Никита Янев "Мама" повесть
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

вернуться
на главную страницу

Никита Янев

МАМА

повесть

Генка, не выдумляй.
Валентина Афанасьевна Янева.

1.
Путевые заметки. В Курске сели ангелы. Он: че с ними потом делается? Она: бывает так, что не делается. Он: да? Ты видела? Я че-то не видел. А впрочем, мама с плотно сжатым ртом, с огромными глазными яблоками в огромных глазных впадинах под истончившимися в восковую пленку веками, со связанными руками и ногами в гробу была очень похожа на ангела.
Ангелы рисовали «деда молоза» и рассказывали про братиков.

2.
Российские менты в поезде «Москва-Симферополь» шмонали украинского сезонника, возвращающегося с работы водителем бетономешалки на стройке, 20 тысяч в месяц, 15 дней дома, 15 дней в Москве, потому что у него не было миграционной карты. Шарили в карманах, залезли в исподнее, вывернули бумажник, вывели в тамбур, пели свои песни про камеру предварительного заключения и про пять суток. Он им ответил, что пять лет от звонка до звонка оттрубил, что ему пять суток. Что у него есть сотня, если их устроит. Они, конечно, рассчитывали на большее. Уж больно рьяно они взялись. Я подумал «козлы», потому что было очень противно. На обратном пути – то же самое. Марина сказала, «дураки». А на парня, севшего в Белгороде, вырвавшегося из части на побывку, всю дорогу до Москвы проходившего по вагону с мобильником и зажженной сигаретой, с наивным и наглым вызовом в глазах, нетерпеливо и актерски играющего роль супермена с девочками, машинами и вином, сказала, «козел». Я сказал, «нельзя так». Это такие точные и тонкие языковые нюансы. На козлов ты говоришь, дураки, а на барана, козел. Ты же умная женщина, филолог.

3.
Во взрослой жизни было три вещи, которые построили героя жизни таким, какой он есть. Смерть бабушки, когда жена прогнала из дома, что денег не зарабатывает, в 30 лет и смерть матери в 40 лет. Рассказать это можно приблизительно так, что когда человек нащупывает с той стороны какую-то опору, без которой невозможна помощь и вообще ничего невозможно, и вдруг она проваливается. Люди неодинокие находят ее на жизни среди других людей в дружбе, любви, вере, тусовке, ненависти, драке и думают на нее, что она и есть жизнь, помощь. Люди одинокие более искушены и знают еще из детства, из отрочества, из юности, из школы, из армии, из института, что сколько бы ты ни убегал из своей судьбы, она тебя все равно настигнет, эта пустота. А что дальше? Ну, дальше начинается самое главное и самое страшное. Кого люблю, того и бью. Цикл стихотворений «На смерть бабушки». Учебник «Чмо». Посвящение. Ты протягиваешь руку, чтобы что-то потрогать, отчаиваешься, что пальцев нет и вообще ничего нет, кроме мысли, что ничего нет, и она как харакири. А потом ты точно знаешь, какие наступят события. Писателем ты стал из-за этого. Надо же куда-то девать свой опыт среди такого сплошного одиночества. Ты даже не можешь сказать, что это не сладко. В конце концов, если мы заслужили именно такой реальности, из-за своей толстокожести, то все же и в этой реальности есть столько побегов чудесного, что не видеть этого нельзя. Это значит снова провалить задание, оттолкнуть помощь, приходящую и уходящую. Поэтому самые опасные эпохи – безопасные. В них пропускается опасность. Мне это, наверное, не грозит. Я всю свою жизнь выстроил так, что я как эмчеэсник: то, что для нормальных людей несчастие и беда, для меня вдохновение и работа.

4.
Эдип Софоклов и Гамлет Шекспиров дружили в институте на втором и третьем курсе. И даже более того, когда с филфака за неуспеваемость исключили всех послеармейцев, им удалось остаться по блату. Эдипу Софоклову лаборантом на кафедре зарубежной литературы, а Гамлету Шекспирову на повторный курс. Он там год проходил в прокисшей квартире и что-то думал-думал, так что через год, когда они встретились, единственно общее что у них было, это то, что они друг у друга были свидетелями на свадьбах. Эдип Софоклов стал дианевтом и уехал в Америку, потому что Рон Хабборт его научил, что жизнь это приключение, ты пересаживаешься из «тоеты» в «део» или из «пежо» в «мерседес», не важно. Когда через десять лет они встретились, вернее, договаривались о встрече по телефону и испытывали друг друга вопросами и ответами: психологическая реабилитация у подростков – грузчик, агентство по недвижимости - подпольное писательство, то это было как безвкусица и преуспеяние, неинтересно друг другу. Может быть Антигона, жена Гамлета Шекспирова, что-то знала, когда сказала, что каждый боится упустить шанец. И поэтому когда Эдип Софоклов ездил из Пушкино в Москву мимо Мытищ, где жил Гамлет Шекспиров, то вспомнил про него и позвонил. А Гамлет Шекспиров обрадовался, что Эдип Софоклов, преуспевающий бизнесмен, как он отрекомендовался, напечатает его книжки, что он там надумал, потому что он к этому времени уже 20 лет проходил по комнате. А потом ему стало скучно, потому что он понял, что одно не дополняет другое, а или одно или другое. Что каждый давно выбрал, поэтому
«че ж названивать попусту». Зато Антигона с жизнью мудрее. Потому что или в тот же день, или на следующий, правдивый рассказчик уже не помнит, когда Гамлет Шекспиров поехал в книжный на «Лубянке», больше он никуда и не ездил. Так, иногда на грузчицкую подработку, или к подруге жены, у которой недавно умер муж, современный Печорин. Мануальный терапевт, литератор. Написал книгу, как прожить 150 лет. Себя простить, на мостик встать и спать уйти от интеллигентского противопоставленья: тварь ли я дрожащая или право имею. Лег на топчан отдохнуть и умер. В прошлом году мы отмечали его сорокалетие. То у входа в музей Маяковского стоял Эдип Софоклов, немного постаревший, истаскавшийся, заматеревший. Встречался с женщиной, немного кокетничал, видно, что выпивает. А Гамлет Шекспиров проходил мимо, боялся, чтобы Эдип Софоклов его не заметил и думал, «что это значит?». Он ведь у себя в комнате привык к тому, что все что-нибудь значит, словно он Господь Бог и до него жизнь не жила. В общем, гордыня. И только Антигона с жизнью знали, что дело не в этом. Просто, если ты решил встретиться, ты все равно встретишься, если заслужил. Даже если в этом городе живут 11 млн. по статистике. А что ты там у себя в комнате, от которой остались одни руины вместо государства, сказал, что это скучно и неинтересно, то что же, пусть это будет добровольное заключение, мало ли ересей на свете. Зато потом, когда освободишься, будет что вспомнить. Будешь ездить по городам и редакциям, читать и печатать повести и рассказы, как Антигона с жизнью тебя за уши вытаскивали из беды, одиночного заключения, которое ты.

5.
Если это ломки, то и должно ломать, вот народные мысли в меру абсурдные и эвфемистические или, по-русски говоря, бессмысленные. Чтобы собрать себя из многих обломков. Мама умерла в чужом родном южном городе Мелитополе, а ты не понимаешь, что это значит само по себе, такой ты холодный. Понимаешь только, что когда стоял на коленях на могиле отца три недели назад, то это было как раз на том месте, где потом закопали маму. И что когда не выдержал пятичасовых маминых рассказов про Ющенку, про Тищенку, про Кучму, про Симоненку, про Зину-соседку, про Дину-соседку, про папу, что она его не бросила, про бабушку, почему не приехала на похороны, как у меня долго писечка не раскрывалась в подростковом возрасте, про субсидии, про компенсации, про «ты, Генка, дурак», то стал говорить свои слова, и они были примерно такие: я не знаю, кто больше виноват. Я, который тебя бросил, папа, который кололся, Дина, которая не пришла к тебе в больницу, ты, которая рассказываешь мне, твоему сыну, что продашь квартиру и отравишься, когда почувствуешь смерть. И что уже, оказывается, стал священником. Что это, оказывается, были исповедь и причащение. Никто ведь не виноват, что мама устала к этому времени безумно, а ты еретичествуешь. Все равно жизнь и Бог все устраивают: и исповедь, и причастие, и могилу, и отпевание, и чистилище на божественной драме жизни. И что когда приехал в Мелитополь, потому что позвонили соседи, что маму забрала скорая, и готовился месяц и два ходить в больницу через парк, набрал книг. Что по вечерам будешь читать, А по утрам писать, потому что дежурный врач хирургического отделения по телефону сказал, что Яневу Валентину Афанасьевну прооперировали, операция легкая, приезжайте ухаживать. А потом оказалось, что это какая-то путаница, в двери торчала записка от соседки, про то, что крепись и зайди к другой соседке. И это была первая непонятность. А потом непонятности росли в такой геометрической прогрессии, что только ты с твоим «слишком быстро», с твоей мгновенной реакцией одиночки и холодного человека, принимающего решение еще до наступления настоящего несчастья, на одной интуиции, был уместен, сын хоронит мать.
И вот когда другая соседка сказала, а ты знаешь, что мама умерла? А потом повела в хирургическое отделение, а потом в морг, было такое ощущение, что это все не по- настоящему, что сейчас вывезут из морозильной камеры тело другой женщины и мы пойдем искать маму в палате для выздоравливающих.
И что когда вошел в дом, то не мог даже вылить воду с прокисшей водой вперемежку с кровью, было кровотечение и сгнивший мусор в пакете выбросить, потому что была слабая и не выходила из дома неделю или две. Не от усталости или подавленности, а оттого, что все равно. Впрочем, может быть, это разные названия одного и того же, снаружи и изнутри. И тогда лег на разобранную мамину кровать и уснул. Как мама всю жизнь от всех недугов лечилась сном. И приснилось, как идешь за запахом, еще чуть-чуть - и тебя просто не станет, а станет один запах. И проснулся, подумал, куда все это девать, квартиру, вещи, банки с законсервированными овощами и фруктами, мешки с сахаром, солью, картошкой, коробки со стиральным порошком, упаковки мыла, спичек, бумаги. Банки, банки, банки, пустые и полные, ковры, ткани, мебель, посуда, за которые полжизни отдано. Мама жила в стране, в которой всем запасались впрок, начиная со смысла, заканчивая туалетной бумагой, словно бы уже настал конец света и коммунизм.
Из города Мюнхена от барона Мюнхгаузена прислали весть по электронной почте, что им это интересно, что это постмодернизм, но им нужен компьютерный вариант, ленятся редактировать, а про постмодернизм тоже пусть останется на их совести.
Демидролыч позвонил, что приедет и нужно узнать про дискету с редактором, а еще поехать в лицей нетрадиционных технологий № 3377, к Марии, Максиму Максимычу, Катерине Ивановне и Бэле, с которыми в одной группе учился на филфаке, чтобы печатать на казенном добре, потому что домашний компьютер завис, сказал, что устал от сплошных лохов и чайников в очередной раз.
Страшно ехать в Мелитополь опять на сорок дней. А еще вещи продавать и раздавать, наследство заявлять, квартиру продавать. Я тешу себя мыслью, что у всех знакомых женщин в городе Мелитополе больные дети с врожденными пороками сердца и головы, а в подъезде все мои ровесники – эпилептики, а старшие мужчины – юродивые. Один щелкает как птица, другой по снегу босиком ходит. А пожилые живут с женами как старосветские помещики, пекут шанешки и варят варенье из айвы, словно они друг у друга домашние животные. В общем, разведчицкое задание такое. Что у тебя на самом деле нет души, зато есть почерк. И потом окажется, что это не так уж и мало. Когда вместе со всеми соседками похороним маму, как она просила, возле отца и помянем в столовой «Диета» хорошими водкой и вином. А бабушка-талмудистка девяноста лет, которая просто счастлива, что побывала на кладбище, Богородица сподобила, будет маме руки и ноги развязывать с таким видом, что она делает самое главное из того, что здесь может быть перед тем, как крышку приколотить.
А потом ты продашь квартиру в Мелитополе и на эти деньги купишь дом в Соловках, и будешь в нем жить, и писать учебник «Чмо», как камень, отложенный при строительстве стал во главе угла, и как на зоне общину строили носители института личности, и что у них из этого вышло.
Фонарик, жена Пети Богдана, современного Печорина, он тоже умер, надо же, а говорят, Бога нет. Меня с лета заклинило на покойниках. Самоубийцы-шестидесятники на острове Соловки, которые не самоубивались, а уходили и улетали. Смертники тридцатых годов, которых скучали расстреливать, а просто сбрасывали с горы Секирная с бревном на ноге. Пока триста ступеней пролетишь, вспомнишь всю жизнь и Бога увидишь, потому что станешь мучеником, хоть был красным командиром или, наоборот, белым командиром, что почти одно и то же, или православным батюшкой. Потихонечку спивающиеся жители девяностых, потому что когда рай настал и он оказался ад – для чистилища нужно мужество, чистилища нужно выслужиться.
Фонарик, жена Пети Богдана, современного Печорина, он тоже умер, останется в остатке от моего сложения себя из разных обломков мест, открытых с одной стороны, с именами и названиями. Работает в банке, жалуется, что друзья про нее забыли, ее бросили, записалась в кружок бальных танцев, чтобы было, где вечера коротать, не стала читать мой роман «Одинокие», потому что очень страшно.
И это нормальные ломки, и это нормальная работа. Я себя не уговариваю. Просто мне всегда казалось, что это еще не жизнь Что нужно сделать какое-то последнее, катастрофическое и сокровенное усилие, и тогда начнется собственно жизнь, сплошная воплощуха, свет в трубе. Видно я что-то оттуда не забыл, из загробности, или как это называется по-человечески, из-за того что папа проделал слишком большую дырку (допустим) своими жменями таблеток, запиваемых пивом. После этого он делался как тряпочка, рассказывала мама потом, а я бежал к ней в гостиницу, расположенную в нижнем городе, потому что было очень страшно, на дежурство.
Ведь если грузчиком в фирме, или менеджером, или коммерческим директором, или завсклада, или водителем, то это получится то же на то же. Будешь лепить этикетки на рамки от фотографий, будешь знать их все в лицо с их длинными именами казенной цифирью по памяти, курить через каждые двадцать минут на дебаркадере, виртуозно перебрасываться фразами типа: и его как херакнуло. Это все будет очень достойно и по- человечески, но самое достойное и человеческое, что даже в божественное станет зашкаливать, будет то, что ты все время будешь терпеть, что другого выхода нет, что это игра в одни ворота и эти ворота твои, зато есть дочка Ванечка или Майка Пупкова, актерка и наездница, есть жена Двухжильновна и теща Феназепамиха. И еще много других мужчин на острове Соловки, которые зона и государство одновременно: Глядящий со стороны, Рысий глаз, Агар Агарыч с лицом пожилого индейца и неразгаданной сущностью. Тот, У Которого Тылы Как Фронт, у него стропы парашютные запутались и он камнем летит вниз. Работник Балда Полбич, который вверх посматривает. Синяя борода, святой, отсидевший три года строгого режима. Много, много других, но сейчас дело не в них, а в том, что ты будешь приходить со службы домой, вяло ковыряться в еде, потому что в электричке купил две упаковки соленых сухариков и по дороге съел и на весь вечер засаживаться к телевизору. И все тебе будет казаться интересным, потому что устал, и политические новости, что США все равно замочат Ирак, хоть с ооном, хоть без оона, и ток-шоу про то, что русская литература умерла, а у истории смысла нет, и американский боевик про православную благодать в виде робота, мутанта и клона, подставляющихся вместо людей, как в заповеди: ударили по правой, подставь левую, и порнуха после двух про обладание всеми всех. А на следующий день, когда ты будешь ехать на работу, у тебя будет такое чувство, что ты переспал в публичном доме, и поэтому работа – спасение.
А мама с ее одиночеством народа, когда в глазах все чувства сразу, от ненависти и отвращения до любви и всепрощения, когда умирала под капельницей в полдесятого вечера по местному времени, в пол-одиннадцатого ночи по московскому я подумал, «телевизор надавил и единственный выход избавиться от этих бесконечных телевизионных постельных сцен, устроить настоящую. Лоно целовать, туки вкушать, работать языком. Знать, что нельзя выбрасывать хлеб на мусорку, а тесто в унитаз, но все равно выбрасывать, потому что так получилось». И тогда когда запах будет почти что ты на маминой кровати через три дня, откроешь глаза и подумаешь, приедет Марина и все сделает. И эта мысль начнет тебя потихонечку вытаскивать из собственного дерьма, душевного холода и трагической гордыни, что себя жалчее всех, любимого. Потом придут соседи, и ты станешь им рассказывать, как работал на оптовом рынке в Тушино в водочном контейнере продавцом, писал в банку, которая содержала в себе желтый кусок льда, потому что морозы за тридцать, небывалые, и не пересчитывал миллионы за ящики со спиртным, потому что калькулятор замерз, а голова отказывается варить, делал вид, что считаешь, а сам не считал.
Поэтому лучше ты печатай на машинке то, что переписал начисто, когда не пишется и не читается, ни Кен Кизи, ни Сэлинджер, ни Хемингуэй. Американцы стали книжки писать настоящие, как только начали становиться империей, надо же, какая странная закономерность.
Поэтому уж лучше ты гуляй с собакой Глашей в больничном саду, где построили больничную церковь, а ломки свои считай нормальной работой, потому что мозги должны выйти на орбиту себя, стать рядом с тобой. И это и есть то, что ты всегда ждал, что еще не началось настоящее. А когда занимался философией, писал, что жизнь на месте своей нежизни - вдохновенный подарок. А мама жены принимала решение из заведующей отделом проектного института стать заведующей столовой в том же здании, потому что от института и экспериментального цеха остался один девятиэтажный дом, сдаваемый в аренду фирмам, офисам и складам и два начальника, которые приезжают на работу, снимают со стены календарь и говорят, ну, за кого будем сегодня пить, ведь деньги за аренду исправно текут и надо что-то жить. А жена в это время делала аборт в том же корпусе, в котором рожала дочку Ванечку, потому что второго ребенка мы позволить себе не могли. А супруг-псих после недельного писания в банку на оптовом рынке в Тушино заболел воспалением легких. А люди с Украины годами работают на оптовом рынке на Калининградском повороте Ярославского шоссе, на котором мы много лет покупаем продукты, а их потом шмонают менты в переходах метро и в поезде «Москва-Симферополь», что бумажки нет, в которой написано, что в мире Бога нет, а есть кесарь и он теперь будет бог. И люди с этим ничего поделать не могут сначала, а потом, когда у них кончаются ломки, что это все не то, 20 лет пишешь книги, и ни одна сука не напечатает. Потом они смотрят и видят странную вещь, свою жизнь как будто со стороны. И это как у Микеланджело на фреске в Сикстинской капелле, где Бог и Авраам тянут друг к другу руки. Авраам думает, что Бог ему такую фору дал, в которую вмещаются не только заподлицо и западло, зона и государство, подставляться и подставлять, а даже сам Бог. А Бог думает, «Кто бы мог подумать, что он сможет, это как на уроках биологии, брали химический раствор, и он становился примитивной живой клеткой, отвечающей трем законам естества: поглощение, выделение, деление. Чудо».

6.
Ты нашел палочку-выручалочку по жизни. Возможно, что это подарок. Неизвестно, за какие заслуги. Может быть, не заслуга, помощь. Кто-то заслужил и теперь помогает, бабушка, жена, мама, дочка, теща. Я смеялся, что я как бык-производитель. Кругом одни женщины. И что это значит? Вплоть до животных, собаки и кошки мужской породы не выживают. Я специально так подстроил, как Эдип Софоклов или как Гамлет Шекспиров, просто тяну до последнего, пока все погибнут и тогда сразу станет ясно, что надо делать. Уехать, а потом приехать.
Ни наняться на работу, ни напечатать свои мысли - не выход, потому что, что же, все зарабатывают деньги и думают мысли, этого достаточно для преуспеянья, но совсем недостаточно для того, что выяснилось, когда умерла бабушка, когда умерла мама, когда жена из дома прогнала, когда теща на себя руки наложила, а ты вызывал скорую помощь, когда дочка приняла сторону бабушки в споре: тварь ли я дрожащая или право имею. Быть холодным и одиноким, этого мало. Это всего лишь первая половина от мамы русской. Колоться и подставляться это как раз. Это вторая половина от папы болгарина. И сразу случается совпадение. Ты просто поехал, а потом приехал. А здесь все уже по-другому. И там все уже по-другому, куда ездил. И ты об этом пишешь, ведешь дневник, какие дела и в какой последовательности надо переделать, чтобы не выпускать из рук ключ событий и нить перемен. Зачем тебе это надо? А кто виноват, что вокруг не осталось мужчин, вплоть до животных, я, что ли? Видно, очень тяжелая идет работа, и мужчины мрут, как тараканы от дихлофоса, а ты, как Штирлиц, то прикинешься слабым, то прикинешься сильным, то уедешь, то приедешь, и таким образом убегая от рока, дожил уже до того, что молодые люди называют тебя на вы, а ты про себя недоумеваешь и смеешься в бороду незаметно. Ты только нащупал отгадку, что помощь приходит с той стороны смерти через сестер и братьев, если ты все правильно делал, а то, что ты так боялся или не боялся, то это очень занимательно и беллетристично, и ты про это можешь написать рассказы, тебе заплатят разные деньги, в зависимости от того, насколько ты раскручен, и потом на эти деньги ты сможешь купить дом для жизни и чтобы написать новые рассказы. А что дальше? Вот в том-то и дело, что дело совсем не в этом. А в том, что вокруг группа женщин и они тебе помогают, то с деньгами, то с квартирой одни, а другие шлют такие вести, от которых спокойно сходят с ума, вешаются, спиваются и заболевают падучей.

7.
Вот, оказывается, была работа, сидеть весь этот месяц перед маминой постелью в чужом родном южном городе Мелитополе, читать, писать, слушать маму. А я таможенников обосрался, что с десятого января нужны загранпаспорта для переезда через границу России с Украиной и уехал. А еще больше испугался, что меня не будет, а будет мама. А представляешь, как бы это было хорошо, вместо всех этих вечеров, проведенных у телевизора в Мытищах и дней на грузчицкой халтуре в Москве. А я думал, что я готов к своей смерти, я даже к маминой смерти был не готов. Как когда дядя Толя с бабушкой двадцать лет сидел, дрались, матерились и жили вместе. А я месяца обосрался, что не могу только слушать, а потом записывать, что начинаю сам выступать, учить маму жизни, что лучше уж я уеду, стыдно.
А ведь какая могла быть работа. Все государства с их подставляться и все зоны с их подставлять, и с их войной между ними, дворовая склока рядом с таким миром. Провожать умирающую маму в дальнюю дорогу и петь загробную песню обо всей жизни: про Гарика, про мамочку, про Толика, про Ющенко, про Кучму, про Юлию Тимошенко, про горгаз, теплосеть и водоканал, про субсидии, компенсации и коммунистов. Про то, как страшно умирать одной никогда не говорила.
Вот и попробуй после этого не верь себе. Я ведь всегда знал, что это самое главное на свете. Мама лежит и читает на диване, а я положил голову к ней на колени и читаю свою книжку. А когда стал взрослее, разбираю магнитофон, а потом собираю, остается много лишних деталей. А когда стал еще взрослее, ловлю птичек на балконе, щеглов и чижей на подсадную птичку и ношу на толчок продавать за пять рублей штука. Хожу в ельничек в парке менять «Угрюм-реку» Шишкова на Конан Дойля и «Трех мушкетеров». Читаю Хемингуэя на балконе, так что однокласснице из соседнего дома номер шестнадцать, Оле Почапской, видны только мои голова и пятки. С тех пор всю жизнь так читаю, отток крови, что ли. Ковыряюсь в паху, чтобы «писечка раскрывалась».
Но укатали сивку крутые горки. Мне тридцать лет долбили: деньги, квартиры, машины. А получалось: вино, женщины, наркотики. А чтобы так не получалось: хлеб свой насущный в поте лица твоего днесь. А теперь я не знаю, что мне делать. Мама отложила четыреста долларов на похороны и четыреста долларов бутылочных отдала мне во время болезни, приватизировала квартиру, чтобы я мог заявить наследство, продать квартирные метры и обстановку и на вырученные деньги, три тыщи долларов, купить жилье на Соловках, чтобы уже больше никогда не путаться и делать то, что считаешь нужным. Ведь времени остается не так много, лет десять, допустим. Еще надо записать правду, потому что не смог записать песню. Жалко.

8.
Ну вот и определяется работа, тебе ведь нужна определенность. Я должен месяц сидеть в Мытищах и гипнотизировать себя маминой смертью, чтобы потом поехать в марте в Мелитополь, и хлопотать с квартирой, и там тоже, воспоминания, имена и деньги. Чтобы потом в апреле поехать на лето в Соловки, и там тоже книги, люди и рыба. Чтобы потом поехать снова в Мелитополь через полгода по закону о передаче наследства, а потом вернуться на Соловки и купить полдома у Небоженок за три тыщи долларов. А в это время в городе Мюнхене барон Мюнхгаузен, почему он? Потому что это то, что не может быть, после двадцати лет невоплощухи. Мистика, кошмар, а на самом деле, ты просто не выполняешь социальный заказ. В последний момент из последнего вагона высовывается нога и отклеивает тебя от поручней - и ты летишь в бездну. И только из милости нескольких женщин: бабушки, мамы, жены, тещи, дочки, страны и животных женского полу, собаки Глаши и кошки Даши, которые как рама шерстяная вокруг внутреннего холода, тебя еще терпит действительность. Но все равно, когда проходишь мимо помоек и там роются бомжи, в груди щемит от стыда и страха. Что сам такой же, приживалка. А кто здесь не приживает?
Так вот, в городе Мюнхене барон Мюнхгаузен напечатает разные рассказы: Приключение, Дезоксирибонуклеиновая кислота, Гражданство, Не страшно, Осень, и повести: Мелитополь, Мама, Телевизор, дочка и разведчицкое задание. Короче, целую книжку. Про разные места и мысли, и тогда начнется драка, что ты тоже смертный и ты нарвался, вызвал на дуэль государство и зону. Что они нисоткуда и никуда, из смерти в смерть, а ты соткуда-то куда-то, из истории в природу, из жертвы в Бога с именем и судьбой. Что было, что будет, на чем сердце успокоится. Как ты на маму прикрикнул, когда она сказала, что хочет продать квартиру и отравиться, когда почувствует смерть, чтобы деньги не пропали. «Ты что, жизнь прожила, женщина, мать, не знаешь, что это самый большой грех на свете. Не может быть, чтобы люди приходили ниоткуда и уходили никуда». А мама сказала, «просто обрыв. Я тебя знаю, Генка. Бросишь вещи и квартиру, которые мы всю жизнь наживали, папа пошел в армию, уехал в Польшу, чтобы шли две зарплаты, одна на книжку, другая на книги, ковры и посуду, и чтобы квартиру дали». Я еще потом подумал, не хуже доктора Живаго, ну вот, сподобился причастить церкви христовой. «Я не знаю, кто больше виноват. Я, который бросил маму в чужом родном южном городе Мелитополе, шесть лет не приезжал, когда совсем стало плохо с деньгами и судьбой. Ты, которая говоришь сыну такие вещи. Папа, который кололся. Дядя Толя, который с бабушкой дрался перед ее смертью. Но ведь есть вторая половина. Что все мы терпели нашего Бога и как могли подставлялись под эту работу, жить в чистилище между адом и раем, быть холодными, одинокими, припадочными, родными».
А все будут смотреть по телевизору передачу, как один из многих с именем и судьбой подготовился к смерти. А с той стороны смерти тоже будут смотреть люди: папа, мама, бабушка Поля, Петя Богдан, Николай Филиппович Приходько, Морозов, Агафонов, Останин, Юлия Матонина, Антонина Мельник, тридцать тысяч сброшенных с горы Секирная с бревном на ноге и многие другие. Как ты вместе с ними становишься Богом, а в это время футбольная команда «Локомотив» Москва будет встречаться с другой футбольной командой «Реал» Мадрид, начальники будут делать карьеру, а врачам и учителям поднимут зарплату.

9.
А я ему рассказал, что у Марииной сослуживицы Антигоны, у которой муж-художник и сын-диссидент и дача в Тверской области, на которой в малиннике она один раз встретилась с мишкой, малиной разлакомившимся, на которого она думала, что это сын Андрей, тоже большой и с бородой, когда тот в малине трещал. Ей рак вырезали в то же время что и маме. Она рассказала историю, как встретилась с мужем друга, тоже художником, с которым не виделась двадцать лет и говорит, ты, наверное, меня не помнишь. А он говорит, как не помню, ты была в зеленом на красном фоне. А еще рассказала историю, как ее мама уехала в Астрахань, а они с мужем остались делать ремонт, и вот она шлет телеграмму с полпути, «Кухню красить в любой цвет, кроме черного, черный мрачно». Покрасили в красный. А еще рассказала историю, что развелась с мужем-художником, потому что, наверное, ему все время надо было говорить, что он гений, а ей надоело. Один раз просыпается ночью, у мужа друг, сидят на кухне, с которой доносится, «ты гений - нет, ты гений». А еще рассказала историю, что сын хорошо знал север и провел через границу кого-то из неугодных, и сидел на зоне под Архангельском, и там писал элегии:

НА СМЕРТЬ БАБУШКИ

1.

Как жила, так умерла.
Осенью, с первыми холодами,
в конце августа.

В конце жизни бил сын,
всю жизнь горбатилась неизвестно на кого.
А сын был рядом и похоронил.

Легла в свою землю
рядом с сыновьями,
подорвавшимися детьми на мине.

На лесном погосте
пили, курили, смотрели в землю,
глядели вдаль,
а в глаза не смотрели.

2.

Твоя душа меня взыскует, бабушка,
а что я могу, я ведь нищий.
Мне даже не жаль,
у меня нет жалости ни к кому.
Осталась одна капля любви,
как её разделить на долгую-долгую жизнь,
разве что выплеснуть в первом глотке.
Но это нельзя, такое не любовь,
а самоупоение.
И люди это знают, когда горбатятся на земле.
Заматеревают в корень.
Делаются отдельными, злыми и жалостливыми.
Такими уйдут уже, всех простив,
передо всеми попросив прощения.

3.

О священная минута казни,
ты не состоятельна перед новым шагом,
кто его сделает, кто его сделает.
Как надо бояться жизни,
как надо сторониться людей,
как надо любить природу свою,
чтобы сделать его, этот шаг.
Запрокинуть руки, упасть на землю,
смешаться с прахом,
думать, помнить, понять.
Ты не один на земле,
ты не один,
не один.
Это ты, твоё, этот сброд и хлам.
Это твоя чистая слеза:
пот поколения
в крови зачатия,
в слизи семени,
в блуде эпохи.
Восстающее семя жизни.
Новое солнце рядом с прежним,
ещё невидимое, уже не видное.
Неневинное солнце памяти.
Ещё усилие, оно поднимется
над нашими головами,
из наших голов построенное.
О нежный ребёнок, тронь своим оком коснящим
нас, костерящих твоё рождение.

4.

Так жизнь позвала,
как долго я ждал
этой смерти,
этого рождения.
Новая судьба, бабушка,
ты освобождаешь своё место.
Только бы не потерять твой свет.
Живая звезда живёт и ждёт,
когда же уже её позовут,
потребуют даже на землю гнилую,
прогнившую потом и солью, и кровью,
пропитанную семенем поколения
одного, другого, третьего.
И так до бесконечности.
Когда же судьба достигнет нас
со своим ударом в руке?
И вот удар камнем по темени,
звезда ли упала, родилась ли новая.
Мы летим сквозь фиолетовый свист ветра,
мы делаем ногами шаги, толкая.
Но когда-то и к нам притронется
нежное дитя пальцем холодным.
Кто ты, смерть, чего тебе надобно,
будет спросить уже некому.

5.

А нам ответят: это видите.
И мы ответим: это видим.
Ну тогда ступайте, скажите повести
никому, былью подросшей совести.
Вы видите, как на былинках, на ковыле
играет этот ребёнок невесомый.
Он, может, и розовый, и брюхо у него есть,
и пачкает пелёнки жёлтым,
да показать некому.
Зато не держит дулю в кармане,
когда к нему разевают рты
как рвы пичуги, прорехи, падали.
Проросшей земли стебли и горла.
Мол, что-то надо, а что, Бог весть.

6.

И слово “умерла”, может, самое благонадёжное из слов.
Сколько в нём добротной радости и укрепления.
Нам, живущим, твёрдая весть,
всё окончательно и трагично.
Тревожная новость, почти веселье,
как сплетня, которую нельзя не выболтать.
Вот наша родина, совсем юродивая.
Как спрятать нежность к себе, покойникам,
теперь отходящим в обитель райскую.
Хотя бы тем Эдем блистающий
уже удружил,в Эдемы выслужился,
что словно с капусты кочана снимаем им
последний лист в борщ истории.
Отнесёмся к покойнику кочерыжками
своих голов, животов, боков.

7.

К нам идёт жизнь, житуха, жизнь.
Мы её не любим, когда-никогда приголубим
тем самым что есть мы сами.
Но есть мы любим, мы пожираем
её с костями, с одеждой, с пахом.
А что ж, давай нам да наливай нам
ещё добавки, сливай остатки.
И будут сливки, сметана, масло,
и будем ползать костями в прахе,
и будем плавать в дерьме, в навозе,
и скажем слово одно на свете.

8.

Любовь сияет недотрогою.
Мы это слово подглядим,
когда в могилу уложим бабушку,
у мамы мама тогда была.
Теперь какое-то глухое молчание
на том конце телефонного провода.
У мамы мамы больше нету,
что делать сыну, вернее внуку?
Уж коли делать, сосать пустышку?
копать могилу? прикинуться валенком?
Вот шанец выстоять
против молчания.
Ни слова фальши,
ни слова чести.
Всё честь по чести,
досужий вымысел
из пальца высосан,
бери лопату.
Любовь сияет недотрогою.

1993

…
Я сказал Демидролычу, что есть чисто профессиональные вещи. Для художника не было двадцати лет, потому что было зеленое на красном замечательное. На зоне элегии писать - это очень внятная констатация ремесла. Возможно, ты сумасшедший, наверное, ты холодный, зато ты живой.
Когда Демидролыч спросил, почему министр халтуры Мертвенный тебя так задел, что на ток-шоу «Русская литература мертва?» плясал краковяк, ведя? Потому что на самом деле он сказал, что я мертвец, потому что русская литература это я, вместо того чтобы мне помочь, уж коли ты за это деньги получаешь по штату.

10.
Метафора разрастается и оказывается, что все мама. Дураки, бараны, козлы, тот свет, этот свет, Мелитополь, Мценск, Мытиши, Москва, Соловки, дочка Майка Пупкова, жена Антигона, теща Эвридика, министр халтуры Мертвенный, Соединенные Штаты Америки, Ирак, сто миллионов замученных с биркой на ноге, по непроверенным данным, семь тысяч лет богосыновства по библии и тридцать миллионов лет по биологической энциклопедии. И вообще всякие числа, имена и химические формулы. Что просто ты говоришь, мама, и идешь за запахом. И в тот момент, когда ты уже в воронке, тебе говорят, не может быть, вертайся взад, работа не доделана.
Тот, У Которого Тылы Как Фронт, летящий вниз, потому что у него стропы парашютные перепутались. Работник Балда Полбич, летящий вверх, потому что надо же кому-нибудь быть положительным героем на божественном театре жизни и, кажется, он вляпался. Сама мама, про которую ничего нельзя сказать, потому что все страшно. Я, который принимаю посвящение, что я буду тоже всем, только уже сейчас и на бумаге, чтобы потом, когда дело коснется спартанских дел, мальчиков бросавших в воду, выплывет - выплывет, а девочек в пропасть с горы, наступало позднее мужество.
А потом, ведь даже если я не смогу, то это ничего не изменит, что надо смочь. Что смочь? Маму смочь. Ведь ты же сбежал месяц назад из чужого родного южного города Мелитополя, когда испугался, что твоей правды не будет, а будет только мамина, и стал кричать, что так нельзя, а потом от стыда купил билет до Москвы.

“Наша улица” №126 (5) май 2010