Владимир Монахов

ПРОГУЛКИ С ПУШКИНЫМ И БЕЗ...

(из дорожного дневника)

Как мало в России великих поэтов.

Еще меньше хороших стихов.

Но миллион графоманов,

ткущих поэм скелеты,

не могут остановить

на часах поэзии

пушкинский

крестный

ход!

Из дневника 1993 года

1.

В первый день прогулки по пушкинским местам на Савкиной горке обнаружил себя заяц. Вскрикнул о нём юный поэт Антон Веселовский:

- Заяц! Смотрите - заяц!

Я резко повернулся в сторону леса и в одну секунду увидел серого зверька, который в мимолетное мгновение был выхвачен дальнозорким взглядом из лесного бытия и тут же скрылся в чаше. Всего-то одна - две секунды, которые даже трудно было посчитать за событие в нашем путешествии по пушкинским местам.

А между тем Заяц в истории Пушкина сыграл важную роль, он предостерег его от губительной поездки на Сенатскую площадь, где декабристы готовили восстание. Пушкин с полдороги в Петербург вернулся назад, когда путь ему перебежал зверек, сочтя это плохой приметой. Только в наше время этому факту придали историческое значение. Зайцу на месте встречи даже поставили памятник. И теперь он стал, хоть и безымянным, историческим персонажем русской литературы.

Пустячная деталь ХIХ века превратилась в важный и существенный факт большой русской истории. Встретить в первый день зайца мне показалось хорошим знаком, сигналом из того времени, в поисках которого я приехал в пушкинские места. Впрочем, какую роль современный заяц, который даже не подозревает о роли его знаменитого предка в истории русской литературы, должен сыграть в нашей судьбе, трудно представить. Может быть, и никакой. Но встреча с зайцем в пушкинских местах была, и теперь я об этом не могу забыть. Как это еще зарифмуется во временном мире и в русском пространстве, в котором между стихами по-прежнему девять безлюдных верст, не ведаю, но точно знаю, что

Человек человеку - рифма!

Зверь зверю - ритм!

Птица птице - полёт фантазии!

Цветок цветку - метафора!

Если Бог ежедневно

Сотворяет мир стихами!

2.

- В БраЦке, среди бетонных коробок, поэт уровня Пушкина не может родиться и вырасти! – сказал я моим собеседникам, когда мы за полночь шли каменными джунглями родного города с очередной поэтической тусовки, где вино крепило наши разговоры.

- А что мешает? – не соглашался со мной журналист и поэт Вадим Скворцов.

- Среда не та. Наш город имеет лицо заспанного жилмассива. Слишком много архитектурного однообразии и преснятины,- развивал я свою теорию со-пернику.

- Выйди за город, к Ангаре, в тайгу – там такая красота, что Пушкину и не снилось, - пытался отстаивать свою точку зрения Вадим, коренной сибиряк.

- Красота в БраЦкрае имеется, но серость городских джунглей не даст взойти росткам поэтической гениальности, - настаивал я на своей мысли. – Да и что Пушкин: нет среди нас ни одного поэта, заметного на всю русскую нацию, и не будет!

- Не торопись. Братску всего-то полвека, все еще впереди…

- Нет, в поэтической перспективе наш БраЦкРАЙ бесперспективен,- оставался непреклонен я.

3.

Вспоминался этот разговор многолетней давности под кронами дубов усадьбы Тригорское, где в конце августа для бригады поэтов литературной группы «Илья-премия» дирекция Пушкинского заповедника отвела неделю для творческого прорыва. Молодежь - Сергей Ивкин, Антон Веселовский, Ася Аксенова - то и дело делали записи для будущей работы, а я так и проходил всю неделю порожняком, ни разу не черкнув ручкой в дорожном блокноте, хотя вокруг меня были места, где

Мелким почерком

По траве пробежал стишок

До холодной дождливой точки,

Что зарылась в речной песок…

Мы гуляли парками и полями, поднимались на взгорки, вышагивали дорогами и тропками, стараясь уловить своим вдохом – выдох поэта, сделанный почти два столетия тому назад. Выискивали свою собственную историческую параллель в счастливых пейзажах, пропитанных стихами и речью, фрагменты своей маленькой жизни примеряли к целостной большой судьбы  первого русского классика… Свершившиеся поэзия и история бросались нам в глаза сами, помогая выслеживать пушкинское вдохновение, разыскивая только ведомые глазу поэта приметы гения места и времени. И молодежь как-то быстро находила повод переложить впечатление в слова, в рисунки и фотографии, в ощущения, которыми они делились с организатором поездки по пушкинским местам Ириной Медведевой.

А я занемог в каком-то самоубийстве молчания. Молчал не потому, что не говорун по природе своей, поболтать тоже люблю, а оттого что во мне все внутренне было сдавлено до онемения - и прошлое, и настоящее, и будущее слилось в одно лицо опустошенности. Но я не искал одиночества, а добивался уединения с поэтом. Потому и молчал, и слушал историческую тишину здешних мест.

Господи, я так давно мечтал сюда попасть, и только благодаря юному поэту Илье Тюрину, который за свою короткую жизнь даже не подозревал о моем существовании, теперь своими глазами могу осмотреть места, где жил Пушкин, понять, что двинуло так мощно сначала в нем, а затем в русском человеке сильное поэтическое слово, намоленное рифмами и ритмами многими поколениями русских поэтов.

И когда пришел мой час соприкосновения со священным миром русской литературы - сковало полное коварное онемение, которое мне не удавалось преодолеть. Даже вести светские разговоры не хотелось. И я, видимо, производил на нашу команду впечатление гордеца и зазнайки, который демонстративно пытается добиться в молчании какой-то только ему ведомой высокохудожественности. Эдакий модный нынче перформанс современности. Но видит Бог, я этого не хотел.

И только среди ночи, последней ночи в этих местах, когда шумной гурьбою мы вывалили под звездное небо, проходя по темным аллеям парка усадьбы Тригорское, где прежде бродили лирические герои Пушкина, пытаясь зорким глазом уловить августовскую падающую звезду и загадать желание, я почувствовал: что-то родное и знакомое, когда надвигаются нужные слова, шевельнулось во мне. Падалицы звезд не наблюдалось - в соседних садах слышалось только, как бьют о спелую землю созревшие яблоки. И тут на меня накатило, я произнес вслух:

Небо ночное

Зарастает звездами

До макушки сада

Набрав полный рот

Звёзд, небо улыбнулось

Краешком луны

Впрочем, будем честными, эти 3-х:тиши- я не были озарением этой ночи. Как говорят в таких случаях, домашняя заготовка, которая всплыла в памяти ко времени и месту. Звезды, смотревшие на нас свысока, радовали яркостью и скученностью, словно серебряные гвозди, навсегда вбитые в потолок Вселенной… Мы, напрягая память, разгадывали созвездия, особенно преуспевали в прочтении карты звездного неба Ирина Медведева, Нина Веселовская и Сергей Ивкин. А я понимал, что звезды - это единственное, что за два века не изменились с тех пор, как их видел с этого же места Александр Сергеевич. Звездное небо было подлинным и сохранилось в той же пропорции, в той же яркости света на фоне тьмы, как и при Пушкине. А все остальное: и лавка Онегина, и аллея Татьяны, и дуб уединенный, и шатровая ель ( из семечка той самой – внушают экскурсоводы), и мостик для поцелуев, и банька, и барский дом - все уже было другим, в угоду нынешнему веку, - глянцеватым, хотя вряд ли уместно здесь это ругательно- затасканное словцо.

Всё было мемориальным, музейным, хотя и позволялось пройтись по ним своим шагом, потрогать руками, прихватить веточку или шишку с собой на память. Но это уже было и будет без Пушкина, как бы ни старалась крепкая команда музейщиков во главе с Георгием Николаевичем Василевичем оживить, придать основу пушкинской первородности. Все будет теперь без Пушкина.

И слова Богу, что срывающихся с неба звезд, которые обещал август в псковском небе, мы за ночную прогулку не обнаружили, поскольку небо тоже должно оставаться неизменным, как при Пушкине. Видимо, и это было нам в наказание, поскольку каждый из нас накануне днем в усадьбе прапрадеда Абрама Ганнибала прикасался к парковому камню, который, по словам экскурсовода Сергея Пинчука, считают счастливым, и уже загадывал свое сокровенное желание. Делали это охотно и весело, а я, как стареющий зануда, долго сомневался, уклоняясь от коллективного праздника жизни, – а нужно ли это делать? Но под напором общего энтузиазма тоже не утерпел и загадал своё. Но впервые не для себя, любимого, а для других, но поскольку условия исполнения предполагают скрывать ваше желание, то и здесь я на полном основании промолчу.

4.

После затяжной ночной прогулки я проснулся раньше всех и вышел к парку. Там за лесной чащей расслышал голос. Голос был ритмичным, как будто неизвестный, но такой знакомый человек читал стихи. И я пошел на этот зов ритма. Но в парке встретил только рабочего, который готовился косить траву.

- Здесь кто-то читал стихи?- обратился к нему.

- Кроме меня тут никого нет! – сказал он равнодушно.

- Не может быть! Я отчетливо слышал голос, читающий стихи. Может, экскурсия ранняя проходила?

- В такое время экскурсий нет.

- Но не могло же мне показаться?

- Говорю же вам, кроме меня и вас здесь никого нет. И стихов тут не читали.

И рабочий включил мотокосилку, металлический скрежет разнесся по окрестности, заглушая все живое, и слово в том числе.

Эту забавную историю чуть позже рассказал известному критику и пушкиноведу Валентину Курбатову, который присоединился к нам для дальнейшего путешествия.

- Ничего удивительного в этом происшествии нет, - сразу расставил все точки в утреннем происшествии Валентин Яковлевич. – Здесь места пропитаны поэзией Пушкина. Рабочий тоже мог почитать с утреца для бодрости духа стишок Александра Сергеевича. Как говорится, помолясь на рифму нашего гения.

- Но он отрицал это!

- Ну, вот сейчас он вам в этом признается! У нас тут и рабочие непростые. Вы же не признались ему, что тоже стишатами балуетесь, не предложили почитать на два голоса, а чего же от него ждете открытости души? Тут чтобы все открылось, надо ножками походить, каждой травинке поклониться. Пошли вместе…

И, шагая вслед за Курбатовым, я припомнил, как много лет тому назад таким же разнорабочим трудился в этих парках мой любимый поэт из Иркутска Анатолий Кобенков, которому удалось много чего написать в здешних палестинах, что крепко вошло в современную поэзию и читательскую душу. И прикрепленный к нам экскурсовод Сергей Пинчук после колебаний признался, что пишет стихи и песни.

5.

Какая это сладость - бродить по пушкинским местам не с заказным экскурсоводом, хотя плохих здесь не держат и наш экскурсовод, он же и поэт Сергей Пинчук, отрабатывал свой хлеб не формально, но все же - а с Курбатовым! Даже в короткие прогулки я убедился - интересней. Он тут каждую травинку, каждый цветочек знает, даже малая пичужка, вылетевшая из-под ног, ему знакома. Обязательно поприветствует и взглядом проводит. Быстро движется по историческим местам Валентин Яковлевич, дорожки-тропочки все до одной знакомы, сотни раз проторены, чуть замешкаешься, а он уже далеко впереди на сто метров. Не ждет. Одна защита нам городским непроворам, что остановится у цветка и зачнет биографию его рассказывать.

- Смотри - клоповник. Мелкий, невзрачный цветочек. А вот землей северной выпестован на радость нам. Вылупился на свет божий, под скупым солнышком тоже жизни радуется... Так же, как при Александре Сергеевиче. Я когда сопоставляю – через живой мир флоры день сегодняшний и день Пушкина с этим же ландшафтом, с этой же природой, у меня все в жизни ладится. Побегаешь по этим полям и горкам, сил наберешься, поскачешь на своих двоих. Здесь со мной ничего случиться не может, кроме хорошего. Видел и с высоты птичьего полета край этот и даже падал, но вот цел и невредим. Здесь все лечебно для тела и души…

Удивительный напевный голос Курбатова, начиненный подлинной русской северной речью, без современной мешанины лишних телеслов, начинает во мне медленно, медленно пробуждать близость к этому месту, приноравливать душу к простору, который охватил всю нашу литературу. Поделился с Курбатовым своим тягостным состоянием. А он в ответ:

- И мне временами кажется, что нет в России с нами Пушкина, и такая мертвая усталость повсюду наблюдается. А потом достанешь с полки книгу, откроешь на любимой странице - и заговорит он с тобой. Приедешь в Михайловское, находишься, наглядишься, набубнишь стихов, которые выбегают еще из школьной памяти, и опять можно жить.

Проходит тоска.

И я чувствую неловкость, что так долго раскачивался, не видел, не ощущал себя причастным, был все дни, отведенные для Пушкина, угрюм, стремясь не к одиночеству, а к уединению. А оказывается, не тот темп взял для жизни в пушкинских местах. А надо действительно скакать, перемещаться, говорить. Двигаться. От пригорки к горке, от поля к полю, от сада к саду, от цветка к цветку, от слова к слову Пушкина. ( Вот Ирина Медведева тоже нас подгоняла, каждый день попрекая, что мало ходим, мало видим, мало говорим – она уже знала главное в этом мире). Только в движении весь здешний пушкинский мир врастет в тебя ритмом и оживет, заговорит, откликнется и пробудится в душе, чтобы она глядела на окрестный мир зоркими глазами Пушкина. Даже не обязательно стихами. Мы ведь до сих пор говорим и мыслим строками Пушкина: « Я памятник себе: душа в заветной плоти», - как он когда-то говорил словами других поэтов. Многое из того, что показывал, озвучивая словами мне в минуты наших прогулок Курбатов, я нашел в подаренной им книге «Александр Пушкин. Продолжение следует…». И понял, чтобы там ни говорили, но Пушкин лишь когда отделился от государства, стал подлинный русским поэтом. Теперь мы ходим за ним по пятам,

От жизни наискосок,

Там, где растут одуванчики,

Время целует в висок

Кудрявого мальчика,

озвучивая свою судьбу его стихами.

6.

И промежуточная точка этого путешествия к Пушкину выставилась в Москве, когда известный современный поэт Константин Кедров, возрождающий в русской поэзии обоими нами любимый футуризм, назначил встречу у памятника Александру Сергеевичу, назвав его уничижительно, как все москвичи, вслед за Алексеем Толстым «на Твербуле у Пампуша». У подножия классика продолжился наш разговор о современной литературе, который прежде мы вели по сети, и он сразу не согласился с мои тезисом, который я однажды изложил в шутливом четверостишии и показал ему.

Жег глаголом на пьяной пирушке,

Набивая в истории цену,

Хоть и знал: на Руси после Пушкина

Все поэты второстепенны.

- ХХ век дал мощную русскую поэзию. Маяковский, Хлебников, Вознесенский чего стоят, – убеждал меня Константин Александрович. И категорично продолжил: Пушкин уже за эти двести лет стал - наше ничто. Русская поэзия в ХХ веке самая мощная в мире, все от нас отстают.

Я не возражал, позволяя выговориться любимому мною поэту. А он говорил убежденно и вдохновенно, видя во мне единомышленника. Я только слушал, хитро думая про себя: мы-то знаем почти все про Пушкина, а он о нас даже не ведает. И, что бы мы из себя ни представляли, мы все равно после Пушкина, и что бы мы ни говорили, ни думали о себе, мы будем сверять и слова, и свои маленькие действия в истории только с ним. И что эфиопу смерть, то русскому - Пушкин.

Я вспомнил камень в Михайловском у озера, куда мы подошли с Ириной Медведевой. Я обратил ее внимание на то, как современно звучит пушкинская строка: « И вновь я по сети…». Черканул только одну буковку - и родилось новое содержание. А ведь все это Пушкин, хотя в новом прочтении современного человека, увязнувшего в информационном пространстве мировой деревни… И что бы там ни говорили любимые мною поэты, я остаюсь при своем мнении:

Россия – страна-поэт.

Ее базис – Пушкин,

надстройка – читатель.

С помощью только Пушкина мы способны наново сотворить Россию стихами, где можно спастись всей русскоговорящей нацией, в которой много пришельцев по крови из других, меньших народов. Пушкин тоже с африканской кровью. Это не имеет значения. Главное – русская речь, русская душа, русское звездное небо, в котором замирает даже ангелов хор, когда поэт вопреки всему верит стихом.

Если вольготно грехам,

То святость идет в рост.

Россия – между стихами

И возвышением звезд.

Неба чистое знамя,

Когда бы под ним ни шел,

Соборно реет над нами,

Сливаясь с русской душой!

Братск

"НАША УЛИЦА" №116 (7) июль 2009