Сергей Михайлин-Плавский "Станция назначения - Щербакты" повесть
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

вернуться
на главную страницу

СТАНЦИЯ НАЗНАЧЕНИЯ - "ЩЕРБАКТЫ"

повесть

Часть I. Дорога

1.

Тогда мы были счастливы не оттого, что "партия велела, комсомол ответил - есть!", а оттого, что были мы молоды и красивы, добродушны и доброжелательны, от того, что нестерпимо зеленой, шелковистой и безрассудно притягательной была трава, когда каждый тополь или клен были влюблены в белотелую березку или краснокожую вербу, когда солнце всего на каких-нибудь полтора-два часа скрывалось в своей опочивальне, а потом снова по-утреннему свежее и неистовое величаво плыло по небосводу и возвращало к любви и продолжению жизни все живое, Тогда мы были счастливы от любого проявления жизни: рассвета или заката (их соединяла наша любовь), неумолчного говорка толщиной в спичку родникового ключика у реки Воронки между Косой Горой и Ясной Поляной под невысоким берегом в тени молодых ив, кленов и ясен ей. Мы были рады Времени (не часам или минутам, хотя отдельные из них были наиболее желанны, особенно в присутствии любимых), то есть тому отрезку истории существования Вселенной, в которой мы живем, а также Пространству, когда глядя в ночное небо, особенно чувствуешь себя жителем не только Земли, но и огромной Вселенной, даже большей, чем вся Солнечная Система, и ты готов облететь ее всю, облазить каждый ее уголок, принять ее в свое сердце и быть гостеприимно принятым ею.
И если бы кто-нибудь в то время сказал кому-то из нас, что ты, мол, Гражданин Вселенной, мы бы приняли это за чистую монету, несмотря на то, что редко у кого был выходной костюм, чтобы при необходимости появиться в нем в той же Вселенной. У нас, например, на две комнаты студенческого общежития (а это значит на 8 человек) был один праздничный костюм у Юры Селиванова и две манишки вместо сорочек, в которых на вечерах танцев мы щеголяли по очереди, и когда после сдачи весенней сессии за первый курс института наш декан Николай Александрович Минский объявил в актовом зале о поездке на целину на все время каникул, нашему ликованию не было конца. Праздник на душе был у всех: никакой обязаловки - только добровольно! Хочешь - езжай, не хочешь - сиди дома, кисни в городской жаре и сутолоке, если тебе это нравится.
На сборы дали одну неделю, которая была очень нужна, особенно иногородним. Виктор съездил домой в деревню к отцу с матерью, собрал все необходимое для такой долгой отлучки, выслушал напоследок наставление отца, заключающееся в одной фразе: "Смотри там, не балуй!" - и в назначенный день отъезда вернулся в институт в темно-сером спортивного покроя костюме: куртка с накладными карманами и брюки с заранее прошитыми швами вместо стрелок, которые любят наводить студенты-общежитейцы, подкладывая для этой цели на ночь под простынь многострадальные брюки, зачастую за свою "жизнь" так и не знавшие горячего утюга.
Ряжский вокзал за всю историю существования не видел такого наплыва молодого, белозубого и беззаботного люда, без страха и сомнения оккупирующего товарные вагоны, наспех, кое-как оборудованные для недельного путешествия в далекий Казахстан, о котором знали только то, что там не мереная, бескрайная степь, ровная, как волейбольная площадка. Студенты-горожане поспешно затаскивали в вагоны тяжеленные рюкзаки, и даже баулы, под завязку набитые нужными и ненужными вещами и съестными припасами.
Иногородние студенты, более приспособленные к путешествиям, легко запрыгивали в вагоны с тощими рюкзачками, имея про запас самую малую толику съестного да пару сменного белья, зная заранее, что наряжаться там просто не будет времени, а подчас и сил на переодевание. У раздвижных дверей вагонов густо толпились провожающие: мамаши, папаши, тети и другие сердобольные родственники, впервые отправлявшие своих чад в такое - ужас! - дальнее путешествие.
- Сыночка, напиши, как доехал, как устроился! Сразу же напиши! - наказывала озабоченная мамаша лобастому крепышу с равнодушными глазами.
- Таня, не простуди ноги!
Это в начале июля да еще в Казахстане - такое опасение за дочь-невесту, которая - ах, ах, ах! - как бы не простудила ножки. Поистине нет предела материнской любви, впору хоть самой поехать вместе с дочкой и оберегать ее от простуд и всяких других неудобств и неприятностей.
Виктор Михеев со своими друзьями Юрой Селивановым и Виталей Кареловым снисходительно смотрели на эти проводы. Им было смешно ("Ну прямо - детский садик!") и в то же время немного обидно, что их никто не провожает. Правда, они давно уже привыкли к провожаниям, которые случаются не реже одного-двух раз в месяц, когда приходиться ездить домой, в деревню к родителям, где удается перехватить либо картошечки, либо шматок сальца, соленых огурчиков или квашеной капустки и привезти в общежитие в дополнение к стипендии, которой хватало только на месячный комплект обеденных талонов в институтской столовой. Наблюдая из дверного проема шириной почти в треть вагона за околопоездной суматохой, Виктор краем глаза искал желанный профиль Зинули, приехавшей на каникулы в его родную деревню из Запорожья погостить у тетки Шуры Дронюшкиной. В Тулу, как они договорились, она приедет проводить Виктора и потом погостить у дяди. Зинулю Виктор увидел у соседнего вагона сразу после гудка отправления. Она бежала вдоль состава и искала его глазами. Виктора она увидела, когда его вагон медленно проплывал мимо нее.
- Зина! - крикнул обрадованно Виктор, забыв о смущении от прилюдного проявления своих чувств. Зина с тяжелыми русыми косами была в голубом с зелеными волнами платье и с большим пакетом в руках.
- Ой, Витя! - растерялась она и быстро подала пакет Виктору. - Напиши! - слился ее голос с протяжным гудком паровоза отходящего поезда. - Буду жда-а-ть!
Поезд медленно набирал скорость, полный решимости и уверенный в своей правоте, в необходимости этого путешествия, и Виктору слышалось, как стучат на стыках рельсов колеса, все чаще и чаще повторяя последнюю фразу Зинули: бу-ду ждать, бу-ду ждать, бу-ду ждать!

2.

Дорога. Железная она (железка) или облитая асфальтом (шоссе, автострада), уложенная булыжником (каменка) или умятая колесами (большак, проселок), неважно, какая она, но главное в ней то, что по своей сути ведет она всегда в новое и неизведанное, отчего замирает сердце. Бывает дорога легкой и радостной, бывает тяжелой и невыносимой, как и сама жизнь, но она никогда не бывает скучной или бесполезной, ненужной, а еще бывает она последней, но это уже за пределами нашего существования.
Веди нас, наша дорога, к новым встречам, новым открытым сердцам, зови нас вперед, не давай застаиваться, плесневеть, обновляй душу всегда свежим ветром странствий и новых ощущений, заставляй удивляться и радоваться многообразию жизни и глубине собственной души, вмещающей в себе изобилие впечатлений, восторга в и удивлений, которые, в конце концов, превалируют над огорчениями и неустройством жизни. И куда бы мы ни шли или ни ехали, наше долгое путешествие оканчивается всегда одним - возвратом к Богу. Так будем же достойны этого то легкого, то трудного и такого долгого земного пути и пройдем его без ропота и проклятий и в последней своей инстанции, пройдя чистилище жизни, предстанем перед Творцом просветленными и очистившимися от всякой скверны...
Восемь суток качались в товарных вагонах студенты-целинники, добровольцы-романтики, юноши и девушки - веселый и неунывающий народ. В вагоне обжились быстро: заняли места, на соломенных матрасах на полу и нарах, справа и слева от дверей по 16 человек. Каждое утро старшим по вагону назначались по двое дежурных, в обязанности которых входило обеспечение на остановках питьевой водой и кипятком, поддержание чистоты в вагоне и предупреждение возможных отставаний от поезда. Витек с Юрой и Виталей расположились в голове вагона недалеко от правой задвижной двери по ходу поезда. Витек с нетерпением заглянул в пакет, переданный ему Зинулей. В нем оказались оранжево-желтые в бархатистой кожуре абрикосы, привезенные ею из Запорожья, где она жила с родителями: ее мама и тетка Шура были родными сестрами.
Ребята со свойственным молодости аппетитом ополовинили пакет, благодаря Виктора за угощение и немного завидуя ему. Надо же, когда только успел подцепить красавицу-хохлушку, как они ее сразу же и окрестили, услышав певучий и даже какой-то обволакивающий голосок с мягким украинским акцентом. А Виктор на невидимой друзьям "машине времени" возвратился уже в те недавние свидания с Зинулей, когда просиживал с нею до последних петухов, а хозяйки начинали выгонять скотину; и село оглашалось разноголосьем блеющих ягнят и короткими телячьими взмуками. Дальше сидеть на виду у озабоченных хозяек было стыдно, и они целомудренно прощались, не целуясь, не обнимаясь, а просто едва коснувшись друг друга горячими ладошками.
Стучали колеса: бу-ду ждать, бу-ду ждать! Поезд между остановками спешил пробежать как можно большее расстояние, шел-то он вне расписания, когда ему давали "зеленую улицу". В такт покачиванию вагона прозвякивала алюминиевая кружка, прикованная железной цепью к ушку оцинкованного двухведерного бачка с плотно прилегающей крышкой. Студентов ждала целина: станция назначения - "Щербакты", затерявшаяся на бескрайних просторах степного Казахстана. На немногочисленных и непредвиденных остановках ребята разбегались по станции, полонили магазины или киоски, покупая скудные продукты: хлеб, печенье, ситро, чайную колбаску, изредка бутылку вина на чей-нибудь день рождения. Пьянство было исключено начисто, об этом даже никто и не помышлял, и алкогольная забота никого из ребят не тяготила. Все были пьяны молодостью, романтикой путешествия и ежедневной новизны, энтузиазмом участия в больших делах страны. Все ехали отдать посильную дань покорению целины, хотя и не совсем бескорыстно: правительственное постановление обязывало руководство целинных колхозов оплачивать труд студентов в размере пяти рублей и трех килограммов пшеницы за каждый заработанный трудодень. Это на фоне тогдашней оплаты во всех остальных колхозах страны, по крайней мере, в центральной части России, было довольно-таки щедрым подарком. (Родители Виктора в колхозе Тульской области получали в то время на трудодень по 50-100 граммов зерна - и ни грамма больше!).
На другой день на очередной остановке Виктор с Юрой мчались вдоль вагонов с бачком за водой. Набрав воды и проходя мимо соседнего "девчачьего" вагона, они услышали обращенный к ним мягкий голосок-просьбу:
- Ребята, помогите спуститься на землю!
В дверном проеме вагона, словно ласточки на проводе, рядком сидела стайка девчат. Они пересмеивались, болтали ногами в белых и синих парусиновых тапочках со шнурками, а больше всего болтали язычками. Голосок принадлежал. Люсе Куреповой, из смежной группы студентке, взгляды которой Виктор ловил (он только сейчас осознал это) и в лекционном зале, и в библиотеке, и в коридорах института.
Виктор первый подскочил к вагону и вытянул вверх руки, готовый принять в них приятную ношу. Люся упала к нему на грудь, обняв за шею и плотно прижавшись. Бугорки твердых ее грудей, едва прикрытые легкой белой блузкой с полурасстегнутым воротничком, обожгли Виктора неожиданной страстью. От такой смелости девичьего поступка он растерялся и, позабыв, что надо делать дальше, так и стоял с Люськой на груди, обхватив руками ее талию.
- Эй, вы, что среди бела дня? - позавидовал Юрий. - Бросьте обниматься, поезд отходит.
Паровоз, и правда, дал свисток и запыхтел, зачихал, выпуская сизо-белые пары и готовясь к очередному перегону.
Однообразие путешествия скрашивалось по-разному: кто-то целыми днями дулся в карты, кто-то созерцал окрестности, сидя в дверях на краю вагона, кто-то забирался в девичий вагон, где шутили, смеялись, флиртовали и пели песни. Многим нравилось ехать на тамбурной переходной площадке вагона, а Володя Цуркан с утра вылезал на крышу вагона и до самого вечера загорал там на солнышке и встречном ветре, спускаясь один раз в день на обеды, которые проходили на больших станциях в солдатских столовых.
В конце пути на Цуркана было страшно смотреть: он был черным, как пушкинский арап Петра Великого, белыми у него были только зубы, белки глаз и ладони.
Теперь уже трудно вспомнить, на какой станции поезд остановился на дальнем запасном пути. Командир студенческого отряда Володя Литвицкий сообщил старшему пятого вагона, где ехали наши герои:
- В 13-30 вон в то желтое здание идем на обед!
Точно в назначенное время студентов впустили в огромный обеденный зал с длинными столами на 16 человек каждый и такими же длинными скамьями по обе стороны стола. В зале приятно пахло жареным луком и яблочным компотом.
Ребята и девчата с молодой и нераздумчивой прытью быстро расселись за столами, на которых стояли тарелки, лежали аккуратно разрезанные на продолговатые ломтики буханки черного хлеба, а на краешке каждого стола, если смотреть от прохода, стояла большая кастрюля с перловой кашей, заправленной свиной тушенкой.
Кое-где уже ложки начали позвякивать о тарелки, а в это время раздалась зычная команда сурового майора с провалами на щеках:
- Отставить! Встать!
Вояки оставались верными дисциплине при любых обстоятельствах. Студенты, недоуменно переглядываясь, нехотя вставали (все-таки монастырь-то чужой!) держа в руках кто что успел взять: ложку, кусок хлеба. Немного посветлев лицом, майор в окружении других офицеров и командиров студенческих отрядов, произнес краткое приветствие:
- Дорогие товарищи! Мы рады принять вас в нашей воинской части! Желаем вам счастливого пути и трудовых подвигов на благо нашей Родины! (Ну не могла в то время наша Великая Родина жить без трудовых подвигов!)
А майор продолжал:
- Наша часть завтра тоже отправляется на целину. Так что эта встреча может быть и не последней...
Потом, снова посуровев, он как в первый раз, также зычно скомандовал:
- Приступить к приему пищи!
И по-домашнему, с радушием доброго хозяина, добавил:
- Приятного аппетита!
...Ложки, давно бывшие наготове, дружно нырнули в щи одновременно сразу в тридцать тарелок, ровно по количеству человек студенческого отряда, разместившегося в 5 и 6 вагонах.
Потом, когда поезд раскочегарился, время от времени оповещая длинным гудком окрестности, а ребята блаженно дрыхли после сытного обеда, Юра Селиванов, дурачась и подражая суровому майору, крикнул на весь вагон:
- Расстегнуть ремни! Приступить к отправлению естественных надобностей!
Ребята покатились со смеху, довольные удачной шуткой. Они потом, после третьего курса, узнают, будучи в военном лагере на месячной стажировке от военной кафедры, что Юрка не так уж был и далек от истины в своей импровизации.
Поезд, не доезжая до станции Сызрань, остановился прямо на берегу Волги, противоположный берег которой был виден в какой-то размытой зеленовато-голубой дымке. Прямо от колес вагона начинался спуск к воде, и ребята, не ожидавшие такого подарка, спешно сбрасывая одежду, прыгали прямо из вагона, по склону скатывались вниз и плюхались в воду. После душного вагона освежающая прохлада воды была праздником для молодых горячих тел. На всем протяжении состава в воде запестрели бесшабашные головы, руки неистово резали волну, великая река огласилась криками удовольствия и восторга и, кажется, даже сама она помолодела. Многие смельчаки заплыли так далеко, что тронься сейчас поезд, они уже не успеют вернуться в вагон. Так оно и случилось: паровоз дал длинный свисток с какой-то хрипотцой и боевым задором, и поезд медленно тронулся с места. Услышав гудок, огромная масса купающихся, словно стая испуганных мальков, одновременно повернулась и поплыла к берегу. Поезд, не набирая скорости, пробежал метров сто и нехотя остановился.
Надо было видеть, как: несколько сотен полуголых "покорителей целины", выскочив из воды, карабкались вверх по крутому склону, а потом бежали к вагонам, словно осаждая неприступную крепость, неожиданно начавшую удаляться. В этой картине не хватало только длиннющих осадных лестниц и ярости осаждаемых. Наоборот, друзья, оставшиеся в вагонах, подбадривали отстающих призывами, подавали руки и втягивали их в вагоны. Но вот паровоз дал второй свисток, сердито запыхтел, плюнул с досады белыми парами, не останавливаясь, пролетел станцию Сызрань и оказался на более чем километровой длины мосту через Волгу. Этот Сызранский (Александровский) мост, в 19 веке крупнейший в Европе (13 пролетов по 110 метров каждый) был открыт в 1880 году в 18 километрах выше Сызрани. Главная державная река страны открылась взорам студентов во всем великолепии: блестели на солнце гребешки волн, поезд шел над водой к далекому пологому берегу, на фоне которого в малюсеньких лодках неподвижно сидели неутомимые рыбаки, к мосту посредине реки подходил маленький пароходик, толкавший впереди себя огромную баржу с песком. Баржа была настолько обширной, что казалась кормилицей этого малютки, припавшего к ее необъятной груди.
В Куйбышеве поезд долго стоял на запасном пути. Студенты повагонно опять обедали в солдатской столовой по уже привычной схеме: приступить к приему пищи - прекратить прием пищи. После обеда пятый вагон разомлел, многие ребята завалились подрыхнуть, в город идти не хотелось-далеко пробираться через пути, а потом обратно, можно отстать от поезда: такие мытарства были нежелательны.
Командир сводного студенческого отряда (а в нем были студенты трех институтов: Механического, Горного и Педагогического), второй секретарь горкома комсомола провел короткое совещание с командирами институтских отрядов "по текущему моменту", особо предупредил о недопустимости возлияний ("Замеченные в пьянстве будут высажены из поезда на любой ближайшей остановке, даже в голой степи"), а также попросил напомнить, чтобы ребята не отставали от поезда.
Виктор на каждой остановке бегал к соседнему вагону к Люсе. Он и сейчас стоял с ней на переходной площадке вагона, уединившись от любопытных взоров. Они держались за руки и зачарованно смотрели друг на друга.
Ласковый, немного насмешливый взгляд зеленовато-серых глаз Люси приманивал, притягивал к себе. Виктор чувствовал, как он тоЕ1ет, растворяется в его глуби и дивился самому себе, стеснительному до умопомрачения, но, казалось, готовому на любое безрассудство. Ему хотелось обнять Люсю за плечи, прижать к себе туго-туго эти сводящие с ума груди, поцеловать Люсю крепко-крепко и крикнуть на весь мир: я люблю! Он еще не понимал, но каким-то внутренним механизмом, не сердцем и не разумом, чувствовал, что и Люся хочет этого, но сам никак не мог решиться приблизиться к ней. А она уже при каждой встрече ждала от него более решительных действий: Виктор ей нравился открытостью души и даже какой-то беззащитностью. Она угадывала по глазам, что творилось у него в душе, и ждала, ждала, когда же он поборет стеснительность, одолеет неуместную робость и связанную с ней неуклюжесть, и поощряла его красноречиво-призывными взглядами.
Так ничего и не дождавшись, Люся прямо здесь, на переходной площадке, обхватила голову Виктора горячими ладошками, притянула к себе и поцеловала в губы долгим, до задыхания, поцелуем.
- Не провожай меня, - тихо сказала она и легко спрыгнула на землю с последней ступеньки тамбурной подножки.
Виктор в растерянности остался один. Его сердце рвалось к Люсе, он чувствовал, что полоса препятствий осталась позади, и вдруг - толчком! - ударила мысль: "А как же Зинуля?" А с Зинулей было по-иному: на попытки Виктора даже не поцеловать, а просто обнять или приласкаться, она прыгала от него» как дикая козочка, и долго потом дулась или вовсе раньше времени скрывалась в доме под защитой тетки Шуры...
Перед самым отходом поезда Виктора нашел Юрий.
- Ты что тут в одиночестве, - озабоченно спросил он, - о Люське размечтался, да?
- Она Меня поцеловала, - отрешенно сказа Виктор другу, медленно спускаясь с небес на грешную землю.

3.

Пятый вагон просыпался поздно. Солнце было уже высоко, а поезд грохотал по мосту через реку Белую на подъезде к Уфе, столице Башкирии, расположенной на возвышенном мысу, так называемом Уфимском полуострове между рекой Белой и ее притоком Уфой. В 1574 году три слиянии этих рек на месте древнего ногайского укрепленного поселения Чертово городище была основана крепость Уфа, через 12 лет после основания ставшая городом.
В третьей четверти 18 века город выдержал 4-месячную осаду войск Пугачева под командованием Чики-Зарубина.
Здесь родились писатель С.Т. Аксаков (в 1959 году ему установлен памятник недалеко от улицы Пушкина), художник М.В. Нестеров. С городом тесно связана жизнь Героя Советского Союза Александра Матросова, национального героя Башкирии Салавата Юлаева... Станционный громкоговоритель прокричал на всю округу, что поезд с целинниками простоит I час 30 минут, и студенты небольшими группками разбежались по городу. Виктор с Виталием от вокзала поднялись по склону вверх, оказались на узкой улочке с деревянными домами и пошли по ней в сторону центра, разглядывая вывески на магазинах и таблички на домах, читая непривычные названия на башкирском языке, написанные русскими буквами: Азык-магазынэ, Аксаков-ураму.
Время летело ласточкой перед дождем, друзья уже собирались возвращаться, когда какая-то лет двенадцати девчушка остановила их и сказала, что поезд с целинниками отходит, об этом на станции только что объявили по радио. Друзья, забыв поблагодарить доброжелательницу, обратно уже бежали по улице Аксакова вниз, к Вокзальной улице, а потом вдоль железной дороги до станции.
Когда ребята отдышались в вагоне, выяснилось, что от поезда отстали несколько человек, в том числе и Юра Селиванов.
Начинались Уральские горы, горная страша Урал длиною более 2000 километров на границе Европы и Азии. Ребятам, никогда еще не видевшим гор, было интересно и жутко смотреть на эти отвесные то мрачно-серые, то глиняно-желтые скалы или темные ущелья, уходящие куда-то в непостижимую глубь, смотреть до головокружения, представляя себя неожиданно оказавшимися здесь в одиночестве.
Поезд петлял между гор, даже, казалось, возвращался назад, но упорно стучали колеса под полом вагона, а паровоз протяжным разбойным свистом задиристо оповещал округу об углублении в Седой Урал, будил притаившееся на лесистых склонах горное эхо, и оно глухо повторяло всю какофонию звуков, издаваемых поездом, стереофонически выделяя ликующий пронзительный звук паровозного гудка.
До самой темноты с обеих сторон вагона в открытые двери и узенькие горизонтальные окошки любовались студенты красотами Уральских гор. Из соседнего вагона временами доносились вскрики девчат, они визжали от страха при виде ущелий, прямо от колес вагона жуткой пропастью уходящих куда-то вниз, в тартарары.
Временами казалось, что поезд стоит на месте, а мимо него бегут назад придорожные кустарники и, словно сторожевые, рассыпанные по склонам хребтов строгие ели и величавые пихты.
С сожалением и неохотой ложились ребята спать: стало совсем темно, при свете Луны можно было даже не разглядеть, а скорее догадаться, что где-то внизу, под кустами блеснула полоска воды горной речки или озерца.
Утро целинники встретили в Златоусте, городе металлургов, машиностроителей, оружейников. Тульский промышленник И. П. Мосолов за 20 лет до Пугачевского восстания в живописной межгорной долине у подножия горы Косотур, в месте слияния рек Ай и Тесьма заложил железоделательный, чугунолитейный и медеплавильный завод, названный Златоустовским по имени святого Иоанна Златоуста. Статус города он получил с 1865 года, как центра Златоустовского уезда. В Златоусте в течение 30 лет работал знаменитый на весь мир металлург, основоположник учения о стали П. П. Аносов. Под его руководством были изготовлены первые в России булатные клинки, а с начала 19 века город является центром художественной гравюры на металле с золотой и серебряной насечкой, украшающей подарочное оружие, особенно сабли, шпаги, кортики и другие.
В Златоусте родился Маршал Советского Союза Б. М. Шапошников, в начале 30-х годов прошлого века здесь работал летчик С. И. Грицевец, один из первых дважды героев Советского Союза...
Разноцветными пятнами на фоне ослепительной утренней зелени деревьев и кустарников сверкали крыши домов жилых кварталов, расположенных на склонах гор, так как все ровные площадки были отданы под промышленные предприятия.
Виктор с Виталей, осмотрев из вагона с обеих сторон красоты знаменитого городка, собрались было уже позавтракать, попить чайку (Виктор с алюминиевым чайником сбегал к вокзалу за кипятком, попутно принес он и подал Люсе такой же чайник), как в вагон запрыгнул счастливый, сияющий Юра Селиванов и кинулся обнимать друзей. У него смеялись глаза, чувственные ноздри, ямочка на подбородке и, казалось, даже шевелюра густых черных волос сдержанно улыбалась. Потом он рассказал, что в Уфе опоздавшие только и успели увидеть хвост родного комсомольско-молодежного поезда, бежавшего через огромную страну безо всякого расписания.
Посетовав и погоревав недолгое время, отставшие в Уфе от поезда виноватой оравой двинулись к начальнику вокзала, который отечески пожурив их, распорядился посадить всю братию на ближайший пассажирский или скорый. Всю ночь с нетерпением и сомнениями простояли они в тамбуре купейного вагона, выглядывая с двух сторон свой в лозунгах и плакатах бесприютный поезд.
За этим завтраком, как на короткой оперативке, решили друзья больше не испытывать судьбу и не бегать на остановках "галопом по европам", чтобы наскоро осмотреть город, когда почти на каждой большой станции можно купить карту-схему города, района или области и даже брошюру с описанием их достопримечательностей. И постепенно накопилась у ребят к концу поездки приличная библиотечка, а Юра Селиванов с удовольствием заделался "внештатным информатором-краеведом", сообщая обитателям своего вагона наиболее интересные сведения о том или ином городе или местечке. Такие сообщения он делал и в девчачьем вагоне, звал с собой Виктора, но тот стеснялся, а при виде Люси на людях терял дар речи, краснел, чем выдавал свои чувства и вызывал улыбки окружающих. Виктор смутно чувствовал над собой стихийную власть женской красоты и обаяния, которым вряд ли кто может долго противиться, и он давно заметил, что его душа тянется к красивым женщинам, но при этом о телесной близости он даже и не помышлял, будь эта женщина даже легкодоступной. В размышлениях о Люсе и своей к ней любви он иногда со страхом, а другой! раз с улыбкой вспоминал вычитанное где-то изречение (его очень любил и Виталя), о древних римлянах, которые повелевали всеми народами, но повиновались своим женам.
Уже на подступах к Челябинску Юра доложил, что оставленный позади без остановки городок Чебаркуль расположен на Южном Урале, на восточном склоне Ильменских гор, на берегу озера Чебаркуль, название которого происходит от тюркских слов "чебар" - пестрый и "куль" - озеро. Основан Чебаркуль был в 1736 году, как крепость на границе русских и башкирских земель. А в окрестностях озера - климатическая курортная зона с ионизированным воздухом, месторождением радоновых вод и сапропелевыми грязями...
Такие сообщения постепенно стали необходимыми в скучном однообразии затянувшейся поездки, и потом многие ребята сами стали на остановках выискивать всякие "краеведческие" издания.
А поезд катился уже по равнине восточного склона Южного Урала по направлению к Челябинску, с миллионным населением городу, раскинувшемуся на реке Миасс среди соленых озер Синеглазово, Смолино, Первое и Второе и Шершневским водохранилищем почти в 2000 километрах от Москвы. Неутомимый Юра был верен своему увлечению краеведением, тем более что потом, после окончания института многим из этих ребят придется работать в городах Урала, Сибири, в том числе в Челябинске и других городах обширной страны.
После лесистых и мрачноватых гор поезд, словно из темноты, вырвался на залитый солнцем простор с бескрайними пашнями и пшеничными полями, осветленными березовыми колками. Стоит посреди поля щепотка ослепительно белых берез, распустив по ветру зеленые пряди ветвей и притягивая к себе солнце, птиц и людские взоры. Глаз не оторвать от такой красоты. Потому и хочется обойти пешком эту землю, постоять в обнимку с березой, пообщаться с елью или сосной и пойти дальше; у ели - молиться, у березы - веселиться, у сосны - целиться, у дуба - крепиться, у осины - каяться, у ясеня - общаться.
А если вы устали и чувствуете в теле слабость или легкое недомогание, подойдите к березе или дубу, обнимите их на пять, на десять минуг, и они заберут у вас негативную энергию и вернут вам бодрость и силу, а вы станете более рассудительным и спокойным. А если у вас подвернется возможность попить березового сока или попариться в жаркой баньке березовым или дубовым веничком, никогда не отказывайтесь от этих оздоровительных процедур...
Краеведческие изыски Юры Селиванова стали почти обязательными, как в институте лекции но марксизму-ленинизму, с той только разницей, что первые были желанными и необходимыми, а от вторых студенты под любым предлогом старались отлынивать, сами себе создавая трудности с предстоящими экзаменами, а иногда и с получением стипендии...
Из дверей вагонов ребята видели много интересного, достаточно только назвать знаменитые реки, которые пришлось пересечь: в Кургане - Тобол, под Петропавловском - Ишим, на подъезде к Омску и после него - Иртыш. Обидно, конечно, что все эти красоты пришлось созерцать из дверей вагона, но все же они были благодарны судьбе, позволившей им хоть одним глазком, хоть мельком взглянуть на просторы Родины, в которой они живут, думают, любят и сейчас едут отдавать свои силы и молодую энергию в помощь ей.
Поезд упорно и настойчиво бежал без устали и бежал, стремясь в казахстанские степи, в шумящие обширные поля, засеянные ячменем и пшеницей. После Омска через Карасук поезд повернул на Кулунду, на знаменитую Кулундинскую равнину, ровную, как поверхность стола степь на многие десятки километров, не видев которую, даже трудно поверить в это чудо.
Много позже однажды под вечер возвращались Виктор с Юрой с элеватора на старенькой полуторке, как вдруг впереди мелькнул зайчишка-русак, и шофер (взыграла охотничья страсть!) со скоростью 50-60 километров погнался за косым прямо по степи, не опасаясь ни кочек, ни колдобин, бугорков или буераков, которых просто здесь не было. Километров десять гнали они по целине зверюшку, пока тот не упал замертво. Такая вот Кулундинская степь...
Юра провел последнюю информацию, она оказалась очень скудной. Кулундинская степь расположена в южной части Западно-Сибирской равнины, площадь ее около 100 тысяч квадратных километров с чередованием грив и понижений и наличием бессточных соленых озер с поваренной и глауберовой солью.

4.

Ослепительным солнечным утром (особенно после вагонного полусумрака) поезд устало подходил к станции "Щербакты". Но вот "паровоз приставил ногу и вздохнул, как человек". И посыпались из "телячьих" вагонов засидевшиеся студенты, словно игрушки из мешка Деда Мороза на Новый год. Всю площадку станции заполонили грузовики, кузова которых были оборудованы лавками, перекинутыми от борта к борту. С одного из грузовиков какой-то большой начальник держал приветственную речь, приезд студентов называл подвигом, а самих ребят и девчат героической молодежью, строителями коммунизма. Рядом с ним стоял командир нашего институтского отряда Володя Литвицкий, который поспешил заверить, что студенты не подведут, оправдают доверие Партии и Правительства, а также ожидания местных властей.
Через каких-нибудь полтора часа езды по степной раздольной дороге весь первый курс в составе тридцати человек подъехал к одноэтажному дому с крылечком, откуда навстречу к ребятам вышел председатель колхоза "Красный партизан" Калина, среднего роста коренастый мужчина с коричнево-загорелым лицом и орденом Красного Знамени на левой стороне груди над кармашком серого пиджака.
- Доброго ранку, хлопцы! - поприветствовал он приезжих на смешанном русско-украинском наречии. - Размещайтесь, отдыхайте! О работе погутарим завтра...
Председатель помахал своей белой кепочкой и снова скрылся в конторе.
- Теперь поехали в номера-люкс со всеми удобствами! - без тени иронии пошутил Юра Селиванов. Ему никто не ответил. Притихшие сидели студенты в кузове машины, отрешенные от всего, усталые после долгого пути.
На широкой площади села рядом с магазином три деревянных близнеца-амбара на три месяца стали приютом для "наших героев". В первых двух расположились ребята по десять человек в каждом, в последнем - девчата. Аккуратно побеленные стены и белоснежные простыни на туго набитых душистым сеном матрасах приятно удивили ребят. Спальные места располагались на нарах по правую и левую стороны от входа. В конце прохода между нар стояла небольшая, накрытая белой простынкой, тумбочка с пузатым графином, по самую пробку наполненным свежей водой. Ребята позанимали места, побросали поверх одеял рюкзаки и собрались у "девичьего терема" на двух скамеечках, которые отныне станут постоянным местом "посиделок" в долгие безкиношные вечера. Сколько потом будет здесь пропето песен, рассказано анекдотов, выпито на днях рождения кислого яблочного вина крепостью не более 3-5 градусов, "казахского" сидра, купленного в магазине, расположенного рядом в таком же амбаре без окон! Сколько будет здесь сказано нежных слов, от которых сладко щемит сердце, обронено или подарено горячих поцелуев, а, может быть, и пролито слез от нечаянной и неразделенной любви! Ах, молодость, молодость, где ты сегодня? В памяти только и живешь ты вот уже почти полвека на этой земле, под этим небом, и те же самые звезды Большой Медведицы могут подтвердить это!..
Для начала избрали двух поварих, Ларису и Светлану, добровольно согласившихся взвалить на себя этот студенческий "общепит", договорились о неукоснительном ежедневном дежурстве по кухне (утром пораньше или вечером после работы напилить или наколоть дров для растопки, заправить печку углем, отдраить котлы, растопить печь, сгонять на ферму за молоком с 40-литровой флягой, нарезать в обед хлеба - да мало ли нужных работ требует подготовка пищи?), потом всей гурьбой пошли в столовую, расположенную по другую сторону сельской площади в пристройке к длинному бараку - колхозному складу-кладовой. Наскоро перекусив, чем Бог послал - у кого что осталось от дорожных запасов! - и оставив дежурных и поварих налаживать быт: получать со склада продукты и посуду, белый пшеничный необыкновенной вкусноты хлеб, выпекаемый по просьбе председателя в частных домах (ломоть этого хлеба, сжатый в кулаке, быстро распрямлялся, возвращаясь в первоначальную форму) и готовить первый ужин на новом месте, ребята разбрелись по селу, знакомясь с местными достопримечательностями. А их только и оказалось, что клуб с небольшим кинозалом, молочная ферма, как потом выяснилось с семнадцатью молодыми доярками разных национальностей и возрастов (украинки, русские, немки), самой старшей из которых немке Эрне было около 30 лет, да обширного тока для сортировки и перевалки зерна. А Виктор с Юрой и Виталей оказались на озере километрах в двух за селом, куда их направил слегка поддатый разговорчивый казах, предупредив, что купаться там можно, а стирать белье нельзя, так как вода "сволочной" (то есть щелочная) и рубаха может расползтись на отдельные ленточки. Не очень-то поверили ребята в такую перспективу, но Виктор с Виталием все же остереглись, как не веник был соблазн сбросить с себя все тряпочки и отполоскать их от дорожной пыли и грязи, тем более что на солнце, например, носовой платок высыхал на голове за 3-4 минуты. А Юра не удержался и хорошенько выстирал спортивные брюки (даже мыла не потребовалось!), высушил их на солнышке, пока недолго загорали на травянистом берегу, и, довольный, подначивая друзей, зубоскалил:
- Сами выкупались, а штаны хоть палкой выбивай от пыли! Эта прискорбная история повторилась и с другими студентами, когда на второй день после купания обнаружилось, что надевать штаны или рубаху нельзя, ткань съеденная щелочью, от любого незначительного усилия ползла на спине, локтях и коленях, словно мыльная пена. И пришлось франтоватым любителям чистоты идти на поклон к "голове колгоспу" Калине: и выпрашивать аванс в счет будущей отработки на покупку необходимой рабочей обмундировки. Не работать же в трусах, хотя лотом и на комбайнах, и даже на току многие из них "щеголяли" в одних плавочках, чем повергали в смущение и страх пожилых местных жительниц, особенно казашек.
Правда, потом ребята и девчата, наученные дотошными и сердобольными хозяйками, и купались, и стирались в том же озере, но по возвращении в село прополаскивали постиранное облачение в пресной колодезной воде. Так делали все местные женщины, особенно, когда приходилось стирать тяжелые вещи, например, телогрейки или ватные брюки.

Часть II. Работа и любовь

1.

Недели две, пока не подоспела целинная пшеничка с туго налитыми зерном, четырехгранными, словно русский штык, колосками, студентов "бросили" на заготовку сена. В "степу", как говорили местные жители, скошенную и высушенную на сено траву, грузили на тракторные волокуши и тащили в село к скотному двору, где ее укладывали в огромный, по форме похожий на буханку-параллелепипед черного хлеба, стог. Работа нашлась всем: кто-то в степи нагружал сено на волокуши, кто-то полуголый, словно падишах на носилках, с головой, замотанной в чалму из рубахи, восседал на вершине копны, принимая, укладывая и уплотняя своим весом сено, чтобы поменьше терялось при перевозке, кто-то старательно и аккуратно подгребал граблями мелкие клочки сена после поднятой копны. Виктор с друзьями! и еще несколько ребят с вилами в руках орудовали в селе около стога. Пока стог был невысоким, сено подавали вилами. Виктор, с детства хорошо знавший все крестьянские работы, научил городских ребят брать огромные охапки сена на вилы, чтобы оно не рассыпалось при подъеме на стог и было уложено в нужное место, куда укажет Эдик Липняков, ставший под руководством местной красавицы, 32-летней Любани, жены колхозного комбайнера, отменным мастером стогования.
Готовя копешку для подачи на стог, Виктор вилами с одного бока (а иногда и с двух, помогая ногой) подворачивает нижний край охапки сена наверх и тут же пронзает копну до самой земли острыми рожками вил, насаженных на длиннющий, метров до четырех, черенок, отглаженный ладонями до зеркального блеска.
Любо смотреть, как огромный навилень сена плывет к стогу высоко над головами девчат с граблями в руках, девчат-подскребышей, как их в шутку зовут ребята. Эдик с Любаней только успевают принимать одуряюще душистые охапки степного сена с белыми или красными головками клевера-кашки и листочками земляники.
- Давай сюда - на угол! - командует Эдик, плотно утаптывая точно уложенное умелыми руками беремя сена.
- Эдик, помоги! - кричит Любаня, за два дня уже привыкшая к своему напарнику.
И Эдик, спешно прыгая по стогу, подлетает к наставнице и подставляет свои вилы под навилень сена, не совсем удачно поданный на стог кем-то из подавальщиков (кстати, девчата в отместку за их прозвище "подскребышами" прозвали ребят-подавальщиков сена "поддавальщиками" и были этим весьма довольны).
Люся, глядя на Виктора, тайно любовалась ловкой его силой, полной его отдачей любимому крестьянскому труду, а вечером каждый раз ожидала от него больше, чем объятия и поднадоевшие поцелуи. "Ну, почему он такой нерешительный? - сокрушенно думала она. - Вон Лешка, не дает проходу, хоть сейчас в копну, а этот... рохля какой-то! Но я люблю его и ничего с собой не могу поделать. Может быть, самой проявить, активность. А то Лидка Ровикова грозится, уведу, мол, у тебя Виктора. Ну и что из того, что он пентюх в любви? Я его в первый же вечер натаскаю!.." Но Люся не могла перебороть себя, она считала унижением для женщины навязываться мужчине первой, хотя в тайных своих ожиданиях проигрывала все возможные варианты! обольщения и от этого еще больше страдала и злилась на Виктора. Они по-прежнему встречались вечерами, сплетали руки, приход или теперь уже к этому стогу и, целуясь и обнимаясь, говорили, говорили обо всем на свете, даже о будущей совместной жизни. А Люся после таких разговоров, разочарованная очередной "пустой" встречей, думала: "А может он неспособный?" - и у нее от такой мысли на лбу и почему-то в подмышках испуганно проступала холодная испарина.
А ночь повесила над землей люстру-небосвод с неисчислимым количеством светильничков-звезд, мерцающих в непостижимой вышине. Некоторые из них сгорают и падают на Землю, а на их месте небесные ангелы-электрики непременно зажигают новые звезды, и если день споим и делами и заботами отнимает у людей любимых, то ночь - и темна, и страшна! - снова и снова возвращает их людям. И не оттого ли прекрасной кажется ее темнота, что рядом с тобой отраженным светом звезд лучатся самые прекрасные в мире глаза возлюбленной, и мы влюблены и в эти глаза, и в эту ночь, вливающую в нашу душу нежность и смирение, и успокоение, и свет, от которого зарождается новый день и новые надежды и ожидания других таких же безумно счастливых ночей.
А нашим далеким предкам ночное небо представлялось обширным дневным полем, а, может быть, лугом, усеянным цветами-звездами, которые на ночь закрываются, засыпают, а на смену им в вышине загораются прямо над ними их небесные близнецы-сестры, и у каждого человека на земле есть своя путеводная звезда, так же, как и заветное растение - обязательно цветок. И Виктор - белая гвоздика, и Людмила - хризантема сидят в эту ночь в уютном стогу и смотрят в звездное небо. Ночь-волшебница, ночь-гармония созвучных сердец, ночь, шествующая за вечерней зарей, когда солнце уплывает в ладье по подземному океану в свои чертоги, а утром из золотого дворца выезжает на колеснице, запряженной белыми золотогривыми конями.
Когда ребята и девчата садились отдыхать в ожидании очередной волокуши с сеном, Люсе жаловалась Лариска Помазкова на Эдика, который в упор не видел ее воздыханий. Эдик Липняков, красавец с пышной шевелюрой черных волос и девическими ямочками на щеках, ровный в отношениях со всеми, был давно уже подпорчен опахалом "свободной любви" и склонен к беспорядочным и случайным связям, не признавая никаких душевных порывов или терзаний совести. С неотразимой улыбочкой и безобидными шуточками галантно и раскрепощенно знакомился он с женщинами, делал свое мимолетное дело, и потерявшая голову жертва его обольщения не успевала заметить, как оказывалась соблазненной.
Обольститель всегда обладает приятным даром улыбаться кстати, то есть беспрестанно и весело одобрять все сказанное женщиной и восхищаться этим. Он говорит всякие пустяки, хвалит прическу, лак на ногтях или цвет лица, а женщина от этого расцветает и теряет бдительность, не замечая того, что она уже попала в ловко расставленные сети. А еще этот тип обольстителей оказывает "жертве" мелкие услуги, к месту и не к месту дает советы и с шуточками, чтобы не попасть впросак, без умолку болтает и развлекает, чем может прогнать печаль и даже головную боль. Он может поклясться женщине в любви, а потом в кругу друзей одобрять французов, которые, якобы, говорят, что клясться женщине в любви также глупо, как обещать, что вечно будешь здоров и счастлив. Сколько слез из века в век пролито прекрасным полом, по зову сердца оказавшимся в сетях искушения, расставленных неотразимыми искателями любовных приключений. И если бы однажды собрать, воедино все эти пролитые на землю слезы, наверное, половина земли покрылась бы горькими солончаками...
Эдик и сегодня остался верен донжуанству. Под видом того, что с довольно высокого стога лишний раз слезать опасно, они с Любаней не пошли на обед. Любане муж принес хлеба, разварной картошки с салом и бутылку крепкого молодого кваса, накинул узелок на вилы и подал на стог. Эдик, затаившись в стогу, ждал с обедом своего друга Володьку Цуркана, который им и был вскорости приволочен: миска перловой каши с куском телятины и молоко с белым хлебом.
Когда подавальщики вернулись с обеда и осознали то, что произошло на стогу, они были поражены откровенностью и безрассудством случившегося. Эдик, деловой и расторопный, весело покрикивал на "поддавальщиков", искрометно шутил, а Любаня, раньше державшаяся от него подальше, теперь так и липла к нему, то грудью, то бедром стараясь его задеть, и беспричинно и бесстыже хохотала на каждую шуточку бесшабашного "скубента", как прозвали ребят местные жители. А Лариска чувствовала себя несчастной: она сегодня потеряла единственного человека, которому отдала сердце. Она совсем потеряла голову: схватила длиннющие вилы, неумело вонзила их в охапку сена и подала Эдику, при этом постаралась уколоть его острыми рожками. Но укола не получилось, она только расцарапала ему кожу на голени левой ноги, отчего он в благородном негодовании заорал со стога:
- Тоже мне - поддавалка! Брось вилы!
Лариска отбросила вилы в сторону и зло сказала, не скрывая тайных чувств и не стесняясь слез, катившихся по щекам:
- Ненавижу!
Люська увела ее в дальний конец стога и принялась утешать, осуждая и мужичью решительность, и ребячью стеснительность, намекая на собственные отношения с Виктором.
Несколько дней подряд переживали студенты беспутное приключение своего однокашника. Мнения разделились: одни, особенно женская половина, осуждали, считая данный поступок неблаговидным, другие, если не одобряли, то и не придавали особого значения, считая это случайным развлечением, а кое-кто из мужчин скрытно завидовал Эдику, его умению располагать к себе доверчивые женские сердца, не считаясь с последствиями. Потом, месяца через два после возвращения в институт, Виктор решил разыграть Эдика и "по секрету" шепнул ему на перемене, что декан факультета на совещании старост групп сообщил, что из колхоза "Красный партизан" пришло письмо, в котором говорится о забеременевших доярках, в том числе и о Любане, которая, якобы, ушла от мужа, бросив его с ребенком и уехала в неизвестном направлении искать своего "скубента". Ох, как побелел Эдик! Ему, наверно, так плохо никогда потом не было. Он ушел с лекций и два дня не появлялся в институте. Виктор уже пожалел о неудачной шутке: ему, как старосте группы, пришлось прикрывать вынужденные прогулы Эдика, потрясенного этим "сообщением".

2.

Но постепенно улеглись в тихое: русло повседневности все страсти-мордасти в номерах "люкс-амбаров", когда поступило новое сообщение: в колхоз "Красный партизан" пожелал заехать Хрущев, совершающий поездку по целине.
Во время обеда к столовой подкатил крытый брезентом газик, и в дверях показался озабоченный и подвижный председатель колхоза Калина.
- Бог помощь! Приятного аппетиту! - весело проговорил он, приветствуя обедающих. Студенты потеснились, освобождая место и усаживая гостя за стол. Поварихи Лариска и Светлана налили ему горохового супа, он с шуточками и прибауточками ("Суп-пулемет Максим, 300 выстрелов в минуту!") с удовольствием осушил миску, отказался от каши и молока, поблагодарил девчат за обед и сказал:
- Друга! К нам едет Никита Сергеевич Хрущев! Колгоспу треба ваша помощь: подремонтировать дорогу до райцентра, расчистить и подмести ток для зерна.
- Л можно на ферме поработать? Согласны даже ночью! - лукаво опросил Леха Вахлаков, юбочник под стать Эдику (но первый бесцеремонен, а второй деликатен) и не скрывающий этого.
За столом дружно захохотали, ожидая реакции председателя.
- На хверму - только днем! Пока коровы в степу! - урезонил председатель покрасневшего Леху. Потом, посерьезнев и не принимая дальнейших шуток, Калина сказал: - На хверме - боевые дивчата. Они там сами наведут порядок. Завтра в девять утра сбор у столовой: 15 хлопцив - на дорогу, остальные - на ток. Еще раз спасибо за обед!..
Калина вышел на улицу, сел в машину, газанул и скрылся в клубах поднятой колесами газика серой дорожной пыли, а ребята еще долго обсуждали неожиданную новость.
Дорога на райцентр начиналась сразу же за селом. Ребята высадились у крайнего дома, выгрузили метла и лопаты и слушали наставление Калины:
- Дорогу зробитэ ровной, як зиркало. Уси бугорки и грядки срезаемо лопатой, ямки засыпаемо песком. Трактор з песком щас буде. Траву у кромки дороги подрезать як по шнурку. Усё, хлопцы!
- А банкет будет? - снова высунулся Леха.
- Банкет буде при вашем отъезди! - пообещал председатель и, надо сказать, слово свое сдержал.
И пошла работа, которая у всех сатириков называется лакировкой, а со времен Екатерины II еще и по-другому - "потемкинские деревни". По двое ребят по каждой стороне дороги срезают лопатами неровности, островки подорожника и другой травки, забежавшей на проезжую часть, еще по двое подрезают и выравнивают зеленые кромки, "як по шнуру", другие засыпают ямки песком, беря его совковыми лопатами из тракторной тележки, а девчата осторожно сметают в стороны дорожную пыль, благо ее не так уж и много. Потом, когда на элеватор пойдут машины с зерном, она будет толстым горячим слоем лежать в продавленных колеях и, поднятая колесами, медленно оседая, висеть в воздухе.
Почти на тридцать километров протянулась дорога до районного центра. Целую неделю ребята приводили ее в порядок, что называется "лакировали" в угоду высокому начальству. Стойко живет на Руси это "идолопоклонство" и в то же время "втирание очков", которое попросту зовется еще подхалимажем.
И ребята, и девчата под палящим солнцем трудятся в одних купальниках и, глядя на них со стороны, можно подумать, что это надрываются рабы времен Римской империи на прокладке городского водопровода. Разогнув спину и опираясь на черенок лопаты руками, а левой ногой на ее лезвие, Юра Селиванов, раздувая тонкие ноздри, философствует:
- А так ли уж необходима эта работа? Калина и, наверно, районное начальство считают ее необходимой и меня убеждают в этом. А раз я осознал, что это необходимо, значит я свободен! А раз я свободен, то пашу с полной отдачей сил и не из-под палки!
Вперед, свободные рабы, скоро нас ждет обед!..
А в это время в селе другая половина студенческого отряда приводила в порядок ток: так же подрезали кустики травы, пробившей твердую накатанную корку земли, сметали пыль.
Строго по линейке стояли по краю тока очищенные и отмытые от грязи и пыли зерноуборочные комбайны, собственные и пригнанные с Украины в помощь казахстанским хлеборобам.
Все село готовилось к встрече высокого гостя: доярки и скотники вылизывали стойла коровника, белили стены и красили наличники окошек голубой краской.
Свободных от колхозных работ стариков - русских, казахов, украинцев - Калина поставил на покраску и побелку общественных зданий: правления колхоза, клуба, магазина, студенческих "люкс-амбаров". Даже фасады домов по центральной улице села, ведущей к правлению колхоза и току, побелили старики на украинский манер. Хорошо поработала "интернациональная бригада" стариков, как прозвали их студенты. Особенно зазывно выглядел фасад магазина: белый с голубыми ставнями (окон в магазине не было, они были давно забиты досками, а ставни только обозначали места бывших окон) и кремово-коричневой дверью, пройти мимо которой ну никаких сил не хватало. Но, к огорчению стариков, сейчас магазин был закрыт до приезда высокого гостя. Калина резонно опасался появления на улице пьяненьких сельчан, которые упивались дешевым яблочным вином до засыпания прямо у магазина. Студенты удивлялись, сколько же нужно выпить этого разливного "сидра" (по 30 копеек за полулитровую банку), чтобы вот так валяться, не отходя от дверей магазина? Они, отмечая свой приезд, выпили по литру кисло-сладенького с запахом гнилых яблок напитка и, кроме бульканья в животе, никаких других ощущений не почувствовали: не дошел яблочный хмель ни до головы, ни до ног, и песни пелись не от опьянения, а, скорее, от праздника жизни.
Накануне дня приезда Хрущева студенты закончили облагораживание проселка, на машине заскочили на озеро и хорошо отмылись после окончания предпраздничных работ. Дорога от райцентра до села была похожа на чистую и светлую речку, текущую в зеленых берегах, дно которой светилось желтым песочком. Казалось, что "плывя" по ней на правительственной "Чайке", можно было задуматься и попытаться опустить руку в воду за борт, как это делают на лодке, плывущей по спокойной водной глади.
А все село как будто помолодело, дома стояли чистенькими и ухоженными, сияя в солнечных лучах промытыми стеклами окон.
И наступил долгожданный день. Сегодня ребята заканчивали стогование сена. Стог вымахал в высоту под третий этаж городского дома. Сено на эту верхотуру подавал уже стогометатель. Железными клешнями он хватал огромную копну и нес ее на вершину стога.
После обеда стог вывершили, стогометатель сразу же уехал, а ребята отдыхали, лежа вперемежку с девчатами на травке. Потом спохватились, пожалели, что отпустили стогометатель, надо же стоговальщиков снимать на землю. А Эдик с Любаней затихли, зарылись в сено, им было не до этого, им и на стогу хорошо.
Девчата начали ахать и охать - с такой высоты спуститься самостоятельно невозможно, поломаешь ноги. Тогда Виктор сбегал на конюшню, взял пару крепких пеньковых вожжей, связал их воедино и сказал:
- Будем спускать их дедовским способом!
И крикнул в небо:
- Эй, на стогу, держи вожжи! - и метнул овальный моток вожжей на вершину стога. Эдик стоял на стогу и пристально осматривал окрестности. Никто на земле не понимал, что его так заинтересовало. А он, указывая в сторону соседнего села, говорил:
- Дома видятся величиной с буханку хлеба, а человечки, словно оловянные солдатики!
- Кончай фантазировать, Эдик!
- Правда, правда, - вмешалась Любаня, - никогда бы не подумала! До села-то десять километров. Вот какая степь наша ровная!
И, обращаясь к Эдику, показала рукой на крайние дома:
- Гляди, гляди! Шарики катятся. Это - курай, перекати-поле.
Его еще зовут верблюжье сено. Ой, как здорово отсюда видно!..
С первой попытки Виктор не добросил вожжи и метнул еще раз. Эдик поймал вожжу, потянул на себя, вроде бы пробуя ее на прочность, потом перепустил на другую сторону стога и, держась за нее, стал спускаться. Другой конец вожжей Виктор крепко держал в руках, перекинув его через собственные плечи и стоя боком к стогу. Когда Эдик ступил на землю, Виктор снова забросил вожжи на стог, а Эдик с Юрой и Лехой стали под стогом, чтобы подстраховать Любаню. Она боялась и то и дело вскрикивала, медленно скользя по покатому боку стога и болтая ногами, а Эдик подбадривал ее:
- Держись крепче! Уже немного осталось!
Платье у Любани завернулось до самых грудей, стройные, крепко налитые и никогда не видевшие солнца бедра сверкали завораживающей белизной, ягодицы в узких розовых трусиках испуганно подрагивали, а пышные лунные волосы выбились из-под ситцевой в мелкий горошек косынки и рассыпались по плечам. Ребята, перебежав на эту сторону стога, заворожено смотрели на Любаню. Эдик, как бы ревнуя, ругался на них (или делал вид, что ругался, а может, извинялся перед Любаней за беспардонность своих друзей), а Любаня, едва коснувшись земли и опуская подол платья, смущенно сказала:
- Бесстыжие!
Все дружно заржали, довольные удачным завершением стога, и собрались, было, уже идти в "люкс-амбары", как прибежал посыльный от Калины и сказал, что Хрущева не будет.
- Мимо проехал! Не пожелал к нам завернуть. Я, говорит, вижу, как вы тут дорогу расчистили. А в селе, наверно, и хаты побелены, и улицы песочком посыпаны. Сверните-ка в другой колхоз, где меня не ждали, - рассказывал словоохотливый старый казах, ровно ему лично позвонили из района или из машины Хрущева и сообщили эти подробности.
Немного обидно и как-то неприятно подернуло рябью неблагодарности и безразличия хотя и неунывающие, но чувствительные души студентов, вроде как бы напрасно облагородивших дорогу, все равно, что с любовью и энтузиазмом строили себе дом, а пожить в нем так и не пришлось.

3.

Виктор третий день уже работает на комбайне, стоя с вилами в руках на деревянной полке копнителя и разгребая и равномерно разбрасывая солому по всей площади огромного квадратного железного ящика с откидным дном. Вместе с соломой в копнитель сыплется полова: выхолощенные колоски пшеницы, колючие остья и мелкая въедливая пыль, и Виктор с утра обматывает голову голубой майкой так, чтобы только для глаз оставалась узкая щелка.
Рабочий день в поле начинается часов с семи утра, как только сойдет роса. К этому времени комбайнеры-украинцы, жадные до работы, особенно до заработка, уже успевают позавтракать: вместе с ними в вагончике на полевом стане живет повариха Ганна, бездетная крикливая местная вдова-хохлушка, которая клеится то к одному, то к другому сородичу, но они то ли по уговору, то ли по равнодушию не обращают на нее никакого внимания. Вот она и кричит, и бесится, не скрывая своих вожделений. Виктор питается вместе с комбайнерами, а вечером после ломотного дня и позднего ужина, когда хохлы начинают подсчитывать бункера намолоченной пшеницы и гектары скошенного за день хлеба, Виктор валится в вагончике на топчан и засыпает провальным без сновидений сном. А утром снова, обмотав голову майкой или рубахой, он ныряет в кутерьму и метель из половы и пыли и до самого обеда только и: успевает разгребать солому, плотно набивая ею углы копнителя, да нажимать педаль выгрузки молодой соломы, пахнущей солнцем: и раздавленным пшеничным зерном. Вон они, эли копны ровным рядком стоят поперек поля, протянувшегося почти на десять километров. Больше часа хедер (жатвенная часть комбайна) треугольными ножами нарезает упругие стебли пшеницы, укладывая их на полок и потом подавая в ревущий барабан молотилки. Золотисто-кремовыми волнами колышется пшеничное воинство на слабом степном ветерке, покачивая склоненными долу тяжелыми колосками, благодарно приветствуя пахаря и сеятеля, любящего и облагораживающего эту ранее поросшую кураем и верблюжьей колючкой просторную землю.
Виктор так истосковался по Люсе, ее нежным рукам, ласковым взглядам и мягким губам, что, несмотря на усталость, полетел бы вечером к ней, но - только где там! - на крыльях любви лета ют разве что мысленно. И он весь световой день, стоя на копнителе, душою был рядом с Люсей и только поздней ночью расставался с любимой, когда проваливался в какой-то чугунный до звона и грохота в ушах сон. Завтра окончатся его двухнедельные мучения и он на очередной машине, загруженной зерном, возвратится в село и увидит Люсю, такую желанную и оттого самую красивую и единственную в мире ненаглядную женщину.
Но сегодня что-то долго не спится, тело устало и жаждет отдыха, забытья, а душа беспокойно мечется, ей что-то мешает войти в гармонию с телом, потом она вроде затаивается в испуге и впускает желанный сон. И первый раз за эти две недели Виктору снится, что они с Люсей рука об руку идут по бескрайней степи, а на подходе к селу перед ними вдруг трещиной расползается земная кора, и Люся безрассудно прыгает через эту пропасть и оказывается на той стороне, а Виктор замешкался, заметался от неожиданности, прыгать стало уже поздно и он остался в одиночестве, а Люся помаячила, потом медленно потеряла очертания тела и растворилась в мареве надвигающихся сумерек.
Виктор испуганно закричал и проснулся. Повариха уже гремела посудой, хохлы-комбайнеры курили, сидя на пороге вагончика, надо было вставать и ему, и через минуту-другую он забыл о неприятном сне, в который и поверить-то было невозможно.
В селе Виктор появился в самом начале обеда. В амбарах никого не было, все ребята были в столовой. Виктор наскоро по пояс освежился под умывальником, надел чистую рубаху и появился в столовой. Юра с Виталей потеснились, освобождая ему место за столом как раз напротив Люси, и Виктор, забыв про суп и кашу, неотрывно смотрел в призывные Люсины глаза и не мог от них оторваться.
Ах, любовь, любовь! Неразгаданная за тысячи лет загадка! Сама же себя она возносит до небес, сама же себя низводит до ненависти и отчуждения.
Чтобы Люсе разобраться в своей душе и немного убавить девичьей гордости, а Виктору добавить решительности, и жить бы им в любви и согласии до скончания века. А между ним и Люсей словно Бог положил преграду, которую Виктор не мог переступить.
Смотри, Виктор, не потеряй свою любовь! Неужели тебе непонятно, что Люська ждет тебя, давно уже ждет силы твоей мужской и страсти и, может быть, уже сегодня готова разделить с тобой свою судьбу и сделать ее общей с твоей. Посмотри в ее измученные глаза, повнимательнее посмотри, как мужчина, забудь свою ребяческую бесшабашность и ты увидишь в ней не девчонку, любящую целоваться, ты увидишь в ней женщину, которая готова стать матерью твоих детей.
Посмотри повнимательнее вокруг себя, Виктор, некоторые из ребят уже увидели эту Люсину готовность, а Леха недавно так и сказал тебе открытым текстом, помнишь, когда вы вдвоем с ним курили на крылечке клуба в перерыве между частями фильма:
- Отдай мне Люську! Зачем она тебе? Ты же ее измучил!
Ты тогда не придал значения этим словам проницательного гуляки, а напрасно, Виктор!! Не пора ли вырастать из детских штанишек? А, впрочем, это твое дело, Виктор, и извини меня за мою навязчивость и назидательность...
Обед, между тем, продолжался. Лариска, раздав первые блюда - рисовый суп с телятиной - такая вкуснятина! - (а, впрочем, никто из ребят не припомнил потом, чтобы в то время были невкусными какие-то блюда), уже собирала на мойку пустые миски, а многие уже стояли в очереди за перловой кашей с топленым коровьим маслом.
Славка Силаев, широкий в плечах плотный крепыш несет к столу миску со столбиком каши, который покачивается из стороны в сторону в такт его шагам.
- Славик, помощь не нужна?
- Сам управлюсь! - отвечает степенный и немногословный богатырь, запросто таскающий мешки с пшеницей на второй этаж колхозного склада. Не зря по нем сохнет половина девчат студенческого отряда.
Ребята уже заканчивали обед, звякали о стол кружками, допивая чай, когда вдруг неожиданно потемнело, как будто наступило полное солнечное затмение, а над землей повис непонятно откуда налетевший шум или, скорее, неприятно резанувший слух шелест каких-то стеклянно-пластмассовых крыл. Все в недоумении выскочили на улицу: над землей поверх домов летела сплошная черная трескучая туча саранчи! Солнца действительно не было видно. Минут семь-восемь продолжалось это "затмение", а еще через пять-семь минут к столовой подкатил председательский газик, и Калина озадаченно и сокрушенно обратился к студентам:
- Други! Помогайтэ! Цыя саранча сожреть увесь урожай! Сидаемо на машины и едимо в степ. Будемо жечь цьего паразыта!.. К столовой подкатили две полуторки с лопатами, вилами, граблями. Студенты попрыгали в машины, в столовой остались только поварихи. Десять километров до посевов пшеницы, а потом еще десять вдоль золотисто-созревшего клина продолжалась гонка за саранчой. На счастье всех преследователей прожорливая туча только пролетела над; угодьями побледневшего председателя колхоза "Красный партизан" и не пришлось - слава Богу! - поджигать какую-то часть созревших хлебов. Студенты воротились в село, разошлись по своим работам: кто на ток, кто на склад, кто на машину с зерном для поездки на элеватор.
Машины одна за другой с кузовами, выстланными брезентом и наполненными солнечным: зерном, сновали на ток и с тока: одни мчались с поля от комбайнов, другие - на элеватор. Газета «Правда» писала в те дни: "Каждый день - новые рекорды! Хлеб целины пошел в закрома Родины!" Вороха зерна на току - тем, кто не видел, трудно представить! - возвышались к небу до осветительных фонарей, развешенных на шестиметровых столбах.
Ребята, раздетые по пояс, одни сгружали зерно с машин, золотыми струями кидали его широкими лопатами на вершину ворохов, другие после сортировки загружали его с помощью погрузчика насыпью в машины для отправки на элеватор, третьи затаривали зерно в мешки и отвозили на повозках на склад на семена для будущего урожая.
Виктор с Люсей сегодня работают на вывозе зерна на элеватор. Юра с Виталей включили автопогрузчик, одной половиной скребкового транспортера наброшенный на ворох зерна, а другой, похожей на вытянутую гусиную шею, нависший над кузовом машины. Узкие прорезиненные лопаточки-скребки, закрепленные на бесконечной цепи, захватывают пригоршню зерна и везут ее на транспортерную ленту. Под головой транспортера в кузове машины быстро растет коническая горка зерна, которую Виктор с Люсей лопатами отгребают к передней стенке кузова, постепенно заполняя весь кузов. Ни одной минуты простоя! И студенты, и приезжие шоферы с комбайнерами, и колхозники очень заинтересованы как можно больше намолотить и отвезти зерно на склад и элеватор: каждый трудодень, заработанный целинниками, оплачивается достойно.
Когда машина была заполнена зерном и затянута с боков брезентом, а шофер вырулил с тока на посыпанную песочком дорогу в сторону райцентра, Виктор с Люсей разделись до купальников и лежали, загорая на горячем зерне, обнимаясь и целуясь до самого ссыпного пункта, почему-то называемого элеватором. Двадцать с лишним километров пролетели меньше, чем за полчаса, и уже показались огромные одноэтажные склады, похожие на бараки с побеленными известкой стенами без окон и единственными воротами с торцовой стены.
На третью неделю с начала жатвы зерно ссыпали уже прямо между бараков под открытым небом, благо дождей, на счастье, не было и не предвиделось. Если в начале страды машина с зерном в помещении склада заезжала на помост почти под самую крышу и оттуда сгружали зерно, насыпая высокий ворох, то сейчас склады были заполнены зерном до самых ворот, и ребята отчасти радовались этому, потому что не надо было глотать пыль, развеваемую на улице степным ветерком.
- Вот это и есть закрома Родины, - сокрушенно сказал Виктор, - ударит дождь, и загорится зерно и сгниет или уплывет под забор!
А на вершине соседнего вороха, лениво чирикая, сидела стая отяжелевших воробьев. Вот уж где им вольная воля: это не то, что собирать на обед по зернышку на пыльной дороге. Правда ли, говорят, что воробей за сутки съедает до десяти собственных весов. Виктор улыбнулся, глядя на серых воришек, на многих на которых была коричневая шапочка, на шейках виднелись белые ошейнички, а на крыльях по две светлых полосы. И вдруг вспомнилось детство. Виктор смешно вытянул губы я издал звук, похожий на отделенное или, скорее, испуганное чириканье - чрр! Стая мгновенно с шумом взвилась в небо я скрылась за ближайшей крышей. Люся весело рассмеялась, а потом нежно смотрела на Виктора влажными блестящими глазами, в которых светились и любовь, и ожидание, и временами, с некоторых пор, искорки досады, не замечаемые влюбленным Виктором... При подъезде к току ребята оделись: Люся в легкий сарафан, а Виктор в спортивные брюки. Местные пожилые женщины наотрез отказывались работать на току вместе с "голыми мужиками и бабами", и Калина упросил студентов, особенно мужчин "ниже ремня не оголяться". Нагружая очередную машину тяжеловесной пшеничкой, Юра пошутил:
- Витя, позволь мне с Люсей съездить разок на элеватор!
У Виктора покраснели уши, как будто его уличили в чем-то непристойном, он недовольно засопел, безостановочно ворочая лопатой, а Люся, выправляя неловкость, крикнула Юрке:
- А тебя Ниночка-доярка отпустит?
Рядом стоящие ребята дружно захохотали, а Селиваныч охотнее и заливистее всех. Он не любил угрюмости: она в последнее время часто накатывала на Виктора и причину ее никому из его друзей разгадать не удавалось.
Виктор избегал общения с Лехой, Они не были врагами, и у Виктора не было основания считать его таковым. Но он не забыл того разговора с Лехой по поводу Людмилы. Этот разговор, как неприятный осадок, мешал; ему быть вполне счастливым и независимым. А Леха с тех самых пор повел себя по отношению к Виктору, если неагрессивно, то, по крайней мере, не совсем корректно, стараясь выставить Виктора в неприглядном свете, где-то высмеять его, где подшутить над ним или разыграть. Молодости всегда присущи шутки, розыгрыши, а в определенных условиях насмешки и даже издевательства над сверстниками, однокашниками или друзьями. Иногда скрытые издевательства под видом невинной шутки граничат с цинизмом или жестокостью. Не обошло сие обстоятельство и моих героев.
В любом коллективе, особенно у молодых, всегда сыщется кто-то, кто захочет поставить себя над однокашником или над всеми, то есть выдвинуться в неформального лидера, вожака, власть которого признает вся социальная группа людей. И достигается это помимо непререкаемого профессионализма еще частенько и шутками, насмешками и даже мелкопакостными делишками. Этим особенно отличался Леха: здоровяк, не боящийся никакой физической силы, но отличавшийся прямолинейной топорностью в своих шуточках. Он-то первый и устроил Виктору "велосипед", ходячую шутку всех молодежных общежитий. При большой натяжке "велосипед" можно считать незлой шуткой, если делать его умеренно и осторожно, не допуская членовредительства. Виктор после ночной работы на току (сортировка зерна, затаривание в мешки) крепко спал утром, когда остальные ребята собирались идти на завтрак. Ступни спящего на спине Виктора, сложенные вместе, с любопытством высунулись из-под одеяла, глядя на просыпающееся утро и нежась в утренней прохладе. Леха, завидуя спящему Виктору, оторвал от газеты две полоски бумаги, пропустил их между пальцами ног Виктора и поджег сразу с двух сторон. Виктор, не просыпаясь, энергично задергал ногами, пытаясь избавиться от жгучей боли. Ребята покатились со смеху, а Леха изрек:
- Поехал!
Виктор быстро сбил пламя, утянув ноги под одеяло, но все равно на нежной коже пальчиков выскочили волдыри, которые при ходьбе лопались и саднили.
Эпидемия розыгрышей охватила всех ребят. Мишке Тисленке, не пошедшему в кино и дрыхнущему весь вечер в амбаре, в широкую ноздрю выдавили полтюбика зубной пасты. От затрудненного дыхания он с силой шмыгнул носом и, помогая рукой, растер по лицу белую массу, не понимая спросонья, что с ним происходит. Ребята, возбужденные после кино, ржали до упаду. На это ржанье сбежались обитатели соседних амбаров, и хохот и веселье затянулись до поздней ночи.
Юре Селиванову дежурные по столовой принесли с фермы записку от Ниночки-доярки, в которой она ученически-спотыкучим почерком назначала ему свидание на ферме, где она сегодня неожиданно оказалась дежурной. Юра после ужина помчался на ферму, проторчал там до полуночи и хмурый вернулся в амбар, где его дружно обсмеяли. А Ниночка все это время ждала его на своем крылечке и потом целую неделю на него дулась и не выходила на свидания.
Тот же Леха учинил еще одну жесткую шутку, теперь уже над Эдиком Липняковым. Сменившийся на комбайне Эдик перед обедом появился в столовой, наскоро перекусил и завалился спать, целую неделю почти не спавший на полевом стане: днем - на комбайне, а ночами - горячая и жадная до любви повариха Ганна, так что даже о Любане и некогда было вспомнить.
Леха нашел где-то метров на пять длиной тонкую бечеву, одним концом накинул ее петлей на мужское отличие крепко спящего и разметавшегося во сне приятеля, а другой конец веревочки привязал к войлочному тапку и бросил этот тапок на грудь Эдика. Тот сонно смахнул тапочек с груди и продолжал похрапывать. Леха снова бросил тапок, Эдик снова его смахнул. После четвертой или пятой попытки (а ребята со жгучим интересом наблюдали за этим поединком) Эдик, поняв, что его разыгрывают, и окончательно проснувшись, с яростью схватил тапок, с силой запустил его в обидчика и в ту же минуту взвыл от боли, скорчившись в положении эмбриона с подтянутыми к подбородку коленями.
И тут уже всем стало не до смеха. И быть бы великому побоищу, если бы ребята дружно не вмешались в этот конфликт, удержав Эдика с ножом в руках, бросившегося на Леху.
Виктор также затаил обиду на Леху и жаждал мести. И подвернулся случай. Он выпросил у киномеханика кусок горючей киноленты и сделал "велосипед" Лехе, дрыхнувшему после ночной работы на току. В амбаре в это время никого не было. Леха заорал благим матом, пальцы обеих ног у него были сожжены и превратились на каждой ноге в огромный волдырь. Две недели Леха не мог ходить на работу, делая примочки тертым сырым картофелем.
Так и не узнал Леха, кто его подсадил на этот "велосипед", он подозревал то Виктора, то Эдика, но доказательств не было никаких. А ребята после этого случая категорически запретили кому-либо, вплоть до изгнания с целины и из института, заниматься подобными штучками, связанными с жестокостью и увечьем.
Шутки и розыгрыши, однако, продолжались. Оклемавшийся Леха не мог простить Виктору (он все-таки подозревал его) справедливого возмездия и продолжал задирать его, касаясь их отношений с Людмилой, высмеивая его застенчивость и стыдливость.
И тогда Виктор придумал более утонченную шутку. Он выпросил у девчат катушку белых крепких ниток, над изголовьем Лехи в амбаре, когда там никого не было, на матице поставил две кружки с водой, привязал их нитками так, чтобы они опрокинувшись, не упали на лицо спящего внизу Лехи, пропустил по белой стене две ниточки к своему изголовью и стал ждать вечера.
Вечером, поболтав, потравив на сон грядущий анекдоты, обменявшись дневными впечатлениями, ребята погасили свет и начали потихоньку дремать. А в это время Виктор осторожно потянул одну ниточку, и на захрапевшего Леху опрокинулась целая кружка воды. Леха, ничего не понимая, заорал в темноте, вскочил с постели, включил свет - все были на своих местах, заподозрить в противоправных действиях было некого.
- Кто? - орал Леха, поворачивая подушку другой стороной.
Ребята проснулись и дружно потешались над Лехой, любителем розыгрышей. Мало-помалу хохот прекратился, ребята стали засылать снова, Леха, ругаясь и проклиная обидчика, тоже улегся и затих. И когда в амбаре снова тоненько зазвенела тишина, Виктор потянул за другую ниточку. И снова направленная струя воды обрушилась на бедного Леху. Он не заорал, он взревел затравленным зверем, не зная, на; кого броситься.
- Убью, б...! - включил он свет и метался в проходе между нар.
- Тебя Бог наказал! - сквозь смех крикнул ему простодушный Тисленко. - Глянь наверх!
А наверху, под матицей, повисли на ниточках две пустые кружки, предательски сверкая в электрическом свете алюминиевым блеском. Леха глянул вверх и ахнул:
- Ах ты, б...!
Едва заметные ниточки, пробежав по белой стене, схоронились под подушкой у Виктора.
- Опять этот девичий любимчик! - под хохот остальных ребят
прорычал Леха. - Давайте мы его отнесем к девкам!
Сразу же нашлись и помощники, готовые в любую минуту сотворить хохму.
Девчата уже хотели погасить свет, когда хохочущая ватага ребят внесла к ним в амбар совершенно голого, извивающегося у них в руках Виктора. Они положили его у левой от входной двери стены рядом с Люськой, уже лежавшей под тонкой простыней. Положили, не переставая ржать, закрыли снаружи на засов дверь и ушли, довольные устроенным! балаганом. Люська приняла это несерьезно-пошлое действо за оскорбление, а растерянность и беспомощность Виктора в сильных руках шутников за неумение постоять за себя и, будто ужаленная, перелетела к другой стене амбара, завернувшись в ту же простыню, под которой собиралась спать.
Люся, Люся! Смирить бы тебе свой нрав и гордыню, с шуточкой да прибауточкой приголубить бы Виктора (вроде того: "Бедненький! Послал Бог женишка, на ночь глядя!"), взять бы его под свое крылышко, глядишь, были бы у вас сегодня дети такие же красивые, как вы сами. Зря, что ли поговаривали уже девчата о вашей возможной целинной свадьбе! Но не дал Бог этому сбыться.
Виктор и Люся по-разному любили друг друга: он искал наслаждение в любви, ему было достаточно видеть ее, быть с ней рядом, тогда он словно улетал с Земли, так легко было у него на душе. А Люся видела свое счастье в соединении с ним, в приземленной ежедневной многократно повторяющейся близости.
А такая любовь преходяща, и их разрыв был неизбежен. Знай Виктор об этом, ему легче было бы перенести пытку души, потому что особенно сейчас Люся была для него желанна и необходима. Люся слишком рано созрела как женщина, ее любовь обернулась слепотой, односторонней страстью, и поэтому она не могла разглядеть в своем возлюбленном человека с его возвышенными страстями, личность, достойную высокой и всеобъемлющей любви. Она видела в нем скорее самца, чем предмет своего обожания. Она не видела в Викторе то, что больше всего желала в нем найти: безрассудство или, скорее, инстинкт соития и желала во что бы то ни стало заловить его в эти сети. Любовь ли это?
Наверное, любовь, но как бы это сказать поточнее, любовь второго порядка, которая своей приземленностью присуща большинству человечества и которая нередко оборачивается кратковременной вульгарной связью. В большинстве случаев такая любовь переходит в замужество и оборачивается в супружескую обязанность иди в привычку к вожделению, а тогда уже, что супруг, что сосед, что сослуживец - все едино, лишь бы сию минуту ослепить пустующую душу суррогатом животной страсти, а готом опять до следующей вспышки прозябать в пресноте повседневности.
К несчастью рода человеческого такое заблуждение чаще всего зовут любовью, и оно стало обыденным и позднее даже вошло в циничную формулу "заниматься любовью", все равно, что подметать пол или полоскать белье. Такую формулу могли придумать существа, умеющие говорить, бесстрастно улыбаться, словно обезьяны, скалящие зубы и утратившие способность чувствовать. Недаром говорится в пословице, что женщина - это хорошо накрытый стол, на который смотришь по-разному до обеда и после обеда, а отдельные неисправимые глупцы верят, что жена после измены еще сильнее любит своего рогача-мужа.
Настоящая любовь - это посвящение своей души, всего своего существа прекрасному совершенству или совершенному благу и бескорыстное служение ему, то есть предмету своего устремления и обожания. Это, как любовь к Богу - прекрасному и непогрешимому благу...
Виктор завернулся в Люськино одеяло и толкнулся в дверь, намереваясь уйти. Дверь была заперта. Тогда он погасил свет и лег на прежнее место.
- За! что они тебя так, Витя? - послышался в тишине чей-то участливый голосок.
- А я Лехе холодный душ устроил, - и Виктор рассказал, как бесился огромный Леха, считая себя непререкаемым авторитетом в студенческом отряде. И вот теперь авторитет-то оказался подмоченным.
Девки до двух часов ночи хохотали, повизгивая, захлебываясь смехом и начиная снова. Смешинка да, видимо, не одна в рот попала. Такого развлечения давно не было.
Но смешки и смешочки девчат, словно вспыхивающие огоньки потухающего костра, постепенно один за другим начали гаснуть, сон молодой и здоровый угомонил их на самой кромке рассвета.
Виктору казалось, что он еще не успел сомкнуть век, как почувствовал себя в объятиях горячих рук. "Витя, слепой ты мой дурачок!" - шептала Лида Ровикова, лежавшая с вечера рядом с ним. Потом она с приглушенным и трепетным стоном обожгла твердыми сосками грудь Виктора, когда вошел он в ее золотые ворота, сильный и нежный.
Еще вечером ради хохмы внесли его сюда, в этот девичий терем, раздетым догола праведником, а на рассвете, оставив Лиду в изнеможении и пока спят остальные девчата, а в их числе и Люся (а спят ли?), вышел он из злополучного амбара (Юра догадался пораньше открыть дверь) мужчиной растерянным и счастливым.
Но по всем трезвым размышлениям такое счастье было каким-то зыбким, ненужным, он любил Люсю и, если бы такое случилось с ней, счастливее человека не было бы на свете. Но Люся с этого дня избегала его, словно чужого и неприятного ей человека, она не сказала ни одного слова, а только посмотрела ему в глаза, и он почувствовал себя пустым местом, ничего для нее не значащим, и понял, что она даже не видит его. Он дивился тому, как она могла так быстро выбросить из души часть их жизни, тогда как у него перед закрытыми глазами по вечерам в амбаре или на коротком отдыхе на току, словно кадры на душевном экране высвечивались их встречи и свидания, начиная от того первого ее отклика из дверей вагона и кончая этим уничтожающим их любовь взглядом. На душе у него было черное месиво из обиды, чувства потери и неприязни к самому себе, так непростительно легкомысленно попавшему в неприятную, ставшую роковой, передрягу. "Неужели Леха с его ленивыми мозгами мог додуматься до такого тонкого хода, чтобы отторгнуть любовь Люси? - думал он сокрушенно. - Неужели Леха настолько глубоко сумел понять независимый характер Людмилы и рассчитать свои действия так, чтобы она обыкновенную ребячью шутку приняла за покушение на ее болезненную гордость и независимость? Неужели Люся не могла поступить, как Лида? Нет, не могла, - приходил к заключению Виктор, - тем более не в стогу или копне сена без посторонних глаз, а на виду у всего (хотя и спящего!) девчачьего выводка... "
Так он терзал себя и день, и два, краем глаза замечая внимательный взгляд Лиды и в столовой, и на току и ощущая ее постоянное присутствие рядом с собой. После той ночи она заметно похорошела, и это увидели все, дивясь тому, как любовь и страсть может преобразить человека. Сияющие глаза Лиды обволакивали любящим взглядом и тополь у столовой, и ток с ворохами зерна, и полуголых ребят с лопатами в руках, и весь, весь мир, и особенно, Виктора, ее первого мужчину, красивее и желаннее которого нет на целом свете. Но Виктор избегал встреч с Лидой и наедине, и прилюдно. И все начали, особенно девичий корпус, сочувствовать Лиде и осуждать холодность и отчужденность Виктора. И отвергнутый и отвергающий сам стал он в глазах своих собратьев чуть ли не изгоем, пока однажды не сказал Лиде:
- Прости меня за ту ночь. Мне было хорошо с тобой, но я люблю Люсю. Не преследуй больше меня и не выставляй на посмешище...
Боже мой! Каких трудов слоило Виктору произнести эти слова! Он даже взмок от такого разговора с женщиной, которая по прихоти дурацкого случая стала его пассией.
- Подумаешь, недотрога, - фыркнула тогда Лида, - ну и катись со своей Люськой! Она давно уже клеится к Лехе, а ты, как слепой котенок, тычешься во все: углы, ищешь ее сиську... Дурак ты, Витька, а ведь я могла тебя полюбить!.. Виталя, возьми меня сегодня с собой на элеватор! - попросила она проходившего мимо Витальку. По его лицу вместо обычной сосредоточенности и даже некоторой угрюмости пробежало еле заметное облачко оживления и ожидания чего-то неординарного. И Лида увязалась за ним.
Виктору от этого разговора стало немного легче: все прояснилось, все встало на свои места, он свободен от всех неувязок и неприятностей, хотя эта свобода обернулась на некоторое время оглушающей пустотой на сердце, потому что женский пол умеет растрогать даже скалы и пленить неодушевленные предметы. Но нет лекарства от печали, кроме собственного разума, холодного и беспощадного.
Калина один-два раза в неделю помимо студентов собирал всех свободных колхозников для ночной работы на току. Вот и сегодня половина студенческой братии и в полном составе доярки сортировали зерно, затаривали его в мешки и отвозили на склад, а также готовили новые вороха очищенного от сорняков и половы зерна для завтрашней отправки на элеватор.
На ночных работах ребята-студенты любили клеиться к молодым и нестрогим дояркам, привыкшим к грубым нравам местных ухажеров. Какой-нибудь шофер или тракторист мог запросто появиться на ферме во время дойки, поймать за руку любую красавицу и утащить ее на сеновал. Она покорно шла за ним, в случае отказа рискуя быть избитой, а потом вставала, отряхивалась словно курочка-молодка, только что побывавшая под петушком, хватала подойник и бежала доить очередную буренку.
Доярки все до единой тоже липли к "скубентам", им нравилась их обходительность в обращении, уважение к женщине, и многие контакты заканчивались тем же сеновалом или отдаленным склоном вороха зерна в ночное время, только с радостью и обоюдным согласием, без принуждения и насилия.
Поэтому уже через две-три недели особо ретивые "страдатели" пропадали по ночам на свиданиях с доярками, соскучившимися по мужской ласке. Грубость и бесцеремонность местных парней-насильников обернулась для них же полным отказом, молчаливым "бабьим бунтом" покладистых доярок. И это обстоятельство привело к стычке с местной отчаянной ребятней. Драки, правда, не получилось, на сторону студентов встал председатель Калина, оказавшийся в клубе на просмотре фильма. В самом начале сеанса, когда погас свет и пошли кадры "Новостей дня" в зал после окончания вечерней дойки стайкой впорхнули доярки, рассаживаясь по свободным местам на длинных от стены до стены скамейках. Юра Селиванов поймал за руку невысокую крепенькую фигурку, выглядывающую в темноте свободное местечко, и усадил рядом с собой. Сразу же и познакомились.
- Нина, - то ли скромно, то ли испуганно назвалась она, не отдергивая своей ладошки из Юриной руки.
Юра почти не видел, что творилось на экране, он смотрел на четкий, слегка курносый профиль, ровную линию лба и мягко-округлый подбородок, тонкую шею, а при включенном свете между частями фильма, на взбугрившуюся ослепительно белую кофточку, которая почему-то волновала его больше всего.
Когда вышли из клуба, Юра взял Нину под ручку и вежливо осведомился:
- Можно вас проводить?
- Проводите, - просто сказала она и завернула за угол клуба, где они сразу же наткнулись на трех или четырех местных парней, один из которых подскочил к ним вплотную и залепил Нине пощечину.
- Ты что делаешь, гад? - Юра успел схватить его за руки, дрожа от негодования.
- Она - моя! А теперь на вас перекинулась! - крикнул он неожиданному сопернику, а в это время кто-то из его дружков разодрал глотку:
- Бей скубентов!
Народ еще только расходился от клуба, и этот "боевой клич" был услышан обеими сторонами.
- Наших бьют! - заорал Леха и кинулся за угол. Он с налету послал кулак, похожий на поршень тракторного двигателя, в скулу обидчика Нины и сбил его с ног. Растерявшиеся дружки на шаг отступили и в это время между враждующими сторонами ворвался гневный Калина и, узнав своих подопечных, сразу осадил драку:
- Скубентов не трогать! Усих пересажаю паразитыв!
Драка остыла, так и не закипев. Дружки увели куда-то в темноту покалеченного Нининого воздыхателя. Юра проводил ее до крылечка. До рассвета просидели они на лавочке, а потом на прощание он нежно и страстно первый раз поцеловал Нину в мягкие отзывчивые губы. Авторитет председателя оказался настолько высоким и значимым, что до самого отъезда студентов не было больше ни одной попытки подкараулить кого-нибудь из них в темном месте или, не дай Бог, избить. Студенты окончательно покорили местных сговорчивых девчат и теперь до рассвета просиживали с ними на крылечках, в стогу или в копнах сена сразу же за селом.
Виктор, отрешенный от Люсиной любви, униженный и еще не переживший обиду, без особого желания захватывал лопатой зерно и набрасывал его на ленту погрузчика. С ним в паре работала Эрна, крупная, налитая жизненными соками немка, обрусевшая уже в третьем или четвертом поколении. Луна приближалась к полнолунию: через несколько дней она пойдет на убыль, и ночи потемнеют и станут менее привлекательными. А сейчас ночная красавица высвечивала крепкие плечи, руки и бедра Эрны, и лопата в ее руках летала словно серебристая рыбка на речном перекате. Эрна пыталась заговорить с Виктором, но он больше отмалчивался, а если и отвечал, то односложными фразами: да, нет, не знаю, мне не до этого. Во время очередного отдыха, уже к концу работы, Эрна, лежа на ворохе зерна с согнутыми в коленях ногами и раскинутыми в стороны руками, сказала, глядя на Луну, как пожаловалась:
- Не хочу стареть!
И вдруг Виктор, поглядев на распластанную Эрну, вспомнил строчки из поэмы Ярослава Смелякова "Строгая любовь":
Идя на все и все-таки робея,
Он ей нанес свой первый поцелуй!
Виктор усмехнулся и неожиданно для самого себе погладил оголившееся бедро Эрны от колена и до самого истока, Эрна тихо засмеялась, взяла руку Виктора и положила к себе на грудь. Виктор почувствовал, что женщину колотит мелкая дрожь и впился губами в ее губы греховно и жадно. Эрну никто так мягко и в то же время неистово не целовал. Местные юбочники сразу лезли под подол, заваливая свою жертву на спину, где придется...
Долго они потом в бесстыжем свете Луны искали в зерне трусики Эрны, но так и не нашли...
Утром, когда уходили с тока домой, механик колхоза Иван Габов задержал Виктора и предупредил:
- Наши девки безотказные и к мужикам привычные. Но смотрите, не трогайте Галю-доярку. Убьют и никакой Калина не спасет. Ей еще нет восемнадцати, будет только осенью, а на нее уже очередь у ребят. И первым ее мужиком будет тракторист Гришка.
Об этом все знают и до поры ее не трогают. Такие вот дела...
Лида теперь ни на шаг не отходила от Виталия. Она, словно верная собачонка, сопровождала его повсюду: вместе в кино, рядом с ним на ток. Даже, когда Виталию подошла очередь ворочать мешки на складе, она и то ухитрялась быть недалеко от него: вместе с другими девчатами засыпала зерно в мешки, которые прямо от ее ног забирал Виталя и грузил на повозку.
В столовой Лида усаживала Виталю рядом с собой, бегала на кухню за первым и вторым блюдами сначала для Витали, а потом уж для себя и влюбленными глазами смотрела, как ее любимый, намаявшись с мешками, поглощает разварную картошку с мясной подливкой. Виталя смущался, недовольно сопел, не поднимая глаз от тарелки, а Лида, никого не стесняясь, поощряла его:
- Ешь, миленький! Я принесу добавки! - и подливала ему молока в кружку.
За столом улыбались, наблюдая эту "семейную идиллию", подшучивали, особенно над Виталей:
- Раскормит тебя Лида, дышать перестанешь!
Виталя молча вставал из-за стола и выходил на улицу, ища уединения, а Лида преданно бежала следом и успокаивала его:
- Не обращай ты внимания на этих охламонов, им бы только позубоскалить...
Мишина с элеватора пришла на ток уже в наступающих сумерках, когда студенты, немного отдохнув после окончания дневных трудов, собирались идти ужинать. Виталя спрыгнул на землю, а Лида, сияющая и счастливая, раскинув над бортом руки, крикнула:
- Виталя, держи меня! - и упала к нему на грудь.
Он вынужденно поймал Лиду, обхватив ее руками за талию, и недовольно зашептал ей на ушко:
- Постыдилась бы! Догадаются ведь...
- А пусть догадываются, пусть завидуют. Я люблю тебя, Виталя! И никому не отдам!..
И, наверно, Лида была права. Так уж устроена человеческая натура, что чем больше тайн пытаешься скрыть, тем чаще они становятся явными, обрастая догадками, пересудами, сплетнями, иногда даже не считаясь с тем, что на самом деле ничего не было.
Для Лиды наступили мрачные дни, когда Витале подошла очередь работать на копнителе далеко в степи и ночевать в вагончике на полевом стане. Она ходила, словно сомнамбула, работала молча, не участвуя в девичьем щебете, обедала без аппетита, даже в кино перестала ходить. Подруги пытались ее развеселить, отвлечь от черной меланхолии, но она не могла пересилить себя, особенно, когда услышала в столовой, как Эдик говорил ребятам, наверно, в расчете на то, чтобы и она услышала:
- Там повариха - бой-баба! Она Виталю быстро к рукам приберет!
Боже мой! Что сделалось с Лидой? Она совсем почернела. А перед вечером, несмотря на всякие отговоры, с последней машиной, идущей за зерном к комбайнам, она уехала на полевой стан.
Виталя Лиду не ждал, но обрадовался ее приезду, не стесняясь комбайнеров и поварихи, обнял ее крепко, крепко и целовал, целовал, пока не позвала повариха:
- Сидайтэ вужинать!
После ужина Лида, погасив все мрачные мысли, шутила, весело о чем-то шепталась с Ганной, помогала ей мыть посуду. Потом они с Виталей допоздна гуляли по степи, слушая вечерних перепелов, сидели в копне свежей пшеничной соломы ("О чем больше всего мечтает хохол, - смеялся Виталя, вспоминая давний анекдот, и сам себе отвечал, - сало с салом есть и на свежей соломе спать!"), пахнущей теплой землей и терпким полуденным солнцем.
Когда они вернулись к вагончику, все уже спали, Лида переночевала в купе с поварихой, а утром с первой машиной, рано приехавшей забрать зерно из бункеров, наполненных вечером, пока не пала роса, возвратилась в село.
Лариска и Светлана, первые, кто встретил ее в селе, завидуя блеску счастливых глаз своей подруги, сказали ей:
- Молодец, Лидка! Вот так надо держаться за хорошего мужика.
И эти слова прозвучали укором в адрес гордячки Люськи.
Юра проводил Нину до крылечка, обнял на прощание за плечи и стал целовать в отзывчивые губы, чувствуя горячим телом через зыбкое полотно рубашки ласковое тепло маленьких грудей, словно два упругих хоккейных мяча одновременно влетевших в сетку ворот, то есть под белую кофточку умопомрачительной Ниночки. Грудки уже выбежали из расстегнутой кофты наружу, Юра, все больше теряя голову, поочередно целовал их, перекатывая языком вишенки сосков. Нина, распластанная по стене, тихо постанывала, захлестнутая незнакомой страстью, и неуместно вспоминая вынужденные встречи с настырным ухажером, когда кроме боли и отвращения ничего другого не чувствовала.
Любовники, переплетя бедра и тесно вжавшись друг в друга, стояли, опираясь о стену дома, когда Нина услышала, - нет, не слухом, а скорее сердцем! - какой-то подозрительный то ли шорох, то ли шепот и, схватив Юру за руку, метнулась к погребу, под огромный куст красной бузины. Местечко, надо сказать, будто специально было оборудовано для тайных свиданий: куст со всех сторон надежно укрывал влюбленных, сидящих с вытянутыми ногами на сенной подстилке и опирающихся спинами на соломенный скат шалаша над погребом.
Укрытым бузиной беглецам сквозь ветки в свете Луны было хорошо видно, как к дому подошли трое ребят и остановились у крылечка, о чем-то негромко разговаривая и жестикулируя руками. Сообщники, видимо, наметили каждому сектора поисков и быстро разошлись по двору: один метнулся к сараю, второй пошел вокруг дома, третий остановился у дверей погреба. Огромный висячий замок красноречиво говорил о том, что за этими дверьми никого нет.
На Юру накатило странное хладнокровие. Ему даже было смешно, как будто искали не его, а кого-то другого, и он все теснее жался к Нине, поглаживая ее стройные и полненькие ножки, дрожа от возбуждения. А Нина дрожала от страха. Вспугнутой птичьей стаей неслись в голове у нее мрачные мысли, она уже боялась не за себя, а за Юру: ее-то изобьют, если найдут, а Юру могут угробить. Она хорошо знала местные нравы. "Господи, - молила она, - спаси и сохрани! Я отдамся этому ласковому теленку, разом подарю ему всю свою любовь, а потом выйду замуж за местного охламона, раз тебе так угодно, Господи! Отнеси только от Юры эту напасть! Я потом всю жизнь буду молить тебя, Господи, и помнить и куст бузины, и нашу одноразовую любовь, продолжение которой, видимо, не суждено мне, Господи!.."
Тромпа лазутчиков снова сошлась у крылечка, они уже не таились, и было слышно каждое их слово:
- Нигде нет!
- Где же они могут быть?
"Это он, Пашка! - шепнула Нина и приглушенно заплакала. - Господи, за что? " Юра рванулся, было, из-под куста, но Нина удержала его за руку:
- Глупый! Они же тебя убьют! Обними меня крепко, крепко!.. Посрамленный донжуан сказал своим корешам:
- Наверно, они в копнах, в степу!
- Будем искать! - ответил хриплый голос.
И они направились от дома в сторону околицы села.
Пашка, проходя мимо куста бузины, задержался, будто что почуял или на миг проснулось его заскорузлое в дикой шерсти сердце. Он стоял по ту сторону куста и думал вслух: "Ну, Нинка, врежу я тебе. Все равно ты будешь моей!" Потом он долго и шумно мочился в куст, одновременно сморкаясь, и отхаркиваясь.
- Вот сволочь! - сказал потом Селиваныч. - Кобель нечесаный! Ногу бы ему еще поднять!..
А Нина тихо смеялась, отходя от страха. Она подобрала под себя ноги и положила на колени подбородок...
Юра домой пришел на рассвете, но заснуть так и не смог. Он лежал с открытыми глазами и вспоминал последние слова Нины:
- Юра, милый! Я больше не могу так испытывать судьбу. У меня обрывается сердце, когда ты приходишь ко мне. Я боюсь за тебя, Юра! Не будет у меня большего праздника, чем воспоминание об этой ночи. Иди ко мне, милый!..
А потом она снова плакала, целуя его грудь, словно напитываясь любовью на долгие годы.
- Не обращай внимания на мои слезы, - шептала она, - это от счастья, милый.
Утром, когда Юра поведал ребятам о том, как его стерегли с Ниной, Леха тут же накинулся на него:
- Что ж ты вчера-то не сказал!
Юра усмехнулся, вспомнив смертельный испуг Нины, и ответил:
- Обошлось... Все бы село подняли на ноги...
Виктор приехал с колхозной бахчи и привез к обеду целую повозку огромных спелых арбузов, по-местному кавунов. Зелено-полосатые пузаны, казалось, ворочались в повозке, карабкаясь и переползая друг через друга. Виктор уже целую неделю помогал на кухне новой поварихе Юле. Ни на току, ни на комбайне сейчас он работать не мог: у него лопнул мозоль, набитый при резке хлеба (смешно, конечно, ворочал лопатой или вилами, а мозоль набил хлебным ножичком!), а на его месте, на подушке ладони правой руки под указательным пальцем, образовался огромный гнойный нарыв, который целую неделю дергал за сердце.
Виктор не выдержал и поехал в райцентр, где хирург осмотрел чирей и сказал:
- Отвернитесь, будет немного больно.
Но Виктор краем глаза видел, как сверкающий скальпель рассек желто-синий купол гнойника, по ладони разлился зеленовато-кремовый гной, нестерпимое жжение в руке сразу же прекратилось. Потом хирург взял какую-то длинную спицу, вонзил ее в ладонь и вытащил гнездо нарыва, а на подушке ладони осталось круглое глухое отверстие, в которое мог войти кончик карандаша. Боль прошла, и Виктор с забинтованной рукой к вечеру, найдя на элеваторе колхозную машину, вернулся в село.
По воле несчастного случая с тех пор Виктор заделался помощником повара, улыбчивой, ласковой, словно котенок, никогда не унывающей Юльки Тупиковой, обиженной вниманием ребят студенческого отряда. Прежние поварихи Лариска и Светлана (не без влияния Светкиного поклонника Витеньки Помазкова, себе на уме изворотливого хмыря, которого недолюбливали ребята) взбунтовались и отказались от кухни, когда случайно узнали, что их рабочий день колхозная контора оценивала в семь трудодней, тогда как на току девчата выгоняли до десяти трудодней и больше.
Виктор помогал Юльке драить котлы, вмазанные в печь-лежанку, таскал ведрами уголь и засыпал в топку, на двухколесной "беде" развозил обеды ребятам, работающим в степи на вновь прибывших с Украины комбайнах. И, конечно же, в обязанности Виктора входило получение продуктов на складе и доставка с бахчи десертного лакомства - арбузов. Через обеденный зал Виктор носил на кухню по одному, по два арбуза мимо Лехи с Эдиком, примостившимися на длинной лавке у обеденного стола, недалеко от входной двери. Сначала они оживленно травили анекдоты (Виктору тоже хотелось послушать, но - скоро обед! - некогда), давились от смеха, а потом вдруг Виктор краем уха уловил до боли родное имя "Люся" и невольно стал прислушиваться к разговору блудливых приятелей. Леха рассказывал:
- Сидим мы с Люськой вечером в стогу ("В нашем стогу!" - кольнула в сердце Виктора острая спица) и прямо на нас прет мужик с монтировкой. Хрен его знает, что у него на уме? Я вскочил на всякий случай, а он, не доходя двух шагов, говорит, словно убитый: "Люба, пойдем домой!" "Нету тут твоей Любы, - говорю я ему, - обознался..." Он постоял, что-то соображая, тупо так поглядел на нас с Люськой и пошел в сторону фермы.
Вас с Любаней наверно, искал. Долбанет ненароком, что с него возьмешь?..
Эдик с испугом посмотрел на Леху, а потом сказал, самодовольный:
- Он, наверно, думает, что и солнце только для него одного?
Как бы не так! Потерял одну крепость - осаждай другую...
Но Виктор, проходя мимо, видел, как побледнел Эдик, как сжался он в какой-то горемычный комок, словно окаменел, принимая для себя вынужденное, но необходимое решение.
- Уйду на копнитель до самого отъезда, - негромко раздумывая вслух, проговорил Эдик, а Леха пробасил:
- Ну и правильно!
Потом они зашептались, зашушукались приглушенно. Виктор прошел мимо них за новым кавуном, а выйдя за дверь, вновь услышал имя Люси, снова кошачьим коготком царапнувшее его сердце. Леха хвастался своей победой:
- ...Ты понимаешь, любая доярка лежит мягкая и равнодушная, как подушка, а эта заглотит тебя поглубже, вытянется в струнку да
как шибанет снизу тебе навстречу! И, кажется, что посыпался твой рассудок мелкими осколками на горячую землю, словно звезды в июльскую ночь, и готов ты в тот миг безрассудно отдать свою жизнь, лишь бы не кончалась эта умопомрачительная пытка любо вью. Никогда со мною такого не было...
Виктор, охваченный негодованием, почувствовал, как на его голову и плечи вылили огромную кастрюлю крутого кипятка. Он почти физически ощутил, как поднимается в душе гневная волна от благодарности (за подарок судьбы - любовь к Люсе) через печаль (потерю этой любви) до ненависти к тому, кто лишил его любимой, и скорби, когда утрачена всякая надежда на возврат былой любви. Он, как был с десятикилограммовым арбузом в руках, так и влетел в столовую и грохнул этот арбуз о ненавистную башку Лехи. Леха вякнул, потерял сознание и свалился на пол. Арбуз разбился на мелкие куски и залил красным соком лицо, шею и рубаху Лехи, а Эдик красными, будто в крови руками, тормошил друга и пытался его поднять на скамейку.
Юлька, выскочившая на шум, закричала, как будто ее душили: "А-аа-а!" Леха очнулся от крика и, туго соображая, вертел головой из стороны в сторону. Когда у него прояснилось сознание, он коротко спросил: "Где?" и рванулся на кухню. Виктор сидел на табуретке у печки и держал в руках хлебный нож.
- Убью, сволочь! - очень тихо проговорил он, не меняя позы и не глядя на соперника, на плечах которого повис Эдик. Он же и увел Леху из столовой.
Юлька, пережив испуг, немного успокоилась, убрала с пола остатки кавуна, замыла на стене и столе красные пятна и подсела к Виктору.
- Витя, за что ты его так? - спросила она участливо. - Люся, да?
- Люся, - горько сказал Виктор, чувствуя сердцем, что теперь он окончательно потерял светлую свою, словно звездочка в ночном небе, любовь.
С этого дня Лехин, самим же им надутый авторитет лидера (а он изо всех сил стремился к этому) упал до "нулевой отметки", а Эдик (хитрый, бестия!) уговорил Леху выставить инцидент с арбузом, как досадную неловкость, чтобы этот случай не дошел до факультетского комитета комсомола. А тогда бы всплыли наружу все их похождения, и мог быть поставлен вопрос о дальнейшем их пребывании в институте. (Впрочем, после третьего курса Леху и без того отчислили за неуспеваемость: для него слишком сложной оказалась программа обучения в вузе). Пришедшие на обед ребята, уплетая за обе щеки сочную мякоть арбузов, из уст Эдика выслушали смешную версию истории о столкновении кавуна с Лехиной головой, посмеялись, погоготали вдоволь над Лехой и тут же забыли, как это свойственно незлопамятной юности.
Такой исход дела устраивал и нападающую и пострадавшую стороны, а Леха вечером в амбаре тихо матерился, вытряхивая из рубахи коричневые арбузные семечки.
Леху студенты воспринимали как-то с оттенком пренебрежения. Не потому ли он не знал или изначально отказался от стыда, выставляя напоказ свое бесстыдство и возводя его чуть ли не в доблесть и козыряя этим везде и всюду, где только можно. Не потому ли он с жаром и вожделением мог рассказать неискушенным слушателям, как не давалась ему случайна женщина, а он рвал на ней белье, а потом побежденная тихо плакала, а у него не нашлось для нее даже слов утешения. И Леха, убежденный в этом своем заблуждении, приняв бесстыдство за доблесть, ждал похвалы от разинувших рты однокашников, а вызывал отторжение.

Часть III. Отъезд

1.

Председатель колхоза (Голова колгоспу) "Красный партизан", герой гражданской войны Павло Григорьевич Калина на прощальный ужин самолично привез из района ДЕЮ ящика вина: медового цвета портвейна и белого сухого в плечистых бутылках ядовито-зеленого цвета, специально, наверно, придуманного, чтобы отпугивать обывателя от вожделенной влаги. Но сейчас, никого не пугая, ящики эти стояли в уголке на кухне и о них знали только Виктор с Юлькой, готовя к ужину разварную телятину с жареной картошкой.
Сегодня студенты официально работали только до обеда. Вторая половина дня отведена для проведения расчетов, оформления справок на получение зерна по месту жительства, приведения себя в порядок к ужину: помыться, побриться, погладиться. Механик колхоза Иван Габов по этому поводу притащил девчатам утюг и сделал проводку-переноску, чтобы можно было не тесниться в амбаре, а гладить прямо на улице.
Калина пригласил на ужин всех своих колхозников, кто работал в контакте со "скубентами". За столом сидели вперемежку: шоферы и комбайнеры - среди студенток, а ребята-студенты красовались в цветнике из доярок, так часто работавших на току в свободное от дойки буренок время.
Поначалу непривычно празднично разодетые люди чувствовали некоторую скованность, которая стала медленно отступать, когда Калина поднял стакан с вином и сказал:
- Перший тост - за наших помощников! Спасибо вам, дороги други! Доброго вам пути и счастья в усей жизни! Завтра в девять годын - на машины и в Щербакты. В дорогу вам подвезут гарбузов. Тильки не думайте, во мы вас отваживаемо гарбузами. Будьте ласкавы, приезжайте еще. Мы будемо вам рады!..
Зазвенели над столом стаканы и кружки, заласкались дружелюбные и влюбленные взгляды, распахнулись в широкой, как степь, песне сердца, которую завел после второго тоста ("За новую встречу будущим летом!") неутомимый Павло Григорьевич и которую дружно подхватили осмелевшие за столом доярки ("Це ж любимая песня нашего Головы"!):

Там вдали за рекой загорались огни,
В небе ясном заря догорала.
Сотня юных бойцов из буденовских войск
На разведку в поля поскакала...

Студенты тоже любили эту песню за ее раздолье, величавость и мощь, что под стать русской душе, за ее ясные слова и ненавязчивое чувство товарищества и верности долгу.

Они ехали молча в ночной тишине
По широкой украинской степи,

- мягким баритоном выводил Калина, и все подхватывали, будто опасаясь за своего вожака-командира:

Вдруг вдали у реки засверкали клинки –
Это белогвардейские цепи...

Потом, видимо, не без умысла, Юра Селиванов, словно дорогой подарок преподнес всему застолью' самую задушевную, самую светлую в легкой грусти расставания русскую песню:

Услышь меня, хорошая,
Услышь меня, красивая,
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая...

Виктор подхватил за другом до горести знакомый мотив, но ему казалось, что он не пел, а сердцем взывал к сердцу Люси, которая сидела почти напротив него в кругу девчат и вдалеке от Лехи.
Иду я вдоль по улице, А месяц в небе светится, А месяц в небе светится, Чтоб нам с тобою встретиться...
Виктор пел, а на сердце лежали еще и другие слова: "...позови меня в даль светлую". Откуда они выплыли, он не знал. Он сейчас знал лишь одно: позови его Люся только взглядом, одним единственным взглядом, и он не задумываясь, пошел бы с ней и в даль светлую, и в даль темную, и в даль страшную, ничего не боясь и ни в чем не сомневаясь. Он только сейчас начал осознавать, как искорки радости, загоравшиеся при встречах в ее глазах, постепенно угасали, и остались теперь ему одни сомнения - а была ли она вообще? - и непонятная тоска по тому бытию или небытию. Но Люся не поднимала глаз и только изредка поправляла прядь волос, а Виктору казалось, что она каждый раз незаметно смахивает предательскую слезинку с длинных ресниц.
Рано утром, разогревая на завтрак оставшуюся с вечера картошку и заваривая чай, Юлька с грустью в голосе, утратившая обычную свою улыбчивость, сказала Виктору:
- Прощай, Витя!
- Ты что, - оторопел Виктор, - остаешься что ли?
- Нет, Витя, я не остаюсь. Я видела, как ты вчера смотрел на Люську.
Любовь Виктора оказалась на невидимых весах: сначала величайшее наслаждение заполонило всю душу, не допуская даже мимолетной мысли о возможном страдании, а теперь наоборот - мучение потянуло вниз чашу былого блаженства. Наслаждение и страдание живут рядом.
Как не бывает, к сожалению, вечного блаженства, так и не может быть, к счастью, нескончаемого мучения. И стоит только попристальней оглядеться, как ты поймешь это, Виктор. Вон Юлька, она еще несчастнее тебя. К ней пришла любовь, но оказалась неразделенной и обернулась мукой, а придет ли к ней блаженство, это уже зависит даже не от тебя или кого-нибудь другого, а скорее от само го Бога.
Виктор перед топкой колол мелкие чурочки на тоненькие поленца и совал их в подтопок, разводя малый огонь. Его сердце кричало от боли отверженной любви и было не готово открыться для новой любви.
- Прости меня, Юлька, - трудно выговорил Виктор, - я вчера не
с тобой целовался, а с Люсей...
Слезы брызнули из глаз Юльки, словно золотистые дождинки закапали с голубого неба в солнечный день. Мягким и светлым утром умирала Любовь, не успевшая еще народиться.
Ребята грузили на машины тощие рюкзаки и сумки, с шутками и смехом помогали девчатам перелезть через высокие борта машины, специально наращенные для перевозки зерна, потом из рук в руки передавали арбузы, привезенные прямо с бахчи. Желтовато-зеленые полосатики были по-утреннему прохладными и блестели капельками росы. На проводы пришло почти все село. Пришли многие доярки, окончившие утреннюю дойку, пришли шоферы и механизаторы - мужики и молодые ребята, возможно на время (а кое-то и навсегда) отвергнутые соперники уезжавших "скубентов".
Некоторые из местных мужиков, особенно пожилые казахи, были уже в легком подпитии и, если Калина не прикажет закрыть магазин, то к обеду они будут валяться вокруг него в пыльной траве, засосав немыслимое количество разливной яблочной кислятины.
Ребята один за одним запрыгивали на машины, когда из толпы сельчан к Виктору подошла Эрна и, не скрывая своих чувств, обняла, поцеловала его и тихо попросила:
- Напиши мне письмо!
- Юра, прошай! - крикнула из толпы Нина и быстро спряталась за спинами пожилых женщин.
На газике подъехал Калина.
- Ну, други, пора! До побачения! - как говорят у нас на Украине. А еще - хош келдиниз! - как говорят у нас в Казахстане. Добро пожаловать будущим летом! - произнес он короткую речь.
- Рахмет! - за всех ответил Юра, покрутя налево и направо кучерявой башкой.
- Спасибо! - повторил он по-русски.
И в этот момент вдруг всполошилась Лида Ровикова:
- А где Юлька? Юльки нет! Юля! - закричала она.
Виталий, а за ним Эдик сиганули с машины и кинулись в "девчачий приют". Юлька с сумкой в руках и с безучастными сухими глазами сидела на нарах и смотрела в открытую дверь на улицу, на суету вокруг машин, как будто этот отъезд ее совсем не касался.
Юльку ребята привели, подсадили в кузов, запрыгнули сами, Калина сел в свой газик, а Виктор, как после затяжной болезни, то ли сказал, то ли подумал вслух:
- Прощай, целина!
Он прощался с любовью, скорее всего прощался с Эрной, грусть запеленала его сердце, и оно бесчувственным коконом толкалось в его ребра.

2.

Председательский газик во главе колонны из трех машин вырулил на расчищенную и облагороженную студентами дорогу в сторону райцентра, а студенты запели:

Будьте здоровы, живите богато.
А мы уезжаем до дома, до хаты...

Ярким солнечным днем в разгаре теплого бабьего лета, в суматохе посадки в плацкартные вагоны целинного поезда налетел на Виктора огненно-рыжий шар пышных волос, Виктор аж зажмурился от неожиданности. Перед ним, словно сияние, возникла сокурсница из параллельной группы Тамара Горячева. Когда Виктор открыл глаза, он почувствовал себя горящим в этом пламени волос и искрящихся глаз Тамары.
- Витя! Я хочу подарить тебе книгу! - торопясь, сказала Тамара и подала ему роман Стендаля "Пармская обитель".
- Спасибо, Тома, - как-то нерешительно и немного растеряно поблагодарил Виктор. Под обложкой книги на форзаце была дарственная надпись:

"Казахстан. Ст. "Щербакты". Лето 1956 г.
На память Вите Михееву во время пребывания на целине.
Тамара Горячева. 20. IX. 56".

Поезд дал свисток отправления. Виктор подхватил Тамару под руку, и они побежали к ее, соседнему, вагону...
Под неустанный стук колес (а, может быть, и сердца) Виктор уединился с подаренной книгой на верхней полке и неожиданно подумал: "Тамара... Царица Тамара... Уж не царица ли судьбы?"
Всю ночь читал Виктор бунтарскую книгу великого француза-романтика. За окном вагона занимался новый день, день утраченных иллюзий, как у героя знаменитого романа.
Долго еще молодые сердца принадлежали тебе, Целина. А многие из них прикипели к тебе на всю оставшуюся жизнь. А ты и сама молодела от этого, Седая Целина. А твоих героев ждала целина жизни, осваиваемая пластами: пласт юности, пласт зрелости и благодарности земле-кормилице. Так будь же вечно молодой и благодатной, родная наша Земля.

“Наша улица” №123 (2) февраль 2010