Евгения Монастырская "Время ужиматься?" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Евгения Монастырская родилась 21 марта 1971 года в Москве. Как журналист выступает в периодике на темы этнографии, психологии и др.

вернуться
на главную страницу

Евгения Монастырская

ВРЕМЯ УЖИМАТЬСЯ?

рассказ

Крики раздались в середине ночи, в то время, когда сон большинства людей глубок, нежен и сладостен.
Ночные крики бывают разными. Пьяно – агрессивными; когда необходимо выблевать в мир то, что накопилось за последние дни, недели, месяцы… отвратно шевелящимся комком оно угнездилось внутри существа, переползает осторожно от одной части тела к другой, ластится к внутренним органам, присасывается, тянет соки.
Пьяно – веселыми бывают крики; когда хочется победоносно взреветь от переполняющей полноты бытия, огласить окружающее пространство мощным ором, распахнуть на встречу миру нетрезвые объятья… И в этот экстатический миг вериться, - мир откликнется, радостно встрепенется, улыбнется в ответ, показав древние обломанные зубы, поспешит навстречу, и, обдав не свежим дыханием, стиснет в мощных объятьях. И станет тепло. И подумается, - наконец то ты любим! Желанен! Признан! И не только кучкой немногочисленных друзей, которые, забывают звонить неделями, а обласкан самой жизнью, и она любит тебя таким, какой ты есть.
Бывают ночные крики о помощи. Когда одно человеческое существо, преследуемое другим, верещит, как попавший в капкан зверек, в надежде, что иные существа, обитающие в кирпичных и панельных коробках, услышат, ужаснутся, откликнутся…
Однако ночью существа спят. Зимой оконные рамы плотно заперты, а если квартира запечатана в стеклопакеты, - слышимость падает до нуля. К тому же, многие глотают на ночь снотворные препараты. И замурованные в не здоровый сон, они свинцовыми тушами впечатаны в кровати, парализованы, и не способны приподнять голову, оторвать руки – ноги от ложа. Ушные раковины залиты воском, веки зашиты суровой ниткой… Мозг не воспринимает внешние раздражители.
Но сегодня ночью был иной крик. Протяжный, жалобный. И злобный одновременно. Кто-то умирал, прощался с этим миром, силился доорать, довыплеснуть…
Сначала ей показалось, что крик она слышит во сне. Очнулась от дремы, потянулась к выключателю… Лампа – прищепка над кроватью вспыхнула, сделав черное пространство цветным, узнаваемым. Теперь в нем можно ориентироваться… вроде бы… Протянуть руку, взять одну вещь, другую… Она попыталась передвигаться в этой привычной реальности расслабленно, не напрягаясь. Местами это удавалось неплохо.
Подошла к окну, отдернула занавеску. Морозная хрустящая ночь. Из щелей тянет ледком. Крик раздался вновь, скорее, это был рев взятый на очень высокой ноте. Долгий. И кричал не человек. Подумалось: верно, кошка, и происходит с ней что-то не доброе. Задвинула занавеску, нырнула в постель, уже успевшую остынуть. Подоткнула со всех сторон толстое одеяло – как в норке.
Мозг силился заснуть. Крики неслись, выталкивая сознание из мутных глубин на поверхность. Наконец удалось опрокинуться в забытье.
Вам приходилось бывать вареником? Пусть даже во сне? Не довелось?
Был сон. Стоящий на огне котел, кипящее варево. В котле крутятся вареники большого и малого размера. Она – вареник. Плавает в водовороте, поглядывает испуганно вокруг. Ясно одно: кто-то должен придти. И действительно, над котлом нависает тень. Это голова циклопа, и желает он полакомиться своим обедом. Шумно втягивает носом воздух, единственный глаз с интересом разглядывает кусочки теста в бурлящей воде. Циклоп протягивает руку, неторопливо выбирает крупный вареник. Исчезает. Спустя время, появляется вновь. Улыбается, вылавливает толстыми неуклюжими пальцами лакомство. Она безостановочно крутится в кипящем водовороте, оглядывается, – вареников стало меньше. Ощущение неизбежного подступает, душит. Мысль: надо ужиматься, втягиваться в себя, делать вид, что тебя здесь нет. В первую очередь циклоп отлавливает крупные куски. Она не хочет быть заметной, нет. Она ужимается, ужимается… и, ужавшись, ей удается спастись. Ее не заметили. Пока.
Проснулась, села в кровати, повстряхивала головой. Пофыркала как лошадь на морозе, не хватало только клубов пара из ноздрей. Однако пора было идти за кефиром – ценным, питательным продуктом. Незаменимый и чарующий, он радует глаз своей консистенцией и безукоризненной белизной. В слякотную погоду напоминает о девственно чистом снеге. Льется в стакан не торопливо, размеренно. Его присутствие рядом успокаивает, врачует, вселяет надежду на то, что есть где-то незапятнанная страна. Совершенный продукт. Кефир. Как мечта.
У магазина стоял человек - бомж, спрятав пожелтевшее лицо в древнюю бороду. Она проходила мимо и он, открыв рот, что-то сказал, вероятно, обратившись с просьбой. Но в ее наушниках гремели «Бранденбургские концерты» Баха, и слова человека потонули в оркестровых раскатах. Он дернулся, сделал жест рукой; в этот момент вступила скрипка, выводя невыносимое, сводящее с ума, пронзительное соло. Она многозначительно указала на плотно запечатанные наушниками уши, развела руками - она не может ничего услышать. Из вне - не долетает. Сегодня. Впрочем, как и вчера. В наушниках комфортно. Практически всегда.
Он долго мялся у входя, переступая с ноги на ногу, очевидно, не решаясь войти. Вытягивал шею, заглядывал в витрины, нюхал воздух. Потом, наконец, решившись, судорожно метнул свое тело вперед, отчаянно кинул его в дверь как на амбразуру. Зашел внутрь. Кассирша натянула на нос толстый ворот свитера. Моргала глазами, шалея от его нездешнего запаха. Он купил что-то мелкое, расплатившись постыдной мелочью. Очередь фыркнула, насупилась. Отхлынув от смердящей фигуры на пару метров, терпеливо ждала, плотно сжав губы, стараясь не дышать… смотрела сквозь. Когда он, наконец, вышел, охранник неторопливо прошелся вокруг кассы, смело, не поморщившись, вошел в облако смрада и, сделав рукой сакральный жест, ленивым движением оросил воздух освежителем. Запах исчез. Бомж ушел. Было и прошло. Кануло. Удалилось восвояси.
Возвращаясь из магазина, она увидела ее в палисаднике. Неестественно раскинутые лапы, вывернутая шея. Изогнутое напряженной дугой тело, вспоротое брюхо. Распахнутая в застывшем оскале - крике пасть.
Это была та кошка. Умирающая долго. В морозной ночи загнанная и растерзанная стаей собак. Или… кем? Чем?
Она останется лежать так до весны, заботливо укрытая снеговым одеялом, а позже, оттаяв, будет местами склевана воронами. И, наконец, когда совсем сойдет снег и станет тепло и сухо, в конце апреля или в начале мая, не трезвый дворник в оранжевой спецодежде, убирая территорию, унесет ее иссохшую тушку.
Лучше не выглядывать на улицу. Зашториться от мира и сварить крепкий кофе. День не уютен. Ночь страшна и зубаста. Звонят люди. И невыносимо хочется закидать их, задавить словами – глыбами. Опутать колючей проволокой презрения. Сделать больно. Пусть корчатся. Скрипят зубами. Недоумевают. Даже пусть перестанут звонить… Впрочем, это не надолго… Куда они денутся? Зима длинна и опасна; белая хищница вымораживает, высасывает. И необходимо чувствовать… теплые тела рядом.
Поэтому они позвонят. Опять. Вновь и вновь. Придут. Погреют руки о горячие чашки с чаем. Она угостит их собой. Вот ее провалы, - смотрите! А вот гербарий истлевших воспоминаний… пыльный. А это – пришпиленные бабочки иссохших иллюзий – дотроньтесь! - они рассыплются в прах. А вот заспиртованные тушки – мечты, правда, посинели они местами, утратили былой блеск… но, тем не менее… было ведь, было! Ужаснемся, посмеемся, поиздеваемся над… А теперь вы распакуйте свое нутро! Она посмотрит. С наслаждением.
Вечер. Поглядела на себя в зеркало. Пора убираться в постель. Зарыться. Все.
На следующий день бомж был уже не в магазине – в ее подъезде. Грелся о батарею, влипая в нее то одной, то другой частью тела. Пыхтел и не смотрел на лица скользивших мимо жильцов. На нем был пиджак, измазанный мелом на спине, надетый поверх демисезонной куртки - так теплее.
Он настороженно прислушивался. Ждал. Того жильца, который, наткнувшись на его фигуру, не будет отводить глаза, не проскользнет мимо, не зажмет нос, стараясь не вдыхать пары зловонного тела. Жилец придет и встанет поодаль. Уверенный в своей правоте, сращенный с ней, он будет плотно стоять на своей основе, широко расставив ноги, выставив вперед острый подбородок. Жилец откроет рот, скажет слова, сделает жесты. И придет время. Время уйти.
А пока жилец не появился можно греть тело. Впитывать тепло. Постараться запастись им впрок.
Она оторвала взгляд от монитора компьютера, прислушалась к голосам на лестничной площадке. Шумела женщина. Да, провонял весь подъезд, да, маленькие дети, да, не гигиенично, да, поищите другое место, да, так нельзя… да, да, да… Жилец пришел.
Да. Надо уходить из дома, мотать отсюда, выйти из четырех стен, сделать какие то движения… Глянуть в новое, иное. Что-то ведь происходит. За стенами? Пришло в голову отправиться в театр. Обзвонила народ. Забили стрелку.
Возле вешалки, с которой, как известно, начинается театр, упитанной уточкой вразвалочку прохаживается низенькая пожилая гардеробщица. Смотрит на окружающих строго, с укором.
Она неторопливо раздевается, и рядом с пальто вешает белый полиэтиленовый пакет. Подходит, подрагивая седовласым пучком на голове, гардеробщица:
- Вещи не оставлять!
Можно догадаться, отчего так – может быть кража. С другой стороны, вроде театр – особо посторонних быть не должно.
Рождается знакомое чувство - в глубине поднимается нечто … начинает трясти от вожделения. Хочется заглянуть за… Расковырять реальность, дойти до основания. Узнать, увидеть. Не наигравшийся ребенок, любопытный и жестокий, обожающий калечить игрушки. Разломать… посмотреть, что внутри… Выпотрошить!
Охваченная этим приступом, она спрашивает:
- А почему нельзя оставлять? Вещи?
- Вещи не оставлять, вопросы не задавать! – чеканит гардеробщица.
Она оторопело застывает на месте. Кажется, - следующей фразой, логично вытекающей из первой, должно быть: «Коле – режущие предметы вынуть из карманов!»
Ей вдруг невыносимо захотелось дотронуться до головы гардеробщицы; подумалось, - палец, не встретив препятствия, плавно проскользнет в ткани ее тела, слегка завязнув в щеке, измазанной не здоровым румянцем.
Румянощекая, тусклоглазая, расхаживает она строго позыркивая в толпу, ревностно оберегая вешалку от посторонних предметов. Потряхивает пучком.
- Сейчас будет звонок, и вас поведут, - говорит гардеробщица куда - то в пространство бесцветным монотонным тоном, важно заложив толстенькие короткие ручки за спину.
Поведут… Однажды можно попасть не туда… очутится не там, где планировали. Такое бывает. Иногда случается. Это, похоже, не театр. Учреждение лишь маскируется под него, дабы не вызвать в очутившихся здесь по ошибке гражданах, преждевременной паники. Паника ни к чему. Она породит беспорядочный топот ног, хаотичное движение... Выпученные от страха глаза, нечленораздельные звуки, метание, давку… Изодранная одежда, расцарапанные лица… Распластанные на полу тела, подмятые иными, более проворными. Некоторые примутся искать выход, побуждая остальных к смятению, к деятельности, которая здесь не нужна, не уместна, опасна… Не стоит, право… не стоит. Просто опустите руки вдоль тела, пусть они висят. Нервное подрагивание пальцев допустимо, но лучше вцепиться ими в ткань одежды, и зафиксировав в этом положении, добиться полной статики кистей. Подбородок можно прижать к груди… взгляд из подлобья возможен, но должен он быть тусклым, как давно не мытое оконное стекло, у нерадивой спившейся хозяйки. Губы плотно сжаты; представьте, будто некто добросовестно проклеил их «Моментом». А, представив, не пытайтесь разлепить – чревато.
Должен быть порядок. И будет звонок. И будет дан сигнал. А сумятица ни к чему.

Вернувшись домой, она долго стояла под душем, смывая налипшие впечатления уходящего дня. Проспиртовать бы себя изнутри и снаружи. Стать стерильной.

На следующий день с другом бродили по городу, выгуливая тоску.
Оголодав, завернули на вокзал, отыскали лоток с дешевыми, дурно пахнущими пирожками. Подошли.
- Сколько стоят?
- Пирожки с мясом, с картошкой, с капустой, - продавщица энергично тыкает в пирожки алюминиевой вилкой. Столовый прибор служит ей чем-то вроде указки. Острые зубцы вилки, опасно приближаясь к выпечке, на какой то миллиметр не доходят до нежной, румяной плоти дымящихся пирожков. Она щурится, будто смотрит на яркое солнце; морщинистые веки подрагивают, пряча от мира мутные зрачки цвета невыплаканного, серого неба. Тыкает, тыкает, тыкает вилкой. Будто шаманит над своим товаром.
- А сколько стоит? – она повторяет вопрос, уже, правда, не надеясь, на скорый ответ. Дублирует его, что бы хоть что - то сказать, заполнить неуютную паузу, набить ватой возникшие в пространстве пустоты.
- С мясом, с картошкой, с капустой, горяченьки – и – е…- подвизгивает продавщица, игнорируя вопрос, втянутая в свой, неведомый для окружающих, ритм.
Она зачаровано смотрит на продавщицу, вернее, на танец алюминиевой вилки в ее ловких неутомимых руках. Движения женщины точны, лаконичны; ничего лишнего. Так может тыкать в пирожки только женщина, - причем женщина пожившая, умудренная, безропотно протащившая свою жизнь сквозь колючие провинциальные будни. Она взвалила ее на спину как мешок с картошкой, она продиралась сквозь опасный кустарник, сжав зубы… пригнувшись, низко наклонив голову и неестественно быстро моргая, стараясь тонкими веками защитить глаза от агрессии веток.
Она набирает воздух в прокуренные, измученные никотином легкие, желая уже в третий раз задать законный, вставший ребром, вопрос; узнать, наконец, цену предлагаемых пирожков. Она решает не сдаваться, довести дело до логического конца; ситуация требует немедленного разрешения; она назрела, набухла, стала тяжелой… сейчас… ситуация должна разродится… обязана…
Иначе она что ни будь сделает с этим лотком. С этим вокзалом. С этим миром. Хочется переломить эту зависшую неопределенность как сухую палку; что бы раздался приятный уху хруст.
Невыносимость тупика. Непереносимость пауз. Особенно с малознакомыми людьми. Навязчивое желание нашпиговать вялотекущее общение хрустящими словами, укрыться за них, угощать ими собеседника, жевать самой, выплевывать, заталкивать в рот тому, кто… вязнут на зубах. Не молчите! Молчащий опасен. Хочу знать ваши мысли. Говорите, делайте вид, что они – подлинные. Буду делать вид, - что верю. Покиваю головой, улыбнусь. Не застывайте лицом! Мимические мышцы должны работать, двигаться. Что бы волнами проходили по лицу эмоции - судороги, что бы кожа собиралась складочками, дергалась, расправлялась, опять морщинилась. А я в ответ буду дергать свою кожу.

Продавщица вдруг останавливается. Помаргивая, скользит взглядом куда-то сквозь… буравит пространство, выискивая в нем нечто, незримое для окружающих. Что-то остановило ее, блокировало вдруг. Сломался механизм. Иссяк завод. Возможно… никогда она больше не будет исполнять танец алюминиевой вилки над сжавшимися в пароксизме ужаса румяными пирожками.

Возвращаясь домой с вокзала, натыкалась на потерявшихся собак, - семенят судорожно, заглядывая в глаза; бомжей, - наоборот, взгляд отводят; старух, - обращены внутрь, с трудом перетаскивают свои трещащие по швам, влажные оболочки.
Пространство перегружено лишними телами, оно разбухло от заблудившихся фигур… Гноится как запущенная рана… агонизирует…
Зашторив глаза ресницами, впечатав взгляд в заплеванный асфальт надо добраться до дома… без потерь…не замечая…

Она опрокинула мысленный взор в прошлое. Когда - то было иначе. Когда - то была иной.
Несколько лет назад, они шли с другом ночью по подземному переходу, в конце которого традиционно паслись проститутки. Под утро оставались следы их грустного пребывания: окурки, измазанные губной помадой, смятые банки, бутылки… Сегодня девушек было не много – морозно, холодно. На обледенелой лестнице перехода, сжавшись в эмбриональный комочек, лежала фигура. Рядом на поводке, пригнув задние лапы, топталась, дрожала собака с испуганным взглядом. Временами она дергала поводок, зажатый в руках неподвижной фигуры. Приближала морду к лицу хозяина, тыкалась носом, скулила тихонько.
Она остановилась:
- Там кто - то лежит.
- Вечно ты находишь всякие трупы.
Однако подошли. Тронули тело. Растрясли. Оно вяло шевельнулась. За оплывшей припухшей серой маской, проявилось лицо пожилой женщины. Приподняли. Натянули на голову валявшуюся рядом шапочку. Закутали в шарф, застегнули молнию на куртке – как малому ребенку. Фигура послушно отдалась в их руки. Собака радовалась; чуяла, - теперь все будет хорошо. Взяли под руки с двух сторон, повели. Маленькая ватная фигурка волочилась на заплетающихся ногах, порыгивала перегаром, потряхивала головой как старая, изможденная непосильным трудом, лошадь, шлепала вялыми губами. Вращала глазными яблоками, пытаясь сфокусировать взгляд. Бормотала слова благодарности, с трудом указывая дорогу к дому. Они втащили ее в квартиру, - пустую, пропитую. Произнесли какие-то слова. Ушли.
Позже она все хотела прийти к этой женщине, чем - то помочь. Не пришла.
Иногда она встречает ее на улице. Та идет, ссутулившись, спотыкаясь, уткнувшись притухшим взглядом в асфальт, будто выискивая начертанные на нем тайные письмена. Ветхая фигурка ее, плохо прорисованная на фоне реальности, едва угадывается. Будто некто небрежно изобразил ее простым карандашом, а позже, оставшись недоволен результатом, прошелся ластиком, почти стерев. На лице наивно – испуганное выражение, поросшие мхом щечки раздуваются и опадают, на голове нелепая детская шапочка. Постаревший ребенок.
Она была уже без собаки. Стерли?

Вернувшись домой, налила в стакан кефир. Теперь она перевернула страницу. На следующем листе она прописана иной. И здесь она уже не будет беспомощно и истерично зависать над коченеющими фигурами на заснеженных улицах, тащить домой потерявшихся собак, а летом, в сезон дождей, собирать с асфальта дождевых червей, возвращая их в мягкую безопасную почву… Все кончено.

Надо куда то вытолкнуть свое тело. Метнуть его из города на сотни километров. Протащить по трассе автостопом. Вышвырнуть за пределы кольца. Мегаполис спрессован, зажат вторым, третьим транспортным… Петля затягивается. Расплющит в итоге. Пойманы, добровольно пришедшие. Не замечаем, лишь чувствуем временами, как железным обручем сжимает голову давящая боль… сужается кольцо…
Выскрести себя из этого города. Абортировать из его нутра. Оно влажное, смрадное… дышит, смотрит…Копошение рядом – тараканы, люди, крысы… и загрызенные кисы.
Вспомнились слова из недописанной песни: Мой город маньяк, скребется когтями в замерзшие стекла.… Подошла к окну, резко отдернула занавеску, ожидая увидеть его хитрые с параноидным блеском глаза; оскаленную в улыбке маску индустриального нелюдя.

Главное, суметь, смочь вовремя ужаться. Вползти в себя. Зашториться от мира. Тогда не заметят. Не сотрут.
Она легла в постель. Натянула одеяло. Все.
Пришло время. Время ужиматься.

Вы думаете, так стоило бы закончить рассказ? Логично, мрачно, однозначно захлопнуть тяжелую дверь? Навесить замок, а ключ вышвырнуть в сугроб из убегающей в даль подмосковной электрички?
Иная концовка прозвучит диссонансом. Вызовет недоумение. Раздробит рассказ на сотни не стыкующихся между собой кусков, нарушит логику повествования…
Пусть так, но…
… всегда есть шанс вылупиться из своих жестких структур… Размуровать осторожно, кирпич за кирпичом свое застывшее, замороженное сознание, ушедшее в глубокую эмиграцию…
… есть легкий, как едва ощутимое дуновение весеннего ветра в неподвижной ночи, намек… Есть, шевелящаяся дождевым червем и еще не размазанная по асфальту подошвами жестких ботинок, надежда… Есть шелест диких трав, отзывающийся в сердце ветром, и свободно текущая в реке вода, отражающая лунный свет… есть, чуть слышно доносящейся шепот…
И этот голос спокойно, тихо, плавно, как набегающая ласковая волна, вдруг скажет: расслабься…
Пришло время…

“Наша улица” №131 (10) октябрь 2010