Виктор Широков

МЕТАМОРФОЗЫ ЗОМБИ

рассказ

Последнюю пару лет я не раз и не два общался, в основном по издательским вопросам, с одним, мягко говоря, странноватым субъектом.

Был он в меру упитан и вполне среднего роста, обычно одет в простенькую куртёшку черного, хотя и основательно выцветшего цвета; брюки на нем были тоже из дешевой черной джинсовой ткани; а черные обшарпанные ботинки явно армейского образца были аккуратно зашнурованы и завязаны еще на раз вокруг ног, чтобы не слететь во время возможного экстренного отступления.

Голова, заросшая буйной шевелюрой с рыжеватым отливом, кажется, никогда не знавала никакого другого убора помимо выцветшей черноватой бейсболки, которая порою водружалась задом наперед.

Лицом он обладал вполне бесцветным: низкий лоб кроманьонца; глубоко вбитые и узко посаженые глаза неопределенного отлива; грубо вылепленный нос, сбитый в левую сторону в давнишние отроческие времена рукой очевидно более сильного соперника; вагинально растопыренные губы, своей несмыкаемостью обнаруживавшие неровные зубы, основательно изъеденные кариесом и частично подлатанные коронками из нержавейки. Почти постоянная кривая усмешка, может быть, добавила бы ему некоторой внутренней уверенности, если бы не сдвинутый тоже в сторону подбородок и оттопыренные уши, напоминавшие хорошо проваренные пельмени.

Однажды я случайно оказался у него дома, завезенный одной активной брюнеткой, с которой данный субъект (по его словам) крутил страстный роман; впрочем, квартиру не обошел и не запомнил, будучи принятым, видимо, по-свойски, на кухне, обстановку которой относительно подробно запомнил.

Стены кухни тоже были искривлены, совершенно в пандан лицу хозяина, крашены масляной краской в казенный насыщенно синий цвет и лишь небольшие панели на уровне выше человеческого роста являли меловую поверхность с буроватым оттенком.

Обстановка была самая заурядная: типовая газовая плита, старый плохонький холодильник, отечественная мойка-нержавейка и крепко сколоченный стол из «Ikea», заваленный кипами газет. «Московский литератор», «Российский писатель», «Литературная газета и «Литературная Россия» были основательно размочалены самым пристальным изучением опубликованных в них текстов, оттуда было немало почерпнуто цитат, эпиграфов и серьезнейших сведений, столь необходимых в полнокровном творчестве.

Кроме того, в плетеной корзине покоилась достаточно объемная рукопись, вернее, выведенные на принтере стандартные бумажные листы, на первом из которых бросалось набранное крупными литерами претенциозное название опуса «Черный князь».

Познакомить дорогих гостей с этим недавно законченным произведением, скорее всего и вознамерился господин сочинитель, но прежде пришлось выставить на свободное место в самом центре столешницы какое-никакое угощение.

Перед тем, как войти в квартиру, мы тоже втроём зашли в расположенный неподалеку магазин и затарились водкой, колбасой, хлебом и даже банкой черных маслин. Тратились я и хозяин, с дамы было достаточно доставить нас на своей уже изрядно потрепанной иномарке в довольно глухое местечко нашей дорогой столицы.

Я купил 0,7-литровую бутылку «Старки» и почти килограммовый брусок полукопченой колбаски, а господин сочинитель разорился на «Парламент», отбеленный молоком, и все остальное; то есть буханку «Бородинского», нарезной «белый» батон, изрядный кусман вареной колбасы, кажется, «Любительской», уже помянутые маслины и десяток «клинских» сосисок.

Помидоры и огурцы уже имелись в наличии дома.

Энергичная брюнетка, время от времени подвывая нам собственные вирши, быстро спроворила овощной салат, сдобрив его растительным маслом.

Примерно через час после начала трапезы, когда все мы уже изрядно приняли на грудь и хорошо закусили, господин сочинитель приступил к заранее намеченной голосовой экзекуции.

Он поднялся над столом, выудил экземпляр рукописи из корзинки и, привычно сгруппировавшись, снова сел на хозяйскую табуретку, примериваясь к единоборству с бумажной грудой.

Искривленные стены кухни тоже вроде подобрались и поудобней склонились над столом, надвигая на собравшихся «заединщиков» основательного размера бейсболку давно неосвежавшегося потолка.

Стоваттовая лампочка болталась на голом, свитом из двух проводов шнуре, не удостоенная абажура или плафона. Тюлевая занавеска на еле различимом окне была кое-где прожжена неосторожными сигаретами прежних посетителей.

Хозяин остойчиво вколотил свои локти в столешницу, предварительно засучив рукава застиранной джинсовки, и достаточно высокомерно поглядывал на своих будущих слушателей, которые уже выпили целое море алкоголя и съели, по крайней мере, самую аппетитную часть морского побережья.

Он горделиво похлопал ладонью титульный лист рукописи и, аккуратно отщипнув его от всей писчебумажной массы, положил на столешницу рядом, продолжая настраиваться на мощный спурт.

Алкоголь, как водится, придал ему необходимую энергию, возможно, и дежурное вдохновение ускорило пульс и подняло кровяное давление.

Плохо выбритые щеки нетерпеливого автора и его натренированные губы затряслись в истероидной судороге, а грудь исторгла странный и жуткий кашель, который потом так никогда и не прекращался, разве что иногда на пару минут.

И хотя до нашего приезда в Москве стояла прекрасная солнечная погода, не было ни малейшего ветерка и даже намёка на возможные осадки, мне лично сразу же показалось, что на улице воцарилась глухая осень, ветер вырывается из уличной воронки, словно из аэродинамической трубы, и сам непрекращающийся свист его и зубовный скрежет напоминают испуганным домоседам о давно приблизившихся цунами и ураганах, окончательно сминающих даже бессмертные души.

Сочинитель поправил расстегнутый ворот рубашки и в редкие перерывы между приступами кашля стал зачитывать романный текст, словно агитлистовку или воззвание.

Его короткая шея еще более втянулась в грудную клетку, а волосы половою щеткой свалились набок, и, казалось, вот-вот начистят приспустившийся потолок до паркетного блеска. То и дело он растягивал губы в беззащитной, хотя и зловещей ухмылке, подобно только что снятому с крючка карасю или голавлю.

Креветочно-покраснелые глаза его проваливались все глубже и глубже, чтобы, словно в бинокль высмотреть со дна колодца иссохшей души так необходимые любителям изящного нерукотворные звезды.

С каждой очередной фразой он (мне почудилось) все острее понимал свое поражение в битве за писательский урожай; фальшив был замысел, фальшив был язык, фальшивы были характеры действующих лиц, главный из которых бесспорно был лишь слегка переиначенным обликом самого сочинителя.

Именно он на протяжении начальных сорока страниц трясся в чумной обывательской панике от жалящих сознание резких трелей допотопного дверного звонка, понапрасну искал по всей квартире тщедушного сиамского котенка Нерона и наконец, чудила, допёр, что все его мужское существо (в том числе и причинное естество) оборотилось в съежившуюся дрожащую тварь неопределенного рода-племени; и все только оттого, что на сорок второй странице едва слышимым шорохом окрасилась нормальная пополуночная могильная немь.

Тут мешавший поначалу кашель вдруг стал его добровольным помощником и даже защитником, ибо, зайдясь в особо изощренном пароксизме, замешкавшийся было чтец наконец-то махнул рукой и предложил выпить за всё прекрасное, за то, что объединяет сегодня столь даровитых и продвинутых деятелей искусства, и особенно за черноглазую и черноволосую Полину, умеющую не только пламенно рифмовничать о необыкновенной любви, но и самой любить необыкновенно, даром, что она – мать уже шестерых детей, младшенькая из которых всего семи месяцев от роду и, дай Бог, тоже скоро станет выдающейся поэтессой и прехорошенькой женщиной.

Произнося торжественные и исполненные особой тщательности слова подоспевшего к обнародованию тоста, он не мог не отметить другие копошащиеся под мозговой оболочкой фразы о бесчисленной количестве особей женского рода, которых он эпохально употребил на пространствах своих неоднократно тиражированных книг.

Дескать, когда какая-нибудь гулливерка или же лилипуточка в очередной раз материлизовывалась из инфернального небытия, он не только чувствовал сладострастную резь в паху, которая возникла еще в детстве после ловкого удара не давшей ни за что сучки, но и полноправно воспарял в эмпирические высоты, дававшие долгожданную надежду на коллегиальное, пусть и заочное общение с Чеховым и Чейзом, Шмелевым и Шериданом, Мазохом и Малларме, чай, тоже не лаптем сам щи хлебал, и читывать успевал промеж курьерских развозок и сторожевых дремот.

Даром, что он, удачливый, словно аргонавт, нежно выписывал из газет, журналов и даже новейших арго-словарей полноценно звучащие идиомы, всякие там словечки навроде глисты или кизды, чикалки или клитора, а то и вовсе невообразимое скуроедство, чтобы потом сеять и сеять разумное, доброе, вечное в взбуробленные пажити отечественной словесности в надежде если не на дуболомного Скукера, то хотя бы на приветственный шумок сотрапезников в излюбленном подвальчике ЦДЛ.

И (думал он) чего только пялит свои заочковые буркалы новоявленный журналюга, как-то примазавшийся к их славной парочке, впрочем, отчасти искупивший нахальство гостевым подношением и того гляди могущий пригодиться для положительной рецензухи в еженедельной газете, где плодотворно сотрудничает, на выходящий на днях его новый роман «Выбзднутые бездной».

Нет, никогда не согласится он, что только вселенское отчаяние и отречение от мирового признания суждено ему мысленно обсасывать в бессонные ночи и, забываясь тревожным сном перед самым рассветом, молить всемогущую деву Марию о ниспослании усиления унаследованного от матушки дара запечатлевать окружающие мерзопакости жизни.

Сколько долго тянущихся лет ушло на, чтобы издательские чиновники всех мастей наконец-то стали почтительно приветствовать его на пороге своих кабинетов и порой, не читая, направлять его тексты в набор и далее, дабы воссияли они аки негаснущее светило над безбрежными просторами.

Он уже давно не задумывается над тем, есть ли у него талант или нет, чепуха это всё; а главное – неимоверное честолюбие и еженощное прилежание, чтобы ни одно мгновение по возможности не свободно было от этих вериг настоящего литератора.

Он уже даже устал и словно бы надломился и треснул от постоянно нарастающей известности. Когда он открывал файл на свое имя в Интернете и узнавал, что число статей опять увеличилось не несколько десятков, себялюбие его только попискивало, как крысенок, протискивающийся через узкий лаз, и знающее, что дай срок и дрожащая тварь станет больше, чем все окружающие знакомцы, больше самого Наполеона и чем черт не шутит больше даже Достоевского, чьим учеником и наследником он обожал саморекомендоваться.

Он посмотрел на свои руки, знавшие когда-то тяжесть кайла и бура, отполированную гладкость лопатного черенка и таковую же – тракторного руля, а сегодня неуклюже танцующие на клавишах компьютера, и ужаснулся насколько они постарели и скукожились от обуревающего его сверхзнания.

Глаза его полыхнули огнем застарелой ненависти и ревности к сытым байбакам и маменькиным сынкам, поначалу опередивших его в погоне за национальной славой.

Только где они и где он? Правдами и неправдами, тонкой лестью и грубым подхалимажем добился он того, что статьи о нем появились за последний только год в нескольких энциклопедиях, а уж газет и газетенок не счесть. Что ж, он поистине имеет на это право, и в этом, конечно же, нет ничего недостойного и тем паче смешного.

Только все равно почему-то глубоко внутри что-то щемит и попискивает, что качнется под ногами пол или мостовая и всё придет опять на круги своя; и будет он снова неузнаваемо входить, а вернее вползать и втираться в служебные кабинеты, да вовсе не высокого ранга чинуш, а профессиональных третьесортных отказчиков.

И все его пресловутые метаморфофизические контакты и поползновения, увы и ах, отзовутся все той же нескончаемой болью в паху или того чище – острым ущемлением геморроидального узла в той же области.

Как же тяжело ходить неузнанному мыслителю рядом с узаконенными властителями человеческих душ и постоянно ощущать двусмысленность собственного существованья! То его в базарной толчее за бездомного примут, то, очевидно сочтя банальным пидорасом, начинают прощупывать чисто физически, то вообще сумасшедшим сочтут… Ситуации вполне типические для нашего давшего кругаля и оторопело шмякнувшегося в дурно пахнущую капиталистическую лужу общества.

Сто лет тому назад увенчанный многими литературными наградами другой зарубежный гений, как оказалось, немало размышлял на ту же тему и лихо набросал портрет своего соотечественника и поклонника Канта примерно теми же штрихами.

Это ли не надежное свидетельство и его грядущего бессмертия и величия?

А уж случайный безликий свидетель его сегодняшнего кутежа с несравненной Полиной вряд ли сподобится лучезарной точности при попытке запечатлеть звездные мгновения его судьбы.

Ни один человек никогда не мог понять ни его озарений, ни его предназначения, и всеобъемлемости его цели. Что ж, он потерпит, и он не в претензии: никто не может превзойти его и в этом.

Его покойная страдалица-супруга, исправно тащившая его на своих плечах (пусть и виртуально) полжизни, да так и сыгравшая в ящик после непродолжительной страшной болезни, от которой он и сейчас готов пятиться со словами «Чур-чура…», тоже пыталась, словно Анна Григорьевна Сниткина перебеливать его черновики, но скоро поняла, что её удел – своевременные стирка, глажка и приготовления земных яств, до которых муж её был немалый охотник, равно как и до известных мужских шалостей, чтобы со знанием дела описывать их потом неоднократно, внося в чернушный колорит произведения известный оживляж и даже веселость.

После того, как она соотнесла некоторые сцены охмурения различных прелестниц главным героем очередной повестухи с ближайшим кругом общения своего супруга, она решилась на энергичный разговор, который не привел ни к чему хорошему.

На первый раз дело окончилось разорванной рубашкой, на второй – расцарапанным лицом, далее пришлось ограничиться словесными выводами, с которыми был внутренне согласен и сам господин сочинитель.

Да, он – натуральный эгоист и законченный подлец, и, чего, собственно, стесняться; такие ребята не только всегда вполне типичны для своего времени, но и вообще на известные наслаждения законное право имеют. Главное – во время и в полном объеме платить налоги, поддерживая общественных кураторов материально.

Возможно только тоже покойная матушка, которая сама пописывала помимо многочисленных научных статей и разного рода лирику, смогла бы понять страдания своего суперталантливого сына и его тайное упоение честолюбивой любовью, замешанной, прежде всего, на бескорыстном (гонорар и возможные премии явно не счёт!) служении людям, современникам, обществу, но она попросту не дожила до первых серьезных его публикаций, а тем более до выхоженных и выпрошенных героем оценочных статей в энциклопедиях.

Все-таки отлично, что удалось дожить до нынешней свободы… Социальной свободы, в первую очередь, потому что интеллектуальная свобода читать и самовыражаться через слова и понятия была у него всегда. Жаль, конечно, что сегодня чрезвычайно сузился социальный пакет и будущая пенсия обещает быть крайне низкой. Ну да до этого он что-нибудь придумает, может, к реальной власти прорвется, членом правления банка станет или секретарем союза писателей изберётся, а то и очередной мудрый правитель опомнится и сызнова дарует сопутствующие блага и радости агитпропа.

Есть и другая сладкая возможность приподняться – выгодно жениться. Несмотря на приближающееся пятидесятилетие, на него не только старые кошелки и уличные кошечки засматриваются, но и аппетитные светские дамы, имеющие денежных мужей; а уж от подтянутых, на все готовых вдов вообще нет отбоя. Вот и сейчас две брюнетки сражаются за его внимание: чрезвычайно похожая на оперную Кармен с упаковки мыла коренная москвичка Полина (эх, не было бы у нее столько детей, хотя и старшенькая, и средненькая очень даже ничего и тоже ему симпатизируют) и хватко-упёртая, с весьма высокими и надежными связями Алина Бешенковская, пусть провинциалка, но за возможную дарованную им через брак прописку способная горы своротить и для его профессионального успеха.

Он стоял, качаясь над письменным столом, по обыкновению алея набрякшими щёками, шлепая рычагами мясистых губ, сдерживая рвущийся из груди лающий кашель, желая доказать не только самому себе (о, он был по обыкновению уверен в неизбежной победе!), но и этим ничего не смыслящим в искусстве балбесам, жирному очкарику, отличному от него только количеством прочитанных книг, и карменистой тёлке, которая нынче держит дистанцию, очевидно не желая открыто демонстрировать их отношения, ну и дура, конечно, ибо он не только еще бесконечно молод, но его яростная потенция безусловно превзойдет таковую его одногодков-сочинителей; и внутреннее метаморфофизическое торжество вскоре станет повсеместно известным; и из рядового пирата духа он превратится в незаурядного предводителя самой большой литературной шайки, которая будет благородно именоваться организацией или союзом.

 И что с того, что на его вздувшуюся от спазмов шею, словно на настоящий бочонок, наворотили до десятка аккуратно проклепанных ободов, дабы стальной самосжимающийся ошейник напоминал о тщете всего земного, перекрывая живительный кислород и превращая его подобно воде в твердый материал наподобие льда.

Оставалось, во что бы то ни стало выжить и с репортерской скрупулезностью записать ощущения пострадавших органов, особливо выделив отбитость причинного места и постоянную самодезинфекцию благородно-целебной уриной, каковые собственно и привели пытливого пацана к настойчивой разработке фундаментальных проблем, среди которых сущность энергии, времени и пространства.

Он истово верил, что в N-измерении ждут-пождут его верная голубка-страдалица-жена и многомудрая добрейшая мамочка, и сейчас неясным пока способом охраняющие его от бесчисленных городских неурядиц и несчастных случаев. Поэтому он задержался на этом свете, и еще не раз придет сюда, несмотря на всю безрадостность земного существования.

Губы его мечтательно округлились, словно он хотел поцеловать и ту, и другую дорогую женщину непременно каждую в лоб и висок, но рукопись настоятельно требовала окончательного озвучивания; и, старательно оттягивая взрывы судорожного кашля, он дотянул чтение до конца, иногда пропуская наиболее отвлеченные философские рассуждения.

Как бы то ни было, но его замечательное произведение все-таки вышло в свет, словно Афродита Анадиомена из пены морской, тем самым всецело оправдывая его тленное существование и аннигилируя (профанируя) обывательские инстинкты его, увы, пока немногочисленных слушателей.

Ну да у Магомета было поначалу столько же последователей, а сейчас ислам цветет и побеждает.

Гости же, вконец измученные неожиданным коктейлем из хозяйского кашля и декламации, старательно допив и доев находящееся на столе, выбрались далеко за полночь из квартиры невероятно талантливого товарища, трогательно помяв на прощание блохастого Нерона, и уже лихо мчались на помятой иномарке, рискуя вскоре оказаться в придорожном кювете или того хуже, превысив скорость, влететь в машину на встречной полосе, затем переворачиваясь и пылая, чтобы опять воскреснуть исполненным каждый на свой лад горчащей зависти, горделивого презрения и дилетантского блаженства.

"НАША УЛИЦА" №115 (6) июнь 2009