На снимке: Юрий Александрович Кувалдин
в редакции журнала "НАША УЛИЦА" на фоне картины своего сына
художника Александра Юрьевича Трифонова "Царь я или не царь?!"
вернуться
на главную страницу
|
Юрий
Кувалдин
РЭЙ ЧАРЛЬЗ
рассказ
Шоколадный вкусный полусвет сменился полумраком дежурной лампочки. В просвете
среди канатов появилось темное пространство и в нем - полукруг на сцене,
образованный пыльным конусом света, в котором около рояля стоял человек
с саксофоном.
На 1-ой Машиностроения улице, именно в таком порядке, как написано на
табличке его дома: «1-я Машиностроения улица», итак, на этой улице с очень
поэтичным, оригинальным названием занавеска шевельнулась, медовая струйка
света на паркете стала шире, и в этот мёд ступила босая шоколадная нога.
Комната, оклеенная бежевыми обоями с изображением голубков, сияла, как
золотисто-желтый лимон. В застекленном книжном шкафу было довольно много
книг, собранных, в основном, мамой, да она и работала учительницей русского
языка и литературы в школе.
Его дом стоит вторым от Велозаводской улицы. Тоже, не правда ли, стихотворное
название! Повторим по слогам: Ве-ло-за-вод-ская! Чудо, а не улица! Жилые
дома сталинской довоенной поры, кирпичные, но кирпич спрятан штукатуркой,
выкрашенной в бежевый цвет. С улицы невысокий железный забор с калиткой
между двумя кирпичными столбами. Еще дух XIX века при сталинизме цвел
буйным цветом. Ибо те, кто был ничем, тоже хотели быть всем, поэтому строили
не просто дома, а большие коммунальные дворцы, с балясинами на узких балконах,
с карнизами, с лепниной и прочими социалистическими украшениями, среди
которых преобладали серпы с молотами, и снопы пшеницы со звездами, конечно,
пятиконечными, дьявольскими, ибо у Бога всегда звезда была шестиконечная,
в два треугольника, пирамидой напитанная, начертанная первыми фараонами
и их создателем Моисеем.
На широком подоконнике грустил большой и колючий, как ежик, кактус.
Итак, в луч света ступила африканская нога! Или, повторим, и в этот мёд,
имеется в виду солнечный луч, ступила босая шоколадная нога.
- А-а! - вскричал со страху семнадцатилетний Глеб, длинноволосый штамповщик
подшипникового завода.
После окончания школы сразу пошел на завод зарабатывать стаж для поступления
в институт. В какой? Пока еще не знал. Хотя матери говорил, что думает
выучиться на инженера.
До этого он чуть слышно дышал открытым ртом, и глаза его были закрыты.
Солнце июльского утра гладило его лицо. А он стоял в цеху и держал в руках
изогнутую серебристую трубу, с решеткой передач, с передаточными рычагами,
с рукоятками педалей, как какой-то огромный и совершенно бессмысленный
агрегат, запатентованный сумасшедшим изобретателем. Инструмент возвышался
в его руках, как башня Шухова, огромный конус, сужающийся кверху; в тусклых
клапанах тысячекратно отражалось его лицо, полное восхищения, надежды
и страдания.
Вставать бы надо, к семи вставать бы надо, но голова чугунная не отрывалась
от подушки. Сколько же вчера во вторую смену было выпито водки с пивом,
и залито портвейном? Были два токаря, слесарь, кладовщик… Кто еще? И как
он пришел домой? Пели, танцевали, шумели, потом всё провалилось куда-то.
Хотя у Глеба всё болело, но он сообразил, что перед ним стоял, даже не
стоял, а как-то извивался в танце, может быть, даже с саксофоном в руках,
Рэй Чарльз.
- От нищеты мы ели картофельную шелуху, поджаренную на воде, - заговорил
Рэй Чарльз своим до дрожи знакомым дребезжащим со взвизгами, скрипящим,
как старая пластинка, пронзающим душу голосом в затишье комнаты в коммунальной
квартире старого дома.
Вопил сакс, гремел ударник, по клавишам фоно словно бегали карлики, и
хрипел голос Рэя Чарльза, происхождением из Олбани, штат Джорджия. Его
отец, Бэйли Робинсон, был механиком, а мать работала на лесопилке. И как
лесопилка, работал маг. Пленка медленно крутилась с катушки на катушку,
гонимая толстым роликом магнитофона «Днепр-9», со снятой верхней панелью
и фасом филина на откинутой орешниковой крышке. Глеб знал, что на нем
установлен выточенный специально ролик для девятнадцатой скорости. Когда
Рэю было пять, его младший брат утонул в корыте, которым мать пользовалась
для стирки. Еще через год Рэй ослеп. В качестве причины называли глаукому,
но диагноз так и не был толком подтвержден.
С трех лет Рэй начал напевать, подражая таперу из ближайшего ресторанчика.
Позже обучался в интернате для глухих и слепых детей. Играл на множестве
инструментов - трубе, кларнете, органе, саксофоне и пианино.
- Я читал ноты по системе Брайля, играл на слух, и поэтому развил у себя
цепкую музыкальную память. Я мог делать аранжировку, сидя за столом и
ни разу не прикоснувшись к клавишам. Музыка была у меня в голове, - сказал
Рей Чарльз и улыбнулся, обнажив очень белые зубы.
Глеб приподнялся, открыл глаза и удостоверился, что Рэй Чарльз продолжал
петь, и магнитофон «Днепр» настольной конструкции, собранный в деревянном
ящике с поднимающейся верхней крышкой, был на месте. Глеб прикрыл один
глаз, а вторым детально рассмотрел недавнее приобретение на собственную
зарплату. Ну, мать, которая уехала в Воронеж к сестре в отпуск, немного
добавила. Рассматривать магнитофон мешала шоколадная фигура певца. Но
Глеб то отклоняясь в одну сторону, то в другую, все же рассмотрел на передней
панели внизу ручки регулятора тембра с выключателем звука, слева, и регулятора
громкости при записи и воспроизведении, справа, а над ручками увидел электронный
индикатор уровня записи - "магический глаз".
Только Глеб закрыл глаза, как Рэй Чарльз завизжал еще громче. Это ж надо,
как повезло Глебу! Запрещенный американец теперь у него есть в записи.
Своими учителями Рэй Чарльз называл Дюка Эллингтона и гигантов джаза Каунта
Бэйси, Арта Тэйтума и Арти Шоу.
И вдруг Рэй Чарльз вышел на сцену с саксофоном в руках, остановился перед
рампой, осветившей его снизу, и запел в ритме твиста песню о новосёлах:
Родины просторы, горы и долины,
В серебро одетый, зимний лес грустит.
Едут новосёлы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит.
Ой, ты, зима морозная!
Ноченька яснозвёздная!
Скоро ли я увижу
Мою любимую в степном краю?
Вьётся дорога длинная!
Здравствуй, земля целинная!
Здравствуй, простор широкий!
Весну и молодость встречай свою!
После этого припева Глеб резко вскочил, бросился
к «Днепру», чтобы сделать музыку потише, но магнитофон молчал, кассеты
не было, всё перерыл Глеб, но кассета как сквозь пол провалилась с третьего
этажа.
Посмотри себе в спину.
В каком-то страхе Глеб побежал в туалет,
потом на кухню, где толстая соседка со спущенными до щиколотки простыми
чулками, жарила треску в дыму и гари. Глеб схватил с подоконника бутылку
молока и, на ходу отхлебывая, заскочил в ванную, холодной водой, другой
не было, смахнул сон с лица, быстро оделся и минут через двадцать был
уже в проходной своего родного ГПЗ.
А вахтер его тормознул:
- Тебя не разрешили пущать!
Глеб побледнел от неожиданности, вот он страх-то, догнал, и провел тонкими
пальцами по битловским патлам.
- Кто не велел? - только и выдохнул он вопрос.
В это время из будки вахтера радио голосом Рэя Чарльза играло:
Зашумят метели, затрещат морозы,
Но друзей целинных нелегко сломить.
На полях бескрайних вырастут совхозы,
Только без тебя мне будет грустно жить.
Ой, ты, зима морозная!
Ноченька яснозвёздная!
Скоро ли я увижу
Мою любимую в степном краю?
Вьётся дорога длинная!
Здравствуй, земля целинная!
Здравствуй, простор широкий!
Весну и молодость встречай свою!
- Велено тебя отправить в комсомольский комитет, - пробурчал
вахтер, густо дыхнув после вчерашнего.
В комитете ВЛКСМ секретарь, в костюмчике при галстуке, сразу заговорил
почти не своим голосом:
- Ты что же это, Глеб, не понимаешь речь товарища Хрущева о нашем поколении,
которое будет открывать коммунизм и жить при нём?! Ты что, не слыхал,
что товарищ Никита Сергеевич говорил с возмущением на выставке антисоветчины
в Манеже?!
Лицо секретаря было лицом карлика: тонкие сжатые губы, курносый нос, русая
прядь волос через узкий лоб, фанерная голова лилипута на сморщенном теле.
Когда закипал его гнев, начиналась неуправляемая химическая реакция: глазки
становились острыми, как тонкие сверла, лицо застывало, всё бледнея и
бледнея, а невидимая аудитория становилась многочисленной, и поэтому секретарь
должен был повышать голос.
- Да я…
Секретарь нагнулся и, выдвинув ящик письменного стола, достал кассету
Глеба с записью Рэя Чарльза.
Глеб побледнел больше прежнего, и посадил сам свое ватное тело на стул.
- Твоя кассета?
Отпираться не следовало.
- Моя.
- Мы выполняем решения партии, товарища Хрущева, а ты, подонок, распространяешь
у нас капиталистическую музыку?
- Никакая она не капиталистическая, - пробормотал Глеб, перебирая в уме,
кто же мог у него утащить кассету.
Хотя с отъезда в отпуск матери прошла всего неделя, а у него в комнате
перебывало человек тридцать, если не больше. И Наташка каждый день заходила,
но все время убегала к одиннадцати домой, чтобы отец не выпорол.
Выступать Рэй Чарльз начал в Сиэтле, в оркестре джазовой певицы Рут Браун.
Там же встретил Квинси Джонса, который стал его продюсером и лучшим другом.
Его взлет к славе был стремителен. В 1952 году молодой певец заключил
контракт с компанией Atlantic Records. Два года спустя сочинил I Got a
Woman, первую песню в изобретенном им самим стиле соул, родившемся на
стыке госпела и ритм-энд-блюза.
Секретарь сел за свой стол и подкрутил ручку радио, стоявшего рядом на
тумбочке. Из радио Рэй Чарльз напомнил о себе:
Ты ко мне приедешь раннею весною
Молодой хозяйкой прямо в новый дом.
С голубым рассветом тучной целиною
Трактора мы вместе рядом поведём.
Ой, ты, зима морозная!
Ноченька яснозвёздная!
Скоро ли я увижу
Мою любимую в степном краю?
Вьётся дорога длинная!
Здравствуй, земля целинная!
Здравствуй, простор широкий!
Весну и молодость встречай свою!
- И никто Рэя Чарльза не запрещал! - вскричал Глеб. -
Вон, даже по всесоюзному радио передают!
- Что ты мне плетешь! - вскричал секретарь. - Это хор Пятницкого поет
целинную песню.
В 1959 году песня What'd I Say сделала Рэя Чарльза звездой. Некоторые
радиостанции снимали ее с эфира, находя его голос чересчур эротичным.
Вскоре он уже выступал в Карнеги-холл и на джазовом фестивале в Ньюпорте.
Рэй Чарльз много экспериментировал, использовал в своих аранжировках флейту,
мандолину, банджо, металлическую гитару и даже выступал с симфоническим
оркестром. Свою последнюю премию "Грэмми" он получил за песню
A Song for You, но и потом много выступал с концертами.
Через несколько дней на комсомольском собрании единогласно исключили Глеба
из комсомола, а потом уже приказом начальника цеха уволили с завода. В
кипящем биении слов, как толчки сердца, он улавливал обрывки, лишенные
общего смысла: «Он действует на руку американской военщине», «Под крылом
рабочего класса приютился агент загнивающего капитализма…»
Он был потерян, хотя шел среди людей по Шарикоподшипниковой улице. Обратите
внимание и на этот перл топонимического изыска! Эту улицу ребята называли
просто – Шарик. Итак, на Шарике он остановился у остановочного столба
и уставился на трамвайную табличку: «12 проезд Энтузиастов», «20 Курский
вокзал», «40 Новоконная площадь», «43 метро «Семеновская». Ехать Глебу
никуда не нужно было, но он читал трамвайную табличку с видом провинциала,
впервые попавшего в город. Горло сжимала обида, переходящая в отчаянье,
которое он с трудом побеждал.
Идя к Велозаводской улице, Глеб вдруг обнаружил, что поет песню:
Родины просторы, горы и долины,
В серебро одетый, зимний лес грустит.
Едут новосёлы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит…
Стая голубей пролетела под низкими ветвями
деревьев над самой головой. А одна ворона шла и слушала, как Глеб поет.
Так, перейдя Велозаводскую улицу и вступив на перпендикулярную ей Автозаводскую
улицу, напоминавшую, скорее, прекрасный южный бульвар с высокими деревьями,
со скамейками, с чугунной оградой, вместо метро «Автозаводская», в которое
он собирался войти, чтобы прокатиться до «Новокузнецкой», где жила Наташа,
он вдруг ни с того ни с сего свернул в сторону Восточной улицы. Шел и
пел, разжимая на горле обруч железной комсомольской хватки. С песней о
новоселах Глеб и пришел в ДК завода имени Лихачева.
- На артистов тут принимают? - спросил он, прекратив на некоторое время
песню.
- Да, как раз сейчас идет запись в театральный кружок.
Он действительно совершил преступление. Сейчас уже трудно поверить, что
всё могло оказаться преступлением, да, буквально всё: прическа как у "Битлов",
и кок на голове, как у Пресли, и узкие брюки, и чтение Солженицына, и
пение Рэя Чарльза. К сожалению, всегда более внимательна ненависть, чем
равнодушие, ненависть, чем недостаток любви.
Через тридцать лет, будучи уже народным артистом России, Глеб с благодарностью
вспоминал Рэя Чарльза и комсомольскую организацию, открывшую ему путь
в искусство.
"Наша улица” №128 (7)
июль 2010 |
|