Нина Краснова

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ ВАЛЕРИЯ ЗОЛОТУХИНА

«НА ИСТОК-РЕЧУШКУ, К ДЕТСТВУ МОЕМУ»

Главным поводом для издания этой книги в Дагестане послужила давняя любовь дагестанцев к Валерию Золотухину, которые знают его больше как артиста и меньше как писателя и хотят знать его и как писателя так же хорошо, как и артиста, то есть хотят не только смотреть его фильмы, но и читать его книги, а книги эти, при всех их массовых и немассовых тиражах, из России до Дагестана почти не доходят. Вот издательство «Эпоха» при поддержке компании «Дагэнерго» и решило сделать подарок дагестанцам в виде книги Валерия Золотухина.

Ещё одним главным поводом и толчком для издания этой книги послужила давняя любовь Валерия Золотухина к дагестанцам, который не раз бывал в Дагестане, выступал там (здесь) с гастролями и снимался в фильмах, встречался с символом Дагестана поэтом Расулом Гамзатовым, а в июле 2007 года помог организовать в Махачкале первую выставку своего друга юности художника Джавида Агамирзаева. Правда, сам не смог приехать на эту выставку, потому что сломал ногу. Но он записал на аудиокассету и послал из Москвы в Махачкалу - через Джавида с группой друзей (в которую входила и я, автор этих строк) – своё  звуковое письмо посетителям выставки и присутствовал на выставке «своим голосом» с этой кассеты и пообещал дагестанцам приехать в Дагестан ещё «много-много раз». И пока вот пожаловал туда (сюда) в виде своей книги «На Исток-речушку, к детству моему».    

...Открывается эта книга Валерия Золотухина повестью 1968 года «На Исток-речушку, к детству моему», которая была опубликована в журнале «Юность» в 1973 году, при Борисе Полевом, и которую автор посвятил своему старшему сыну Денису.

Это повесть о том, откуда «есть пошёл» Валерий Золотухин, от какого истока, от каких корней, от какой печки, о том, где берёт начало его жизнь и его творчество, где берут начало универсальные таланты будущего артиста и писателя, и о том, что питало и что формировало душу Валерия Золотухина в детстве и юности, какая среда, какие люди, какие песни, какие обычаи и традиции, какой язык. Валерий Золотухин родился на Алтае, в селе Быстрый Исток, куда его прапрадед, разночинец, в своё время убежал из центральной России, спасаясь от царских властей, которые он критиковал, и где обосновался и пустил корни. Валерий Золотухин был младшим ребёнком в семье, «поскребышем», и качался в русской колыбели под русские песни и рос на русской почве, в стихии «живого великорусского языка» Быстрого Истока, Даля, Пушкина и Есенина и Автора «Слова о Полку Игореве» и в стихии русских народных традиций, которые ещё и при социализме были сильны, а не только в старинные года, которые он, дитя уже нового (тогда) времени, естественно, не застал. Родился он в семье председателя колхоза, накануне Великой Отечественной войны, куда и ушёл его отец и откуда вернулся с фронтовыми ранениями и медалями. В семь лет, в детсаду, Валерий Золотухин упал, «хряпнулся» из окна, со второго этажа, когда смотрел с ребятами на дождь и хотел погладить руками струи дождя. И сломал себе левую ногу и получил туберкулёз коленной чашечки и три года пролежал в санатории, в детдоме-здравнице, в Чемале, прикованным к постели, и потом до десятого класса ходил на костылях. И считался в школе «гадким утёнком», но он «родился артистом» и всегда мечтал стать артистом и доказать всем, что он – никакой не «гадкий утёнок». И по окончании школы (с серебряной медалью) он бросил свои костыли, сплясал «Яблочко» на праздничном вечере и уехал в Москву и поступил там в ГИТИС и стал артистом, звездой сцены и звездой экрана. Об этом он и пишет в своей повести, которая вся построена на своём биографическом материале, но которую по своему жанру всё же нельзя считать на сто процентов биографической, потому что это - художественная проза, и в ней есть элементы художественного вымысла и фантазии. О чём говорит и то, что главного героя повести зовут не Валерий Золотухин, как в жизни, а Вовка, а его брата в повести зовут не Вовка, как в жизни, а Ванька, а их сестру – не Танька, а Тонька, при том, что тёток главного героя и отца, как и в жизни, зовут Васса, Елена, Сергей Илларионович и т.д.

...Каждый человек мечтает «заглянуть в своё... детство», в тот мир, где прошло его детство. И вот Валерий Золотухин в своих воспоминаниях заглядывает в своё детство, возвращается туда и показывает нам его в своей повести «На Исток-речушку, к детству моему».  

И вот мы видим, как мать привязывает его за ногу к крыльцу, чтобы он никуда не убежал и не потерялся, и он поёт песни и пляшет и получает за это от сельчан «мзду»: от кого - молоко, от кого - мёд, от кого - яичко, от кого - пирожок, и считает себя артистом-профессионалом, и это в два-три года. И вот мы видим, как он едет с отцом и с мамой и с братом своим на Исток-речушку за смородиной... И он сам видит себя в том времени, смотрит на себя уже из другого времени, с высоты своего зрелого возраста, в котором он пребывает сейчас (то есть тогда, когда писал эту повесть), и хочет во весь опор «пронестись» (и проносится) на конях «опрометью» по всему своему «золотому детству», которое всегда кажется золотым, даже если оно было таким трудным, как у него.      

...В повести «На Исток-речушку...» (как и во всех повестях и рассказах Валерия Золотухина) есть свой музыкальный ритм, он же и поэтический ритм верлибра, который передаётся через текст, через слово, и который слышится и в самом языке повести, в его напевности, и в рефренах и их вариантах, которые возникают через какие-то малые и большие синтаксические периоды и звучат с разной степенью эмоциональности и в разных тональностях.

Например, в одном месте повести «На Исток-речушку...», в эпиграфе к главе, слышится (голос Вовки, который, Вовка этот, собирается ехать с отцом на Исток-речушку за смородиной): «Я сяду на коня гнедого, поеду в дальние края...», а в названии главы слышится (голос отца, команда коням): «Ну, поехали... но, милок, пошёл, пошёл, милок!», а дальше (когда отец берёт с собой детей и жену и едет с ними на Исток-речушку за смородиной) в тексте в одном месте слышится (опять голос отца, опять команда коням - двум, как одному): «Ну, поехали», а  в другом: «Пошёл, милок», а дальше: «Вперёд, милок, пошёл!», а дальше: «Но, милок...», а дальше: «Пошёл, милок!», а дальше (когда кони попали в трясину, и отец стегает их обоих кнутом): «Но, но! Пошёл, милок!», а дальше (когда лошади не могут выбраться из трясины и начинают тонуть): «Пошёл, стервец, но!! Но!!» (милок уже становится стервецом, атмосфера опасности накаляется), а дальше (крик сына отцу): «Не бей коней, не бей, не бей, не бей коней!..», а дальше (когда кони начинают вылезать из трясины, крик отца паре коней): «Пошёл, милок!!!», а дальше (когда отец вывел коней из трясины): «Пошёл, милок».        

Это прямо симфония Вагнера... С бурными волнами эмоций, с их кульминацией,  с нарастанием от весёлых, как аллегро, и плавных, как анданте, до отчаянных, а потом со спокойным течением этих волн.

Параллельно с этими рефренами в тексте слышатся рефрены в форме речи автора и внутренних монологов Вовки. «А Вовка артистом хочет стать – гуттаперчевым мальчиком под куполом в золотом костюмчике летать... С тонкими ногами, гибкими ветвями рук и чёлочкой до глаз... Прыгнуть из-под самого неба ласточкой на спины коней и крикнуть «оп-ля!» под стрекот барабана и рёв толпы!!!» - Речь автора переходит в монолог самого Вовки, которого все считают «гадким утёнком», а он хочет всем доказать, что он не «гадкий утёнок»: «Я прыгну гуттаперчевым мальчиком в золотом костюмчике на спины моих коней двумя своими ногами, и вы ещё не раз заплачете, как плачут мужики, когда я пою «Шумел сурово Брянский лес...»! Я ещё прокачусь на своих вороных, гремя славою по вашему забытому переулку!!!» И – что ж, он всем доказал, что он не «гадкий утёнок».

...Эту повесть (как и другие вещи Валерия Золотухина) нельзя читать без слёз... И когда читаешь, как Вовка, «маленький инвалид» на костылях, мечтает стать гуттаперчевым мальчиком, и когда читаешь, как он едет со своей мамой из санатория, где он три года пролежал прикованным к постели, плывёт на пароходе «Зюйд» и поёт песню «Вижу чудное приволье, вижу нивы и поля... это родина моя...»

Валерий Золотухин обладает уникальной способностью нажать на какой-то такой нерв читателя, на какую-то такую кнопку в его груди, что у читателя сердце начинает щемить и на глаза сами собой наворачиваются слёзы.

Повесть имеет своё кольцевое обрамление, свою багетную рамку – в форме писем тётки Вассы и тётки Елены своему племяннику Вовке, которого эти тётки когда-то качали в люльке и который теперь стал артистом и снимается в фильмах... Для кого-то он – звезда экрана, у которого корреспонденты берут интервью (и автор цитирует фрагмент одного интервью с ним). А для них он, как раньше, так и теперь,  - «племянничек», которого они хотят «подкормить, как раньше (в детстве, так и теперь), «сырчиками из простокиши», и которого они учат уму-разуму и которому советуют, какие роли играть в фильмах и какие песни петь. Тётка Васса удивляется, как это он может «после таких серьёзных ролей, как в прошлых фильмах... играть... такого пьяницу», как в новом фильме. И она же (его идейная тётка) посылает ему для его репертуара «старинную патриотическую» песню «За лесом солнце засияло, Где чёрный ворон прокричал...» и (вот тебе и неграмотная деревня!) чертит ему «кардиограмму» этой песни, чтобы он знал, как её петь.    

Наряду с рефренами, музыкальной ритмикой и приёмом кольцевого обрамления Валерий Золотухин использует в тексте повести и другие художественные приёмы, характерные для поэтических произведений и для его прозы. В том числе приём, характерный для венка сонетов, где последняя строка каждого сонета является первой строкой нового сонета.  У Валерия Золотухина последние слова каждой части или главы повести являются первыми словами каждой новой части или названием новой главы, только иногда стоят в других падежах. Глава «Ну, поехали...» заканчивается словами: «...не доскачешь уж теперь на Исток-речушку к (колхозному пасечнику) Ермолаю Сотникову...» А новая глава начинается с названия «Ермолай Сотников». В свою очередь она кончается словами: «Одна она у меня, моя мать...» А новая глава начинается с названия «Моя мать». В свою очередь она кончается словами «Пой, Вовка...» А новая глава начинается с названия «Пой, Вовка...» Автор плетёт венок из глав, как из веток смородины, из травы осоки и из цветов и вплетает ветку смородины и стебель травы или цветка одной главы в другую, и таким образом увязывает между собой все главы, чтобы они не распадались, не рассыпались и держались лучше и смотрелись красивее.  

...Повесть «На Исток-речушку...» - поэтичнейшая поэма в прозе, поэтический шедевр в прозе, она  невелика по размеру, в ней всего тридцать страниц, но это великая повесть о детстве, которая стоит в одном ряду с повестями Льва Толстого, Аксакова, Солоухина, Астафьева, и вся пахнет флорой Алтая и листьями и ягодами смородины, которая оплетает своими ветками каждую страницу этой повести и потом появляется ещё и в «Дребезгах», как бы пролезает с одной территории на другую, низом и верхом, через забор или плетень, сквозь доски, прутья и штакетины, и связывает собой одну повесть с другой, одну часть жизни героя - с другой.

Повесть «На Исток-речушку, к детству моему» Валерий Золотухин посвятил своему сыну Денису, который родился не в Быстром Истоке, а уже в Москве, чтобы Денис знал и не забывал, откуда «есть пошёл» не только его отец, но и он сам и все Золотухины, и где его исток, где его корни, чтобы он не был Иваном, который не помнит родства своего, не помнит своих корней, своего истока. 

Владимир Солоухин писал о своей повести «Капля росы»: «Это книга про моё родное село Олепино. Если у вас из прочтения как бы отдельных и как бы разрозненных картин составится одна, общая и цельная, если вы будете иногда вспоминать и думать об Олепине, а главное, если вы будете вспоминать и думать о нём тепло, как о хорошем, добром знакомом, то мне больше ничего и не нужно». Эти слова - как бы и о повести Валерия Золотухина «На Исток-речушку», если село Олепино (которое находится во Владимирской области, в центральной части России) заменить на Быстрый Исток (который находится на Алтае)...    

...Повесть «Дребезги» является как бы второй частью повести «На Исток-речушку, к детству моему...» и составляет с ней художественную дилогию.      

Здесь Валерий Золотухин на своих вороных и на своих каурых лошадях хочет прокатиться не только по своему «золотому детству», но и по своей золотой юности, заглянуть и попасть в свою юность, что он и делает. А с ним туда заглядывают и попадают и читатели. И вот они видят, как он, по тексту – Вовка, а не Валерка, приезжает в Москву в «дерматиновой шляпе» и в «шароварах сатиновых» и смотрит на Казанский вокзал и думает, что это Кремль, что он приехал прямо в Кремль... а потом он ночует на лавке во дворе какого-то посольства и утром идёт поступать в ГИТИС... и откалывает там такие штуки, такие номера, за что приёмная комиссия не может не принять и принимает его в артисты. И профессора говорят ему: откуда ты такой хороший приехал?

- Ты с гор, что ли, спустился?

- С Алтая.

А на Алтае тоже есть горы, как в Дагестане. Не Тарки-Тау, не Пушкин-Тау,  не Шелбуздак, а другие, свои, но тоже горы.

А потом отец приезжает к сыну в Москву, в общежитие – посмотреть, как он устроился там... И там возникает дискуссия между отцами и детьми, то есть между отцом и соседями сына по комнате... в которой отец как бы проигрывает, но потом оказывается, что и не проигрывает...

И вот ездит автор в своих воспоминаниях, на своих гипотетических лошадях, то в Москву из Барнаула и Быстрого Истока, то из Москвы в Барнаул и Быстрый Исток, и видит и слышит и показывает читателям и отца своего, и мать свою, и своего первого музыкального учителя и духовного поводыря Фомина, и свою первую любовь Кланю, и свою другую первую любовь Светку Шматову... Как будто кино своим читателям показывает, прокручивает киноплёнку... о своём детстве и о своей юности. Сам же ставит это кино, как режиссёр, и сам же играет в нём главную роль, и сам же и показывает всё это нам, зрителям-читателям своим. И такое хорошее кино получается, с живыми персонажами, с шутками и юмором, с лирическими эпизодами, и с драматическими... И вся судьба главного героя, судьба артиста из Быстрого Истока, проходит перед нами и трогает и волнует нас так же, как самого автора. И не хочется отрываться от этого «кино», а хочется смотреть и смотреть его, много раз, то есть читать и читать и перечитывать прозу Валерия Золотухина.

...Обе повести - «На Исток-речушку...» и «Дребезги» - оригинальны не только по своему материалу, тому материалу жизни, который составляет основу и содержание этих повестей, но и по расположению этого материала в рамках произведений, то есть по своей композиции. Её можно сравнить с «лоскутным одеялом», которое состоит из разноцветных лоскутков ткани разной формы, разного размера, разной длины и ширины, сшитых между собой, или – с мозаичным витражом, который состоит из разноцветных стеклышек разной формы и разного размера, соединённых между собой... Как воспоминаниям автора (и вообще человека) присуща отрывочность, фрагментарность, хаотичность (воспоминания нельзя выстроить в строгом линейном порядке, он получится искусственным), так присуща она и повестям Валерия Золотухина, оттого автор и говорит про них, что это всё - «лоскутность», и «дребезги». Но в этом-то и есть особое очарование и особая прелесть этих повестей. В них - ни в их форме, ни в их содержании, нет никаких литературных схем, по которым многие писатели строят свои произведения и на которые поэтому даже и глядеть не хочется, а не только читать их. Свои повести автор строит не по типовым проектам, а по индивидуальным, и у него получается что-то такое, чего нельзя ни повторить, ни скопировать, какой-то такой-то совершенно новый, совершенно свой стиль – я бы сказала, авангардный, то есть не привычный, не традиционный, хотя и с лучшими традиционными классическими, я бы сказала, чертами.

...Не может быть писателя без языка. Писатель без языка, то есть и без чувства (чувствования) языка – это писатель без таланта. Если у человека пишущего есть как бы всё для литературного творчества: и интересные творческие замыслы, и интересный материал, и интересное художественное мышление, и творческая фантазия, и интересные сюжеты и мысли, и высокая образованность, начитанность, эрудированность и грамотность, но нет языка, с помощью которого он мог бы реализовать свои творческие замыслы, или если этот язык у него серый, банальный, бедный, неинтересный, не обогащённый элементами из разных  пластов русского языка и элементами трех «штилей», по Ломоносову, если он у него весь стилистически нейтральный, рафинированный, как рафинированное масло,  дистиллированный, как дистиллированная вода, или весь такой непонятный, запутанный, наукообразный, то нет и писателя. 

У писателя должен быть язык и, если говорить словами Валерия Золотухина, должно быть  «чутьё языка» - как данность. У Валерия Золотухина – потрясающе богатый и потрясающе интересный, своеобразный и живой язык и потрясающе тонкое «чутьё языка». Поэтому, о чём бы он ни писал, всё у него получается художественно ярким и интересным и доставляет читателю настоящее эстетическое удовольствие. 

Вот разговорная речь отца, который приехал из Быстрого Истока в Москву и ходит с сыном по Новодевичьему кладбищу и удивляется тому, как кладбищенцы ухаживают за могилами «покойников», речь с некоторым простонародным косноязычием и эллипсисами (пропусками связующих слов) и с алтайским словечком «значица», синонимом вводного слова «значит»: «Вишь, как оно дело-то (здесь обстоит), берегут (они, кладбищенцы), значица, могилы... обихаживают покойников не хуже живых, а может, некоторым-то тут лучше, чем при жизни было, и так бывает, сынок».

Сколько в этой речи - и живого внимания и участливости персонажа к судьбе живых и уже неживых людей, и сколько непосредственности, и житейской народной наблюдательности, и рассудительности, и способности к глубоким обобщениям, к индукции, и сколько здесь мудрости деревенского неграмотного мужика, в котором сидит народный философ. 

А плач матери Вовки, Матрёны Федосеевны, когда она собирается провожать его в Москву... Когда я читаю этот плач, у меня в душе плач поднимается и вся душа у меня от этого плача разрывается:

Да кто это от меня улетает,

Да кто пригожий уезжает,

Да на столицу кто меня меняет?

А столица велика, белокаменна,

А матери родимой там нету всё равно...

А я тебе шанежек в дорогу напеку,

Яичек в тесто запеку, маслица баночку

Да медку с брусникой скляночку...

Глядишь, и доберёшься до Москвы...

Такие единственно нужные, единственно верные слова Валерий Золотухин находит, чтобы передать горе матери, которая расстаётся со своим сыном Вовкой... Как будто автор плача Валерий Золотухин – не только артист-профессионал, но и плакальщик-профессионал... почище Аграфены Федоскиной. Такого плача (я говорю это на полном серьезе, без юмора, то есть говорю так, как думаю, даже если кто-то воспримет это и с юмором и кому-то покажется, что я хватила лишнего и всё преувеличиваю)... такого плача не сочинит ни один самый лучший поэт Союза писателей Москвы и Союза писателей России. Может быть, только автор «Песни про купца Калашникова...» Лермонтов мог бы сочинить, или автор «Сказки о рыбаке и рыбке» Пушкин... Но сочинил его Валерий Золотухин, который впитал в себя русский фольклор, как говорится, с молоком матери, и который владеет жанром плача так же свободно и органично, как жанром частушки.        

Кстати сказать, этот золотоустый алтаец и свои новые слова и словоформы сочинять умеет не хуже самых лучших поэтов. У него в прозе много таких слов, которым любой поэт-словотворец позавидует и которым даже сам Велемир Хлебников позавидовал бы, мне кажется: «слезопролитие», «мыслеёмкость», «правденка» (маленькая правда), публика «норная» (из нор), «нарная» (с нар)... Причём Валерий Золотухин не сидит и не высасывает их из пальца, они сами у него возникают, нарождаются естественным путём, в процессе творчества.  

...В прозе Валерия Золотухина есть и областные словечки и выраженьица, и жаргонные, и не очень цензурные, но он нигде не переборщает ими и употребляет их везде с чувством меры, так, что они украшают его речь и речь его героев и делают её более колоритной: «ляга» (трясина), «корчага» (посудина) с квасом, «сырчики из простокиши», «смородишные листья», «коняка», «хряпнулся» (упал) со второго этажа, «курей (кур) посмотрела», «так твою растак», «разъязви тебя в душу»...

...Профессия актёра накладывает свой отпечаток на стиль прозы Валерия Золотухина (как накладывала она его, например, на стиль прозы Василия Шукшина). Его прозе свойственна лаконичность, сжатость, не растекание мыслью по древу, динамичность, репризность, мизансценовость, кинокадровость, киномонтажность, фрагментарность, соединение разных частей в одно целое,  варьирование разных планов, мелкого, среднего и крупного, быстрая смена разных планов и «декораций», зримость картин и деталей, которые он показывает, зримость образов людей и их характеров... и отсутствие длинной, тягомотной и утомительной описательности на несколько десятков страниц...

   Его проза рассчитана на людей с развитым воображением, с впечатлительной душой, с особо тонкими интероцепторами и экстероцепторами, на людей быстрого реагирования, которые за какой-нибудь одной репликой персонажа, состоящей из одного или двух слов, слышат всё, что он хочет сказать, и всё, чего он не говорит, а прячет в подтексте реплики,  и которым автор может ничего не разжёвывать и ничего не пояснять и не объяснять, а за какой-нибудь одной деталью, допустим, за «чаем с подушечками», они видят целую  развёрнутую картину жизни России 50-60-х годов во всех цветах и красках... Его проза рассчитана на людей с «чувством языка» и с талантом читателя, без чего нет читателя. 

...Чехов советовал писателям писать только о том, что они хорошо знают (пусть даже это будет не о чём-то таком трансцендентном, не о каких-то высоких материях, а о мармеладе). Валерий Золотухин говорит: «Я пишу только о том, что я хорошо знаю». Я здесь цитирую его не слово в слово, а как запомнила. Из трактата Платона «Менон» я знаю, что Сократ когда-то говорил Менону в их диалоге: если ты не очень хорошо помнишь то, что я говорил, скажи это своими словами, ведь ты думаешь точно так же, как я, и значит сможешь сказать своими словами то, о чём я думаю и о чём я говорил.     

А первый музыкальный учитель Валерия Золотухина, его духовный «поводырь» из Быстрого Истока, Владимир Степанович Фомин писал ему в своём письме: «Берись только за то, что твою душу теребит, тогда ты и другую зацепишь». 

Золотухин пишет только то, о чём знает (а знает он очень много! и не только о мармеладе, но и обо всём, и о жизни, и об искусстве, и о своём таланте, как Есенин, который говорил: «Я о своём таланте много знаю»), и писать Золотухин всегда берётся только о том, что его душу «теребит» и волнует, поэтому он умеет «зацепить» и разволновать своими повестями и рассказами и другую душу, и заставить её реагировать на всё, о чём он пишет, точно так же, как и он сам,  и смеяться и плакать точно так же, как и он, и в тех же самых местах, на тех же самых страницах и строчках. Особенно если это – родственная ему душа.     

Если хочешь заставить читателей плакать, плачь сам, - вот творческий девиз Валерия Золотухина, которому он следует и который у него отлично срабатывает и ни разу в жизни не подводил его.

...Свою повесть 1979 года «Земляки» Валерий Золотухин задним числом посвятил своему сыну Сергею, который трагически погиб 2 июля 2007 года, в 27 лет, повесился у себя в квартире, в Москве. Это случилось накануне вернисажа Джавида в Махачкале. «Дагестанская правда» напечатала на своей полосе некролог о смерти Сергея, а редактор этой газеты Раджаб Идрисов позвонил Валерию Золотухину и передал ему соболезнование от своего лица, от лица всех сотрудников газеты. Кстати сказать, «дикие» (по Льву Толстому, Пушкину и Лермонтову) дагестанцы, «дикие горцы» оказались настолько интеллигентными и деликатными (причём – все гости и участники вернисажа!), что сообщили Джавиду и нам, его товарищам, таким же гостям Махачкалы, как и он, о смерти Сергея Золотухина только на следующий день после вернисажа, чтобы не сорвать и не омрачить это торжественное историческое мероприятие, на которое мы получили в Москве благословение Валерия Золотухина. (У нас в нашей квартире-гостинице не было никаких средств массовой информации, кроме Корана на полке, ни радио, ни телевизора, откуда мы могли бы узнать о беде Валерия Золотухина, а газеты мы покупали не каждый день.)

В «Земляках» Валерий Золотухин пишет о своих земляках с Алтая. Об учительнице Валентине Дмитриевне Строговой, которая привезла в Москву группу своих учеников, пятнадцать человек, и сходила с ними к их «земляку» Василию Шукшину на Новодевичье кладбище. А потом повела их к другому, «живому земляку», к Валерию Золотухину, в «дефицитный» Театр на Таганке, на спектакль, чтобы заронить в них семечко любви к высокому искусству. Пишет он и о своём приятеле Викторе Ащеулове, который несколько лет собирал материалы о своих «земляках-алтайцах», деятелях литературы и искусства, и собирался привезти на могилу Шукшину горсть земли с Алтая, с горы Пикет, завёрнутую в платочек, но никак не мог попасть на Новодевичье кладбище, которое стало музейным, а всё же попал, и Валерий Золотухин помог ему в этом. Пишет он и о своём санатории в долине рек Катуни и Чемала, у подножия холма Бишпек, где он прожил в детстве «три лежачих года», и о своей первой учительнице Марии Трофимовне Устюговой, у которой всегда останавливалась его мама, когда приезжала в санаторий навещать своего сыночка. Пишет он и о своём старшем брате, который переживает о том, что власти хотят перенести село Быстрый Исток со старого места на новое, на гору, которая находится в семи километрах от села, потому что раз в десять лет в селе бывает наводнение, как в Венеции, и оно затопляется водой, а надо бы не переносить село с места на место, а построить в реке дамбу против наводнения... Пишет Валерий Золотухин и о гордости Алтая - Василии Шукшине, с которым он встречался в жизни всего один раз, в гримёрной «Мосфильма», они оба тогда поздоровались друг с другом, как коллеги, «врасплох, столкнувшись в дверях» (Шукшин тогда заканчивал свою работу над «Калиной красной»), и молодой Золотухин «не удосужился познакомиться» с ним, «стеснялся к нему подойти, таким он казался (ему)... серьёзным, сердитым, (никого) к себе не допускающим». А теперь Валерий Золотухин ездит в Сростки на Шукшинские чтения...     

«Земляки – это почти родня, если другой родни нет, говорит народ» - и его устами говорит Валерий Золотухин.

Валерий Золотухин ощущает себя в Москве «полынным семечком», которое залетело с Алтая в Москву и пустило здесь свои корни, которые тянутся с Быстрого Истока, из села, в котором он родился.

И ещё он ощущает себя бабочкой, которая залетела в Москву с Алтая. Причём кажется он себе бабочкой, приколотой иголкой к стене.

«На стене против рабочего стола моего для чего-то... приколоты мною три бабочки, в разные стороны как бы летящие... Маленький сын мой Серёжа спросил однажды: «Папа, а твои бабочки летают?!» - «Как же они могут летать, сынок, когда они засушены?» - «А если их поливать (водой, как цветы), они полетят?» -  «Нет, сынок, они засохли навсегда». 

Бабочка в литературе, в системе поэтических символов всегда считалась символом души. Засохшая бабочка – символ засохшей, умершей души. Сейчас такой бабочкой кажется мне Серёжа, который повесился в своей комнате, то есть, если говорить поэтическим языком, приколовший сам себя к стенке иглой, как бабочку. 

«В мрачные дни, а они у всех случаются, всякому живому человеку мерещится, что жизнь его собственная склёпана сплошь из звеньев ошибок... Воображается подобное нередко и мне... – пишет Валерий Золотухин в первых строках своего рассказа «Земляки». –  В такие часы болезненно и скрупулёзно перелистываешь свои прошлые дни, торопливо прозваниваешь кабель судьбы на повреждение и зачастую в отчаянии и страхе принимаешь частную ошибку за горе жизни, за неистребимую печаль. Ну, в самом деле, горе уж такое, что ли, если ты ездил на автомобиле без масла, запорол двигатель, стукнулся об другой автомобиль и ремонт обошёлся тебе в половину стоимости всего движущегося агрегата?! Да ерунда, по сравнению с тем, что сыну вывели в четверти двойки по алгебре и геометрии и ты не знаешь, что делать, как спастись, будто ты сам у доски и на тебя смотрит весь класс, родители, учителя и зрители... и нет у тебя выхода вверх. Иные оплошности разрастаются до опасности зловещей опухоли, превращаются в хроническую боль, от которой избавиться можно, говорят, лишь поделившись ею с другими».

Но и тогда можно не избавиться от неё.

Горе уж такое, что ли, если сын получил двойки по алгебре или геометрии... Да это ерунда по сравнению с тем, что он...

Валерий Золотухин в этом своём рассказе «Земляки» переживает о том, что он «не бросил горсть земли на гроб» своего «партнёра и друга» Владимира Высоцкого, потому что занимался организацией его похорон, сдерживал толпу, которая рвалась к его гробу.

Горе уж такое, что ли, если друг не бросил горсть земли на гроб своего друга?.. Не ерунда это, горе... Но такая уж это радость, что ли, если отец бросил горсть земли на гроб своего сына...

Читал ли Серёжа эту повесть? Если бы он прочитал её в своё время, и вовремя прочитал, и прочитал так, как надо, он бы, может быть, не сделал бы многих ошибок в своей жизни и самой главной своей ошибки. И не принимал бы ерунду за горе и беду, а горе и беду - за ерунду. И понял бы, что его жизнь, которая казалась ему такой трудной, далеко не такая трудная, как у тех, у кого она и правда была и есть трудная, но кто не впадал от этого в чёрный пессимизм, в апатию и депрессию, а боролся с ними и со всеми трудными трудностями своей жизни и побеждал их и выковывал в них свой характер, и закалял свою душу в страданиях своих, в горе и бедах, которые Господь для того и даёт и посылает нам, чтобы закалить наши души и сделать их сильными, и, как ни жесток, по нашему мнению, бывает Господь с детьми своими, он милостив к ним, к нам, и не даёт нам таких страданий, которые мы не могли бы пережить, соотносит их с тем, что мы можем вынести, а чего не можем.      

...Валерий Золотухин хотел бы, чтобы его дети не отрывались бы от своих корней и от своих земляков, и от села Быстрый Исток, и относились бы к ним с благоговением и любовью и передавали бы эту любовь и это благоговение своим детям, а те – своим, по цепочке, из рода в род... И чтобы корни Золотухиных не оборвались, не пресеклись и были бы сильными и крепкими.  

О чем я мечтаю и хлопочу? – спрашивает у себя Валерий Золотухин, которому в 1979 году было всего около сорока лет, а точнее - тридцать восемь, и у которого тогда был всего один сын – Денис, а Сергея не было, как уже нет его и сейчас. И сам же себе отвечает: «...погулять на свадьбе у дитя своего да на внуков (своих) взглянуть... Василий Макарович (Шукшин) не успел этого». А Валерий Сергеевич успел. Но он успел погулять только на свадьбе Дениса и только на его детей (а своих внуков) успел взглянуть. А на свадьбе Сергея не погулял... и уже не погуляет. И сейчас у повести «Земляки» появился как бы какой-то новый подтекст, которого не было раньше. Очень невесёлый и глубокий подтекст: дети, если они выросли слабые духом, не приспособленные к жизни и беззащитные перед ней, могут не стать ни опорой, ни поддержкой для своих родителей, ни их утешением, а могут стать чем-то альтернативным... и могут не стать продолжателями своего рода... и забота родителей о них, которые посвящают им свою жизнь, может оказаться не в коня кормом. И эти слабые духом дети - с трепетно-нежными, ранимыми душами из тонких материй - могут нанести своим родителям такой сокрушительно тяжёлый и жестокий удар, которого даже чемпион мира по боксу Николай Валуев своему противнику на ринге не смог бы нанести, даже если бы размозжил ему череп своей перчаткой.

Сергей Золотухин, музыкант из рок-группы «Мертвые дельфины», был мальчик, подобный ангелу, с ликом и душой ангела, с голубыми грустными и какими-то обречённо-тоскливыми глазами, и эти глаза говорили больше, чем его слова, которые он - за сутки до своего трагического финала - произносил перед телекамерой во время своего интервью с корреспонденткой телекомпании «Столица», и, может быть, сам Бог призвал его к себе на небо? Но я думаю, что скорее всего - не Бог, а сатана (может быть, Иблис), который заманил его в вертеп чертей, в антисвятилище и предстал перед ним, в его галлюцинациях с цвето- и светомузыкой тяжелого рока и с грохотом барабанов, неким ангелом с неба и помог ему накинуть верёвку себе на шею и затянуть её так, чтобы она не соскочила с шеи. От Сергея уже никакие корни Золотухиных никуда не пойдут. Он и свои корни, которые связывали его не только со своим родом, со своей роднёй, со своими земляками, но и вообще с жизнью, обрубил одним махом, и те корни, которые могли пойти от него, то есть от его детей, которые могли у него быть и которых уже никогда не будет.  

Дай Бог Валерию Золотухину погулять на свадьбе своего сына Ванечки, которому сейчас три года, и на свадьбе своих внуков от двух сыновей. И храни Валерия Золотухина и его детей и внуков Господь Бог и Матерь Божья и все святые и все ангелы деисусного чина!! И сделай их сильными от соприкосновения со своей родной землей, со своими родными «крылечками», которые у всех свои, и со своими земляками.

«А Гоголь... вам  не земляк?» - спросил у алтайцев милиционер (а с ними как бы и сам Валерий Золотухин). И Гоголь им и всем нам земляк. И Чехов, и Маяковский, и Есенин... В России – все друг другу земляки, как по Библии все люди – братья. Но одни – больше по духу, а другие – не только по духу.    

Кстати сказать, станция метро «Таганская», на которой Валерий Золотухин расстался со своим земляком-алтайцем Виктором Ащеуловым, отделана «алтайским мрамором», о чём сам Валерий Золотухин и говорит читателям (он много чего важного говорит в своей прозе, и вообще всё, что он говорит, это всё - важное). Значит Валерий Золотухин и его земляки могут прикладываться ладонями к плитам мрамора на станции метро «Таганская», как если бы Антей прикладывался ладонями к своей земле, или как друиды прикладывались бы к стволам деревьев, кто к берёзе, кто к дубу, кто к липе, кто к пихте, кто к фиговому дереву, и от них получать ту необходимую им энергию, которой им не хватает.                 

...Валерий Золотухин с самой студенческой скамьи ГИТИСа, с 1958 года, ведёт, пишет дневники, каждый день, изо дня в день, вот уже почти пятьдесят лет. И написал уже больше ста тетрадей. Его пора вносить в Книгу рекордов Гиннеса, потому что второго такого феномена нет во всём мире. Причём и таких дневников, как у него, нет ни у кого во всём мире. Таких предельно искренних, безоглядно смелых и честных и таких беспощадных и к самому себе, и ко всем героям и персонажам дневника, и таких раскованных по языку и стилю, без всякой внутренней зажатости, и таких ярких, живых и непосредственных, которые автор писал не для публики, а сам для себя и в которых признавался сам себе и Богу во всех своих грехах и слабостях и раскаивался в них перед Богом и перед самим собой... Мне приходилось читать дневники братьев Гонкур, Жюля Ренара, Алексея Толстого, Льва Толстого, Достоевского, Пришвина, Нагибина, «Исповедь» Жан Жака Руссо... Я люблю этот литературный жанр и предпочитаю его всем прочим жанрам прозы. Но ни у кого я не встречала ничего, подобного дневникам Валерия Золотухина, и ничьи дневники не читала я с такой всепоглощённостью и самоуглублённостью в них, с такой запойностью и с такой упоённостью, как его дневники, и ничьи дневники не вызывали во мне такую ошеломлённость и восхищённость автором, распахнувшим перед читателями тайники своей души (нате, смотрите, что у меня там!), и такое абсолютное доверие к нему и к каждому его слову, и такое горячее сопереживание ему во всём, и такое высокое преклонение перед ним... как вызывали во мне всё это катарсисные исповеди героя нашего времени Валерия Золотухина. И ни над чьими книгами я не смеялась таким весёлым смехом в их весёлых местах, на весёлых страницах, и не плакала такими горькими слезами в их печальных местах, как над книгами Валерия Золотухина, если только не над его же собственными новыми книгами. 

Он пишет везде сам о себе и о людях, с которыми его сводит судьба, и о женщинах, и о своих жёнах и детях, и о своих семьях, и о своей работе артиста и писателя, и о своих коллегах и друзьях, и о Театре на Таганке, и о спектаклях, в которых он играет, и о фильмах, в которых он снимается, и обо всём, что происходит в стране и в мире, и обо всём, что попадает в поле его зрения и его внимания, и обо всём, что его волнует. Но главное – это не только то, о чём он пишет, а главное – как он пишет. Как никто. Так, что когда читаешь его, хочется читать и читать его одного. И это относится и к  дневникам Валерия Золотухина, и ко всей его прозе, к повестям, рассказам, этюдам, эссе. Недаром книги Валерия Золотухина пользуются таким успехом у читателей и идут с лотка нарасхват.  

...В книге «На Исток-речушку...» есть фрагменты из дневников Валерия Золотухина с 1966 по 1988 год - о своем друге и партнёре по спектаклям в Театре на Таганке и по кинофильмам Владимире Высоцком – «Всё в жертву памяти твоей...». Там Валерий Золотухин показывает Высоцкого не только таким, каким его все знают и любят и к какому все привыкли, но и таким, каким его знали только самые близкие его друзья... и каким он не всем может понравиться. Без всякой ретуши и лакировки. Какой есть, какой был. «Тем (он) и интересен», как сказал бы Маяковский.

«О Высоцком нужно говорить на уровне Высоцкого». На этом уровне Валерий Золотухин и говорит о нём.

27.01.1968. «Развязал Высоцкий (ушёл в запой). Плачет Люська (жена его - Людмила Абрамова)... Выхватить (бы у него из рук) бутылки и вылить все в раковину, выбить из рук стаканы... Нет, не могу...».

01.02.1968. «...Надо видеть, во что превратился этот подтянутый и почти всегда бодрый артист. Не идёт в больницу, очевидно, напуган: первый раз он лежал в буйном отделении и насмотрелся. А пока он сам не захочет, его не положат».

22.03.1968. На Таганке. «Уже висит приказ об увольнении Высоцкого (из Театра) по 47 ст.».

23.03.1968. «Сошел артист с катушек...».

02.04.1968. «Володя согласился принять амбулаторное лечение у проф. Рябоконя... Сегодня утром Володя принял первый сеанс лечения».

08.10.1968. «Мне очень одиноко в театре, когда не играет Высоцкий, как-то неуверенно. Когда Высоцкий рядом – всё как-то проще, надёжнее и увереннее».

31.10.1968. Шеф, режиссёр Таганки Юрий Любимов говорил Вениамину Смехову. «Володя не выдержал испытания славой... когда он начинает пить, расшатывается весь организм театра».                  

02.03.1969. «Я удивляюсь Высоцкому – какая у него глотка (когда он поёт «Баньку» и поднимает голос всё выше и выше, и кажется, что выше уже некуда, что это уже «предел, дальше ничего не будет», дальше всё «оборвётся», а ничего не обрывается, и Высоцкий «издаёт звуки» «ещё выше, ещё мощнее и звонче». -  Н. К.)?! Феномен».

31.03.1969. «Высоцкий уволен по ст. 47, и никто не говорит о нём больше. Никому его не жаль, и ни одного слова в его пользу. Где он, что, как – тоже никого не интересует».

05.04.1969. «Видел на студии Володю... Выглядит он неплохо... такой приукрашенный покойничек...»

26.05.1969. «Про Высоцкого. В Ленинграде меня замучили (вопросами): «Правда, он женился на Влади?.. Они получили визы и уехали в Париж?»

01.10.1980. «...Володя мучился своей болезнью, уже (не алкоголизмом, а) наркоманией...»

Валерий Золотухин сказал о Высоцком: «Он был жертвенной свечой, зажжённой с двух концов – искусства и жизни». Лучше не скажешь.

По дневникам Валерия Золотухина чувствуется трагедия Высоцкого. То он играет Галилея, Гамлета, Хлопушу, Свидригайлова, Керенского (кстати сказать, не всех и не всегда на подобающем ему уровне)... то слетает с катушек и уходит в запой, то ещё не лучше, в наркоманию... Золотухин пишет о нём с болью друга, который видит, что его друг катится вниз, но который ничем не может ему помочь.

Когда Высоцкого хоронили, Валерий Золотухин был ответственным за крышку его гроба. В чешском журнале появился некролог о смерти Высоцкого с портретом Золотухина в чёрной рамке... Значит, Валерий Золотухин будет долго жить, дай Бог!!  

А когда Виктор Астафьев обозвал Высоцкого забулдыгой и написал, что Высоцкий не был никаким страдальцем, Золотухин заступился за него так, как может заступиться только друг.

...После смерти Владимира Высоцкого многие предлагали Валерию Золотухину, как его ближайшему другу, написать «что-то вроде документальной повести о Высоцком» и ждали её от него. Но ни одна самая честная документальная повесть о нём не заменит дневников Валерия Золотухина о нём же, в которых автор пишет всё по горячему следу, а не по воспоминаниям многолетней давности, которые могут измениться у человека вместе с ним самим и с его взглядами на разные вещи, и не по памяти, которая со временем может дать сбои и подвести человека, Валерий Золотухин почти со стенографической и сейсмографической точностью фиксирует те события и моменты жизни Высоцкого и своей жизни, которые были тогда, когда они были, и те слова, которые говорились тогда, и те поступки, которые совершались тогда, и выражает те свои и его мысли, чувства, впечатления, настроения, которые были тогда, а не потом, когда что-то из всего этого автор мог подзабыть или допридумать задним числом. В этом-то и состоит особая ценность дневников Валерия Золотухина, в том, что он фиксировал в них по горячему следу всё, что было, так, как оно было. 

...Друзья, которым Валерий Золотухин показывал страницы своего дневника, говорили: «Это хочется читать, но это нельзя печатать. Печатать это – значит наживать себе неприятностей и наживать себе врагов». Да и не полагается автору обнародовать свои дневники при жизни, при своей жизни и при жизни людей, которые фигурируют там и могут обидеться на него, если не понравятся там сами себе (что потом и случилось). Валерий Золотухин стал печатать свои дневники, на свой страх и риск. И в самом деле нажил себе немало неприятностей, и немало врагов, даже из числа своих друзей. Вызвал огонь на себя...    

...Многие поклонники Высоцкого и самого Золотухина, после дневников Золотухина, когда прочитали их, перестали подавать ему руку, считали, что он исказил светлый лик своего друга, кумира миллионов, показал его не таким, каким он представлялся им всем до этого, и не таким, каким они хотели бы его видеть, то есть развенчал миф о нём, тот, который существовал раньше. Валерий Золотухин тогда потерял тысячи своих старых поклонников. Но зато обрёл миллионы новых. Я знаю, что очень многие люди только после дневников Валерия Золотухина и открыли для себя Высоцкого, который только после этого и стал им интересен. И мне самой он после этого стал интереснее, чем раньше. А гражданская жена Высоцкого и мать двоих его детей Людмила Абрамова сказала на вечере памяти Высоцкого в магазине «Русское зарубежье» 19 ноября 2004 года, что дневники Валерия Золотухина – это лучшее из всего, что кто-нибудь когда-нибудь писал о Высоцком. Я слышала это своими собственными ушами, потому что была на этом вечере и выступала там и читала свои стихи про «Таганский дневник» Валерия Золотухина.   

...На книжной ярмарке ВВЦ в сентябре 2007 года одна молодая читательница спросила у Валерия Золотухина: «А зачем Вы ведёте дневники?» - Он ответил ей словами Маркиза де Сада, которого он играет на Таганке: «Чтобы отличить истину от неправды, надо познать себя. Я себя не познал». Вот я и пытаюсь познать себя. И поэтому пишу дневники». Античные философы говорили: «Познай себя». – «А зачем надо познавать себя?» - спросила всё та же читательница. – «Чтобы через себя лучше познать людей, свою страну и весь окружающий нас мир, насколько это возможно». До конца ничего и никого нельзя познать, но стремиться к этому надо.

...К фрагментам дневников о Высоцком примыкает «Этюд о беглой гласной» - рассказ Валерия Золотухина о том, как они с Владимиром Высоцким снимались летом 1968 года в фильме «Хозяин тайги», в Красноярском крае, в селе Выезжий Лог, и жили в избушке, где на окнах не было занавесок и где под потолком висела огромная голая «электрическая лампа в пятьсот... свечей», и как Высоцкий сочинил там песню «Банька» и они с Золотухиным пели её на два голоса... Этот рассказ Валерий Золотухин читает почти во всех своих концертах, и, сколько ни слушаешь этот рассказ, всё он не перестаёт быть интересным, и даже становится с каждым разом всё интереснее, со всем своим золотухинским юмором и золотухинской улыбкой, которыми каждая страница этого этюда озаряется, как той лампой «в пятьсот... свечей»,  которая висела в той сибирской избушке.

...Высоцкий - «поэт» Театра на Таганке, а Валерий Золотухин – «летописец» этого Театра, его Пимен, его Нестор. Он пишет историю Таганки и через свои дневники и через свои рассказы вводит читателей в мир Таганки, том числе и в мир закулисья, который не менее интересен, чем мир сцены. В рассказе «День рождения» артисты и режиссёр  отмечают день рождения артистки Танечки, которой исполнилось никто не знает, сколько лет, и никто и не спрашивает, сколько ей исполнилось лет (ей - «ИКС, ИКС ЛЕТ»). За столом все говорят каждый о своём, кто о чём хочет. Порядка во всём этом никакого нет. Тамады, как у кавказцев в застольях, который придал бы празднику какую-то организованность, стройность, фабульность, нет. Один артист жалуется своему другу, что его не берут сниматься в кино. Ну почему же не берут? – удивляется друг: «Ну, ну, у тебя жена – красавица» (почему же тебя не берут сниматься в кино?). - «Не за жену берут». –  «И за жену берут...», - философски рассуждает друг. Режиссёр ругает артистов и объясняет им, «к каким плачевным результатам приходят многие» из них, «когда они не следят за своей профессией, как они быстро скатываются к штампам, как гибнут даже очень одарённые люди». А через несколько строк он же говорит им о том, как хорошо пить «портвейн», и даёт всем рецепт, как это лучше делать: «Портвейн хорошо целыми стаканами пить натощак», «выпить, посидеть не закусывая, подождать», пока он тебя «обожжёт», «и долго смотреть в угол, и потихоньку сходить с ума». А кто-то из женщин даёт виновнице торжества Танечке рецепт: как вывести на лице бородавку пшеном... А старая официантка говорит в сердцах: «Эти артисты, как нажрутся, всегда дерутся...» За столом сидят и люди «с улицы» или из зрительного зала. В том числе и «несколько кавказцев, Танечка любит жарких людей, и они прилетели нарочно на её огонёк».

Весь рассказ состоит из реплик и реприз артистов, рассыпанных в воздухе, как бутербродики и какие-нибудь дольки яблок и мандаринов на столе, из кусков прямой речи артистов, из диалогов и монологов на серьёзные и совсем несерьёзные темы, между которыми как бы нет никакой связи, как между частями какофонической симфонии Шнитке или Губайдуллиной или Шёнберга... Но из всего этого складывается поэма-спектакль о жизни театра и вся его атмосфера. А Валерий Золотухин, как универсальный артист, блестяще играет за своих героев все роли в этом спектакле, перевоплощаясь в каждого из них, и, как режиссёр, блестяще  ставит весь этот спектакль на страницах своей книги.   

...Есть у Валерия Золотухина в книге и рассказ об одном дагестанце – актёре Театра на Таганке Расми Джабраилове – «Прими привет, Расми Халидович!». Это история о том, как Расми когда-то уехал, сбежал из Махачкалы, из-под опёки своих родителей, в Москву и стал артистом Таганки и о том, как он любит лошадей и ходит на ипподром и проигрывает там свои зарплаты, и когда проигрывает, ему стыдно идти домой, и он ночует в конюшне. «И великие играли и проигрывали разве такие зарплаты», - пытается утешить его Валерий Золотухин за кадром, за занавесом своего рассказа. У автора «не поворачивается язык и душа отказывается судить» своего коллегу за его «порок», за тягу к лошадям, потому что коллега этот – талантливый артист и «играет Мармеладова потрясающе». А талантливым и не такое прощается. Как говорил Высоцкий, то есть как пел Владимир Высоцкий? Валерий Золотухин цитирует его: 

Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,

Мне есть чем оправдаться перед ним.

По классификации Валерия Золотухина, есть артисты «благоразумные», а есть не «благоразумные», самые талантливые – это те, которые неблагоразумные. Неблагоразумным был Высоцкий, неблагоразумными были многие талантливые артисты. Неблагоразумен и Джабраилов.  

Портрет Джабраилова Золотухин рисует одним взмахом пера, точными графическими линиями своей шариковой ручки, синей пастой: «Представьте себе Чаплина. Такого же маленького человека, только не еврея, а лезгина. Кавказского человека, проще сказать... Может, от того (у него) и тяга к лошадям». Портрет артиста – готов! Лучше не нарисуешь даже масляными красками!

Эпизод о том, как Джабраилов поступал учиться на артиста, это анекдот да и только. И Золотухин записал этот «анекдот» так, что ухохочешься, такие слова, такие эмоциональные нюансы нашел для этого. Поступать на артистку должна была сестра героя Феруза, которую  профессор Павел Петрович Чистяков решил взять на свой курс. Но мать не пустила её в Москву: «Не бывать тому, чтобы дочь моя проституткой стала...» - гневно-категорично заявила она. И тогда в Москву на место сестры поехал её брат Расми Джабраилов. И вот профессор в кругу членов приёмной комиссии делает перекличку абитуриентов по списку и называет фамилию: «Джабраилова!» - С места встаёт Расми Джабраилов... «Что такое?.. здесь ошибка, что ли?..» - удивляются члены приёмной комиссии, а с ними и профессор Чистяков Павел Петрович, и смотрят в список: «Нет, не ошибка... Джабраилова (в списке) есть...» - «Но вы же видите, Павел Петрович, что это не Джабраилова, а Джабраилов!» - «Я не знаю, я не набирал такого (на свой курс)... Джабраилов спел им песню, что досталась ему от его матери, рассказал им русские анекдоты «на тарабарско-лезгинском» языке, поскольку ни русского, ни лезгинского путём не знал, «а где слов не хватало, чтобы сохранить мелодику (речи), вставлял неприличные выражения...». Сплясал лезгинку. И его взяли учиться на артиста.        

«Есть артисты, уважаемые публикой. Есть артисты, уважаемые руководством. Есть артисты, уважаемые артистами». – По классификации Золотухина, Джабраилов принадлежит «в большей части к категории последней». Идите в театр и посмотрите сами, как Джабраилов играет в спектаклях «Преступление и наказание», «Добрый человек из Сезуана», «Обмен», «Дом на небережной», - говорит Золотухин читателям и посылает их в театр на Таганке. И мне как читателю так и хочется скорее пойти на Таганку и посмотреть, как Джабраилов играет в спектаклях...    

Свой рассказ о нём Валерий Золотухин написал в 1982 году, во время гастролей в Ташкенте, к 50-летию Расми Джабраилова. Артист этот по-прежнему играет на Таганке, но не у Любимова, а (после раскола Таганки) у Губенко, и уже не в тех спектаклях, в каких раньше.      

«Какие сны тебе снятся... дорогой Расми Халидович? Брань и слёзы домашних? Выговора и лишения по службе? Или тебе снятся дагестанские кони твоего лезгинского детства, которые, я знаю, ты веришь, ещё вернутся за тобой и увезут тебя к замечательным людям, в справедливую жизнь». – Обращается к нему автор, который сидит и пишет этот рассказ в своем кабинете, за рабочим столом, с авторучкой в руке, как Пушкин с гусиным пером. И признается, что сам он никогда не ночевал в конюшне, а ночует дома и «забыл даже, как пахнут кони».

Этот рассказ Валерия Золотухина пахнет запахом коней и запахами гор и полынных степей Дагестана.

...Вошло в книгу Валерия Золотухина и его мини-эссе о своём друге Джавиде «Утро вернисажа, или Мой друг Джавид», которое Валерий Золотухин написал специально для газеты «Дагестанская правда», чтобы познакомить земляков Джавида с этим «дагестанским Пикассо», «повелителем цвета», и которое  Раджаб Идрисов напечатал в «Дагестанской правде» 23 мая 2007 года.  

Всего на двух компьютерных страницах – очень лаконичными средствами и яркими красками - Валерий Золотухин показывает в своём эссе всю свою дружбу с Джавидом за сорок с лишним лет, и самого Джавида, лауреата Госпремии Дагестана, и его путь из провинции в Москву, в большое искусство... Джавид, как и Валерий Золотухин, родился в селе, только не на Алтае, не в Быстром Истоке, а в лезгинском селе Кабир, в горах Дагестана, и рано стал сиротой и, как и Валерий Золотухин, рос в детдоме (только не в том, в каком Валерий Золотухин, и пробыл там не три года, а восемь лет) и, как и Валерий Золотухин, юношей приехал в Москву учиться, но не на артиста, как Валерий Золотухин (или земляк Джавида - Расми Джабраилов), а на художника и поступил в художественное училище при школе-студии МХАТа и работал сторожем в учебном театре при ГИТИСе, где и познакомился с Валерием Золотухиным. Они оба мечтали «покорить Москву», и покорили её каждый по-своему.

Когда Валерий Золотухин рисует в своих произведениях портреты людей, он умеет из большого количества каких-то черт и качеств своих «моделей» найти и показать самые характерные их внутренние черты и качества, и – даже без всяких внешних примет (без цвета глаз и волос) - сделать портреты такими натурально-живыми, что тебе кажется, будто ты знал и знаешь этих людей так же, как он. И Джавид получился у него таким натурально-живым: художник, для которого нет ничего, кроме чистого искусства и который добился «высшего пилотажа» в искусстве, и картины которого ценятся и в России, и за границей, который никогда не работал для денег, всю жизнь жил в бедности и нищете, в каких-то углах, щелях и дырах, которые назывались то Косой переулок, то Кривой забор... и который нигде ни с кем не тусуется, ни в каких кругах, и который не пьёт и не курит и не ходит по бабам, а только, чтобы сохранить своё здоровье для творчества,  обливается по утрам холодной водой из ведра и стоит на голове (как, кстати, обливается холодной водой и стоит на голове и сам Валерий Золотухин, который тоже с некоторых пор, и уже давно, и не пьёт и не курит, да и живёт в таком жёстком режиме, что и по бабам ему ходить некогда, не до того ему).      

Я слышала, что по закону шариата быть художником – грех, рисовать людей, как и Всевышнего, – грех (поэтому никто из мусульман никогда не рисовал Аллаха и пророка Муххамеда и в мечетях нет их икон). На Страшном Суде Господь потребует от художника, чтобы он оживил свои картины, людей на них, и если тот не сможет сделать этого, то попадёт в ад. Но и у Джавида, который считает себя правоверным мусульманином, при том, что он не ходит в мечеть и не делает намазов, его модели, которые он рисует, получаются на картинах такими живыми, что их не потребуется оживлять. И у Валерия Золотухина, который в шутку называет сам себя «православным мусульманином», потому что он не одножёнец, его герои и персонажи, которых он рисует в своей прозе, получаются такими живыми, что их не потребуется оживлять ни на одном на Страшном Суде. К тому же они у него получаются по-человечески очень симпатичными, даже если у них есть и какие-то отрицательные черты, и наполнять мир такими героями и персонажами (а не какими-то чудищами типа Шарикова или Франкентшейна, которых не дай Бог оживить) – это значит делать его совершеннее и лучше.     

...Проза Валерия Золотухина не только очень художественна и живописна, но и очень афористична, это кладезь не только ярких образов, которыми нельзя не восхищаться, но и мудрых мыслей, которые обогатили бы собой любую антологию мудрых мыслей философов всех времён и смотрелись бы там не хуже, чем мысли Монтеня, Ларошфуко, Гегеля, Бэкона, Лабрюйера, Фрейда, Фейербаха, Канта, Платона, Аристотеля, Конфуция... или наших отечественных философов, того же Льва Толстого... или того же Абуталиба в книге Расула Гамзатова «Мой Дагестан» в переводе Владимира Солоухина. И я говорю об этом без всякого юмора.

Вот некоторые, первые попавшиеся мудрые мысли Золотухина. - «Маленькие (дети) злые бывают по неразумению». «Есть вход, должен быть и выход». «Всех можно за что-нибудь пожалеть». «Кто кричит, что у него нет времени делать главное, тот, по-моему, безбожно врёт. Значит, оно ему не нужно, нет у него этого главного, ему нечего сказать». 

Многие мысли у Валерия Золотухина – это как бы заповеди. - «Не учитесь никогда мешать человеку». Для актеров: «Две вещи в жизни не спешите делать: разводиться с женой и уходить из театра (в котором вы работаете)». «Мелькнуть на экране раз-другой и повиснуть портретом на чьей-нибудь стенке – дело нехитрое. Куда как труднее удержаться на ней».

И всего этого в книге Валерия Золотухина очень много... Читатели, которые будут читать его книгу, наберутся в ней мудрых мыслей и станут мудрыми людьми, а если они уже мудрые, то станут ещё мудрее.   

Карамзин когда-то сказал: «Крестьянин – тоже человек».

Тургенев когда-то сказал: «Мужик – тоже человек».

Кувалдин повернул эту мысль на несколько градусов в другую степь и сказал (в подтексте одной своей повести): «Пьяница – тоже человек».

А Золотухин сказал: «Директор (театра и вообще директор чего-нибудь) – тоже человек». Золотухин повёл ассоциативную цепочку мудрых мыслей о том, кто есть «тоже человек», дальше в пространстве и во времени и потянул её выше и дотянул её аж до поста директора. А кто-то после Золотухина, в пандан ему, сказал: «Бизнесмен – тоже человек». Так постепенно можно эту мудрую мысль и до поста мэра и до поста президента дотянуть, поднять на крутую гору, где восседают все сильные мира сего, которые – тоже люди.

...Прозу Валерия Золотухина в своё время оценили такие литературные корифеи нашего времени, как Валентин Распутин, который советовал ему писать больше художественной прозы, и Виктор Астафьев, с которым Валерий Золотухин встречался в Сибири, в Овсянке, в родном селе писателя, и который восхищался его языком, и Андрей Вознесенский, который когда-то прочитал в журнале «Юность» повесть Валерия Золотухина и написал, что она гениальна и что теперь Валерий Золотухин вступил в «иное измерение» и что теперь все будут смотреть на него не только как на гениального артиста, но и как на гениального писателя. А Владимир Высоцкий даже запил «от зависти», когда прочитал прозу Валерия Золотухина, и сам же и признался ему в этом (ты думаешь, от чего я запил? «от зависти» к тебе) и всё спрашивал у него, откуда он такие слова берёт, которыми говорит и пишет и которых ни у кого из писателей и у самого Высоцкого нет. Откуда? Из волшебного золотого сундучка, в который он с детства собирал слова, как самоцветы, как кусочки алмазов, слово к слову, у себя на Алтае, в своём Быстром Истоке, какие от своей матери Матрёны Федосеевны, какие - от своего отца Сергея Илларионовича, какие - от своего дядьки Ивана Федосеевича, какие - от своих тёть, и всюду возил с собой всё это, куда бы ни шёл, куда бы ни ехал, и ничего из всего этого не растерял на своём тернистом и «кремнистом пути».     

Сам Валерий Золотухин восхищается в своей книге прозой и Валентина  Распутина, и Виктора Астафьева, и Василия Шукшина, и Юрия Казакова... и стихами Владимира Высоцкого... Но когда читаешь прозу самого Валерия Золотухина, и его повести, и его этюды, и его дневники, то как бы забываешь о том, что есть у нас какие-то ещё литературные корифеи, и восхищаешься им и думаешь: «Нет в мире ничего лучше прозы Валерия Золотухина и нет в литературном мире никого лучше Валерия Золотухина!» Так, наверное, всегда бывает у каждого читателя, который читает книгу любимого писателя и погружается в его творчество. 

Когда читатели хвалят Валерию Золотухину его книги и говорят ему (я своими ушами это слышала и в Театре на Таганке, и в ЦДКЖ, и на ярмарке ВВЦ, где Валерий Золотухин встречался со своими поклонниками): «Мы читаем Ваши книги и оторваться от них не можем», - он прикольно улыбается и говорит: «Да я и сам от них оторваться не могу, когда читаю их». – И это не потому, что хряку нравятся свои собственные яйца, а потому что каждый творец изумляется тому чуду, которое он сотворил, если это и правда – чудо, и на которое он смотрит уже как бы со стороны и вопрошает сам себя: «Неужели это я такое сотворил?»   

...Мне думается, читатели Дагестана, как и читатели всех уголков России, которые прочитают книгу Валерия Золотухина «На Исток-речушку, к детству моему» (в том числе и те, которые уже читали что-то из этого) получат ни с чем не сравнимое удовольствие от неё, и она станет их насущной книгой, как хлеб насущный. И они откроют для себя артиста Валерия Золотухина с совершенно новых сторон и ракурсов и в совершенно новом качестве, каким они его не знали, то есть в совершенно новой для себя роли, в совершенно новом амплуа. И узнают много нового не только о нём самом, но и о России и о её людях, прославленных и раскрученных на всю страну и на весь мир и не раскрученных и не прославленных, но по-своему не менее интересных, и узнают много нового об их жизни и об их проблемах и переживаниях, и наполнятся сиянием поэзии и красоты и доброты, которая исходит от страниц Валерия Золотухина, и энергией и оптимизмом, и верой в лучшее, и в каких-то местах книги будут смеяться, а в каких-то плакать на пару с автором.               

Прочитать книгу Валерия Золотухина – это почти то же самое, что испить чистой, прозрачной воды из Исток-речушки, с ароматными  травинками, с листочками и ягодками смородины, с цветочками-лепесточками и соломинками и с крупинками берегового песочка в ней, или  сесть с ним рядком и поговорить ладком, с глазу на глаз, по душам, и он изольёт тебе свою душу, откроет её тебе всю до самого донышка и поддонышка, до самых тёмных своих глубин, расскажет тебе, как самому себе, без утайки, всё самое главное, что волнует и мучает его как человека, артиста и писателя, то есть всё, что лежит у него на душе и о чём у него душа болит.

Нина КРАСНОВА, поэтесса,

член Союза писателей СССР с 1980 г.,

член Союза писателей Москвы

15 – 18 сентября 2007 г.,

Москва

«Эпоха», Махачкала, 2008

"НАША УЛИЦА" №116 (7) июль 2009