в Йолли женского почти и нет, целыми днями он лазает по деревьям или свистит что-то себе под нос. Иногда мы с ним в шутку боремся. Ао Нежный Глаз, наоборот, любит смотреться в озерцо, которое есть в глубине Рощи и очень печалится, когда озерцо пересыхает. С Ао говорить не так складно, лучше просто сидеть и молчать, особенно по вечерам, когда движение на дороге стихает и кажется, что со времен Троянской войны прошло совсем немного времени.

В общем-то, так оно и есть. Дорога у нас здесь совсем недавно, всего каких-то сто лет, но колесницы на ней роскошные, каких и не снилось Агамемнону. Разноцветные, блестящие и серебристые, они проносятся, как вихри. Похоже, это все таки не боевые колесницы, хотя однажды одна из них на моих глазах раздавила насмерть человека. В боевых колесницах не возят младенцев, но, может быть, нравы людей со временем изменились? Это мы совсем не меняемся.

Каждое наше утро начинается с поклонения Солнцу. Его очень много в нашей стране и в нашей Роще, и в каждый солнечный день мы танцуем на поляне и поем гимны. Если же вдруг день оказывается ненастным – тогда петь нельзя, и я играю на флейте печальную мелодию, и мы все ничего не едим в этот день. Ао и Йолли думают, что этими ритуалами мы как-то влияем на Солнце, которое смотрит на печаль бессмертных полубогов и старается побыстрее выйти из-за туч. Мне наоборот кажется, что Солнце своим поведением влияет на нас. Древний же Ха наверняка считает по-своему, но молчит.

Впрочем, нельзя сказать, что мы, поклоняясь Солнцу, не пропустили ни одного утра. Отправлять культ можно только, когда кругом достаточно безопасно, а этого последнее время все меньше в нашей Роще. То и дело быстрые колесницы останавливаются, из них выходят люди. Правда, вглубь Рощи они обычно не попадают. Они выкидывают сор в придорожную канаву, отправляют естественные надобности и едут дальше, а мы продолжаем поклоняться солнцу. Солнце протягивает к земле горячие лучи и смешивает земные ароматы, придавая им новый оттенок. Как я люблю, когда сквозь аромат летних цветов и перезревших трав вторым слоем пробивается тонкий аромат тления от этих глупых людских нечистот! Я воспринимаю это как невидимый портрет чванливого и бренного человечества, нарисованный самой природой. В этом есть что-то вечное и одновременно трогательное.

Кстати, мы никогда не убираем мусор в Роще по другой причине. Нам совсем не хочется, чтобы люди открыли наше местопребывание. То есть, мы не против, чтобы люди почитали нас, как это было раньше, но сейчас это вряд ли возможно. Люди стали другими и, к тому же никто не знает наших имен. Поэтому, когда кто-нибудь заходит в Рощу – мы немедленно притворяемся пнями. Древний Ха и так похож на корягу, а у нас специальные накидки из коры. Ао Нежный Глаз на всякий случай даже приделывает на себя какие-то цветы или грибы, в зависимости от сезона. Однажды, когда какие-то пьяницы устроили сборище на нашей поляне, Ао пришлось неподвижно держать все эти грибы с цветами пять часов подряд. Древнему Ха, впрочем, пришлось еще хуже: самый толстый из пьяниц, вскочил на него, как на пень и начал горланить песни. Хотя Ха умеет притворяться пнем так хорошо, что вряд ли он что-то вообще почувствовал. Ао же, как мне кажется, более беспокоит не безопасность, а собственный внешний вид. Конечно, если с такой тщательностью подбирать предметы для маскировки – можно добиться противоположного эффекта и привлечь внимание к себе. Хорошо еще, что нашу Рощу никогда не посещают любопытные люди – уж слишком она неказиста и близка от дороги. А пьяницам не очень интересно то, что вокруг, они пытаются найти смысл в бутылке, не зная того, что бог вина уже покинул эту землю. Правда, в последнее время люди все реже приходят пить вино в Рощу. Вряд ли стали меньше пить, скорее им просто не нравится мусор, который сами же набросали сюда за последние годы и они теперь засоряют какое-нибудь другое место.

После поклонению Солнцу мы обычно занимаемся личными делами. Ха сразу же засыпает, Ао начинает шарить по Роще в поисках предметов, из которых могли бы получиться украшения. Йолли, болтает со мной, или поднимается на какое-нибудь дерево и там общается с птицами. Кстати, это у него неплохо получается, что вполне объяснимо: по природе он – птичий бог, да к тому же еще учился у лесных нимф. Когда на земле родился один необычный человек по имени Франциск Ассизский, тоже умеющий общаться с птицами, Йолли просто прыгал от радости и даже нашел этого Франциска и они вместе ходили по земле, окруженные целой толпой птиц, но люди живут недолго. Франциск умер, а Йолли вернулся в Рощу. За то время, пока он ходил – мне удалось выучить на флейте несколько особенно трудных пьес, которые я не могу выучить при Йолли потому, что он постоянно отвлекает меня разными разговорами. Не подумайте, что я жалуюсь – мне очень весело с Йолли, просто бог Пан, учивший меня играть на флейте, говорил, что настоящая музыка рождается только из чистого безмолвия.

Уже не одну тысячу лет я играю на флейте и все не могу понять, где находится то огромное хранилище мелодий, из которого мне удается черпать время от времени. Странно, я не могу сказать, что создаю эти мелодии, но именно когда мне удается поймать одну из них – я чувствую, что определенно существую. Я начинаю осознавать себя в каждом коленце этой мелодии, я чувствую свои границы и в то же время – свою свободу потому, что могу передвигаться вместе с этими границами и оставаться собой. Если же мелодии не ловятся – я перестаю понимать кто я. Тогда Ао Нежный Глаз тихо подходит ко мне и ведет в какую-нибудь тенистую ложбинку, где еще не пересохла весенняя лужица, или приносит осколок бутылки – все для того, чтобы мне увидеть свое отражение и успокоиться. Я и успокаиваюсь (то есть, начинаю выглядеть спокойно, чтобы лишний раз не печалить Ао). В Ао много доброты, но при всем моем глубоком уважении к Ао я не могу понять себя, глядя на свое отражение в мутной темной лужице или ярко сверкающем на солнце бутылочном осколке. Даже если бы мне довелось увидеть себя в огромном зеркале с золотой рамой – это бы ничего не изменило, ведь то, что вижу я – другие могут увидеть по-другому. Мы с Йолли видим, например, даже Ао совсем по-разному: там, где Йолли видит легкость и шаловливость – я вижу беззащитность и грусть.

Вся наша беда в том, что мы потеряли связь с людьми. Люди необходимы богам для того, чтобы выражать свое восприятие богов. Чем больше людей – тем богаче и разнообразнее восприятие. И даже то, что люди, как правило, не встречают богов в обычной жизни, идет на пользу объективности картины - иначе бы люди запоминали какие-то отдельные внешние элементы и путались в них. Для нас мало надежды, что люди снова начнут поклоняться нам. Мы появились слишком поздно, когда наша эпоха закончилась и все подобные нам начали готовиться к уходу с земли, поэтому люди уже тогда начали постепенно отвыкать от нас. Йолли рассказывал, что Франциск Ассизский замечательно понимал его во всех вопросах, за исключением богов. Франциску нельзя было даже допустить существование любых других богов, кроме Всевышнего. Йолли поначалу огорчался и даже пытался раскрыть Франциску свою нечеловеческую сущность, но быстро понял, что глупо тратить то жалкое количество лет, которое отпущено Франциску, на выяснение отношений.

Вообще, очень странно, что люди стали почитать Всевышнего, который и для нас-то далек и малопонятен. А мы ведь, как ни крути, намного совершеннее людей. Сам Всевышний, несмотря на не поддающиеся никакому исчислению масштабы, тоже, скорее всего, входит в какие-то странные контакты с людьми. Йолли рассказывал, что у Франциска перед смертью на теле появились те же раны, что и у посланника Всевышнего, которого Франциск считал Его сыном. Мы тогда все сидели на полянке, а Древний Ха спал рядышком, и мы заспорили: как же это Всевышний может общаться с людьми при такой несоразмерной разнице в масштабах? По идее, они должны быть для него меньше и незначительней, чем для нас пылинки, танцующие в теплом воздухе нашей Рощи. Мы втроем пришли к выводу, что это невозможно, но Древний Ха проснулся и изрек: «разве морю невозможно понять маленькую каплю?» и мы задумались и поняли, что он прав. Если Всевышний всюду и нет никого над Ним, то откуда же взяться вещам, в которых Его нет? А значит все в мире сделано из родственного материала и может взаимодействовать. Можно даже надеяться, что ничто не уходит бесследно, и я когда-нибудь еще встречу Пана и возьму у него несколько особо недостающих мне уроков игры на флейте.

Я немного завидую Йолли, которому посчастливилось дружить с Франциском. Что может быть лучше понимания тебя другим в той области, через которую ты осознаешь себя? Я представляю, как занимательно им было делиться друг с другом тонкостями птичьего языка! Иногда я сажусь на прогретый солнцем пень, закрываю глаза и представляю, как мы с кем-нибудь играем дуэтом на двух флейтах…

Я не помню, с какого момента наши разговоры на полянке окрасились желанием действия. Мы смутно нащупывали какой-то путь к изменениям. Временами нам представлялось, что нужно построить храм, но мы не могли это сделать себе сами, даже если бы умели строить. Мы просто дожидались сумерек и возбужденно ходили по Роще и спорили, какое место наиболее подходит. Йолли показывал, какие должны быть у храма колонны и балюстрады, а Ао виделись танцующие девушки в венках из полевых цветов. Даже Древний Ха иногда просыпался и, не выходя из образа коряги, молча тащился за нами то туда, то сюда. Через какое-то время мы решили взглянуть на дело более трезво. Что будет, если попытаться войти в контакт с людьми? Люди ведь не вполне безобидны, а со временем, все более совершенствуя свои механизмы, они становятся просто опасными. Мы вполне отдавали себе отчет, что многие из них захотят изучать нас, как будто мы – животные. Впрочем, нелюбопытные люди могли нанести нам не меньший урон, если бы мы дали им возможность увидеть себя – мы же наблюдали, с какой бессмысленной яростью пьяницы разбивают свои бутылки.

Йолли, имеющий опыт общения с людьми, предложил тайно понаблюдать за людьми, чтобы отобрать среди них тех, кто мог быть нам полезен. Мысль неплохая, но что делать дальше с отобранными людьми? Не могли же мы похитить их или заманить в Рощу обманом – для храма и культа ведь нужны добровольцы. У Ао возникла идея брать на воспитание брошенных детей, чтобы потом выращивать из них свой народ. Почему-то мы с Йолли подняли тогда Ао на смех, только когда Древний Ха очень неодобрительно закашлял – мы поняли, что неправы. Правда, размыслив более тщательно, мы также поняли, что вряд ли справимся с воспитанием детей. Так посуетившись лето и осень, мы вступили в зиму, в которой засыпает природа и тормозятся жизненные процессы. Мы тоже успокоились вместе с природой, стали меньше разговаривать между собой и больше размышлять, а Древний Ха совсем превратился в пень и только во время поклонения Солнцу слегка покачивался в такт нашим гимнам.

Когда же снова наступила весна – никто кроме меня уже не помнил про эту безумную идею. А меня она после зимних размышлений стала интересовать еще больше, чем раньше, но никто меня не понимал. Мне стало тогда впервые в жизни одиноко и даже у Ао не получалось скрасить это одиночество. На пеньке, где хранилась моя флейта, висела уже целая гроздь каких-то немыслимых бус, сплетенных Ао специально, чтобы развлечь меня, но это не помогало, хотя раньше достаточно было одного цветка, подаренного мне Ао, чтобы мое настроение улучшилось. Йолли, заметив, что его беседы и игры не радуют меня больше, побоялся быть навязчивым и полностью посвятил свои дни птицам, которые в честь весны пели и орали, как безумные на каждой веточке нашей Рощи. Дни стояли, как один, ясные и светлые, и моя флейта была необязательна для поклонения Солнцу. Я перестал доставать ее из пня и однажды заметил, как сквозь флейту проросла изумрудно-зеленая травинка, тонкая, как будто ниточка. Мне захотелось лечь на солнышке и не двигаться много дней, чтобы сквозь меня тоже проросли травинки. Может, таким образом мне удалось бы понять, из чего я состою, или вообще перестать понимать и раствориться в этой орущей, свистящей природе, тянущейся к солнцу, несмотря на огромные кучи безобразного людского мусора.

Полянка, которую я выбрал для своей неподвижности, была уже вполне подсушена солнцем. Кое-где из-под земли повылезли тюльпаны – острые зеленые стрелы, готовящиеся через определенное время взорваться алым и желтым. Я со вниманием выбрал для себя место, чтобы не раздавить даже самые маленькие из стрелочек, и прикинулся пнем на манер Древнего Ха.

Это было очень странное чувство – знакомое и новое одновременно. Сколько раз за эти долгие века мы замирали в накидках из коры и, не шевелясь, ждали, когда стихнут шаги случайных путников, или напьются и уснут пьяницы, почему-то предпочитающие для своих оргий те же поляны, что и мы. Теперь мне не нужно было ждать. Можно было не двигаться целую вечность. Единственное, что привязывало меня к движению, было ежедневное поклонение Солнцу, но, в конце концов, можно ведь было, как Древний Ха, только чуть покачиваться в такт пению остальных. Правда, этих остальных без моего голоса будет чуть слышно и Солнце, пожалуй, не поймет, что ему кто-то на земле еще поклоняется.

Я медленно погрузился в неподвижность, и тут же мне стало видно, как суетливы все вокруг. Трепетали молодые листики и плавно колыхались плотные взрослые листья вечнозеленых растений. По кривому стволу упавшего дерева методично курсировали муравьи. Из одного конца Рощи в другой пролетела небольшая стайка птиц, и тут же за ними промчался Йолли, размахивая руками и свистя, будто он уже совсем превратился в птицу. Мне было также видно, как где-то на краю Рощи суетится Ао, примеряя то так, то эдак венок из первоцветов. От этой суеты у меня закружилась голова, и я почувствовал, что нужно наращивать свою неподвижность, и тогда она может перейти в небытие, где я наконец смогу отдохнуть от всей этой суеты, и я даже понял, как ее нужно наращивать, но в следующий момент что-то быстрое и темное настигло меня и я почувствовал, как руки Древнего Ха, узловатые и жесткие, как корни, вытягивают меня из сырой весенней земли. «Эсхибо! – сказал он. Я приготовился к расспросам, но он сказал совсем другое: Все в порядке, Эсхибо, просто у каждого своя формула движения».

После этого случая мне долго было весело, а потом начались дожди, и мне нужно было каждое утро играть новую печальную мелодию на флейте и стало некогда раздумывать о неподвижности. Когда дожди закончились – нас опять охватили всяческие идеи, касающиеся изменения мира. На этот раз мы думали не о Храме, а о том, что делать с мусором, которого становилось все больше.

Конечно, мы бы могли собрать весь мусор в кучу где-нибудь за пределами Рощи или закапывать его в землю по частям. Нас волновало другое: не привлечем ли мы к себе внимания слишком чистым видом Рощи? Впрочем, большая свалка тоже переставала быть защитой, привлекая к себе разных бродяг, копающихся в мусоре, за которыми легко могли появиться какие-нибудь охранители порядка. Как назло в это лето в Роще постоянно ошивались люди. Как правило, они не доходили до наших самых укромных уголков, но все-таки порядочно портили нам жизнь, устраивая длительные пикники или, еще хуже, прогуливая собак, от которых приходилось маскироваться гораздо более тщательно, чем от людей. Посидев несколько раз подряд по полдня в роли пней, мы начали практиковать телепатию, просто для того, чтобы не скучать в подобных ситуациях. Но потом началась ужасная жара, и люди на какое-то время перестали появляться в Роще.

Однажды утром, когда все распевали гимны Солнцу, потерявшему в последнее время свою яркость из-за большого количества пыли, постоянно висящего в воздухе вследствие большой сухости, в Роще появился необычный человек.

Он был не похож ни на пьяницу, ни на спешащего на свидание влюбленного, которые временами встречались в нашей Роще. Взгляд его то казался зорко ищущим что-то, то заволакивался дымкой. И одет он был как-то странно, хотя мы не очень-то разбираемся в людских одеждах. Одно верно: такие длинные волосы, как носил этот человек, мы не видели у мужчин в последнее время. Но самое главное было не в этом. За спиной у него висел мешок причудливой формы, в котором оказался струнный музыкальный инструмент. Когда он достал его, я почувствовал такое счастье, какое не испытывал со времен моих занятий с Паном. Я даже пытался броситься к этому человеку, забыв, что притворяюсь пнем. Хорошо еще, что в этот момент мы были настроены на чтение мыслей и все тут же мысленно накричали на меня. Я вернулся в образ пня и наблюдал за странным человеком. Он настраивал музыкальный инструмент, и со звуком каждой струны мои пальцы вздрагивали от желания тут же повторить на флейте ноты, издаваемые струнами. Дальше произошло нечто совершенно выходящее за рамки наших представлений о людях. Он заиграл и запел высоким сильным голосом красивую песню, но не этот факт так поразил нас. В словах песни упоминались наши имена, причем понятно были, что человек всюду ищет нас и стремится к нам душою.

Мы быстро обменялись мыслями. Происходившее было настолько невероятно, что могло оказаться провокацией. Но с чьей стороны? У людей не хватило бы мудрости даже поверить в наше существование. Неужели великие боги Олимпа посылают нам сигнал? Человек закончил петь и погрузился в думы. Мы без труда читали его мысли и поняли, что олимпийские боги ни при чем. Мы привиделись ему еще в детстве, и с тех пор он постоянно думал о нас, и это заставляло его сочинять песни, проникнутые печалью и без конца совершенствовать свой голос. Песню, в которой упоминались наши имена он, боясь быть непонятым, никогда не пел людям, но у него было много других песен о прекрасной несбыточной мечте, и он вспоминал, как люди плакали, слушая их.

Я уже видел, как мы с этим человеком вместе делаем музыку, а Ао увешивает его шею самыми замечательными бусами. Тут же я почувствовал ответную радость Ао и восторг Йолли, потому, что Йолли увидел в этом человеке черты Франциска Ассизского. И вот, когда мы трое, испустив мысленный вопль ликования уже были готовы покинуть обличье пней и открыться удивительному человеку, мы почувствовали, что Древний Ха против. Он не выражал никаких определенных мыслей, но мы уже не могли сказать слова приветствия. Мы не понимали почему нельзя этого делать, а Ха все молчал и мы начали гадать и выдвигать собственные предположения, почему нам нельзя подружиться с этим человеком. Может быть Ха не доверяет ему, а может, вообще считает контакты с людьми вредными для нас? Или боится, что между нами возникнет непонимание? Ха терпеливо воспринял все наши домыслы, а потом изложил свой вариант, причем мысль его была, столь определенна и четка, как будто он высказал ее вслух:

- Не будем вмешиваться. Его печать слишком хороша, чтобы ее утешать. Пусть идет.

И эта мысль по пронзительности своей оказалась где-то рядом с музыкой, что играл и пел этот человек. И невозможно было спорить с этой мыслью, которая никогда бы не пришла в голову богам Олимпа. Разве только Сам Всевышний мог послать ее Древнему Ха. И мы молча смотрели, как длинноволосый человек убирает музыкальный инструмент в мешок и уходит петь новые песни о пути к далекой мечте. И когда он уже ставил за спиной нашу Рощу и ступил на дорогу – что-то оборвалось во мне. Я хотел броситься за ним, но великая Неподвижность, к которой я стремился в последнее время, сковала меня, и я заметил, что ветер тоже стих и все листья на деревья, весело пляшущие обычно, застыли, будто нарисованные на картине.

С тех пор прошло время. Мы все также населяем Рощу и поклоняемся Солнцу. Если я грущу и пытаюсь впасть в Неподвижность – Йолли утешает меня говоря, что мне пришлось бы еще грустнее если бы я подружился с музыкантом и пережил потом его смерть. Сам Йолли очень переживал, когда не стало Франциска Ассизского, хотя у Йолли есть надежда, что Франциск не умер, а просто ушел с земли, как олимпийские боги. В любом случае, Йолли есть что вспомнить, поэтому его утешения не слишком помогают мне. Куда лучше в таком случае сидеть и молчать рядом с Ао, а Ао смотрит в даль или перебирает свои бусы. Древний Ха тоже молчит где-нибудь неподалеку. В последнее время он совсем превратился в пень. Может время все-таки действует на нас?

А еще я больше не чувствую своих границ, когда играю на флейте. Теперь я вообще не думаю о себе во время игры. Все свои мелодии я как сигнал шлю через толщу времени и пространства тому человеку, который мог бы стать моим другом.

"НАША УЛИЦА" №114 (5) май 2009