Виктор Бычков-Алтайский "Молитва" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

вернуться
на главную страницу

Виктор Бычков-Алтайский

МОЛИТВА

рассказ

Мария Васильевна Козлова, женщина лет семидесяти, сидит у окна в своей избе, смотрит в темноту, прислушивается к разбушевавшейся не на шутку летней грозе. Свет не стала зажигать - ни к чему зря жечь.
Дом у Марии длинный, ладный, срубленный в крест из крепких сосновых бревен еще перед войной ее мужем Ильей. Три окна выходят на деревенскую улицу, а пять – во двор. Перед входом в дом, с торца, со стороны огорода, пристроены большие сени, которые использовались хозяевами и как сарай для скота, для птицы, и там же складывали и дрова и торф на зиму, чтобы были всегда сухими, и под рукой. Слева на входе в избу стоит большая русская печка на четырех мощных дубовых сваях – ногах с широкой теплой лежанкой. Прямо с лежанки над кроватью свисают деревянные полати. Напротив печки, в правом углу, стоит сундук, выкрашенный половой краской, оббитый по углам железом для крепости. На сундуке висит замок, но он не закрыт, а болтается просто так. Над сундуком на стене - полочка для посуды, затянутая чистенькой белой занавеской. У одного из окон, что выходит во двор, стоит стол, закрытый цветной клеенкой, рядом с ним – четыре стула с прямыми спинками. Слева и справа от стола – длинные, тоже крашеные половой краской, две скамейки. В красном углу – икона, украшенная домотканым рушником. Напротив входной двери, через избу, вся стена, что стоит параллельно улице, увешана старыми фотографиями в рамках по одной, а то и по нескольку штук вместе. Среди них нет цветных, современных, а все довоенные, черно-белые, на которых застыли навсегда строгие, с серьезными лицами муж и четверо сыновей Марии Васильевны. Вот это все, что осталось от некогда большой, счастливой ее семьи. Да, может, еще воспоминания, что поддерживают старушку, не дают ей сойти с ума, удерживают пока еще в этой, теперь уже ни кому не нужной, жизни.
Тихо в доме: за окном темень, дождь, а на сердце, в душе – пустота, и такой же мрак, как и на улице. Хотя, впрочем, там есть какие-ни какие просветы от всполохов молнии, а вот у хозяйки их нет - остались лишь воспоминания, и думы, думы. А что остается делать одинокой пожилой женщине? Вот так сидеть у окна, смотреть в ночь и думать, вспоминать, благо, это у нее никто не отнял, и не отнимет. И в могилу она заберет их с собой – свои думы, свои мысли – воспоминания.
Муж и четверо сыновей у нее были. Какое это страшное слово – «были». Душа, сердце противятся этому слову, не приемлют его вот уже более тридцати лет. Почему – были? Они есть, есть и по сей день, пока жива их мать, жена, пока она способна помнить их – они есть, они с ней рядом! И она с ними, где бы они ни находились, и что бы с ними не было! Ее кровинушки, ее отрады! Что значит – были? Врете вы все – они есть, они просто вышли из дома, и вот сейчас зайдут: высокий, широкий в плечах, симпатичный, с копной поседевших волос, муж Илья, за ним ее старший – красавец Коля-Николай, лейтенант-танкист. Потом серьезный, ласковый, рассудительный Вова. Следом – отличник и весельчак Гриша, и, наконец, кровинушка-подскребыш, баловень и всеобщий любимец Витя-Витечка!
А дождь уже прекратился, лишь ветер еще по привычке налетал на деревню, рябил лужи, стряхивал капли с деревьев, но и разгонял тучи, отправляя их дальше, туда, где ждут, не дождутся жадные до влаги поля с будущим урожаем, огромные луга с набирающей силу травой.
Дома под мокрыми крышами благоговейно замерли в своей чистоте, дожидаясь рассвета, бережно оберегая сон уставших за день хозяев. Луна разом выглянула из-за туч, заставила засверкать ночными бликами блюдечка луж, отражалась в каждом листочке, что трепетно реагировали даже на самое легкое дуновение летнего ветерка.
Мария Васильевна залюбовалась игрой природы в ночи, на время отодвинув свои тяжкие думы, молча смотрела в окно.
На печку сегодня ложиться на ночь не захотела: лень было подниматься по приступку, да и тело потом ноет еще долго. Хоть и прикрыт кирпич на лежанке тряпьем, да все равно не матрац с панцирной сеткой на кровати. Решила разобрать постель, и выспаться по – человечески, без сновидений. Она давно заметила, что сны ей снятся, когда спит на печке. А вот на кровати – почти без снов спит, как в яму какую провалится, и все, уже утро. Может, и снятся сны, да она их не помнит? Кто его знает?
А все равно больше любит Мария Васильевна спать на печке: так сны – то все больше про ее семью, мужа, детей там снятся. Кто ж променяет удобства на такие сны? Вот то-то и оно!
- Ох-хо-хо-хо! – тяжко вздохнула хозяйка, сняла подушки, переложила их на соседнюю кровать, что стоит в доме на всякий случай для гостей. Все еще надеется, что не одна она на этом свете, еще кому-то вдруг нужна будет.
Разобрала постель, в изголовье положила две подушки: ни как не может заставить себя спать на одной! Ей все кажется, что положи одну, она предает память о муже своем, Илюшке ее любимом. Как поженились, так и до сих пор она кладет с собой подушку для мужа, хотя его нет уже больше трех десятков лет.
Он любил спать, чтобы подушка лежала на матраце, низко, а она – наоборот, чтобы стояла у спинки. Вот и сейчас положила для мужа, как он любил, а себе – по-своему, почти стоя.
Свет так и не зажигала: луна заглядывает сквозь пять окон, что выходят во двор, через то и видно в избе. Да она и так, в потемках, все здесь знает, не заблудится.
Развязала платок, повесила на спинку стула. Разделась, прошлась в одной ночной сорочке по хате, глянула еще раз на улицу; кто-то проехал на велосипеде, не узнала. Через дорогу у соседей Юшкиных в передней комнате горит свет: старшая дочь приехала с мужем – офицером. Праздник у них в доме, еще долго свет не погаснет.
Потом стояла посреди дома, вглядываясь в красный угол: там, где икона - темно, лика не видно. Только рушник выделяется светлым пятном вдоль всего угла.
Шептать молитву начала стоя, но потом все же опустилась на колени. Этой молитве ни кто не учил: она сама ее выстрадала за все эти годы, и знает наизусть. Только иногда позволяет себе добавить что-то, или сократить на одно, два слова. Но на этот раз решила не только помолиться, но и поговорить с Богом, пожалиться ему на свою жизнь-кручинушку.
- Господи! Иисусе Христе, - шепот старушки разбудил рыжего кота, что лежал на печке, и он тут же спрыгнул на пол. Она проводила его укоризненным взглядом, и продолжила. – Пресвятая дева Мария, матерь Божья, спаси и помилуй мя, грешную, - заученно произносит хозяйка, и осеняет себя крестным знамением. – Господи! Дай мне сил и ума помнить, жить и помнить моих мужиков, сыночков да мужа моего, Господи! Не лиши меня памяти, а коль надумаешь лишить, то лишай сразу и жизни. Потому как если забуду я их, то и жизнь должна кончиться.
Она немного отдыхает, присев на пятки ног, потом продолжает свою молитву.
- Троим сыночкам я сама глазоньки их ясные закрыла, предала земельке. Пошли им, Господи, Царствие Небесное, пускай души их невинные не страдают на том свете. Аминь, - перекрестившись, опять на некоторое время замолчала, вглядываясь в темный, расплывчатый лик в красном углу.
Ходики на стене отсчитывают неумолимо бег времени, а Мария Васильевна все еще стоит на коленях перед иконой, через молитву надеясь достучаться до Бога.
- Господи! Ты решил сложить голову моему мужу, твоему рабу, Илюше под городом Берлином. Похоронка мне пришла на него как раз сразу после дня победного. Молю тебя, Господи, упокой и его душу защитника Отечества. Умер, как и подобает мужчине - с оружием в руках, - секунду подумала, и резко сменила свой тон. – И уподобило же тебя, Господи, прибрать его в конец войны. Не мог оставить его, что ли? Пускай бы пришел домой, успокоил душу мою бабью, истосковавшую? Прижалась бы я к его груди, и выплакала бы слезоньки, поделила бы на двое горе-тоску мою, - прижала руки к груди, слезы навернулись, и побежали без разрешения по морщинкам, падали на скрещенные пальцы. - А меня ты не спросил, согласна ли я на очередную жертву тебе? А обо мне ты подумал, Господи, каково мне, простой женщине, похоронить троих сыночков, а потом и на мужа страшную весточку с того света получить? – бабушка вдруг пугается такой смелости в обращении к Богу, неистово крестится, отбивая поклоны в сторону иконы.
- Прости, Господи, дуру старую! – потом вдруг выпрямляется, и продолжает. – А и правда – всех под корень извел, а я тут перед тобой каюсь. В чем моя вина, Господи, что ты так меня наказал? А сыночков моих в чем вина? Вот то-то и оно – молчишь, не знаешь, или нечего сказать.
Она опять надолго замолкает, уйдя в себя, в собственные мысли. Ноги начинают затекать, и это возвращает ее к действительности.
- А чем же провинились мои младшенькие Витя да Гриша, что ты, Господи, прибрал их к себе в концлагере? Они же еще дети несмышленые, безгрешные? А меня взял и оставил мучиться в одиночестве? Где твоя милость была, когда меня оставлял? Надо было с сыночками и меня забрать, аль не додумался, Господи, аль не по нраву я тебе? Нехорошо ты себя повел, не хорошо! – и опять испугалась, стала креститься, прося покаяния. – Прости, прости дуру старую! Чего только не скажешь серед ночи?
Лунный свет через окно переместился, осветив старушку, стоящую на коленях перед иконой, кота, прилегшего на полу рядом с хозяйкой. Он один молча слушал молитву, не смея помешать в общении с Богом.
Бабушка встала, чтобы размять затекшие ноги.
- Подожди, Господи, я еще не все тебе сказала, - прошлась по избе взад-вперед, постукивая ногами по полу. От шума кот вскочил, не понимая спросонья причину этого стука, и как надо ему вести себя. На всякий случай заскочил на печку подальше от греха, и уже оттуда, с безопасного расстояния, чутко следил за хозяйкой. Его глаза свечками мерцали на печке, отражая в себе лунный свет.
- У-у! Окаянный, вылупил зенки! – беззлобно ругается Мария Васильевна, замахнувшись на кота рукой. Однако тот не реагирует, и продолжает наблюдать за ней.
- Ох, грехи мои тяжкие! – вздыхает она, опускаясь опять на колени перед иконой. – На чем же я остановилась? – замешательство длится недолго, и снова ее лицо обращено в угол. – Слава тебе, Господи, вспомнила. Что-то я на тебя обиделась. Вот не знаю, грешно это или нет? Как думаешь, Господи? Знаешь, скажу тебе по секрету – тяжко мне, ох, как тяжко! И пожалиться нет кому. Только ты один и остался, так что ты потерпи маленько, Господи, и не гневайся особо на меня. Что можно взять с глупой бабы? Тебе это за плечами не носить, послушай да и забудь. А мне и легче, - она в очередной раз замолкает, погруженная в себя, в свою тоску – горюшко.
Кот не дождался продолжения, и уснул на печи. Луна постепенно убирала подсветку избы, уходя за угол дома, в сады. Тишина опять заполнила хату, только ходики ни как не желали остановить бег времени.
- Кажись, задремала старая, - что-то наподобие смешка слетает с ее уст. – Прости, Господи, не все тебе высказала. Дождись, я, может, завтрева доскажу.
С трудом поднялась с пола, еще некоторое время постояла, наклонившись, уперев руки в колени, и только потом пошла к кровати.
И деревня за окном тоже спала. Даже у соседей Юшкиных не было света: видимо, уморились с дороги гости их дорогие, отдыхают.
Сидя на краю кровати, старушка смотрит по очереди во все окна, переводит взгляд на стенку с фотографиями, и вдруг всплеснула руками, запричитала.
- А про Коленьку, про первенца моего родного, я то и не вспомнила, - корит себя мать. – Ох, я окаянная! Нет мне прощения! Прости, сыночка мой ненаглядный, кровинушка моя родная! Как же это я про тебя забыла? Может, потому, что не пришло на твою смертушку бумажки казенной? Хотя, почему не было? Была, и не одна. Вон их сколько в сундуке лежат, и во всех одно и тоже: «в списках погибших не значится». Значит, живой? Тогда почему за столько времени весточки о себе не подал? Неужто мамку свою забыл, дом свой родительский?
Бабушка ложится в постель, но сон уже прошел. Подниматься на молитву не хочется, сна нет, значит, остаются думы. Мысли закружились, завертелись в голове, перескакивают с одной на другую.
Перед самой войной, аккурат, в мае месяце приехал ее Колька в новой лейтенантской форме танкиста на побывку. Да и не Колька совсем, а Николай Ильич Козлов! И красавец же был! Ремни скрипят, сапоги блестят, сам весь такой стройный, красивый! А как он с ней да с отцом по деревне то шли? Так это ж картина, кино прямо! Все с ним здороваются, а он так чинно козыряет им! У нее, матери то есть, в такие моменты сердце останавливалось, дыхание перехватывало! Вот счастье то было!
От воспоминаний слезы побежали из закрытых глаз, а она и не вытирает их: пусть бегут. Не часто радость от дум вышибает слезу.
Только закончился отпуск у Коли слишком быстро, и больше она его не видела, и ничего о нем не слышала, о сыночке своем ненаглядном. Служил он под Минском, и что с ним сталось – одному Богу ведомо. Куда только не писала, с кем только не говорила, а ответ один: в списках погибших не значится. Вот и весь сказ! А что матери думать, где искать свою кровинушку? Сожалеет сильно, что не закрыла его очи, не упокоила его душу, если погиб он в неравном бою. А если не погиб? Как тогда свечку за упокой ставить, если живой где? Вот и мучается душа матери, не находит покоя.
Где-то лет десять после войны бабы деревенские торговали в райцентре на колхозном рынке. К Ульяне Юшкиной и к Евдокие Самохиной дважды подходил человек, и очень уж интересовался ею, Марией Козловой. По описанию баб ну точно Коля ее! Тогда почему до матери не подошел? Ведь она не раз и не два на том же рынке стояла, а к ней так и ни кто не подходил, не поинтересовался даже. Вот и думай теперь материнское сердце: то ли бабы врут, то ли одному Богу ведомо, что это за история?
Да только поселила она в душе матери надежду: на каждый скрип, на каждый шорох подскакивала средь ночи – а вдруг сын пришел, а дверь в родительский дом заперта? Не счесть, сколько раз в мыслях встречала Колю, любого - больного, кривого, храмова, да только не пришел он за тридцать пять послевоенных лет. Или время не нашел, или потерялся сам во времени? Думать не хочет мать, что он погиб. Молит Господа, что прощает она сыну любую причину, по которой он не смог навестить старушку. Лишь бы он был жив! А сильней всего точит душу, съедает сердце ее неизвестность: кажется, знай она, что с сыном приключилось, и легче бы было ей в гроб ложиться. А так приходится страдать, да еще как страдать!
Бабушка открывает глаза, и смотрит опять в красный угол.
- Видишь, Господи, каких дел ты накрутил, не распутать мне за всю жизнь, - она не в первый раз пробует говорить с Господом вот так в голос. Надеется, что он слышит ее и понимает. – А помнишь, Господи, как ко мне привезли по весне в сорок втором Вовку моего, еще теплого? Хоть и грешно так говорить, - старушка поджала губы, на секунду замерла. – А только почему-то ты выбрал моего сынулю, и прибрал его к себе. Ему-то и было всего шестнадцать годков по той весне. С ним тогда был его дружок неразлучный Павел Скворцов. Вдвоем они охотились за полицаем местным Антоном Щербичем. Тот отца Павликова застрелил прямо на печи в доме. Вот кого тебе надо было забрать, Господи, выродка этого, Щербича. А ты выбрал Вову. Скажи мне, Господи, как ты подбираешь к себе рабов своих? – Мария Васильевна даже села в кровати, от нетерпения хлопнула ладонью об ладонь. Звонкий хлопок опять вспугнул кота, тот подскочил от неожиданности, недовольно мяукнул, и снова завалился спать. – Мне не понятно. Зачем ты дернул руку сына, когда тот стрелял в полицая и только ранил его? А, что скажешь? – замерла на мгновение, ожидая ответа. – Молчишь? Небось, стыдно? Зато хоть и раненому извергу Щербичу ты пистолет не дрогнул: пять пуль в детское тельце послал, - последние слова уже не досказала, а слезливо произнесла, скорчилась вся от плача, от обиды на несправедливость. – Что ж ты, Господи, думал в тот момент? – плакала уже навзрыд, со всхлипом.
За окнами уже серело, где-то на краю деревни загорланил первым дежурный петух, разбудил своих сородичей по другим курятникам, и пошло, и поехало петушиное пение из конца в конец!
- Я ж, горемычная, от того и ума лишилась, - сквозь слезы продолжила мать. - Соседи говорят, что только месяцев через восемь опять в память пришла. А я и не помню: как выпало это время из меня. В аккурат, когда в концлагерь забирали нас, тогда и опомнилась. За что ж ты меня так невзлюбил, Господи? Что ж я такое сделала, что так наказал ты меня? Чем тебя прогневила, что оставил меня одну на этом свете? Прости, Господи, рабу твою, овцу заблудшую за такие слова, - старуха перекрестилась, сидя в кровати, вытерла слезы кончиком пододеяльника, и уставилась в окно.
С улицы послышались женские голоса, смех: это доярки шли в тот конец деревни на ферму. Вот они промелькнули в окне, голоса стали удалятся, пока не замолкли.
- А то и сказать, Господи, - снова обратилась она к Богу. - Тут как не крути, а накладка получается: и жала, и сеяла, и веяла я со всеми на ровне. Мужу плохого слова не сказала, детей любила, берегла, а ты вон как …. Эх, Господи, Господи! Нет справедливости, куда не поверни, - вздохнула тяжко, горестно покачала головой.
- А Гриша с Витей. Тут особый сказ. Тогда в ту зиму в концлагере под Пинском в болоте жили. Люди мёрли как мухи – хоронить негде было. На моих руках отошли к тебе сыночки мои, сама им глазки закрывала, - еще какое-то время сдерживала себя, стараясь не заплакать. Но не смогла, разрыдалась, навзрыд, до коликов в боку.
- А ты знаешь, Господи, каково-то матери деткам своим глазки закрывать? – гневно, сквозь плач, накинулась на своего собеседника. – Хочешь, расскажу! Врагу злейшему не пожелаешь, а ты пожелал по доброй воле или недомыслию такие мучения миллионам матерей! И мне в том числе. За что, Господи? – почти в истерике закричала мать.
Кот с испуга слетел с печки, и сиганул на улицу через открытую форточку, загорланил петух в сенцах. Все это вернуло старуху к действительности в пустую хату. Она вдруг опомнилась, соскочила с кровати, упала перед иконой на колени, и неистово стала молиться, отбивать поклоны, замаливать свои грехи.
- Прости, прости, прости, Господи, прости, Отец наш родной! Глупая, ой, глупая баба! – осеняла себя крестным знаменем, и все кланялась, осеняла и кланялась. – Помутилось что-то в голове глупой бабе, а ты в серьез не принимай. Что ж, я не понятливая, что ли? Время такое было страшное, без гибели сыночков моих и твоих нельзя было остановить ворога. Вот они и подставили свои головушки, сложили их за дело правое, - на одном дыхании произнесла, выдохнула мать эти слова, и опять зашлась в плаче, – сквозь плач, сквозь слезы продолжила. – Спасибо тебе, Господи, что уподобил ты мне нести мой тяжкий крест и за себя, и за мужа моего, и за сыночков моих ненаглядных. Спасибо тебе, Господи, и прости ты старуху, мать, жену за мои слова нехорошие в твой адрес: не со зла, а по недомыслию. Да и то, понять меня должен, Господи, что тяжко мне, ох, как тяжко! А только не лишай меня памяти, а коль решишь прибрать к себе, то я с радостью побегу, полечу на крыльях к тебе, к своим мужичкам, чтобы быть вместе с ними, Господи! Только памяти не лишай! Раз я помню своих родненьких, значит и они со мной живут. А меня все-таки прости, Господи. Чего только не скажешь серед ночи, особливо такой летней.

Барнаул

“Наша улица” №128 (7) июль 2010