Юрий Кувалдин "Лесин стиха капитан" эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

На снимке: Юрий Александрович Кувалдин в редакции журнала "НАША УЛИЦА" на фоне картины своего сына художника Александра Юрьевича Трифонова "Царь я или не царь?!"

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

ЛЕСИН СТИХА КАПИТАН

эссе

Москва-река в моем разливе похожа на канал имени Москвы в разливе Лесина. Москва, как циферблат, развернута по кругу. Компас из моего окна север указывает правее параллели Братеевского моста, через Кузьминский парк. А напрямую от меня, чуть левее - Тушино, страна, даже государство, за самостоятельность которого наряду с Абхазией, ратует Евгений Лесин.

Заложи бухло за ворот.
Вот тебе моя рука.
Если Тушино не город,
То и Волга не река.

И он прав, почему Кремль должен управлять Братеевым?! Я сам знаю, что мне делать, куда ходить, на Паромную ли улицу, или на Ключевую. К тому же наши самостоятельные государства, Тушино и Братеево, связаны водным путем, то есть, в сущности, граничат между собою. Про моё родное Братеево у Лесина есть стихотворение:

Отважно обтекая подворотни,
Бреду своей дорогою кривой.
Братеево от бешеной Капотни
Отделено извилистой Москвой.

Болотами она укрылась ловко.
И утки тут устроили возню.
Сверну на Ключевую, где Шмелевка
Безрадостно впадает в Городню.

Автозаправки и автозапчасти.
Вперед, автосограждане, ведь вы
Достигнете большого автосчастья
На трупе моей маленькой Москвы.

Артист Георгий Бурков, непревзойденный Поприщин в "Записках сумасшедшего", в своих записках как-то со злостью бросил: вся жизнь вранье! Потому что вся жизнь запрещена, а разрешается только в одеждах. Я мат люблю сильнее водки. Проницательный Михаил Бойко однажды задался вопросом: “Как же прильнуть к Чистому Злу, не совершая ничего предосудительного?..” И ответил: “Через поэзию...” Читайте Лесина, он тоже любит Чистое Зло, то есть настоящую жизнь. Если кто не работал в газетах, тот не знает, как там любят Чистое Зло! И водку, разумеется.

Иду Волоколамочкой
До Тушина пешком.
С моей любимой дамочкой -
Чекушкой. И пивком.

Не знаю, есть ли еще где такой литературный газетчик, как Евгений Лесин, нет ли, но он должен был быть в одном экземпляре и именно Евгением Лесиным, космонавтом независимой литературы, тушинским алконостом, стратонавтом, автором бессмертной поэмы "Где мы, капитан?" (в прозе, как "Мертвые души"). Евгений Лесин учился у Татьяны Бек в Литературном имени Пешкова институте. Но главное литературное образование Евгений Лесин получил на улице, как и всякий приличный писатель. У ларька. В подворотне. Зимой в подъезде у батареи. Когда Евгений Лесин работал в "Книжном обозрении", эта газета была лучшей в стране. Теперь Евгений Лесин работает в "Независимой газете" ("Экслибрисе"), и эта газета лучшая литературная газета в стране... и мире. Где бы ни насаждал литературу Евгений Лесин, от него не отстает, то есть везде за ним хвостом идет со своими вызывающими любовь "Нового мира", "Знамени" и "Дружбы народов" произведениями писатель Юрий Кувалдин. Евгений Лесин в этих газетах напечатал уже целый том эскапад писателя Юрия Кувалдина и этим прославился на всё Тушино и Братеево. Скоро слава наша докатится до Бибирево, а там, глядишь, и по Алтуфьевскому шоссе за Москву разольется. Вот что значит печататься у Евгения Лесина. Одним словом, пройдут века, завянут помидоры.
Когда-то Лесин собирался написать диссертацию про Венедикта Ерофеева, да всё никак не соберется. Веничка не так прост, как думали. Мол, ходит и пишет, сидит и выпивает. Больше, конечно, выпивает, чем пишет, но и пишет немало. Он влезает в душу и не желает оттуда удаляться. И писатель, иногда пишущий в дань детству стихи, Евгений Лесин ходит с Веничкой в груди: "Все говорят: Розанов, Розанов. Ни дня без опавших листьев, мол, Улетное и Мимоездное, записки из похмелья и выписки из дневников сумасшедших охотников. Враки все это! Никакого Розанова Юрий Олеша не обкрадывал. А обкрадывали все, и обкрадывали "наше все" - Пушкина А.С."

Ну ты сказал, Жванецкий отдыхает.
И Гоголю уже работы нет.
Отличный стих. И лучше не бывает.
Так отдохните, Лермонтов и Фет.

Есенин, отдохни, угрюмый Пушкин,
Вались давай на лавку без сапог.
Ахматова и Бродский бьют баклуши,
Уснули где-то Вяземский и Блок...

Лишь лапками тихонько колыхают.
Уснул и Тютчев, я им не горжусь.
Да что ж такое! Все, блин, отдыхают!
А я один тут, что ль, как бешеный, тружусь?

Меня подкупает в Евгении Лесине способность всегда писать для себя. Юрий Олеша говорил, что когда он писал для себя, то получалось легко и великолепно, а когда по заказу - тяжело, мучительно и посредственно.
Вот, к примеру, и Венедикт Ерофеев писал в Москве и в Петушках для себя, и на кабельных работах тоже, и Евгений Лесин пишет для себя, и мой замечательный автор Сергей Михайлин-Плавский (земляк знаменитого драматурга Александра Сухово-Кобылина), и Василий Розанов писал для себя, и Юрий Нагибин писал для себя свой "Дневник", чтобы Юрий Кувалдин издал его - тут уж формула явлена абсолютно по смыслу: Нагибин писал для Кувалдина, оба Юрия к тому же, и оба умели/умеют читать и писать!
А вот что говорит искушенный знаток художественных текстов Ролан Барт в эссе "Удовольствие от текста":
"Если я с удовольствием читаю ту или иную фразу, ту или иную историю, то или иное слово, значит, и писавший их испытывал удовольствие (что, впрочем, отнюдь не исключает писательских сетований на муки творчества). А наоборот? Если я, писатель, испытываю удовольствие от письма, то значит ли это, что удовольствие будет испытывать и мой читатель? Отнюдь. Я вынужден разыскивать этого читателя ("вылавливать" его) не имея ни малейшего представления о том, где он находится. Вот тогда-то и возникает пространство наслаждения. Мне необходима не "личность" другого, а именно пространство как возможность диалектики желания, нечаянности наслаждения, пока ставки еще не сделаны, пока еще есть возможность вступить в игру".
На меня обычные люди посматривают с некоторой опаской и недоумением: все люди как люди, работают, а этот, писатель Юрий Кувалдин, руки в брюки, ходит, карнизы на верхних этажах домов разглядывает, ворон считает. "И все пишет, пишет, а для кого пишет? Ведь книг-то его никто не читает", - вздыхает красноносый небритый дворник, выкатывая бак из двери мусоропровода.
А вам и не надо читать книг. Не читайте книг, никаких.
Юрий Кувалдин: "Писатель пишет для писателя".

Не надо вежливых вопросов...
- Все хорошо.
- Жизнь удалась.
- Здоров.
- Богат.
- Писатель Носов,
Его читаю я сейчас.

Мы не друзья и мир не тесен,
У нас не общая кровать.
Тебе ответ неинтересен.
Мне неприятно отвечать.

Так, может, как-нибудь без яда?
Его достаточно внутри.
Тебе ж ведь, сука, что-то надо,
Ну, так о том и говори.

Зима. Елка горит во дворе. Евгений Лесин как-то в рюмочной сказал мне, что пишет только после поднятия рюмочек и прочитал:

Ушел коммунизм.
Пришел Интернет.
Я любил тебя, жизнь,
А ты меня - нет.

Виктор Астафьев удивлялся славе "пьяницы", как он говорил, Венедикта Ерофеева, Венички. Астафьев не понимал искусства прозы, он видел лишь прямые смыслы. Хрусталь блеснул, как фотовспышка. Скажет Лесин, скажет Веничка. Очень тяжело писать слова каждый день, а надо. Иначе исчезают дни бесследно, как будто и не было тебя на свете. Так "На Васильевский остров я приду умирать..." Иосифа Бродского вытекает из "Я вернулся в мой город, знакомый до слез" Осипа Мандельштама. Знакомая осенняя пора.
В Храпуново перед магазинчиком в виде синего железнодорожного вагона без колес, торгующим спиртным, вся земля была усеяна притоптанными металлическими пробками от водки, вина и пива, и казалось, что это миниатюрная Красная площадь поблескивает брусчаткой, особенно после выпитого стаканчика. С одним своим персонажем я исполнял роль могильщика на кладбище в Салтыковке, зарыли три гроба с безвестными телами и, Богу "помолимшись" и чаю "напимшись", с бутылками в карманах поехали в Храпуны, к еще одному моему персонажу из другой, правда, повести. Конечно, Юрий Кувалдин бесстрашный человек, но не до такой степени как гроза поэтов Евгений Лесин:

Иисус Христос приходит в БДСМ-клуб
И говорит: я пришел принять страданье и муки.
И вот уже две тысячи лет его труп
Прибит к орудию казни за ноги и руки.

Каждый день одни извращенцы убивают людей,
А другие говорят: распни меня, съешь меня, Алиса.
Вот в Германии один людоед-гей
Съел другого. А его арестовали полицейские крысы.

За что? Я спрашиваю: за что его арестовали?
Каждый день мы поедаем коров и свиней.
И никого, никого еще почему-то не покарали
За жестокое обращение с животными. Мир людей

Непонятен, абсурден и алогичен.
А вы говорите: бог. У бога давно уже кома.
Каждый из нас порой бывает немного лиричен,
Особенно после убийства или погрома.

Каждый из нас хочет причинить другому боль.
Или себе. Или обоим. И нечего тут стыдиться.
И если б две тысячи лет назад построже был фейс-контроль,
Кому-нибудь посимпатичней пришлось бы сейчас молиться.

А может, другой был бы гораздо хуже.
И на него клюнули б все, а не только, кто слаб и глуп.
И все-таки, пока еще хоть что-то снует снаружи,
Не пускайте Иисуса Христа в БДСМ-клуб.

Впрочем, о Христе и Храпунах что-то и у Венички есть в "Петушках". Не одному же Евгению Эдуардовичу Лесину о Христе писать. Пока ехали в Храпуны, всю водку в электричке выпили с какими-то веселыми бардами, бородатыми и с удочками. Но если путь к душе лежит через стаканчик, гранёненький такой, какой любил Бодлер, то и опрокидывай его смело, и об этом и о нем писал Кувалдин Юрий вдохновенно, то есть в подпитии, в повести "Станция Энгельгардтовская". Куда ведешь, тропинка милая? Нет, не спрятаться мне. Писатель Юрий Кувалдин и художник Александр Трифонов уверены, что вдохновение подобно состоянию опьянения, когда все делается легко и весело.
Все время надо писать. Тут другие смыслы возникают в процессе письма. В России весенней травкой подрастает новое общество потребления: перенасыщенные товарами магазины с блестящими витринами, улицы с дорогими машинами... Вот герой рассказа писателя Юрия Кувалдина Вацлав Подъяпольский жил в эпоху недоразвитого социализма, но и тогда был доволен жизнью и собой - высокий, расположенный к полноте, с уже заметным брюшком, двадцатишестилетний молодой человек, с пухлыми щеками, толстым носом и большими, всегда удивленными глазами. Когда-то отец, директор НИИ, устроил его к себе в фотолабораторию, намереваясь далее определить сына в институт учиться. Но Подъяпольский учиться не пожелал, ударился во многие халтуры, которыми и доныне занимался. Отец в начале года умер, но новое начальство смотрело на деятельность сына сквозь пальцы, сохраняя в сердцах своих благодарную память об отце. Сравнение жизни с эскалатором метро, вверх, вниз, плавное перемещение из ниоткуда в никуда, с дивана в кресло, а зачем, неважно, да такой и вопрос не ставится, потому что в сторону вопросов он - герой гастрономической демократии - даже не догадывается взглянуть. Художник Александр Трифонов взглянул на это с другой стороны: ведь вечно тянет от всех благ выпить на троих у магазина. Какие проблемы? Нет проблем! Непревзойденный поэт Евгений Лесин третьего числа написал:

По Мясницкой иду я хромой и больной,
Мне б разжиться сейчас четвертинкой.
Но на каждом углу мент стоит молодой,
Развлекая прохожих дубинкой...

Написал, пишу, письмо... Любопытное слово "письмо". По-русски всегда кажется конвертом с некой бумажкой и словами типа "привет семье!". Но понятие "письмо" убежало из письма и прибежало к писателю Юрию Кувалдину, который пишет каждый день, потому что никто так писать не может (может быть, один поэт Евгений Лесин), потому как "письмо" (l'ecriture) - термин, введенный гениальным Роланом Бартом и обозначающий некую идеологическую сетку, находящуюся между индивидом и действительностью. А между находится лишь рецептуализм. И он мне нравится.
Рецептуализм разрешает писать так, как хочется и без согласования с кем бы то ни было. Ну, так и пишет картины, то есть занимается картинописью художник Александр Трифонов. Реализм оставлен в СССР для фотоаппарата. Надо постоянно зарубать на носу каждого неофита: Рецептуализм - искусство второй рефлексии: само-из-себя творчество и - одновременно - само-в-себе истолкование (да здравствует двуликий Янус!). Вот перед нами выдающийся холст Лидера Третьего Русского Авангарда художника Александра Трифонова: "Портрет поэтессы Нины Красновой". Эти губы отдельно от глаз пишут о разорванном и склеенном временем поэте Одиноком - Александре Тинякове, как он пропивает с "девками" свой гонорар и говорит с ними не языком газеты, а языком улицы. Отлично говорит! Разве что современный поэт Евгений Эдуардович Лесин с ним может посостязаться:

На профиль мой еврейский не смотри.
Ты, а не я живешь сейчас в Нью-Йорке.
Христос любил портвейн не "33",
А "Семьдесят второй" и "Три семерки".

Ему-то легче - он вино бухал
И верил остальным своим ребятам.
Ну а у нас один Колонный зал,
Где потчуют каким-то там распятым.

Где все святые, и коньяк рекой,
Начальники умеют веселиться.
А мы опять дрочим одной рукой,
Чтобы другою истово креститься.

С портрета льются в бездну метафизического пространства чувства о непостижимости каузальности. Впрочем, именно эту каузальность писатель Юрий Кувалдин и академик рецептуализма Слава Лён отбрасывают за ненадобностью, поскольку рецептуализм ничему не подражает и ничего не отражает: искусство творится из искусства - оно а-миметично (прощайте, древние греки!). Эта картина художника Александра Трифонова заговорила на восторженной ноте: "И я открыла его для себя, и испытала восторг узнавания его поэзии, и не могла понять и недоумевала, почему такого Поэта затерла История [советской - Ю.К.] литературы. Мне в детстве казалось, что поэт должен быть кристально чистым. А потом я поняла, что такой "идеальный" поэт - это каменный болван, который никогда не напишет хороших стихов. И только поэтому он может убедительно показывать все самое высокое и возвышенное и все самое низкое, животное в человеке. Я думаю, что, чем больше у поэта, и вообще у художника, "амплитуда колебания" между высоким и низким началами, тем он гениальнее. Вот почему из литературных клерков, "накрытых брэндом", по выражению Кувалдина, зависимых от своих журналов и издательств, а то и от партийных идеологий, не могут получиться гениальные писатели и поэты..." Нужно было сразу и смело броситься с моста Рязани в омут Москвы, чтобы мы смело сказали: Нина Петровна Краснова написала гениальную статью о выдающемся русском поэте Александре Ивановиче Тинякове (1886-1934).
А я внимательно читаю стихи Евгения Лесина, выдающего поистине пронзительные строки:

До помойки тихим шагом.
Молодец, еще чуть-чуть.
Светлым пивом, словно флагом
Приукрашиваю путь.

Путь неблизкий, путь тяжелый,
От ларька и до ларька.
Елы-палы, палы-елы.
Путь московского зверька.

То ли утро, то ли вечер,
То ли желтый самогон.
Только город, знать, и лечит,
Только город, только он.

Молниеносно проходят годы, и пролетают века. Жизнь человека имеет смысл только в Слове, в тексте. Артист и режиссер Олег Ефремов создал в пятидесятых годах театр "Современник", чтобы говорить то, что только он один хотел сказать, преодолевая болото сопротивления. И вот для пилотного номера "Нашей улицы" Олег Николаевич Ефремов передал Юрию Кувалдину статью "Меняется воздух времени", в которой он сказал: "Живой театр рождается не из концепций, а от самодвижения жизни в пьесе". Так и мой живой журнал "Наша улица" родился из самодвижения жизни в прозе. Первый номер. Как он близок. И как далек! Только что я его делал, собирал. Сидели, помню, у замечательного поэта Александра Павловича Тимофеевского в Большом Левшинском переулке. Приезжала Наталья Рязанцева, профессор сценарного факультета ВГИКа, жена Геннадия Шпаликова... Прекрасный писатель Андрей Яхонтов, острослов поэт Евгений Лесин, критик на все руки Лев Аннинский... Поначалу, по инерции я полагал, что должна в журнале быть редколлегия. Скоро же я понял, что в деле сокровенном, коим является литература, не нужны семеро с ложками. Нужен лишь один с сошкой - писатель Юрий Кувалдин. И сын. Так сказать, семейный подряд. Кстати говоря, тогда у меня еще не было компьютера и всю работу по верстке и набору делал Саша - Александр Трифонов - во МХАТе, где он уже работал у Олега Ефремова художником.
Я люблю наши улицы, я пишу о наших улицах, и Лесин в улицы влюблен:

Брела Россия по Москве,
И возле "Авиамоторной"
Замкнуло что-то в голове
У нашей Родины упорной.

Вчера лишь кончилась зима,
Стоит Россия на морозе.
- Дай кличку, что ли, мне, Тюрьма, -
Так у Тюрьмы Россия просит.

Молчит тюрьма, Тюрьма молчит.
Страна ее не понимает.
И, позабыв про всякий стыд,
Тюрьму Лефортово сметает.

Идет Россия, но пока
Она еще почти спокойна.
Ни слова ей Москва-река
Не говорит, хоть бесконвойна.

Молчит Река, пока ее
Россия пьет. Молчат, вздыхая
Домов тряпье, дворов литье,
Молчит глухая мостовая.

Молчит разбитый "Детский мир".
Лишенный калорийных булок,
Забыв дюшесы и пломбир,
Молчит Последний переулок.

И Кремль расстрелянный молчит.
И неживая Моховая.
У псов бездомных злобный вид,
Но все равно не слышно лая.

Молчит Садовое кольцо,
Ни звука от Замоскворечья.
Свое усталое лицо
Не оскверняет город речью.

Когда-то люди жили здесь
И даже были хлебосольны.
Теперь повымер город весь,
Зато молчит и все довольны.

Молчит убитый город мой,
Он не пороховая бочка.
Когда свирепствует конвой,
Народ безмолвствует. И точка.

Какая разница - в траве
Лежать и гнить или в бархане?
Бредет Россия по Москве,
Как гастарбайтер из Назрани.

В маленьком дворе в центре Москвы жил Везувий Лизоблюдов, в конце повести переименовавший себя в Миронова. Чтобы войти в литературу, нужно переименоваться. Если там уже есть Юрий Трифонов, то второго Юрия Трифонова быть не должно. Значит, там будет Юрий Кувалдин. Двойники, однофамильцы измучили, задолбали. Открываю случайно "Наш современник". Идет автор "Владимир Корнилов", а фотография какого-то неизвестного человека, другого. Не известного писателя и поэта Владимира Корнилова, а какого-то однофамильца. Соревнуются не с рядом живущими, а с классиками. Ходит автор по фамилии Широков, и думает, что он войдет в литературу. Дорогой, с такой фамилией в литературу не принимают, потому что с такой фамилией пишут и мажут мимо мишени сотни Широковых (слабое прикрытие неблагозвучного имени Бога Herohuy, от которого производятся путем маскировки имени Бога следующиее фамилии: Сераков, Шаронов, Чуранов, Чуркин, Хоркин и сам Ширак и даже Жирков, и даже Жириновский, Херков стал Хорьковым, Херов стал Перовым, Хуев стал Киевом, или Куйбышевым т.д. - имя им легион). Или просят меня написать о книге Владимира Соловьева из телевизора, на что я отвечаю: в метафизическом пространстве, то есть в Слове есть один Владимир Соловьев - философ и поэт. А телевизионный Владимир Соловьев с НТВ не существует, это клон бесчисленных Соловьевых. Недаром один композитор к фамилии Соловьев сделал прибавку - Седой! Национальность, язык, партийность половым путем не передаются. Это всё приобретенные качества. Русским, евреем, французом - не рождаются: ими становятся. Это раз и навсегда должен уяснить себе своеслов и словлюб Евгений Лесин: писатель Юрий Кувалдин как Христос русской литературы. Как втащили тебя наставники в нацию, так ты свободно можешь выйти из нее. Пример - вся наша первая волна эмиграции, отпрыски которой стали французами, американцами (англичанами), немцами, испанцами и т.д. Рецептуализм - революционная теория - отменяет нации, государства, объявляет мир глобальным интернет-единством, саморазвивающимся, демократическим. Первый признак нации - язык, второе - все остальное, что свойственно этой общности живущей в границах и с языком (диалектом). Но можно, как Отче наш, хранить свою принадлежность к какой-то национальности, говоря при этом на языке страны-пребывания. А вообще в мире язык один. И начинается он с фамилии "Широков", замаскировавшей подлинное Zero (Hero) языка, точку отсчета, имя Бога, которое запрещено произносить, а в разрешенном эвфемистическом варианте звучит как Яхве, или прикрывшее его имя Херостеос (Христос - огласовка пришла в поздние времена для тонкой настройки смыслов, фараоны и их жрецы евреи писали только согласными, консонантами) - что по-русски звучит как Хер Бог наш. Херос, Эрос, Секс, Любовь. Вникайте глубже! Для открытого пользования говорим: Бог есть любовь!

Где-то возле "Сокола"
Ходят по аллеечке
Девочки Набокова,
С персиками девочки.

Кофточки сиреневы,
Стринги с мокасинами.
Девушки Тургенева
Ходят с апельсинами.

А ночами синими
Как-то одинаковы
С вот такими с дынями
Женщины Бальзаковы.

Годы не наладили
Радости финансовы.
И вокруг с оладьями
Сплошь старухи Хармсовы.

Под брэндом гомеровских поэм до нас доходят стихотворные произведения, в которых рассказывается от имени какого-то невидимого лица о приключениях сверхъестественных людей, называемых героями, и даже богов. В "Одиссее" целью такого героя является возвращение морским путем домой, как Виктор Широков всё время хочет вернуться в Пермь, как Лия в смесительное лоно. Но это оказывается почти несбыточной целью. Домой вернуться ему нельзя, даже если об этом говорит столичным стёбом Евгений Лесин. Десятки препятствий вводит невидимое лицо, которое об этом рассказывает, боги вмешиваются в это дело "возврата на родину", и одни помогают герою, другие усиливают препятствия. Но задача рассказчика вовсе не в том, чтобы изображать эти мучения героя; цель достигается, герой на родину приплывает, но, будучи уже дома, возле жены и сына, он никак не может оказаться хозяином этого дома, мужем жены, отцом сына, - препятствия и здесь, и снова так же не может Одиссей оказаться подлинно вернувшимся, как он не мог и благополучно приплыть. И опять боги, и опять помощь.
Одиссей, наконец, получает жену, сына, дом; но для этого нужно, чтобы умерли все его противники, а гибели противников предшествует битва, тяжелая, сложная и длительная борьба. Какой страшный сюжет! Простая до убожества мысль ("возврат на родину") осложнена до невероятия; подана абсолютно неправдоподобно и вопреки всякому смыслу - боги действуют, сверхъестественные существа - "герои", чудовища, покойники; природа не соответствует видимому миру; говорят неодушевленные предметы и мертвецы; все действующие лица делятся на положительных и отрицательных, и мерилом служит их отношение к герою, которому сочувствует тот, кто о нем рассказывает.
И чем оканчивается эта повесть о возврате на родину? Сценой в преисподней, на том свете, описанием обеда, - чтоб мог узнать Одиссея старый раб его отца, - лицо третьестепенное, рассказу не нужное, - и снова большим кровавым боем. Все это рассказывается стихами, и то повествует о себе сам необыкновенный герой - Одиссей, то кто-то другой, не участвующий в рассказе, но заинтересованный судьбой Одиссея и не выпускающий его из поля зрения.

Закат пылал, а грудь исторгала печальные слезы.
Я шел по дорогам прекрасных заросших троп.
Дождь источал заманчивые Угрозы,
Тщета всего Сущего била мне прямо в лоб.

Догорали Огнем утомленные одинокие свечи.
У меня на столе рыдает Одинокий стакан.
Список Запретов ложится лежачим камнем на плечи.
Смысл жизни отсутствует, как мятущийся барабан.

Исполнились ужасающие пророчества,
Сквозь Душу мою пророс изящный бамбук.
Глядит на меня Грандиозное Мое Одиночество
С тысячи заглавных букв.

Изредка добродушный и приветливый Виктор Алексеевич Линник вспоминает непреклонного борца с коммунизмом писателя Юрия Кувалдина, тоже добродушного и приветливого, когда спит, и позволяет другим рассказать о нем. Пауки-антагонисты вполне дружелюбно уживаются в одной банке.
"Здесь же серия рассказов Юрия Кувалдина. В одном из них - "Неизвестный скульптор" - скульптор Бугорков излагает свое кредо свободного художника: творить нормально может только свободный человек, который работает не по заказу государства и не ради денег, и не ради титулов и орденов, и не ради материальных благ... Так, устами маститого ваятеля, который беседует с молодым скульптором, ведёт свой диалог с авторами и читателями "Нашей улицы" Юрий Кувалдин. Из поэтов в первый номер вошли пятеро: Кирилл Ковальджи - с подборкой стихов "Небеса доверены атланту", Александр Тимофеевский - с подборкой "Пусть бегут неуклюже", Нина Краснова - с подборкой "Я рязанская девчонка", Евгений Лесин - с острооригинальными "Пародиями" на своих коллег по литературному цеху, художник-бард Евгений Бачурин с подборкой стихов и песен "Осторожность"".
Журналист-международник, владеющий несколькими языками, Виктор Линник положил свою жизнь на алтарь "Слова", созданного им же самим после крушения "Правды", которой он верой и правдой служил долгие годы, будучи даже руководителем корреспондентского пункта самой "правдивой" газеты в логове империализма городе Нью-Йорке. Его собственная газета "Слово" вскоре отметит свое 10-летие.
Если в каждом слове Виктора Линника - сущая правда, то в каждом слове Юрия Кувалдина - окончательная истина. А в слове Евгения Лесина вот что:

Выпью первое пиво,
Покручу головой.
Улыбается криво
Город утренний мой.

То горячий и пьяный.
То унылый, как лед,
Переулок Стремянный
На Добрынку ведет.

По Люсиновской церковь,
По Полянке Большой.
Два уволенных клерка
Заседают в пивной.

Каждый третий - строитель,
Каждый пятый - бандит.
1-й медвытрезвитель
В Строченовском грустит.

Задавили высотки
Мой смешной городок.
Я возьму еще водки
И сверну на Щипок.

Изредка пароход тихонько подрагивал и дребезжал по каким-то только ему ведомым причинам, а я жадно ловил каждый момент, каждую ускользающую секунду в сети своих будущих воспоминаний, потому что знал, насколько все окружающее будет дорого мне. На золотистое стекло иллюминатора медленно налипала сгущающаяся тьма. День устало прощался с пароходом. На стынущие волны, захмелевшие от собственных ароматов леса и луга опускалась летняя ночь.

Течет шампанское ручьем,
А кровь водицею.
Не хочешь пить со сволочьем -
Зови милицию.

Играл для мебели рояль,
А к рыбе жареной
Приносят зонтик и медаль,
Ту, что от барина.

Лакали девочки портвейн
Отца-учителя.
Там, где был храм, теперь бассейн
Христа спасителя.

Гуляли яблони в аду
Из лепрозория.
Искали мы сковороду,
Нашли Григория.

Идет Царь-Пушкин из Кремля
К шайтану злобному.
Стреляли пушки с корабля
По месту Лобному.

Здесь до Луны подать рукой,
Крылом и хвостиком.
И мы сидели над рекой
Под хилым мостиком.

Пароход осторожно нащупывал себе дорогу в темноте, шаря по окрестностям длинными пальцами света прожекторов. Я лежал на своем мягком и широком диване и слушал плавную музыку щебечущей под пароходом воды, а перед глазами длинной вереницей проплывали необычные картины уходящего дня: зовущая вдаль река, огромное облако в полнеба, словно рассыпавшееся в пути на множество пушистых хлопьев, наполненные сыростью стены шлюзов, привольные дали... Трехпалубный пароход опять подошел под окна моего дома, и писатель Юрий Кувалдин пересел на него, как с печки на лавку. Подобное путешествие мог совершить еще разве что поэт Евгений Лесин со своим собственным капитаном. Я стоял на корме, кормил чаек, проплывая города: Архангельск, Астрахань, Белозерск, Валаам, Великий Устюг, Владимир, Вологда, Вытегра, Иваново, Калязин, Касимов, Кижи, Кириллов, Кострома, Макарьев, Москва, Муром, Нижний Новгород, Новгород Великий, Переславль-Залесский, Пермь, Петрозаводск, Плес, Псков, Ростов Великий, Ростов-на-Дону, Рыбинск, Рязань, Самара, Саратов, Соловки, Тверь, Углич, Ферапонтов монастырь, Череповец, Ярославль. Солнце отражалось в тихой воде. Писатель Юрий Кувалдин красил причал у Ново-Спасского моста.
Лесин это увидел и написал:
"Новые пародии. Из цикла "Три мудреца в одном тазу". Юрий Кувалдин

Три мудреца в одном тазу
Пустились по морю в грозу.
Будь попрочнее старый таз,
Длиннее был бы мой рассказ

Юрий Кувалдин
Гениальный писатель Юрий Кувалдин

О гениальном писателе Юрии Кувалдине талантливая поэтесса Нина Краснова писала где-то, по-моему, в журнале "Наша улица", который я издаю, так вот она написала о гениальном писателе Юрии Кувалдине следующее: "Кувалдин - Охуительной Силы Человек". Тут ни убавить, ни прибавить. Я бы добавил только: ""Кувалдин - Охуительной Силы Человек". Тут ни убавить, ни прибавить. Я бы добавил только: ""Кувалдин - Охуительной Силы Человек и Гениальный Писатель". Литературу делают волы. Такие как я. А не всякие мудрецы. Однажды ко мне пришли Александр Солженицын, Юрий Любимов и Борис Пастернак. Я сижу в кресле, работаю, пишу свою замечательную вещь "Улица Мандельштама", а тут Пастернак. Свеча, говорит, горела. И Солженицын пристает с вопросами, как, спрашивает, Юрий Александрович, нам обустроить Россию? А Юрий Любимов, красивый, как Станиславский, говорит: не верю. Не верю, что гениальный писатель Юрий Кувалдин может жить в таком хлеву и аду. Вон - таз разбитый валяется, в нем рукописи, которые не горят.
- Может, - говорю. - Только мне сейчас надо писать мою сногсшибательную вещь "Улица Мандельштама". А таз - забирайте. И проваливайте все трое.
Так они и ушли с тазом. Потому что литературу делают волы, а не всякие там мудрецы, на которых довольно простоты. Где они теперь? Утонули, наверное, в Яузе, возле самого Устьинского моста".
А я написал о том, что, когда включаешь радио, показывают Розанову, включаешь газету, в ней тоже о Розановой, и там - Розанова, и здесь Розанова! Им нравятся розы? Что им фамилий мало на Руси. Вон какие есть красивые: Козлов, Баранов, Быков с бычьим лбом, и все о горькой жизни на диване говорят. Я у писателя Юрия Кувалдина спросил, неужели он не мог себе другой брэнд придумать, "Удавов", например. Мозгов тогда не было, все переживал, что дорогу ему Юрий Трифонов из дома на набережной перебежал. Каждому у нас в России дорогу двойники перебегают. Впрочем, это в допечатную эру нужно думать об имени, а потом никак нельзя переменяться, гвоздь один у тебя должен быть "Кувалдин", вот и колоти его по самую шляпку в мозги живущих, чтобы утром в поту вскакивали с дивана и кричали: "Опять Кувалдина читают из утюга!". Потому что, что ни включишь, отовсюду: "Кувалдин, Кувалдин, Кувалдин..." А Юрий Кувалдин написал фразу в рассказе "Розанова" сумасшедшую, я даже оторопел: "Несколько дней родители, милиция и врачи искали Розанову, но так и не нашли. Наташа только могла указать, где она закопала муху".
На что Лесин тут же парирует:

Пока надежная солома
Нам не подстелена везде,
Я буду пить один и дома,
И мирно нежиться в гнезде.

А ты гуляй себе по шпалам,
А я не буду гнать волну.
Огромной мир под одеялом
Заменит целую страну.

Специалист подобен флюсу
И вечно лезет через край.
Не доверяй чужому вкусу,
Да и себе не доверяй.

На дощатом потолке террасы по углам сидят красивые золотистые и изумрудные, с прозрачными крыльями мухи. Сидят вниз головой и присматриваются к писателю Юрию Кувалдину, который с утра все пишет и пишет, не покладая рук и ручки. Мухам надоедает наблюдать за ним и они начинаю играть в салочки под люстрой, то есть гоняются одна за другой. Сначала не выдержала первая муха и полетела за золотистой, другая муха, зеленоватая, полетела сверлом на третью, и начался полет валькирий. Муха Баха! Я с удовольствием слушал музыку мух. Одна из них пела песню, известную только мухам. Муха летает, песня несется, цветы зацветают в моем саду, который я возделывал с 19 ноября 1946 года, становясь постепенно двойником писателя Юрий Кувалдина, который, по словам нашего современника и выдающегося поэта Евгения Лесина, на короткой ноге с Константином Сергеевичем, Борисом Леонидовичем и Юрием Петровичем: однажды к нему пришли Александр Солженицын, Юрий Любимов и Борис Пастернак. Кувалдин сидит в кресле, работает, пишет свою замечательную вещь "Улица Мандельштама", а тут Пастернак... Муха - это родовое названье двукрылых насекомых с хоботом; местами и пчела. Летом муха одолевает скотину, овод... Муха является непременным участником в произведениях Льва Толстого, Фридриха Ницше, Федора Достоевского, Франца Кафки, Шарля Бодлера и Евгения Лесина, Виктора Бокова и Константина Случевского, Николая Гумилева и Нины Красновой... Мы привыкли к мухе, она такая родная, как мама, бабушка и теща. Вряд ли кто так любит разглядывать мух и слушать их музыку, как писатель Юрий Кувалдин. Бляха муха! Выси интеллектуальные, одним словом, воочию являются в полете самой красивой на свете птицы - мухи.

Гуляет спящая царевна
По переулку с кистенем.
И смерть приходит ежедневно,
А я, простите меня в том,

Всего лишь нравственный калека,
И лучше выдумать не мог.
Вам очень жалко человека,
А мне шабашить некролог.

Это все говорит о том, что бумага не нужна газете. А хорошая газета, как "Вечерняя Москва", постепенно всю себя выкладывает на виртулаге (термин писателя Юрия Кувалдина об электронном носителе информации в противовес слову "бумага"). Я по себе знаю, что газетные новости в интернете живут дольше, чем на бумаге. Еще Макс Волошин говорил, что газета устаревает сразу после завтрака и забывается, как завтрак. В интернете же материал может висеть годами. Новостями-"долгожителями" становятся те, которые, как классики в литературе, говорят о вещах художественных, философских, литературных. Политическая дребедень, как и "герои" этой дребедени, исчезают из памяти сразу, как гаснет экран. Ощущение складывается такое, что они лишние. Я начинаю свой день с чтения газет в интернете, читаю Андрея Немзера во "Времени новостей", Евгения Лесина в "Экслибрисе", выступления писателей, художников, людей литературы и искусства, коих из них, понятно, я причисляю к таковым. Для самиздата интернет сущий рай. Свершилось разделение властей и писателей.

Птенчик еще и мальчик,
Ты, Лесин, дружок.
Бодро идет трамвайчик,
Тихо идет снежок.

Сталинская высотка,
Устьинский мост.
Милая моя водка,
Без тебя - холокост.

Без тебя птичками
Улетают дни.
И горят спичками
За окошком огни.

Евгений Лесин хорошо учился. И, надо сказать, научился. Я каждый день, изо дня в день, ни дня без его строчки, читаю произведения поэта Евгения Лесина всюду, где он их печатает или выставляет. Особенно мне нравятся его пародии. Хотя и стихи его гениальны. А о прозе и молчу. Гоголь Николай может идти отдыхать на площадь Борьбы. Прочитал и оригинальные пародии из цикла "Три мудреца в одном тазу".
В самом деле, кто еще, как не оригинальнейший поэт и рецептуалист Евгений Лесин, так хорошо может спародировать, например, убийцу филологов Юрия Кувалдина, сумасшедшего Осипа Мандельштама, сладкого Владимира Набокова, лианозовца Генриха Сапгира и многих других заметных и незаметных авторов.
На Евгения Лесина внимание писателя Юрия Кувалдина обратила поэтесса Татьяна Бек. У поэтессы Татьяны Бек в Литературном институте имени Максима Горького Евгений Лесин учился, и хорошо.
Поэт Евгений Эдуардович Лесин принадлежит к редкому типу художников протеического склада, а "протеический" дар позволяет вести рассказ с немыслимой стилистической свободой. Протеизм - от Протей - морское божество в древнегреческой мифологии, обладавшее способностью менять свой облик и даром пророчества. Поэт Евгений Лесин обладает всеми качествами Протея.
Да. Именно так.

Ты за тишь, а я за гладь,
Ничего другого нету.
Ты несешь меня в кровать,
А тебя несет по свету.

Ты за грех, а я за смех,
Не судьба, а коммуналка.
Потому что жалко всех,
Даже тех, кого не жалко.

Евг. Лесин знает, конечно, критика Вл. Новикова, его интеллигентные статьи, тонкие наблюдения. Из-за этой интеллигентности, правда, на мой взгляд, несколько провинциальной, сделанной, Дмитрий Бавильский спрашивает: "Мне всегда была непонятной страстная, темпераментная любовь критика Владимира Новикова к творчеству Владимира Высоцкого. Что, казалось бы, связывает утонченного, рафинированного интеллектуала и актера театра и кино, чье тлетворное влияние на русскую культуру нам еще только предстоит осознать?" Признаться, я тоже спрашивал. Теперь перестал, поскольку Булат Окуджава приказал: "Каждый пишет, как он дышит". Мне нравится, что Вл. Новиков тыняновед, что он профессор, что он доктор филологии (а писатель Юрий Кувалдин слывет убийцей филологов), что он пишет на пару с женой (это ход!) Ольгой Новиковой, тоже из провинции, да и Руслан Киреев, принявший ее на работу в "Новый мир", тоже из провинции. У провинциалов боевая кровь, поэтому они не боятся "раздеваться", то есть совершать такие ходы, которые москвич не только в силу воспитания, но и просто по нюху не совершит. Лучшую книгу литературоведа Вл. Новикова (Владимира Ивановича Новикова из Омска, живущего уже много лет в Москве) под названием "Заскок" издал писатель Юрий Кувалдин в 1997 году. Омск - это Москва. Мне очень понравилось, что Владимир Иванович Новиков назвал Юрия Кублановского, заведующего отделом поэзии "Нового мира", "хилым версификатором". Ну, тут не убавить, ни прибавить! Мимо брови - в глаз!
И вот Вл. Новикова критикует кто-то анонимный в блоге: "Скандальная публикация. Москва должна содрогнуться. Держитесь за поручни: эротико-филологический роман с узнаваемыми прототипами. Автор Владимир Новиков - румяный критик и литературовед, вечно держащий наготове базуку тыняновского формального метода и часто постреливающий в своих текстах из револьверчика, заряженного удачными салонными остротами. Популярен. Всюду принят. Блещет. И этот вот выдающийся человек написал очень посредственный роман..." и так далее, и тому подобное. Что бы на это сказал Андрей Немзер? Надо же, некто воспринял Вл. Новикова всерьез. Так этого делать нельзя. Он же из Омска. А Омск, повторяю, и Москва - это одно и тоже, и означает - мечеть. Я встаю на защиту Вл. Новикова и заявляю, что убивать филологов, по решению поэта Евгения Лесина, поручено лишь писателю Юрий Кувалдину.

Плохо после позавчерашнего?
Зато все еще живой.
Короче, ничего страшного.
И нового ничего.

И ничего, что по мордам,
И ничего, что во рву.
Зато со своим народом
И его жизнью живу.

Достойным людям награды,
Недостойным в табло.
Гады всего лишь гады,
Да и мне повезло.

Поглядел на себя - красивый,
Фиолетовый, как винегрет.
У меня нету другой России.
И Москвы другой нет.

В том-то и дело, что ты на слух не в состоянии анализировать стихи. Поэт то ли этим пользуется, то ли без чтения вслух не может представить себе поэзию. Но писатель Юрий Кувалдин сам себе противоречит. Песня же сочиняется для того, чтобы ее пели! Стихи есть те же песни, создаваемые для пения, или без музыки - для чтения голосом для публики в малом зале ЦДЛ, чтобы слышали поэты, сидящие в зале, звуки ритма и рифм. Очень талантливо эту мысль развил, углубил, подчеркнул, придал ей объем, выпуклые формы поэт Евгений Лесин в таком стихотворении:

Сидит на вечере поэт
И слушает стихи чужие.
Стихи, конечно же, плохие.
Да что - плохие - просто бред.

Дерьмо, короче, ерунда.
Поэт не слушает, скучает
И иронично отмечает
Особо слабые места.

Зачем же он тогда пришёл? -
Вы спросите. А я отвечу:
Поэт пришёл сюда на вечер
Прочесть, что точно хорошо.

И вот читает он с листа...
Его не слушают, скучают
И иронично отмечают
Особо слабые места.

И снова приглашают на вечер. Прихожу. Поэт утомленно окидывает собравшихся братьев по перу, берет первую порцию листков из стопки, толщиной с чемодан, и начинает заунывно читать. Первое стихотворение, второе, третье, пятое, семнадцатое... Поднимает глаза в зал, спрашивает: "Вы не устали?". Зал окутан гробовым молчанием. Поэт продолжает читать с листа:"Галка-палка-галка-палка-галка-палка-палка-галка-палка-галка..."
Гулял ли Лесин по К.К.К.? Сразу объяснимся. Три К. - это поэт Константин К. Кузьминский. Гераклов труд Кузьминского - "Антология новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны" (девять томов начиная с 1980 г.). Это издание представляет собой наиболее обширное, систематизированное географически и по поэтическим группам собрание поэзии самиздата 1950-80-х гг., снабженное пространными и весьма субъективными комментариями составителя. Константин Кузьминский пишет едко и коротко. Бьет сразу в глаз. Без всяких бровей. Нина Краснова постоянно спрашивает, как научиться писать короче? Надо к Лесину Жене обратиться. Он вообще не пишет, а изрекает. Выдает, как вулкан, лаву на гора. С ритмом. С рифмой. Полна земля наша (имею в виду Земной шар) остроугольными и перпендикулярными талантами. Вот пример. Замечательно живет большой художник Константин К. Кузьминский, на чужбине, за кордоном, без почвы. И надо сказать, справляется, читает меня, обдумывает и, главное, пишет. Это уже бульдозер, продвигающий Юрия Кувалдина в века, на заоблачные орбиты. Право дело, полезно листать страницы поисковика "Google", знал бы Гоголь, что он будет Гууглом, написал бы не только о редкой птице, но и никакой птице, не долетающей до середины "Гугла!
Даю цитату из Константина К. Кузьминского:
"Дело Горбачева почти что погублено".
"Вот почему я с новым поколением, которое выбирает пепси".
"Здорово это выразил Евгений Блажеевский (я этот кусок процитировал в своей повести "Ворона" - "Новый мир", №6, 1995 г.):
"И пеньем заморской сирены звучало:
Фиеста... коррида... крупье... кабаре..."
/Я эту блаже-благоглупость слегка подсократил, с 16-ти строк до 2-х, потому сил нет набирать и перецитировать. - ККК. Желающие - см. "Ворону" Кувалдина или сборник открытого им гения./
" - Но не только через Блажеевского вы вспоминаете те годы...
- ... Сейчас такой писатель мной найден и многим читателям он известен, но подобной книги у него в его очень длинной жизни еще не было. /Sic! появляется мой главный и горячо любимый герой! - ККК/. Это книга Семена Липкина "Квадрига", книга толстая, в переплете, около 40 листов".
- переводить "листы" в страницы я так, за 57 лет, ещё и не научился: 25х40? - тысяча страниц?..
"Думаю, что в начале 1997 года она появится сначала у меня в лавке, а потом и в других культурных книжных салонах и лавках".
- у меня "салон" некультурный (если можно его вообще так обозвать), а в лавке я никогда не торговал, так что у меня она вряд ли появится...
Хотя прочесть - придётся. При случае. Хотя это каторга покруче "Красного колеса"... А по подлянке и идиотизму - явно превзойдёт цитациями уже две готовые статьи..."
Кузьминский, в сущности, перевоплощается в Кувалдина, заражается его мыслями. Это и понятно. Влияние Кувалдина огромно. Его голос звучит не только в Константине К. Кузьминском, но и во мне. Я его спрашивал не раз об этом, но он не мог объяснить, что это такое; он называл его "альтер эго - другой я" - "литературный образ" и рассказывал, что этот голос то и дело говорит ему: "не делай того-то" - и никогда: "делай то-то". Вот такой внутренний голос есть у каждого, хоть и не каждый умеет его слышать. Этим голосом и говорит тот неписаный закон, который сильнее писаных. Есть ремесло плотника, есть ремесло скульптора; быть хорошим писателем - такое же ремесло, только гораздо более нужное.

"Ты перед всей Россией виновата", -
Плюет слова страна в лицо Москве.
И вот Москва, одна, без адвоката,
Сидит в суде с мешком на голове.

Теперь так модно, что за разговоры?
Москва в мешке затравленно молчит.
"Ты нас заманишь, - вьются прокуроры, -
И рухнешь вниз десятком Атлантид".

Ответа нет. Да и к чему ответы?
Москва и так сознается во всем.
И сразу рухнет - вниз, на берег Леты.
Со всем Замоскворечьем и Кремлем.

Нет сомнения в том, что северный ветер укрепляет нервы, делает человека мужественным. Особенно, когда ветер дует в лицо, и приходится идти против него под углом почти в 45 градусов. Написанное десять лет назад так и воспринимается, и невольно удивляешься, откуда брались силы писать так перпендикулярно общим взглядам и безмерному конформизму работников литературы. Зашел в Литмузей к Володе Крижевскому, от которого узнал, что умер Владимир Глоцер, обостренные нервы которого упирались постоянно в советские стены. "А в газетах было сообщение?" - спросил я. "Надо посмотреть", - сказал Крижевский, и достал четверговый "Экслибрис" с цветным портретом на всю первую полосу Татьяны Бек, которой 21 апреля исполнилось бы 60 лет. Евгений Лесин таким образом отметил юбилей своей учительницы, оборвавшей жизнь одним неожиданным рывком. У меня в Ахматовке на Большой Ордынке в 1996 или в 1997 году Таня проводила свой вечер, читала резкие стихи, пронзительно подвывая. И в обсуждении её громко хвалилила Нина Краснова, и еще громче своим басом Евгений Рейн. Потом я устроил большое чаепитие с коньяком и шампанским. Внутри газеты увидел я небольшую информацию о смерти Глоцера. Дня за два до этого Владимир Крижевский интуитивно зашел в ЦДЛ по пути на работу в Литмузей, и попал на прощание с Глоцером в Малом зале. Малый зал - это вообще особая статья в писательском мире. Сколько гробов отсюда вынесли, и сколько юбилеев отпраздновали! Дует северный ветер, и всю дорогу мне в лицо. Да и Лесину тоже дует, а он всё о своём:

Через пару наташ позабудутся света и лена.
Через пару марин таня таять начнет в облаках.
Море странствий и море волнения нам по колено,
Лишь бы не утонуть в бесконечных своих пустяках.

Через пару столетий земля перестанет быть сценой
Для веселых боев: боги тихо пойдут в туалет.
Через пару миров мы научимся жить во вселенной.
Через пару минут распрямлюсь я и выйду на свет.

Нина Краснова благодарит меня "…за рассказ "Прекрасный вид"" ("Наша улица" №114 (5) май 2009), в котором я так описываю путешествие своей героини в Израиль, как будто сам бывал в Израиле. А кто бывал там, как раз и не сможет описать все это так, как я, который не бывал там. "Очень запоминается речевая характеристика Вашей героини с ее вводным словом-повтором "да", и прядка волос героини, спадающая ей на лоб. И юмор, который состоит в том, что квартиру Вашей героини обворовывает сама милиция, которая должна бы охранять ее". Еще Нина поздравила меня с тем, что моя "книга "Сирень" по рейтингу "Ex libris-НГ" вошла в рубрику "Пять лучших книг недели", среди которых она, конечно же, самая лучшая, и не только среди пяти лучших книг..." В этом заслуга не моя, а редактора Евгения Лесина, прекрасного, глубокого, ироничного человека. А я, как знаменитый дачник, пораженье от победы не отличаю.

КРАЕУГОЛЬНЫЙ ТРИФОНОВ НА СОЛЯНКЕ
Валерий ЗОЛОТУХИН: "А Трифонов проходил театральным художником-солдатом службу в Театре Российской армии в те годы, когда я императорствовал на сцене этого театра в роли любимого мною Павла I… Трифонов познает мир своей чувствительностью (термин Малевича)".
Игорь СНЕГУР: "Александр Трифонов в своем искусстве идет от первичного себя, не от того, что он видит на выставках мастеров живописи, который он изучал, а от самого себя... То есть он путешествует сам от себя. А это - самое главное".
Андрей ЯХОНТОВ: "Мне доводилось бывать на выставках Александра - в Староконюшенном переулке в галерее "А3" и в галерее "Кентавр" возле метро "Водный стадион"… я понял и в полной мере осознал главную, как теперь принято говорить, доминанту его творчества - формирование внутри сиюминутного и преходящего - вечных незабываемых моментов, которые некоторые чудаки называют не поддающимся расшифровке словом: искусство".
Нина КРАСНОВА: "Мир Трифонова - это не старательная, подслащенная, подретушированная, как бы улучшенная (а на самом деле ухудшенная) фотокопия реального мира, окружающей нас реальности, а это совершенно иная, новая - вторая, высшая - реальность, которая для художника и есть главная, настоящая и более реальная, чем та, которая считается таковой".
Давид БОРОВСКИЙ: ""Саше Трифонову - Вы гений! Спасибо! Д. Боровский. Сентябрь 2001"".
Евгений ЛЕСИН: "Яркость и разнообразие. Карнавал. У Трифонова чаще всего сюжеты весьма печальны. Алкан и стакан. Герника. Московский комсомолец (что может быть печальнее московского комсомольца?). А ощущение праздника не проходит. Наверное, за то я Александра Трифонова и люблю больше всего. И дело не только в бутылках. Хотя, признаюсь, именно они - мой любимый цикл у Трифонова".
О разных поколениях говорит Евгений Лесин в замечательном стихотворении:

Сначала были наивные шестидесятники.
Честные певцы будущего бесстыжего.
Наполовину выжившие соратники,
Наполовину выросшие дети не выживших.

Потом были всезнающие семидесяхнутые.
Они клеветали и боролись, уезжали и бухали.
И под песни Высоцкого и Пахмутовой
Друг друга вдохновенно продавали с потрохами.

Потом были восьмидерасты волосатые.
Они свободу получили на тарелочке.
Они пели и кололись и кричали на Усатого,
Но не было среди них ни одной целочки.

Потом были девяностоконкретные
Правильные пацаны в пиджаках малиновых.
Все шестидесятники стали совершенно бледные,
А семидесяхнутые - хуже изделий резиновых.

А теперь нас накрыли нулевики глазастые,
Нулевые структуры, неподкупные и красивые.
Рты раскрыли беспомощно восьмидерасты и
В тряпочку молчат, потому что слава России.

Скоро грянут десятые годы и что же?
Неужели что-то изменится? Не похоже.

Лучший вид, которым я когда-либо любовался в жизни, - это мой книжный стеллаж. Сажусь напротив на диван и рассматриваю корешки книг, одна к одной, плотно, стройные ряды, ковер от пола до потолка из книг, сотни оттенков, тысячи названий. И ни одной лишней, ненужной книги. Десятилетиями шел отбор. Книги проверялись на прочность. Все читаны-перечитаны, проштудированы, с моими пометками, репликами, восклицаниями, комментариями… Снимаю одну за другой книги. ЧЕХОВ, МАНДЕЛЬШТАМ, ГОНЧАРОВ, ГУМИЛЕВ, ДОСТОЕВСКИЙ, ТОЛСТОЙ, ГОГОЛЬ, ВОЛОШИН, ТУРГЕНЕВ…
Просматриваю писателей, которых ценю и постоянно перечитываю: Юрий КАЗАКОВ, Нина КРАСНОВА, Федор КРЮКОВ, Венедикт ЕРОФЕЕВ, Елена СКУЛЬСКАЯ, Виктор АСТАФЬЕВ, Евгений РЕЙН, Сергей КАРАТОВ, Василий РОЗАНОВ, Геннадий ШПАЛИКОВ, Андрей БИТОВ, Михаил БУЛГАКОВ, Александр ВИКОРУК, Александр ТИМОФЕЕВСКИЙ, Фазиль ИСКАНДЕР, Сигизмунд КРЖИЖАНОВСКИЙ, Георгий ВЛАДИМОВ, Евгений БЛАЖЕЕВСКИЙ, Юрий НАГИБИН, Юрий МАЛЕЦКИЙ, Владимир ВОЙНОВИЧ, Александр ЭБАНОИДЗЕ, Анатолий КУЗНЕЦОВ, Сергей МИХАЙЛИН-ПЛАВСКИЙ, Александр ВОЛОДИН, Вадим ПЕРЕЛЬМУТЕР, Геннадий ГОЛОВИН, Арсений ТАРКОВСКИЙ, Владимир СКРЕБИЦКИЙ, Борис ЯМПОЛЬСКИЙ, Надежда ГОРЛОВА, Андрей ПЛАТОНОВ, Юрий ДАВЫДОВ, Олег ХАФИЗОВ, Сергей ДОВЛАТОВ, Николай ТОЛСТИКОВ, Федор АБРАМОВ, Ион ДРУЦЕ, Валерий ЗОЛОТУХИН, Иосиф БРОДСКИЙ, Александр ТИНЯКОВ (ОДИНОКИЙ), Ваграм КЕВОРКОВ, Эдуард КЛЫГУЛЬ, Семен ЛИПКИН, Иван БУНИН, Геннадий МАТЮШОВ, Александр МЕНЬ, Алексей НЕКРАСОВ, Булат ОКУДЖАВА, Андрей СИНЯВСКИЙ, Марина СТЕПНОВА, Лидия ЧУКОВСКАЯ, Евгений ЛЕСИН, Маргарита ШАРАПОВА, Константин ВОРОБЬЕВ, Юрий ОЛЕША, Игорь ШТОКМАН, Юрий ДОМБРОВСКИЙ, Анатолий КИМ…
Это я к тому, что писатель начинается с читателя.
Читатель тоже выпивает. Но когда пьешь, нельзя делать больших перерывов.

Ко мне вчера привел подруг
Абрам Ильич Вдрабаданюк.

Подруги были клевые,
Короче, пол-литровые...

Нужно как бы держаться всегда на поверхности. Вот представь. Ты плывешь по реке, а тебя тянет ко дну, но ко дну тебе идти не хочется... Ты гребешь, или переворачиваешься на спину, в тебе воздух, ты шевелишь руками и ногами. В общем, держишься на поверхности. Так и во время пьянки. Нужно все время держаться на поверхности, а то утонешь. Понимаешь, очень мерзко становится на душе, когда кайф выходит. Мы договорились, что сегодня гуляем. Завтра я отхожу. Послезавтра - заканчиваю тачку. Ясно, казалось бы. Поэтому через равные интервалы сегодня я должен заправляться, как автомобиль... На этот счет Лесин фиксирует для памяти:

Напротив вытрезвителя
Стоит музей Есенина.
Четыре небожителя
Судачат о спасении.

О том, что жизнь потеряна
О том, что дело сделано.
А тут музей Есенина,
Там поезд В.И.Ленина.

А я иду стремительно
Туда, где жизнь посеяна.
Напротив вытрезвителя
Пустой музей Есенина.

Нашел в интернете вторую Эолову арфу, прочитал новый трагичный рассказ Юрия Кувалдина, блестящую географическую повесть Евгения Лесина, умные сатирические мемуары Нины Красновой и пошел в бодром духе спать с мыслью, что писатель, глубокий, настоящий, не пишет для современников. Потому что современники любить умеют только мертвых писателей. Мертвый спокоен, его читают и почитают. Сейчас мы читаем и почитаем Андрея Платонова, говорим, что он гений. А при его жизни, когда он был жив, его ругали, его склоняли на все лады и распинали. Понимаете? Или тот же Осип Мандельштам. Да взять всю обойму нашу литературную, всю нашу настоящую литературу, настоящих писателей. Евгений Замятин, Федор Крюков, автор "Тихого Дона", романа, который приписывают неграмотному Михаилу Шолохову. Мы - свидетели трагической эпохи, когда литература была под спудом, настоящая литература, и когда писатели писали как бы не для читателей, а только сами для себя. То есть в принципе каждый настоящий писатель и пишет для себя. А если он выполняет социальный заказ, то это уже не писатель, это временщик, который наступает на горло собственной песне и пишет заказ. То есть он душу свою не раскрывает. А читателя не обманешь. Читатель открывает книгу и видит, кто есть кто. И вот та искренность, которую писатель передает через слово и которую чувствует читатель, она и говорит о степени мастерства и о степени таланта писателя. Меня подкупает искренность Николай Толстикова из Вологды, Владимира Монахова из Братска, Анжелы Ударцевой из Магадана, Евгения Лесина из Москвы...

Интернет-кафе, Ленинград.
Семь утра, на улице дождь.
Говорю себе: Лесин, брат,
И куда ты теперь пойдешь?

Евгений Лесин создал свой язык. У Евгения Лесина свой стиль, своя лексика, своя логика, своя поэтика, свои слова, свои частицы с предлогами, и даже буквы свои. Что уж говорить о междометиях! Если я скажу, что Евгений Лесин создал свой язык, то это тоже будет верно. Евгений Лесин насквозь свой, смелый, трансцендентно инверсированный, просветляющий филигранным, хотя и трудно фиксируемым мастерством. И в стихах и в прозе. Один такой. Хотя он, как и все мы, вышел из народа. То есть из родильного дома… И не затерялся, как говорил Осип Мандельштам, средь народного шума и спеха…
Много лет уже прошло с тех пор, когда поэт Евгений Лесин написал про помидоры, которые завяли. Очень верно в отношении советской литературы и особенно советской поэзии. Завяли помидоры не только Долмато-Матусовской Ошани, но Евтухо-Вознесенской конъюнктуры. Это были не цветы, а помидоры. Цветами была антисоветская литература Осип Мандельштам, Юрий Домбровский, Иосиф Бродский, Андрей Платонов, Абрам Терц, он же Андрей Синявский… Нина Краснова писала о Евгении Лесине: "Он - враг пафоса и патетики. Во многих стихах у него звучат элегические ноты с тоской по большой любви, но он пытается заглушить и осмеять их в себе, как, например, в строке:

Любовь прошла. Завяли помидоры.

Эта строка смотрится у него как горькая пародия на известный русский романс "Отцвели уж давно хризантемы в саду, // А любовь все живет в моем сердце больном". Но, на мой взгляд, пародированием поэзии высоких чувств он не заглушает, а еще ярче выявляет свое чувство тоски по большой любви, в котором он как бы стесняется признаться самому себе и читателям. У героя Лесина, в его психологии, есть что-то от героя Сэлинджера ("Над пропастью во ржи"), который боялся удариться в высокие материи. А в художественной манере Лесина - присутствует влияние Хармса, философа-скептика Ларошфуко и, может быть, Рембо. При всем том поэзия Лесина - совершенно оригинальна и полна своих собственных блестящих художественных находок, которые вызывают у читателей реакцию "ах"!"
Прежде по-настоящему талантливое произведение раскручивалось достаточно быстро, тем более, в таком закрытом обществе, каковым было наше советское, в котором на слово как таковое был наложен запрет. Поэтому легко путалась художественная литература с политическим манифестом. Все, что шло против КПСС (читай - против всей власти в СССР), вызывало пристальный интерес у читателей и, соответственно, у КГБ. А раз КГБ заинтересовался, стало быть, произведению обеспечена известность. С падением СССР (теперь уже ясно, что страна, построенная на запрете свободного движения Логоса, обречена на гибель) умерла и политическая литература. Например, от Солженицына (революционного публициста по определению), на мой субъективный взгляд, осталась повесть "Один день Ивана Денисовича" и несколько рассказов. Даже роман "В круге первом" сейчас перечитывать невозможно - он художественно пустоват. Потому что это тоже помидор.

Ворота рая и ворота ада -
Одни и те же, граждане, увы.
Тебе в Москву зачем-то очень надо,
А я зачем-то еду из Москвы.

Ворота в ад. Огромная столица
Тебя пугает прямо у дверей.
Дай бог тебе тут не самоубиться,
И, главное, вернуться поскорей.

Уже богатым или неимущим,
Беспечно покорившимся судьбе.
Езжай домой, в свои родные кущи,
В Улан-Удэ, а, может, в Душанбе.

Мы все живем, играя и теряя,
В борьбе за обустроенный сарай.
Но я-то, я, куда же я из рая?
Хотя какой к чертям собачьим рай?

Мой рай давно - разбойничья награда.
Я, в общем, здесь ошибочно живу.
И все-таки другого мне не надо.
Берите все. Верните мне Москву.

Евгения Лесина я не мыслю без Москвы. Лесин в огромной степени способствует формированию школы современного стиха. Лесин есть сам по себе школа поэзии. Иначе говоря, Лесин стиха капитан. Многим же версификаторам повторяю, что стихи являются лишь первым подходом к литературе. Этот подход выражается в том, чтобы заговорить на "другом" языке, отличном от "прозы" жизни, заговорить "стихами". Почти вся русская провинция литературу понимает, как писание стихов. Поэтому я стихов в своем журнале не печатаю, кроме исключительных случаев (Евгений Лесин, Нина Краснова, Александр Тимофеевский, Слава Лён, Евгений Бачурин, Кирилл Ковальджи и некоторые другие поэты). Стиховая речь мыслится как нечто более сложное по структуре. Я же считаю, что расположение жанров на литературной лестнице выглядит следующим образом: разговорная речь - песня - "классическая поэзия" - художественная проза. Разумеется, схема эта имеет лишь характер грубого приближения, которую завершает Лесин:

Ты ничего не должен. Ты никому не должен.
Городу, миру, Риму, партии и стране.
Даже если не выжил, даже если не дожил,
Даже если не сдюжил, стал не дожем, а бомжем,
Ты ничего не должен, даже не должен мне.
Ты никому не нужен, ты и себе не нужен,
Ты один во вселенной, и она не нужна.
Не для тебя дорога воина или мужа,
Ты еще не разбужен, ты не встал ото сна.
Где-то в соседней жизни есть воробьи и лужи,
Вечно долдонит "ну же" бешеная жена.
Ты же лежишь на ложе, но никого над ложем,
И никакого ложа, и никакого сна.

“Наша улица” №122 (1) январь 2010