Юрий Кувалдин

МАТРОСЫ

рассказ

Шевельнулся «волчок», звякнули ключи, ржаво заскрежетал засов.

- Гриньков?!

По стене пробежал рыжий, почти прозрачный таракан с очень длинными усами.

- Я! - хрипло сказал Гриньков, бывший профессор вуза и доктор философских наук.

- На выход с вещами!

Чтобы отвлечь внимание от возможного преследования, Гриньков не ринулся сразу по короткому пути от тюрьмы на Стромынку, а решил сделать сохраняющий тайну вираж по Матросской тишине через Гастелло к Электрозаводскому мосту, к той стороне, у Электрозавода. И он шел по этому пути, тощий, высокий, пожилой, и всё время озирался, нет ли хвоста. А то еще распечатают его совершенно необыкновенный замысел с переодеванием и с Марией. Итак, глаз да глаз собственных глаз не давал Гринькову покоя. Солнце светило в затылок, он наступал на свою тень, дул легкий ветерок.

По пешеходному переходу сразу с моста, старого с чугунным советским литьем с серпами и молотками и звездами ограды, к конечной остановке 14-го троллейбуса сначала прошел вальяжный сизый в лазоревых отливах голубь, притормозив какую-то «тойоту», потому что на «зебре» преимущество отдается пешеходу, затем за голубем перешел к остановке и Гриньков, конечно, оглядываясь, и зорко бросая подозрительные взоры по сторонам. Какой-то тип стоял и смотрел на него. Гриньков заволновался, но не успел сильно это сделать, потому что, упираясь рогами в провода, подъехал самодельный железный сарай на резиновых, в отличие от железных трамвайных, колесах транспорт типа троллейбаса. Гриньков сказал про себя именно так: «ТроллейбАса».

Сиденья были узки, как раз для таких, как Гриньков, но и он не смог поместиться на свободной половинке сиденья у прохода, потому что у окна полтора сиденья занимал в фирменной куртке «адидас» пышущий здоровьем подросток, жующий жирный гамбургер и запивающий его кока-колой из ближайшего «макдональдса».

Гриньков стоял, придавленный рюкзаком какого-то туриста, и с другой стороны фибровым чемоданом какого-то пенсионера.

За окнами проплывала и закончилась Электрозаводская улица, троллейбус свернул на Преображенскую улицу налево, переехал Преображенский мост через Яузу, реку, особо впечатлившую впечатлительного и без того Гринькова, поехал по Стромынке, позволяя Гринькову в немытое окно разглядывать разноформатные сокольнические дома в один, два, а то и в 17 этажей.

Выйдя у метро «Сокольники», Гриньков сразу же увидел на широкой брусчатке, ведущей к парку, женщину в черном, кормящую голубей. Он сразу понял, что это она. У женщины в руках был лоснящийся коркой, видимо, только что купленный горячий батон, который она сосредоточенно крошила голубям. Голубей, сизых и рябых, было так много, что казалось, женщина стоит в озере.

Пригладив ладонью всклокоченные с проседью волосы, Гриньков подошел к ней, шагая прямо по голубям, но так и не наступив ни на одного, поскольку эти пернатые друзья человека в последний момент ловко уворачивались от возможности, чтобы нога наступила на них.

- Я готов, - сказал Гриньков, беря кормящую голубей женщину за локоть.

- Отлично! - сказала женщина, продолжая докрашивать начатый батон.

Голуби были полные и солидные, как подросток в троллейбусе.

- Вы сейчас пойдете один в парк как ни в чем не бывало.

- Понял, - сказал Гриньков, не задавая не нужных в этой ситуации вопросов.

Гриньков несколько раз оглянулся, осмотрел местность слева, потом справа, и пошел по сиреневой новой брусчатке широкой аллеи к парку походкой преследуемого, и справа и слева и всюду шли туда-сюда разные люди, конечно, постоянно озираясь по сторонам и оглядываясь.

Войдя через главный вход в парк, Гриньков даже не заметил, как оказался на светлой, какой-то возвышенной, поэтичной и бесконечной аллее, по обе стороны которой уходили вдаль очень высокие березы с ровными стволами, что обычно характерно для сосен.

Асфальт был стар, сух и потрескан, и казалось, что Гриньков шагал по сталинским временам. Что любопытно, при Сталине так же, как сейчас, светило солнце и точно так же березы весной распускались.

Под ногами, раздражая, хрустел песок, более похожий цветом на цемент. Неприятно было Гринькову, когда что-то скрипело, пищало, хрустело. Как много в жизни этих отравляющих слух звуков, от которых невозможно избавиться. Ты не хочешь их слышать, а они вот под ногами. Железо о железо!

На металлическом указателе Гриньков прочитал: «1-й Лучевой просек». Всего лишь два часа назад он еще скользил взглядом по сальному кафельному полу Матросской тишины, вдыхал пропитанный потом тления воздух неправды, а теперь идет как ни в чем не бывало по 1-му Лучевому просеку парка Сокольники. Кроны берез выглядели воздушными, слегка тронутые весенней зеленью первых листочков от ми минор до тончайшей акварели, совсем недавно проклюнувшимися из набухших почек.

Вдруг сзади его окликнул женский голос:

- Подождите!

Оглянувшись, Гриньков увидел ту, которая кормила голубей, в черном, быстро идущую, почти бегущую за ним женщину. Когда она приблизилась, он обратил, что раньше у метро не сделал, внимание сначала на ее длинные ноги, потом на красный рот, как красный сигнал светофора, и затем на черные густые распущенные волосы.

- Ну и быстро же вы ходите! - воскликнула она, разглядывая его.

Узкое, с высоким лбом, с длинным и тонким носом лицо Гринькова оживилось извинительной улыбкой, и на нем отразились сразу самоуверенность и страх.

Он сначала улыбнулся, а затем поцеловал ей руку.

- Да. Это вы? - сам себя успокаивая, после паузы сказал он с хрипотцой.

Гриньков сразу заметил, что женщина хотела казаться молодой, но выглядела женщиной без возраста, благодаря макияжу и краске для волос. Женщина облегченно вздохнула и сказала:

- Да, я - Мария.

Гриньков вежливо поклонился и улыбнулся, что делал в жизни очень редко.

- Итак, каков план?- спросил он.

Маленькие листики на березах в свете солнца казались прозрачными, как таракан в камере, и желтыми, как таракан, и нежными. Почему-то таракан представлялся Гринькову очень нежным, изящным. Особенно покорили Гринькова тончайшие усы.

Гриньков не к месту вслух сказал:

- Маленькие первые весенние листики на березах прозрачны, как тараканы. Красивенькие такие.

- Конечно, - согласилась Мария. - Это всем известно, вместо листьев на березах в парке Сокольники распускаются тараканы, желтые и прозрачные, как леденцы. Вы спросили: «Каков план?» Отвечаю. Вот впереди стоит грузовая фура.

Два воробья, переругиваясь на лету, пролетели над самыми их головами.

Гриньков посмотрел вперед и увидел тяжелый белый грузовой «мерседес» с длинным фургоном, на борту которого было красными крупными буквами написано: «Сахар».

- Вижу грузовик с сахаром, - сказал Гриньков.

- Очень хорошо, - сказала Мария, чуть нагибая от воробьев высокую голову.

Они подошли к машине, дверь огромной кабины открылась, Мария помогла Гринькову взобраться по лесенке на высокое сиденье, затем забралась сама в многоместную просторную кабину.

Шофер был в военно-морской форме. На его белой с черной лентой бескозырке Гриньков прочитал золотые буквы: «Матросская тишина». Мария тут же извлекла из шкафчика сверток, в котором оказалась матроска и бескозырка. Гриньков тут же быстро переоделся. А шофер передал ему документы на груз и машину, и спрыгнул через свою дверь на землю.

- Водить умеешь? - спросил на всякий случай шофер.

- У меня ещё со студенческих лет права! - крикнул Гриньков, обучавшийся в свое время на военной кафедре.

Гриньков завел машину, помахал Марии, которая тоже вышла и сказала, что появится чуть позже, и поехал по просеку вперед.

Через некоторое время в конце просека появились черные металлические ворота из металлических прутьев. Гриньков притормозил, и тяжелая машина свистнула тормозами и выпустила воздух «пш-ш-ш». Матросы проверили у Гринькова документы и открыли ворота, и Гриньков тронул машину, миновал ворота, но тут же остановился.

За воротами широким бесконечным горизонтом вдруг открылось море. Оно было странное, но море, с решетчатым парапетом с набережной Яузы, и сама вода была в море такая же желтая, как в Яузе. И это действительно была река Яуза, расширившаяся до пределов моря. И трамвайное депо имени Русакова тут как тут!

Мария стояла на набережной и курила тонкую женскую сигарету, выпуская дым через расширившиеся, как в любовном порыве, ноздри. И вдруг справа стал надвигаться, закрывая небо, борт черного корабля с надписью огромными белыми буквами «Матросская тишина». Над верхней палубой, под крышей, светились огни прожекторов, и ходили часовые.

Почесав в недоумении затылок, Гриньков тем не менее сразу сообразил включить заднюю передачу, дать машину чуть назад, а потом ловко пристроился к борту под стрелой подъемного крана. Гриньков выскочил из машины и стал руководить разгрузкой сахара. За пять-шесть приемов кран перегрузил весь сахар на решетчатых поддонах из машины Гринькова на борт корабля, в грузовые трюмы.

Конечно, всю работу сопровождали парящие над Яузой и портом пяти морей белокрылые чайки.

И вот собрались здесь все посетители весеннего парка «Сокольники», веселые, шумящие, направились к крутому трапу. Женщины шли в заданном ритме, словно в танце, слегка придерживая свои юбки, чтобы не оголять бедра.

Скользя по трапу на фоне темного металлического борта судна, пассажиры друг за другом поднимались на освещенную палубу. Мария прижимала Гринькова к себе. Мария тоже была в матроске и в бескозырке. Ленточки бескозырок развевались на ветру. Прикосновение Гринькова к прохладной коже Марии вызывало в нем нервную и сладкую дрожь.

Потом грянул духовой оркестр, торжественно, мужественно до слез, и все, кто был на борту «Матросской тишины», дружно и приподнято запели:

Колышется даль голубая,

Не видно нигде берегов...

Мы с детства о море,

                         о море мечтаем,

О дальних огнях маяков.

Летят белокрылые чайки, -

Привет от родимой земли!..

И ночью, и днем

В просторе морском

Стальные идут корабли!..

Наконец огромный стальной борт корабля с блюдцами огней иллюминаторов начал медленно-медленно скользить вдоль причала парка «Сокольники» по самой огромной реке мира Яузе под прощальные крики провожающих.

Гриньков торопливо поднялся по лестнице на верхнюю палубу, где собрались почти все пассажиры, некоторые лежали на нарах и грелись на апрельском солнышке.

Он тоже подставил лицо солнцу, но оно почти не грело. А через некоторое время солнце превратилось в луну. Солнце как иллюминатор луны.

Когда же светит луна, Гриньков не может стоять под самой крышей на продуваемой верхней палубе тюрьмы, хорошо видной от Электрозавода, потому что нервы не выдерживают. Днем, когда светит солнце, он тоже не может находиться под крышей, потому что ему все время кажется, что на него нацелены глаза всех рабочих Электрозавода...

Манит нас простор величавый,

С могучей стихией борьба,

На ленточках золотом,

                        золотом славы

Сверкает морская судьба!..

Летят белокрылые чайки, -

Привет от родимой земли!..

И ночью, и днем

В просторе морском

Стальные идут корабли!..

Гриньков вспомнил, как однажды раздался раздражающий слух телефонный звонок, но голос в трубке был очень ласковый: старший следователь Комитета государственной безопасности, подполковник Тараканов: “Не могли бы вы, товарищ Гриньков, зайти к нам побеседовать».

Сердце из пяток у Гринькова воспарило сильным ударом к голове. Он покраснел до цвета красного болгарского перца, который на каждом углу продавали в Москве, и вспотел, как в час разъезда рабочих с заводов по домам в вагоне метро.

Яуза по-морскому достойно несла свои желтые воды в мировой океан.

Поразмыслив, Гриньков предпочел не откладывать это ненавистное свидание, и через два часа входил в приемную на Кузнецком мосту. Можно было подумать, что это был мост через Яузу, но нет, этот мост был через не менее великую реку - Неглинку, спрятанную с глаз долой, чтобы люди не бросались в нее вниз головой, спасаясь от террора КГБ. В приемной было спокойно, как в поликлинике, и сильно пахло валерьянкой. Несколько человек ожидали кого-то, сидя на краешках неудобных канцелярских стульев. Ожидать Гринькову долго не пришлось. Из правых дубовых дверей вошел в приемную невысокий белокурый человек с водянистыми глазами в форме подполковника, и сильно размахивая левой рукой, почти строевым шагом, как на плацу в армии, подошел к Гринькову, представился:

- Подполковник Тараканов! - и сказал, что пропуск Гринькова у него, и они могут идти.

Из приемной по Кузнецкому мосту пошли в главный дом, который интеллигенция ненавидела всеми фибрами души, и перепонками той же самой души, и позвонками даже, и кончиками волос в финале. Тараканов сам предъявил пропуск Гринькова часовому, провел Гринькова к лифту, поднял на четвертый этаж, открыл ключом дубовый кабинет, пропустил Гринькова вперед и усадил в черное кресло у тяжелого письменного стола. Гриньков оглянулся, увидев табурет, прибитый металлическими уголками к полу, вполне готовый к допросу. Но Гриньков пока сидел не на табурете, а в кресле.

Тараканов сообщил о подготовленных сведениях идеологическим управлением КГБ СССР о том, что доктор философских наук профессор Гриньков больше других профессоров готовит из числа студентов не специалистов, а врагов отечества - диссидентов. Ну, и так далее по списку! И вот время докатилось до тех пор, когда Гриньков ввел понятия «Оттепель Ельцина» и «реставрация советского режима», говоря этим, что имперский путь России не изменяется, а только перекрашивается.

- Ну как такую гниду не посадить! - восклицал подполковник Тараканов.

Мария взяла Гринькова под руку, сказала:

- Смотри!

И он посмотрел куда-то за высокие морские волны цвета воды Яузы. Гриньков ощутил соленый вкус моря.

Залитый огнями корабль «Матросская тишина», неспешно прорезал ночь невдалеке от Электрозаводского моста, на котором светилась одна лишь дежурная желтая, как подсолнечное масло, лампочка.

Все двери в длинном коридоре были наглухо закрыты. Пассажиры разошлись, наконец, по своим каютам.

Камера Гринькова напоминала переполненный вагон метро в часы давки. Только люди в этом переполненном вагоне были раздеты до трусов, поскольку вентиляция не работает, и никогда не работала, люди не мылись как минимум пару недель, а большинство из этих людей курили плохие сигареты типа «примы»...

И всё это было окутано запахом стоящих на дубке многочисленных мисок с оставшимся с утра рыбьим супом и со щами из кислой капусты. Поднимался пар от закипающих заварок чая и разогреваемых кипятильниками тех же щей и рыбного супа, поддавали жара испарения от сохнущих на натянутых через всю камеру веревках рубашек, носков, трусов, тряпок… Давала о себе знать параша. И ей подпевали "естественные" запахи немытых ног, гниющих язв, ртутной мази, которой обильно смазывались "чесоточники", запахи последствий желудочной деятельности от постоянного употребления тюремного недопеченного черного хлеба.

У Электрозаводского моста, напротив МЭЛЗа, на Русаковской набережной, между ней и Поповым проездом возвышался, словно пародируя корабль «Матросской тишины», огромный вытянутый строящейся фирмой жены мэра «Интеко» дом, с высоченной аркой продуваемых ворот, и с небоскребным строительным краном, стрела которого с грузом ходила туда-сюда плавно над великой Яузой. А по набережной неслись черные «эмочки» с арестованными. Товарищ Сталин должен жить в государстве, где нет умных.

Через какое-то время Гриньков попал в баню. В предбаннике, узком и длинном помещении с вешалками-гвоздями на стене, воды на цементном полу было по щиколотку. Люди цепляли за гвозди свои вещи и, захватив мыло с мочалкой, входили в саму баню. Гриньков успел занять место у соска (душа) и не уронил мыло, потому что уронив в воду, которой здесь еще больше, чем в предбаннике, мыло уже найти было невозможно.

На один сосок приходилось по 5-7 человек. Мылились все одновременно, смывались - по очереди. Но самое главное - горячая вода, душ и относительно вымытое тело. В дверь уже колотил банщик - время на камеру Гринькова истекло. Открылись двери, и он увидел море, которое у горизонта сливалось с затянутым свинцовыми тучами небом.

«Матросская тишина» режет океанские просторы на Русаковской набережной. Через Большой Матросский переулок с улицы Матросская тишина на набережную вылетает 46-й трамвай, искря на повороте, стуча и лязгая по рельсам железными колесами. До этого он мчался мимо завода «Серп и молот» к кинотеатру «Факел», синий, самодельный, примитивный. Трамвай шел в парк на задах тюрьмы.

- Мария, как хорошо, что ты опять привела меня в тюрьму! - торжественно восклицает Гриньков, и пучит глаза.

- Это не я тебя привела. Это ты пошел за мной. Ты мог не выходить из 14-го троллейбуса у метро «Сокольники»! Но ты вышел и уцепился за мою юбку!

- Не цеплялся я за твою юбку! - возмущенно воскликнул Гриньков.

- Еще как цеплялся! Ты же любишь меня? - выдохнула она вопрос, и ее ноздри раздулись.

- Это еще неизвестно.

- Вижу, что любишь. Вот и пришел туда, куда надо. Потому что из-за женщин сидит в России 90 процентов мужчин, таких как ты.

- Это жестоко, - говорит Гриньков. - Я сижу не из-за женщины, а из-за своей неостановимой диссидентской деятельности, чтобы положить конец империям в мире! Я всю жизнь распространяю диссидентскую литературу, Сахарова и Солженицына!

- Глупый! - хохоча, восклицает Мария. - Литература - это и есть главная женщина! Литература всю интеллигенцию пересажала! Вы читали антисоветскую литературу, Сахарова и Солженицына. А роль Солженицына и Сахарова в истории такова, что именно они привели к власти олигархов! Ты, Гриньков, вместе с Солженицыным и Сахаровым прокладывал им путь!

- Я это понимаю, Мария, но все равно правда победит! - воскликнул Гриньков.

- Глупый! Революцию двигают и совершают такие культурные и умные люди, как ты. Плодами же победивших революций пользуются юристы и бухгалтеры, поскольку они самые расторопные, и им нужно жить здесь и сейчас, а не как вам - в вечности, в истории человечества! В стране действует и зарабатывает горстка энергичных и талантливых предпринимателей и тех, кто получает блага прямо из рук власти, а остальные ждут счастья на лавочках у подъездов, этих ждущих - 99 процентов, и среди них нарастают требования от простого «а нам?!» до кардинального “навести порядок железной рукой”. В итоге революция завершается диктатурой, - твердо сказала Мария.

- Закон отрицание отрицания, - вздохнув, сказал Гриньков.

Небо и море подернулись желтоватым маревом: солнце клонилось к закату.

- Глупый и любимый! – шепчет Мария, целуя Гринькова в щеку.

- Этот любимый, - задумчиво говорит Гриньков, - завез в «Матросскую тишину» сахар, как по ночам у Солженицына заключенных в Москве развозили фургоны с надписью на боку «Мясо»!

И еще одна ночь опустилась на "Матросскую тишину", мощно взрезавшую носом желтого цвета море.

Мария пошла по пустому коридору, и кивнула, приложив палец к губам, призывно Гринькову, чтобы он шел за нею, и шагнула в открытую каюту. Гриньков послушно последовал за нею. Мария тут же привычно, как будто была надзирательницей, закрыла за ним дверь камеры, и, обхватив шею Гринькова, впилась в его рот своими влажными красными губами. Гриньков не успел еще перевести дух, как она легла на нары. Он положил свою руку на нежное белое бедро, затем потрогал, сильно возбуждаясь, ее влажные и мягкие, новизной озарившие губы. Мария еще шире развела колени…

Луна на горизонте то поднимается, то опускается над пустынной палубой: бортовая качка.

По Госпитальной улице проносились черные «BMW». По улице Радио громыхали трамваи. Улица Гастелло приводила на улицу Матросская тишина, которая, в свою очередь, упиралась в Стромынку. 14-й троллейбус шел от вокзалов, переезжал Преображенский мост через Яузу и сворачивал на Электрозаводскую улицу.

Коридор был безлюден и тих. Только над прудами в парке Лефортово спокойно летали тяжелые утки. По залитой лунным светом палубе прогуливались конвоиры.

Гриньков видит, как в слабом свете, проникающем в каюту через иллюминатор, Мария, одетая в траур, завершает свой туалет перед зеркалом.

- Мужа у меня убил следователь, - говорит она. - Прямо на допросе. И всё шито-крыто. Как будто не было человека. Муж от меня многое скрывал, говоря, что жену надо беречь, чтобы она потом в случае чего носила передачи. Это я, конечно, немножко утрирую. А я была по части салата больше. Конечно, у нас круг определенный собирался. Я на кухне строгаю-режу салат, запекаю курицу в духовке, подаю на стол вилки, тарелки, рюмки. И конечно, принимаю участие в разговоре. Мы обсуждали все политические новости, книги... Хотя по части разговора муж был человеком автократическим. И вот мужа арестовали, а потом убили.

- Да-а, - тяжко вздохнул Гриньков.

- И я стала антисоветчицей, такой же, как муж. Ко мне стали стекаться письма и записки от политзаключенных из лагерей и психушек, которые переправлялись на волю к знакомым. Я приводила эти записки в читаемый вид и переправляла их издателям "Хроники текущих событий". Там была информация, кто на какой зоне сидит и сколько. Особенно важными были, конечно, политизоляторы. Понимала ли я, что я делаю? Да, понимала. Понимала, что земля подо мною горит. Это были годы наиболее опасные для тех, кто делал "Хронику". То, что я осталась на свободе, это чудеса... А как только пожинатели революционных плодов вернули «Гимн Советского Союза», я сказала себе, что надо опять действовать…

Гриньков видел, что Мария была в таком волнении, что, прежде чем выйти, бессильно опустилась на несколько секунд на табурет, прибитый к полу.

Дверь каюты приоткрывается, и из нее, настороженно оглядываясь, выходит Мария в черной вуали.

Шлюпка уже опущена на воду. Мария спускается в шлюпку и через несколько минут оказывается на недосягаемом расстоянии от «Матросской тишины». Мария стоит высоко среди новых из красного кирпича корпусов бизнес-центра с пультом управления в руках. Глядя на «Матросскую тишину», на её проветриваемую палубу под крышей с прожекторами, Мария нажимает кнопку.

Раздается страшный взрыв от мешков с сахарной селитрой, загруженных в трюмы «Матросской тишины», такой же сильный, как когда-то в жилом доме в Печатниках…

Стальная дверь камеры с «волчком» глазка, сорвавшись с петель, падает с грохотом на пол и тяжело скользит по нему на глазах у потрясенного и оцепеневшего от ужаса и теряющего сознание Гринькова, и убивает нескольких охранников. Развороченное нутро «Матросской тишины» заливает вода, свет во всех камерах гаснет.

Всё клубится и горит. Вода внизу, вверху огонь. Ад. Матросы-заключенные, матросы-охранники, ища спасения, цепляются за мостики и трапы, вертикально уходящие вверх по гладким металлическим переборкам. Эти сбившиеся в группы и цепляющиеся за что попало люди с обнаженными, покрытыми копотью и блестящими от пота телами решительно не понимали, что произошло.

Вода захлестывает все судно.

На высоком берегу Электрозавода черные волосы Марии развеваются на ветру. Накрапывает дождь. Вскинув руку, вся в черном, Мария, как Вера Комиссаржевская, сильным голосом патетически скандирует:

- Россия в океане тюрьмы! Тюрьма - в океане России! Россия - это тюрьма! И все мы - матросы России!

Бурный поток несется по коридорам «Матросской тишины», унося личные дела заключенных: фотографии анфас и в профиль покачиваются на поверхности воды. Плафоны гаснут; судно отдается во власть взбунтовавшейся Яузы.

И если опять над морями

Взовьется сражения дым,

Мы знаем, что Родина,

                          Родина с нами,

А с ней мы всегда победим!

Летят белокрылые чайки, -

Привет от родимой земли!..

И ночью, и днем

В просторе морском

Стальные идут корабли!..

И ночью, и днем

В просторе морском

Стальные,

             стальные идут корабли!..

"НАША УЛИЦА" №115 (6) июнь 2009