Ваграм Кеворков "Несмертельный Лесков" эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Ваграм Кеворков родился 1 июля 1938 года в Пятигорске. Окончил историко-филологический факультет Пятигорского государственного педагогического института и режиссерский факультет ГИТИСа им. А. В. Луначарского. Режиссер-постановщик, актер, журналист. Работал на телевидении и на эстраде. Член Союзов писателей и журналистов. В 2005 году в Московской городской организации Союза писателей России вышла его книга «Сопряжение времён». В «Нашей улице» печатается с № 76 (3) март 2006. Участник альманахов издательства "Книжный сад" "Ре-цепт" и "Золотая птица". В 2008 году в Издательстве писателя Юрия Кувалдина "Книжный сад" вышла книга повестей, рассказов, эссе "Романы бахт". В 2009 году Юрий Кувалдин издал новую книгу повестей и рассказов Ваграма Кеворкова "Эликсир жизни".

вернуться
на главную страницу

НЕСМЕРТЕЛЬНЫЙ ЛЕСКОВ

эссе

«Очарованный странник» - один из самых популярных рассказов Лескова. Творение со счастливой экранной судьбой: в объединении «Ленфильм» сняли удачную киноверсию.
Постановщик этого фильма, бывший чапаевец Ермаков, человек со стрижкой полубокс и мальчишеским чубчиком на лбу, рассказывал молодым режиссерам, среди которых и я внимал ему, о своей работе, своем сотрудничестве с исполнителем главной роли Николаем Симоновым.
Симонову, актеру громадной внутренней силы, ранее воплотившему на экране образ Петра Первого, не впервой была цыганская тема: он многие годы играл «на театре» Федю Протасова в «Живом трупе» Л.Толстова.
И будто родился очарованным странником – все им было прожито на высокой ноте: «Я видел, как пляшут актерки в театрах, да что все это, тьфу, все равно, что офицерский конь без фантазии на параде для одного близиру манежится, невесть чего ерихонится, а огня-жизни нет. Эта же краля как пошла, так как фараон плывет – не колыхнется, а в самой, в змее, слышно, как и хрящ хрустит, и из кости в кость мозжечок идет, а станет, повыгнется, плечом поведет и бровь с носком ножки на одну линию строит. Картина! Просто от этого видения на ее танец все словно весь свой ум потеряли; рвутся к ней без ума, без памяти: у кого слезы на глазах, а кто зубы скалит, но все кричат: «Ничего не жалеем, танцуй!»
До сих пор в памяти исполненные любви и муки глаза Николая Симонова и его потерянный взгляд на воду, убегающую из-под кормы: много воды утекло с тех пор.
О подлинной, глубинной жизни Родины мы узнаем не из учебников истории, а из произведений писателей.
Ни Тарле, ни Ключевский не расскажут нам о войне 1812 года так, как это сделал в «Войне и мире» Л.Н.Толстой. Ни один историк не смог рассказать нам о столичной жизни России второй половины 19 века так, как это сделал Ф.М.Достоевский. Все без исключения историки прошли мимо духовной жизни русского крестьянина 19 века, но мимо нее не прошел И.С.Тургенев в «Записках охотника». Ни один историк не смог так рассказать о России, раздавленной Пришибеевыми, людьми в футляре, мещанством, как это сделал А.П.Чехов.
Никакой историк не расскажет нам об Обломовых и Адуевых, о Штольцах, Райских, Волоховых – это сделал И.А.Гончаров.
А какой историк даст тот срез Руси, что в «Чертогоне» Н.С.Лескова? Скаредность и разгул, скопидомство и мотовство – полюса русской неуемной натуры.
А Гоголь? Поэму о России назвал «Мертвые души»!
Они-то, писатели, и есть подлинные летописцы России.
Один из них – Николай Семенович Лесков.
Он родился 4(16) февраля 1831 года в семье небогатого судейского служащего, поповича, на Орловщине (село Горохово).
Детство его прошло в Орле, недалеко от крутого обрыва над Орликом, где, по словам писателя, «просторный вид на широкий и глубокий овраг с обрывистыми краями». Здесь, в высоком деревянном доме с мезонином, семья Лесковых жила до 1839 года, когда Семен Дмитриевич Лесков, «большой замечательный умник», чиновник Орловской уголовной палаты, отличавшийся «твердостью убеждений», близкий в прошлом к Рылееву и Бестужеву, ушел в отставку, резко разойдясь во взглядах с губернским начальством. Семья переселилась в Кромский уезд на небольшой хутор Панино, где «была водяная мельница с толчеею, сад, два двора крестьян, около сорока десятин земли» и крошечный домик Лесковых, «который состоял из одного большого крестьянского сруба, оштукатуренного внутри и покрытого соломой».
Обаяние родной стороны вошло в душу и память Коленьки Лескова вместе с рассказами нянюшек и дворовых. «Все эти живые и занимательные истории имели тогда для меня полную вероятность, и их густое, образное содержание до такой степени переполняло мою фантазию, что я сам был чуть ли не духовидцем… Лесные родники осиротели бы, если бы от них были отрешены гении, приставленные к ним народной фантазией».
От отца Николай Лесков перенял любовь к патриархальным традициям, религиозности, беспощадную честность в делах и своих убеждениях. «Мне просто надо было снять с себя путы, опутывающие с детства дворянское дитя в России… Дворянские тенденции, церковная набожность, узкая национальность и государственность, слава страны и т.п. Во всем этом я вырос и все это мне часто казалось противно, но… я не видел, «где истина»!
Пять лет гимназии, где ученая схоластика, розги и т.п. «имело вредное влияние даже на нравственную сторону воспитанников», а «духота всегда была страшная, и мы сидели один на другом». Но «в Орловской гимназии тогда был среди других учителей человек необыкновенной прямоты и чистоты Валериан Варфоломеевич Бернатович, которого ученики помнили и благодарили всю жизнь за то, что что он умел дать их характерам известную крепость». Навсегда оставили след в духовном сознании Коленьки Лескова «добрые уроки» известнейшего из законоучителей о.Евфимия Андреевича Остромысленского, выпускника философского класса Орловской духовной семинарии И.М.Сребницкого. «…посещал дом А.Н.Зиновьевой, племянницы князя Масальского. У г-жи Зиновьевой была богатая библиотека, доставившая мне массу материалов для чтения, я прочел ее почти всю…»
Семья Лесковых жила трудно, нехватка денег заставила юного Николая оставить гимназию и начать работать в Орловской уголовной палате. Подобно А.Н.Островскому, повидавшему во время своей судебной карьеры народу всякого-перевсякого, Лесков жадно впитывает впечатления от различных встреченных в палате типов, характеров. Здесь, на его первой работе, были почерпнуты сюжеты «Жития одной бабы» и «Тупейного художника», «Леди Макбет Мценского уезда» и «Расточителя», здесь открылись ему ужасающие картины крестьянского голода («Юдоль»).
В Орле он встречает сосланного сюда А.В.Марковича, мужа украинской писательницы Марко Вовчок, - человека, которому «обязан всем моим направлением и страстью к литературе».
А в 1849 году Лескова самого переводят на Украину, в казенную палату Киева, где он «определен помощником столоначальника по рекрутскому столу ревизского отделения». Начинается его погружение в украинскую и польскую языковую стихию, начинается его страстная любовь к Малороссии. Киев «в течение десяти лет кряду был моею житейскою школою». «После Украины уже нет равного уголка в России».
Но Н.С.Лесков меняет размеренную оседлую киевскую жизнь на бесконечные разъезды по городам и весям: оставив государственную службу, он поступает на работу к мужу своей тетки, англичанину А.Я.Шкотту, управляющему графов Перовских и Нарышкиных. Сопровождая крестьян-переселенцев, он исколесил немало российских земель – эти впечатления взошли потом пышным цветом в «Очарованном страннике» и других знаменитых творениях: «на юге простор – краю нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый, как серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несет», а на севере «стоит только немножко дать волю воображению и сейчас так и кажется, что вот не тут, так там, из темного бора выедет удал добрый молодец и на святые храмы помолится, а потом свистнет громким посвистом, гаркнет молодецким голосом и станет звать из озера чудо-юдище на дело ратное, на побоище смертное». «Учился не в школе, а на барках у Шкотта», «…изъездил всю Россию в самых разнообразных направлениях». «Я не изучал народ… я вырос в народе на гостомельском выгоне… я спал с ним на росистой траве ночного под теплым овчинным тулупом да на замашной панинской толчее… Я с народом был свой человек», знал «русского человека в самую его глубь».
А позже, уже в Петербурге «у него на дому можно было встретить и старообрядцев, и хлыстов, и монахов, и богомольцев, якобы возвращающихся с Афона или Иерусалима… не было секты, учения, ереси, которых бы он не изучил до тонкостей». («Известия общества славянской культуры», Т. 2, СПб, 1913 год).
Впечатления, чувства, мысли переполняют, и Н.Лесков становится автором очерков и статей: «О рабочем классе», «О найме рабочих людей», «Сводные браки в России», «Русские женщины и эмансипация», «О привилегиях», «О переселенных крестьянах». «…насмотревшись на страдания меньших братий и узнав крепостного крестьянина не из книг, а лицом к лицу, всеми силами души возненавидел это крепостное право».
Результат – симпатии к Н.Лескову литераторов демократического направления и тайная аттестация санкт-петербургского полицмейстера: «Елисеев, Слепцов, Лесков. Крайние социалисты. Сочувствуют всему антиправительственному. Нигилизм во всех формах».
В 1862 году на страницах «Северной пчелы» Н.Лесков выступил со статьей, где, в частности, потребовал от властей опровергнуть слухи о том, что пожары, нередко возникавшие в столице, связаны с появлением революционных прокламаций. Не нужно щадить безвестных негодяев-поджигателей, - говорилось в статье, - но «не следует рисковать ни одним волоском ни одной головы, живущей в столице и подвергающейся небезопасным нареканиям со стороны перепуганного народа».
Об этом писали и «Русский вестник», и «Современная летопись», и «Домашняя беседа», и «Наше время», и другие издания.
Но с Лескова особый спрос: он уже привлек к себе активное внимание читателей не только статьями, но и рассказами «Разбойник», «В тарантасе», «Овцебык», повестью «Житие одной бабы» - все написано остро, критично, порою горестно.
Тут-то и раздаются первые громовые раскаты той грозы, что всю жизнь бушевала над литературной судьбою Николая Лескова: его вдруг обвиняют… в клевете на революционеров и доносительстве.
Обескураженный Лесков пытается оправдаться, объясняет, что ничего подобного в его статье не было – безуспешно: ярлык приклеен!
В.П.Буренин писал позднее в 1898 году: «Как нелепо и фальшиво осветил Флексер всю историю с пресловутым письмом о пожарах. Автор «Русских критиков» должен был знать, что за люди были те, кто заживо распял Лескова. В первую голову агитаторы… И их хором очень ловко дирижировало третье отделение… Какой-нибудь голубой чин нашел дуру марки Ванскок, которой внушить можно все, что угодно, лишь бы пахло радикальным. «Письмо-донос» И пошла писать губерния… Третье отделение, как всегда, одним ударом убило 2 козыря: посеяло раздор в семье писателей и отвело вину от виноватых. Я очень хорошо знаю эти круги, и это как раз жандармская хватка, искалечившая жизнь Лескова». (Андрей Лесков «Жизнь Николая Лескова». Т. 1 стр.456-457)
Ничего этого Н.С.Лесков не знал-не ведал. Переполненный обидой и гневом, он уезжает за границу, и там начинает исполненный мщения мнимым революционерам, оболгавшим его, огромный роман «Некуда» - долго, мучительно, «как ни одно другое произведение», проходивший через рогатки и фильтры петербургской цензуры и искалеченный ею. И тем не менее – роман-бомба!
Славянофильская «Русская беседа», демократичные «Современник» и «Искра», катковский «Русский вестник», писаревское «Русское слово», «Время» братьев Достоевских, «Голос» Краевского – все обрушиваются на роман «Некуда» г. Стебницкого (псевдоним Лескова; от «стебать», т.е. стегать, хлестать, бить).
С гамлетовских времен известно: яд надобно вливать в уши! А уж словесный яд – в уши и строки!
Чего только не писали тогда о г. Стебницком, каких только слухов не ходило по столичному Петербургу, каких только химер не вылетало из ненавидящих уст: и чуть не иуда он, и агент третьего отделения!
А все потому, что в пору массовой эйфории от нигилистов, в пору искушения Рахметовым (сколько тогда бредило им!), в пору растущего влияния разночинцев-революционеров, уже тогда лелеявших мысль о терроре против всех, кто не с ними, Лесков своим встревоженным сверхчутьем проницал: «Залить кровью Россию, перерезать все, что к штанам карман пришило. Ну, пятьдесят тысяч, ну, миллион, ну, пять миллионов… Ну, что ж такое. Пять миллионов вырезать, зато пятьдесят пять останутся и будут счастливы…»
О, как взвились от этих слов либерально-демократические издания!
«Поход ретроградных писателей против нигилизма – дело мелкое, безыдейное, чисто личное. «Отцы и дети» были походом зависти и злости отживающего таланта… «Некуда» - походом ловкости одного из талантов, которые имеют такое же отношение к литературе, какое имеют к ней швейцарцы, пишущие поздравительные стихи… замечательно, однако ж, как делается слеп человек, добровольно отдающий себя на служение лжи… По-видимому, после «Некуда» - дальше идти действительно уж некуда. И есть всякие основания думать, что подобная литература, не представляющая собой ничего, кроме бессмысленного поругания над здравым смыслом, прекратится… навсегда!»
Кто это? Что за издание, смешавшего с грязью не только «Некуда», но и тургеневских «Отцов и детей»? Некрасовский «Современник»!
Да, погибает тургеневский Базаров, да расстрелян швейцарец Райнер, ставший у польских повстанцев поручиком Кулей (чувствуете язвительную иронию автора? Из Райнера да в Кули!), погибает Помада-Гижицкий; погибает и Лиза Бахарева, стремившаяся к созданию лучшей жизни для всех, но так и не сумевшая преодолеть пут кружка болтунов, в который угодила, приняв бесконечные словеса за прелюдию к делу.
Райнер написан с несомненной симпатией, пожалуй, это единственный персонаж, близкий к тому, чтоб стать героем; из неприкаянного человека, не видящего цели в жизни, становится личностью умирающий от ран Помада – он, наполовину поляк, отдал жизнь за свободу Польши. «Дела, господа, дела!» - кажется, кричит, вопиет Лесков, с ненавистью, подчас шаржировано изображая выдающих себя за радикалов болтунов, вроде никчемной Бертольди и фарисействующего растратчика общих денег Белоярцева, этакого Фомы Опискина в Доме согласия. «Дела!»
Но какого дела? К какому делу готова Россия?
«Мы, Лизавета Егоровна, русской земли не знаем, и она нас не знает».
Ни они не знают России, ни Россия их не знает. Да и откуда России крестьянской, почти сплошь деревенской да мелкоградской, знать их, если они не знают ее! Куда ей, темной, идти? Вот и рождается горькое: «Некуда!»
«Мы, Лизавета Егоровна, русской земли не знаем, и она нас не знает».
«Это знание не дано ни Тургеневу с его печалью усадеб, ни Толстому, который умел «пронять» тех, кого брал в расчет. Ни самому Достоевскому не дано, у которого герои, сидя в грязном трактире, воспаряют к небесам философии, Данте и Шекспиру, Христу и Великому Инквизитору, - у Достоевского ведь и дурь умна. А эту толщу суждено пахать Лескову.
И он начинает пахать ее теперь же, зимой 1864 года, когда первый роман его еще допечатывается и просвещенные критики возмущенно доказывают ему, что он не писатель, что его роман не проза и что дальше ехать некуда». (Л.Аннинский).
Удивительно, как можно было не разглядеть в этом огромном романе писателя!
Да, роман слабоват: затянута экспозиция, явный перебор диалогов, подчас малосущественных, вялость развития сюжета – лишь порой, когда речь идет о конкретных делах, о восставших поляках и т.п., лишь тогда повествование обретает энергию.
Но вот отрывок из первых же страниц: «Был десятый час вечера. Если б я был поэт, да еще хороший поэт, я бы непременно описал вам, каков был в этот вечер воздух и как хорошо было в такое время сидеть на лавочке под высоким частоколом бахаревского сада, глядя на зеркальную поверхность тихой реки и на запоздалых овец, с блеянием перебегавших по опустевшему мосту.
Кругом тихо-тихо, и все надвигается сгущающийся сумрак, а между тем как-то все видишь: только все предметы принимают какие-то гигантские размеры, какие-то фантастические образы. Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы… чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, и колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая…»
В том же 1865 году «Некуда» попадает в руки Дмитрия Писарева. И что же? А ничего! Никакого литературного или текстологического анализа. Вместо этого обвинения в том, что «г. Стебницкий превратил своих знакомых в натурщиков…» «все это было бы смешно, когда бы не было так грязно… Найдется ли теперь в России - кроме «Русского вестника» - хоть один журнал, который осмелился бы напечатать на своих страницах что-нибудь выходящее из-под пера г. Стебницкого и подписанное его фамилиею?»
Справедливости ради, заметим: нашлись такие журналы. Но облаивание г. Стебницкого (Лескова) продолжалось едва ли не из всех журнальных подворотен. При этом критики «прятались» под псевдонимами, хотя их «укрытия» были хорошо известны литературному миру (или мирку?)
Более других «неистовствовал» А.С.Суворин. Мало ему статей против «г. Стебницкого», он еще и свой роман выпустил – «Всякие», - где симпатичный нигилист обложен клеветниками.
Но тут грянул выстрел Каракозова, и власти… возбудили против Суворина уголовное дело: ведь он потатчик таким Каракозовым-нигилистам!
Перепуганный Суворин, уже без всякого псевдонима, спешно отправляет министру внутренних дел письмо с уверениями своей благонамеренности и объяснениями, что имел целью как раз борьбу с нигилизмом. А кипящая ненавистью и презрением к «г. Стебницкому» так называемая либеральная пресса как в рот воды набрала.
Впрочем, ненадолго. Когда миновал шок от выстрела, нападки на Лескова-Стебницкого продолжились, но уже лишь по обвинениям его в злобной карикатуре на порядочных людей (имея в виду «углекислых фей с Чистых прудов»).
Лесков пытается оправдаться: сходство «чисто внешнее». Ну что бы написать «чисто случайное»?!
Ах, внешнее, значит, Писарев прав, значит, оболганы честные, порядочные люди?!
И шельмование Н.С.Лескова продолжается.
Уже опубликованы и замечательные «Соборяне», и «Воительница», и «Леди Макбет Мценского уезда», но как только критика становится более благожелательной к их автору, в бой вступает «тяжелая артиллерия». Не кто иной, как зубодробительный М.Е.Салтыков-Щедрин – инкогнито – постарался изничтожить Н.С.Лескова; ни слова не говоря об оценке романа как литературного произведения, автор пересказал его содержание так, что высмеял жалкого, обиженного нигилистами ябедника – главного персонажа Розанова, в котором явно угадывался сам «господин Стебницкий». ( В сущности иезуитский прием, чтоб не сказать резче).
Лишь в 1881(!) году, после взрывов народовольческих бомб, робко заговорили о том, что «Некуда» - роман провидческий, книга пророческая.
Но когда начальник Лескова по службе в министерстве народного просвещения представил писателя к очередному чину за «прекрасное направление», выраженное в романе «Некуда», обер-прокурор Синода Д.Толстой вычеркнул его из списка как смутьяна: в Синоде прекрасно понимали, что автор, конечно, критически относится к нигилистам-революционерам, но столь же критичен он и к существующей власти. Меж двух огней – вся жизнь Н.Лескова.
Рисковый, правдолюбивый до самоотверженности, сорокалетний Лесков, спустя пять лет после издания своего первого – скандального – романа «Некуда», начинает печатать новый роман – «На ножах». Уже само название говорит о характере повествования.
Но прежде давайте-ка уделим внимание документальному очерку Н.С.Лескова «Загадочный человек»: он дает яркую картину российской политической жизни того времени (очерк напечатан в 1871 году).
Герой очерка английский подданный Бенни – герценовский эмиссар – потрясен: слова лондонского Герцена о том, что его «Колоколом» в России воспитано поколение социалистов – пустые слова! Все ожидаемые российские социалисты – фук, болтуны, прохвосты, бездельники! Модно говорить о социализме – они и говорят, но делать что-то социальное, социалистическое – избави Бог! Более того, «социалисты» Г.З.Елисеев и Н.Г.Чернышевский просят работу в «Московских ведомостях» у своего идейного противника, консервативного Каткова (и оба получают отказ)!
После чего «социалист» Г.З.Елисеев посвящает свою книгу « с жизнеописанием святителей Григория, Германа и Варсонофия» «Его Высокопреосвященству, Высокороднейшему (!) Владимиру, Архиепископу казанскому и свияжскому»!
А «красный» поэт Н.А.Некрасов в книге «Мечты и звуки» признается читателям:

От жажды плод совсем не сладок,
О, не кичись, средь гордых дум,
Толпой бессмысленных загадок,
Мудрец: без Бога прах твой ум!
Не жди, не мучься, не греши;
С молььбой возьмись за труд по силе,
Путь к знанью верой освяти
И с этим факелом к могиле,
Всего отгадчице, гряди.

Приметная некрасовская строка:

С мольбой возьмись за труд по силе…

Да ведь это то самое, к чему привел свой роман «Некуда» «постепеновец» Н.Лесков: паши землю, расти хлеб, живи в труде! Преобразуй Родину трудом и трудом же преобразуй себя – вот необходимое России дело! То, чем занимался толстовский Левин! То, к чему пришел и сам Толстой: через самоусовершенствование!
И это поколение социалистов, воспитанное «Колоколом»?!
До нервных слез, до отчаяния, до психологического ступора доводит наивного альтруиста Бенни то, что Россия совсем не такая, как о ней думалось в Лондоне, Россия не понятная!
Для полноты картины приведем, пожалуй, довольно желчное стихотворение поэта Щербины, данное Н.С.Лесковым в документальном очерке «Загадочный человек»:

Когда был в моде трубочист,
А генералы гнули выю;
Когда стремился гимназист
Преобразовывать Россию;
Когда, чуть выскочив из школ,
В судах мальчишки заседали;
Когда фразистый произвол
«Либерализмом» величали;
Когда мог Ольхин быть судьей,
Черняев же от дел отставлен;
Катков преследуем судьбой,
А Писарев зело прославлен;
Когда стал чином генерал
Служебный якобинец Стасов
И Муравьева воспевал
Наш красный филантроп Некрасов, -
Тогда в бездействии влачил
Я жизни незаметной бремя
И счастлив, что незнаем был
В сие комическое время!

Вот в это-то время политической чересполосицы и началось в 1870 году печатание «На ножах».
Позади у Лескова сложнейший заграничный период. Всякая мысль о возвращении на Родину его «как взваром взварит». «Не знаю, как я оттуда (из России. – В.К.) уехал, но чувствую, что если бы еще не уехал, то последний ум мой сбился бы с толку…» «Я болен припадками, никогда со мною не бывшими, я стыну и обливаюсь холодным потом и несколько раз в день теряю сознание, при неотвязной мысли, что у меня нет работы…».
Но все это уже за кормой корабля «Лесков», нос фрегата режет новый простор. Новые характеры на страницах «ножевого» романа продолжают развенчание нигилистов, их деградацию, их перерождение в буржуа. Нигилист-мошенник Горданов, делец-хищник Кашинский, авантюристка Бодростина – это типы на злобу дня. А рядом бытовые картины романа с безбожником майором Форовым и его приятелем священником Евангелом, наивно-упертой нигилисткой Ванскок (Анной Скоковой),
Роман этот написан куда более энергично, чем «Некуда», действие развивается динамично, типы жесткие, жестокие, они уже не мямлят и не болтают, они делают деньги, делают – или пытаются сделать – состояния, на смену нигилизму приходит авантюризм – все это преддверие новой экономической формации, в которую вползает Россия после отмены крепостного права.
Эти точно выведенные приметы времени, эти новые типы, новая жизнь вызывают острое внимание Ф.М.Достоевского: «Ведь такое явление, как Стебницкий, стоило бы разобрать критически, да и посерьезнее».
Увы! После публикации «На ножах» положение Н.Лескова в литературе только ухудшилось. Писаревская анафема до конца дней тяготела над писателем.
Эта драма «могла бы и не разыграться, - заметил позднее М.Горький, - если б русские интеллигентные люди умели относиться друг к другу более внимательно и бережно… Лесков получил удар в сердце, совершенно не заслуженный им».
Но и в этих условиях, от которых, в общем-то, можно дрогнуть, сломаться, Н.Лесков не изменил своим принципам.
Он резко отходит от Каткова, у которого печатал «На ножах», не простив тому диктаторское вмешательство в текст и назвав его «убийцей родной литературы». Но по-прежнему избегает «направленчества», не желая «приносить живых жертв бездушным идолам направлений», по-прежнему все его воинство – он один и его произведения, его мнение по-прежнему «ни от кого не занятое, и никем не навязанное насильно», для него, как и всегда, литература – не лавочка, «в которой выгодно торгуется тем и другим товаром», не «всеподавляющий журнализм», он напрочь лишен «поганой страсти приставать к направлениям, не имея их в душе своей». Он по-прежнему идет «против течения». «Я пишу то, что ясно складывается и формируется у меня в голове».
В начале 70-х годов буквально одно за другим появляются выдающиеся лесковские творения: «Очарованный странник», «На краю света», «Запечатленный ангел».
В великолепном по композиции и напряженности рассказе «Запечатленный ангел» - с едва ли не детективным сюжетом – есть благороднейший Яков Яковлевич, англичанин, изо всех сил, даже рискуя жизнью, помогающий староверам обрести утраченную ими икону. (Вспомним работу Н.С.Лескова у Шкота).
И есть замечательный русский талант, величайший мастер иконописи Севастьян, можно сказать «Левша» созидающий, «Левша» - гениальный творец прекрасного, в одну ночь сделавший замечательный список с иконы ангела.
Рассказ произвел на читателей сильное впечатление: с огромным мастерством и любовью автор изобразил староверов, - они как бы вобрали в себя высокую духовность народа русского!
Но после публикации рассказа Лесков допускает ужасную, сокрушительную промашку. С наивностью ребенка он сообщает, что на самом деле, в жизни, а не в рассказе, по цепи, натянутой над рекой, старовер ходил на другой берег не за иконой, а за водкой! И все тщательнейше возведенное здание рассказа вмиг обрушивается и только строительная пыль мусорным туманом поганит воздух! Кабак, а не церковь, водка, а не ладан – вот чем дышит русский человек, вот что влечет его! После этого уж не прилепишь Лескову ярлык писателя духовного, не духовный он, а нигилист, из тех, на которых сам ополчался! Оборотень! И пошли «клочки по закоулочкам», и опять задали трепку Лескову!
Вне хронологии появления ряд замечательных лесковских повествований имеет существенное продление: «Разбойник», «Тупейный художник», «Язвительный», «Штопальщик», «Леди Макбет Мценского уезда», «Овцебык», «Железная воля», «Бесстыдник», «Некрещенный поп», «Однодум», «Шерамур», «Чертогон», «Несмертельный Голован», «Мелочи архиерейской жизни», «Человек на часах», - можно еще продолжить, но кто читал это у Лескова, тот уж этого не забудет.
Настрадавшийся от цензуры, Лесков часто скрытно критичен, но критичность эта исполнена столь тонко, что, вроде, ее и нет, вроде бы, автор сполна разделяет то, о чем и как повествует, вроде бы его суждения исполнены того же изящества и лукавства, что и излагаемая им общепринятая точка зрения. Ан нет, правдолюб и разоблачитель в нем так же силен, как и повествователь, он сам подобен несмертельному Головану, одному из лучших своих героев, - прямодушному, праведному и бескомпромиссному.
Разве не так написан «Человек на часах», где антипод чеховского человека в футляре Беликова Постников после мучительных колебаний все же нарушает караульный устав, чтоб спасти тонущего, и спасает его, жертвуя собою, ибо за нарушение устава его ждут шпицрутены и каторга.
«Вымысла в наступающем рассказе нет нисколько!» - предупреждает Н.Лесков.
Наряду с толстовским «После бала» этот рассказ рентген тогдашней России: пусть человек тонет, гибнет, просит о помощи, но твое место в будке, и ты, как пес, обязан сидеть в этой конуре, не смея совершить гуманный поступок, - государство держит тебя в качестве сторожевого пса, животного, так скотиной и будь, иначе каторга.
Путем многочисленных визитов и заступничеств, с помощью архиерея-владыки истиный спаситель Постников получает двести розог, а выдающий себя за спасителя офицер придворной инвалидной команды – медаль.
Владычино заключение: «Воину претерпеть за свой подвиг унижения и розги может быть гораздо полезнее, чем превозноситься знаком».
И сейчас еще можно встретить определение Н.С.Лескова как духовного писателя. Да, он знает жизнь духовенства не понаслышке, изнутри, ему ведомы и иерархи, и иноки, и игумены, немало добрых слов сказано им об уме, мудрости, доброте и терпении русского духовенства. Но сказаны и слова укоризны, слова критичные, его отношение к духовенству отнюдь не идиллично.
Вот отрывок из «Овцебыка»: «- А вот, например, говорит-говорит про божество, да вдруг про господ. Возьмет горсть гороху, выберет что ни самые ядреные горохвины, да и рассажает их по свитке: «Вот это, говорит, самый набольший – король; а это, поменьше – баре да купцы, да попы толстопузые; а вот это, - на горсть-то показывает, - это, говорит, мы, гречкосеи». Да как этими гречкосеями-то во всех в принцев и попов толстопузых шарахнет: все и сравняется. Куча станет.
Ну, ребята, известно, смеются. Покажи, просят, опять эту комедию».
И это духовный писатель? Это борец с нигилистами?
Да это самый что ни на есть нигилист – в тогдашнем понимании этого слова: почти что смутьян, революционер.
Что же это? Эволюция? Изменение мировоззрения?
Нет, Н.Лесков всегда был таким, таким и другим одновременно. Он брал в свои произведения жизнь со всеми ее сторонами, течениями, в неискоренимом ее многообразии, в бесконечных ее преломлениях.
В «Железной воле» Сафроныч с помощью хитрого адвоката обирает уперто-простодушного немца, тот разоряется, гибнет, а Сафроныч на радостях спивается. Гибнут оба – итог вражды.
Читаешь рассказ «Некрещенный поп» - и будто вместе с Лесковым находишься на гоголевском хуторе близ Диканьки! Любит Лесков Украину, любовью этой каждая строчка рассказа дышит, любит и знает. И так ведет повествование, в таком чередовании русского и украинского языков, что рождается из этого Малороссия, и все персонажи по-гоголевски яркие, колоритные.
«Некрещенный поп» отчасти перекликается с «На краю света».
В «Некрещенном попе» - можно служить Богу и церкви, не пройдя таинства крещения. «…у святого Григория Богослова писано про Василия Великого, что он был для христиан иереем до священства»; в «На краю света» - мысль о возможности жизни в согласии с Богом без посредства церкви.
Лесков открыто говорит, что всякая религия – загон для паствы, что любая религия норовит оттяпать себе еще загончик у соседней религии и что куда нравственнее те, кто не подчиняет себя тому или иному вероучению, а чувствует ответственность свою перед Богом – напрямую, без посредников.
И эта тема – жизни как бы наедине с Богом – звучит у Н.С.Лескова и в «Однодуме», хотя здесь герой не отторгает храма Господня, живет по Библии и в согласии с православной церковью. Но ответственность свою чувствует, прежде всего, перед Богом.
Один из самых любимых мною лесковских рассказов – «Бесстыдник».
В «небольшом, но пестром собрании» заходит речь о книге «Изнанка Крымской войны», где обличаются воровство и казнокрадство тех «комиссариантщиков и провиантщиков, благодаря которым нам не раз доводилось и голодать, и холодать, и сохнуть, и мокнуть».
И вот узловой разговор – спор офицера-черноморца с таким «провиатщиком»:
«- Ну, это, - говорю, - вы извините: мы хоть и все одним миром мазаны, да не все воры.
- Я это знаю-с. Где же вам воровать? Вам и научиться красть-то до сих пор было невозможно. У вас еще покойный Лазарев честность завел, но она покуда и держится; а что впереди – про то бог весть…
- Нет, это всегда так будет!
- Почему?
- Потому что у нас служат честные люди.
- Честные люди! Но я и это не оспариваю. Очень честные, только нельзя же так утверждать, что будто одни ваши честны, а другие бесчестны. Пустяки! Я за них заступаюсь!.. Я за всех русских стою!.. Да-с! Поверьте, что не вы одни можете терпеливо голодать, сражаться и геройски умирать; а мы будто так откупили крещение только воровать и способны. Пустяки-с! Несправедливо-с! Все люди русские и все на долю свою имели от своей богатой натуры на все сообразную способность. Мы, русские, как кошки: куда нас ни брось – везде мордой в грязь не ударимся, а прямо на лапки станем; где что уместно, так себя там и покажем: умирать так умирать, а красть так красть. Вас поставили к тому, чтобы сражаться, и вы это исполнили в лучшем виде – вы сражались и умирали героями и на всю Европу отличились; а мы были при таком деле, что можно было красть, и мы тоже отличились и так крали, что тоже далеко известны. А если бы вышло, например, такое повеление, чтобы всех нас переставить, одного на место другого, нас, например, в траншеи, а вас к поставкам, то мы бы, воры, сражались и умирали, а вы бы… крали!
Так и выпалил!
Я, было, совсем приготовился ему отрезать: «Какой вы скотина!»
Но все пришли в ужасный восторг от его откровенности и закричали:
- Браво, браво, Анемподий Петрович! Бесстыдно, но хорошо сказано…»
Вечный и вещий рассказ для России.
В 1870 году Н.С.Лесков печатает хронику «Соборяне».
«Я чувствую, что я все шатался до самых «Божедомов» (первоначальное название «Соборян»). Критика впервые была единодушно хвалебна к Лескову. У «Соборян» был успех абсолютный, успех классика.
«…Как сама жизнь, вырастает эта чудесная, величавая фигура, раз увидев которую, никогда не забудешь, - писал о герое «Соборян» протопопе Савелии Туберозове журнал «Гражданин». – Та великая, «непомерная» душевная сила, которою испокон веку велась, ведется и будет вестись история наша… эта великорусская сила – душа – стоит теперь перед нами, перед совестью и сознанием…»
Тут склонили головы все писатели.
Даже ревнивый к литературной славе великолепный И.А.Гончаров признал: «Соборяне» Лескова…обошли и обходят весь «bean monde» и встречают живое участие».
Образ Туберозова был отнесен к «категории вечных, то есть таких, которые независимо от всякой литературной моды никогда не забудутся» («Русский мир», 6 мая 1872 года). «Автор слышал со всех сторон похвалы себе», публика «зачитывалась его «Соборянами» (биограф Н.Лескова А.Фаресов).
Со всех сторон слышались «вздохи сожаления о добром старом времени».
Опытный мастер, Лесков так глубоко погружает нас в дремотную жизнь Старгорода, что, кажется, так все и будет мерно и тихо до самого конца повествования, которое, скорее всего, окончится вместе с чьей-либо смертью. Но, вроде бы, совсем уж убаюкав нас этой немудреной ласковой жизнью, где все – от протопопа Туберозова и дьякона Ахиллы до учителя Препотенского и либералистки Бизюкиной – в общем-то, провинциальные воробушки, Лесков вдруг в середине своего повествования круто ломает его, вбрасывая в это воробьиное царство «орла» Термосесова, и все прежнее летит кувырком, и сам Лесков иной: из «воробьиной» его проза вмиг превращается в «орлиную», исполненную мощи, динамики, яркости, сокрушительной силы, - нежная акварель превращается в яркую живопись, где все краски пламенеют, пылают, искрятся, горят, несут жар, - и как бы все не сгорело в нем!
И полыхают слепящие молнии, и гремит сокрушительный гром, - и все это в людских страстях, эмоциях!.. Но, оказывается, воробушки наши не так уж и безобидны, - очухавшись от первого орлиного налета, они прозревают: они тоже птицы, тоже летают, у них тоже есть крылья и клювики, и, раззадорившись, они и сами могут налететь на орла, да и орел-то, оказывается, не такой уж и страшный, и эти петербургские хищники, хоть и пощипали местную живность, да прилетели да улетели, а старгородские воробушки, старгородцы, остались, и всегда здесь будут, на своей родине, в тишине, покое и благоденствии!
«Живите, государи мои люди русские, в ладу со своей старой сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого не будет ее под старость!»
Но не так-то просто жить в этой сказке, сохраняя ее: дневник Савелия Туберозова – «Демикотоновая книга» - полон драматизма.
«Всеконечная правда, что головы не снимут, но рот заткнуть могут, и сделать это не преминули. 15-го же сентября я был вызван для объяснения. Одна спешность сия сама по себе уже немного доброго предвещала, ибо на добро у нас люди не торопливы, а власть и тем паче, но, однако, я ехал храбро. Храбрость сия была охлаждена сначала тридцатишестидневным сидением на ухе без рыбы в ожидании объяснения, а потом приказанием все, что вперед пожелаю сказать, присылать предварительно цензору Троадию, но этого никогда не будет, и за то я буду нем, яко рыба. Прости, Вседержитель, мою гордыню, но я не могу с холодностию бесстрастною совершать дело проповеди. Я ощущаю порой нечто на меня сходящее, когда любимый дар мой ищет действия, мною тогда овладевает некое, позволю себе сказать, священное беспокойство; душа трепещет и горит, и слово падает из уст, как уголь горящий. Нет, тогда в душе моей есть свой закон цензуры!.. А они требуют, чтоб я вместо живой речи, направляемой от души к душе, делал риторические упражнения и сими отцу Троадию доставлял удовольствие чувствовать, что в церкви минули дни Могилы, Ростовского Дмитрия и других светил светлых, а настали иные, когда не умнейший слабейшего в разуме наставляет, а обратно… Я сей дорогой не ходок.
Нет, я против сего бунтлив, и лучше сомкнитесь вы, нельстивые уста и смолкни ты, мое бесхитростное слово, но я из под неволи не проповедник».
Выходит, не простой народ соборяне, сила сидит в них немалая, «бунтливая», взыскующая самоутверждения!
Герои «Соборян», «Запечатленного ангела», «Однодума», «Несмертельного Голована» являют собою олицетворение русской духовности. («Однодум» и «Несмртельный Голован» родственны: в обоих рассказах могучие русские натуры, исполины, оба героя типы народные, из глубинки, оба есть гуща жизни, оба крепки не только силою, но, прежде всего, верою, убеждениями. Оба рассказа нравственно близки «Соборянам», примыкают к ним). Но героические персонажи, несущие эту духовность, окружены совсем иными «типами», - бездуховными, часто бездушными, ничтожными! Н.Лесков проницает, что сами по себе высокодуховные люди не есть масса, не есть народ, а только редчайшее исключение из него, что нельзя говорить о народе в целом «героический», «богоизбранный» и т.п.
Лесковская галерея «типов» в «Соборянах» многообразна; все персонажи писателя – положительные, отрицательные – вылеплены ярко, памятно.
Лесков ведь кудесник слова, колдун, с самим Гоголем потягаться может: «- И пусть их знают, все твои господа здешние чиновники, а мы не здешние, мы петербургские. Понимаешь? – Из самой столицы, из Петербурга, и я приказываю тебе: сейчас подписывай, подлец ты трианафемский, без всяких рассуждений, а то… в Сибирь без обыска улетишь!
И при этом могучий Термосесов так сдавил Данилку одной рукой за руку, а другою за горло, что тот в одно мгновение покраснел как вареный рак, и едва прохрипел:
- Ради господа, освободите! Все, что угодно, подпишу!
И вслед за сим, перхая и ежась, он нацарапал под жалобой свое имя!
Термосесов тотчас же взял этот лист в карман и, поставив перед носом Данилки кулак, грозно сказал:
- Гражданин, ежели ты только кому-нибудь до времени пробрешешься, что ты подал просьбу, то…
Данилка, продолжая кашлять, только отмахнулся перемлевшею рукой.
- Я тебе, бездельнику, тогда всю рожу растворожу, щеку на щеку помножу, нос вычту и зубы в дроби превращу!
Мещанин замахал уже обеими руками.
- Но а теперь полно здесь перхать. Але маршир в двери! – скомандовал Термосесов, и, сняв наложенный крючок с дверей, так наподдал Данилке на пороге, что тот вылетел выше пригороженного к крыльцу курятника и сев сразлету в теплую муравку, только оглянулся, потом плюнул и, потеряв даже свою перхоту, выкатился на четвереньках за ворота».
Великий конфузник, Лесков не только в «Чертогоне», «Бесстыднике», но и здесь, в «Соборянах», верен себе: «Варнава (учитель Препотенский. – В.К.), неожиданно смело схватив за рукав Туберозова, проговорил:
- Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово «дурак». Что клир должен петь в то время, когда протопоп возглашает «дурак»?
- Клир трижды воспевает: «Учитель Препотенский», - ответил Савелий.
При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным хохотом».
Н.С.Лесков – стилист от Бога.
Да, как тонко заметил однажды писатель Юрий Кувалдин, у Лескова почти всегда линейное повествование, но какое замечательное русское свежее слово, какая образность, какая мелодика фразы, - не проза, а благодать, наслаждение, изысканная простота. «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды», - проницал Л.Толстой.
У Н.Лескова простота, доброта и правда в каждой строке.
Декабрем 54-го года на автобусе, спешащем из Ялты в Москву, я проезжал какой-то заснеженный город с обилием церквей, насчитал их более тридцати – в советское-то время! Оказалось, городок – Мценск. И когда читал потом «Леди Макбет Мценского уезда», все стояли передо мной эти церкви и думалось о притворной набожности их прихожан: ведь и «Катерина Ильвовна», и ее полюбовник – люди крещеные!
Гибель в ледяной свинцово-осенней волжской воде страстно влюбленной молодой женщины и отмщенной ею соперницы произвела такое впечатление на Дмитрия Шостаковича, что на сцене сразу трех театров – ленинградского, московского музыкального и Большого – в 30-е годы ожила опера «Катерина Измайлова».
Много позднее в ГАБТе в ней блистала Галина Вишневская.
А 70-80-х годах прошлого века во многих театрах страны на аншлагах шел музыкальный спектакль «Левша».
Лесков, «Левша» - эти слова с детства рядом. Еще в школе нам усиленно толковали о замечательном патриотизме этого рассказа: вот как русский умелец «аглицкую» блоху подковал, доказал англичанам, что и мы, русские, не лыком шиты. Простой рабочий «переплюнул» английского мастера-виртуоза! Превозмог!
Но в глубинах моего детского сознания застрял вопрос: Левша подковал блоху потому, что не сумел сделать ничего лучше? Не сумел сделать ничего лучше и потому испортил замечательную вещь? Чем тут гордиться?
Сейчас, спустя шестьдесят с лишним лет после моего первого прочтения «Левши», перелопачивая всего Лескова (12 томов) и статьи о нем, с изумлением наткнулся на не едва ль не те же вопросы и сомнения критиков ХIX века.
Но более всего меня поразило свидетельство Л.А.Аннинского - тульский слесарь говорит о «Левше»: «- На нас, тульских, напраслину возвели.
- Но ведь писатель похвалил мастера!
- Обидел кровно! А в народе, толком не разобравшись, думают: похвалил.
- Но как же…
- А вот так! Зачем они ковали блоху?.. Стальная блоха аглицким мастером для чего была сделана? Для того, чтоб плясала, услаждая людей своим необыкновенным свойством. А подкованная без точного расчета, она только ножками сучила – плясать разучилась. И выходит, как ни крути, земляки мои испортили заморскую диковину».
Об этом же устами англичанина говорит сам Лесков: «…в каждой машине расчет силы есть, а вот хоша вы очень в руках искусны (напомним: Левша ковал гвоздики, коими подковки к блошиным ногам приколочены. – В.К.), а не сообразили, что такая малая машина, как нимфозория, на самую аккуратную точность рассчитана и подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и даже не танцует.
Левша согласился.
- Об этом, - говорит, - спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные».
В «Левше», как и во многих своих произведениях, Лесков отнюдь не прост и прямолинеен, как может показаться. Со свойственным ему писательским подвохом в первом издании он, вроде бы невинно, предваряет свой рассказ: «Я не могу сказать, где именно родилась легенда», но обещает «выяснить некоторую секретную причину военных неудач в Крыму». Вот уж, вроде бы, «в огороде бузина, а в Киеве дядька»! На самом же деле это лесковское лукавство как бы подталкивает читателя: «Полно, уж не вздумали ль вы ко всему этому «ура-патриотизму» отнестись серьезно?»
Не осознавшие этого писательского подвоха издатели в годы Великой отечественной войны и сразу после нее «всю дорогу» печатали «Левшу» вместе с «Железной волей», - дескать, и англичан по носу щелкнули, и немец «дал дуба».
А ведь глубинный смысл «Левши» именно в том, что талантливый русский народ необразован, что одной сметкой научно-техническую отсталость не одолеешь, что безразличие российских чиновников ко всему, кроме собственного кармана, убийственно для страны: «А доведи они Левшины слова в свое время до государя, в Крыму на войне с неприятелем совсем другой оборот был»
Увы!

«Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать!»

М.В.Ломоносов.

«И догадал же меня черт родиться в России
С душою таланта!»

А.С.Пушкин.

Драматическая судьба самого Лескова сродни судьбе его Левши.
Отстоявший честь России и обласканный англичанами, умеющими ценить мастерство, Левша стремится домой, чтоб поведать государю понятое им в Англии: нельзя чистить ружейные стволы кирпичом, измельченный кирпич «съедает» металл, пуля в таком стволе летит разболтано и не попадает в цель! Но придворные его к государю не допускают, чиновники и квартальные его грабят, присвоив себе «аглицкие» подарки, а самого Левшу бросают в «простонародную» больницу, где у него «затылок о парат раскололся».
Не так ли и сам Лесков, кудесник русского слова, громадный мастер литературы, на излете дней своих гоним и отвержен?
Шестой том его единственного прижизненного собрания сочинений с «Мелочами архиерейской жизни» в 1889 году арестован.
«Попы толстопузые поусердствовали и весь мой том измазали, исчеркали… Вот каково муженеистовство!.. Какие от этого облатки и кимоли принимать надо? Что за подлое самочинство и самовластие со стороны всякого прохвоста!»
В январе 1893 года шестой том был сожжен по распоряжению духовной цензуры.
Узнав об этом, Н.С.Лесков схватился за сердце: первый приступ той тяжкой болезни, что свела его в могилу.
«Заметки неизвестного» (1884год), «Полунощники» (1891), «Загон» (!893), «Зимний день» (1894) – словно прорвались долго сдерживаемое лесковское негодование.
«Эти вещи не нравятся публике… Да я и не хочу нравится публике. Пусть она хоть давится моими рассказами, да читает… Я хочу бичевать ее и мучить». (Вспомните псевдоним Лескова – Стебницкий!)
Гонения священным синодом Л.Толстого и Ф.Достоевского, травля самого Н.Лескова приводят писателя в отчаяние: «Все истинно честное, благородное сникло: оно вредно и отстраняется, - люди, достойные одного презрения, идут в гору. Бедная родина! С кем она встретит испытания, если они суждены ей?»
Невероятно, дико: изумительное лесковское слово, эта чудесная вязь, подобная резным или тканым узорам, эта блистательная игра ума, игра звонкого слова, - вся эта роскошь, все это богатство было как бы не замечено критикой того времени. Не важно, каков ты художник, не важно, что талант твой сверкает, что в нем искра божья, а важно только «наш ты или не наш».
В чем только не упрекали Н.С.Лескова! И реакционном клерикализме, и идеализации народных типов, и в консерватизме, и в либерализме, и в беспринципных противоречиях; как только критики не оскорбляли Н.С.Лескова: и литературный сыщик он, и присяжный сикофонт, и слащавый сектименталист, и – чуть ли не в впрямую – агент третьего отделения!
Что же так ополчало против Лескова?
Знание им правды – правды о настоящем, всамделишном народе, который хорошо, крепко ведом ему, - не литературном народе, не вымечтанном, как, пожалуй, у всех русских классиков, кроме Чехова, Гоголя и Тургенева в «Записках охотника».
Н.С.Лесков противоречив не более, чем сама жизнь! Вот она-то, со всеми ее хитросплетениями, интригами, подлостью и добродетелью, со всей ее плодоносной силой – главная героиня его произведений! А поскольку вся эта жизнь происходит в России, то жизнь для Лескова Н.С. и есть Россия!
Четверть века спустя после напечатания «Некуда» этот роман прочел великий Лев – Толстой. И что же?
«Самобытный писатель… С оригинальным умом и большим запасом самых разнообразных познаний. Он был первым в 60-х годах идеалистом христианского типа и первым писателем, указавшим в своем «Некуда» недостаточность материального прогресса и опасность для свободы и идеалов от порочных людей. Он уже в то время отшатнулся от материалистических учений о благодеяниях государственного прогресса, если люди остаются злыми и развратными… В 60-х годах на очереди стояли государственные задачи, а моральный прогресс подразумевался сам собой… Один автор «Некуда» требовал его прежде всего и указывал на отсутствие его начал в жизни даже лучших людей того времени».
Смертельно больной, Лесков, все еще переживая события тридцатилетней давности, признается:
- Я на старости лет не могу еще решить – хорошо или худо то, что… либералы оттолкнули меня от себя… Теперь, на закате… я радуюсь, что некоторые из них меня жалуют и не гнушаются мною. И сам я чувствую, что с ними у меня более общего, чем с консерваторами, с которыми я очень много соли съел, пока меня не стошнило… Один я тянул против того, что было мерзко в нигилизме… Теперь легко писать против. А надо было писать, когда нигилисты были на коне, а не под конем… «Некуда» как раз своевременно появилось… Я писал, что нигилисты будут и шпионами, и ренегатами, безбожники сделаются монахами… профессора – чиновниками… что же, разве это не оправдалось?.. Хотел бы я воскресить Чернышевского и Елисеева: что бы они теперь писали о «новых людях»?.. Если исправничий писец мог один перепороть толпу беглых у меня с барок крестьян, при их же собственном содействии, то куда идти с таким народом? «Некуда»!.. Рахметов Чернышевского это должен бы знать!.. Удивительно, как это Чернышевский не догадывался, что после торжества идей Рахметова русский народ, на другой же день, выберет себе самого свирепого квартального… Идеи, которые некому и негде осуществлять, скверные идеи!..»
Как бы воплощая в жизнь слова Н.Г.Чернышевского о «нации рабов», герой лесковского «Продукта природы» останавливает побег крестьян-переселенцев уже только тем, что является перед ними в шинели с пристегнутой к ней большой пряжкой: «Ах вы, сор славянский! Ах вы, дрянь родная!»
Но в устах героини этого же рассказа Лидии иные слова: « Полноте… это еще что за характеры! Характеры идут, характеры зреют, - они впереди, и мы им в подметки не годимся. Они придут, придут! «Придет весенний шум, веселый шум!.. Мы живы этой верой!..»
Жил этой верой и сам Н.С.Лесков. И сравнивая свою жизнь с ожидаемыми характерами будущего и теми характерами, которые он сам дал в «Однодуме» и «Несмертельном Головане», был к себе беспощаден:
«На похоронах моих прошу никаких речей обо мне не говорить. Я знаю, что во мне было очень много дурного и что я никаких похвал и сожалений не заслуживаю. Кто хочет порицать меня, тот должен знать, что я сам себя порицал».
Его похоронили 23 февраля (7марта) 1895 года на Волковом кладбище Петербурга – при завещанном им молчании.
Так что же заставляет нас зачитываться Лесковым?
«Я люблю Лескова. Люблю его национальную неповторимость, густой и сочный быт… его наблюдательность, его удивительный язык. Потому что остро ощущаю природу его юмора, то звонкого, то терпкого, то отдающего полынью… Потому что он – необычайно земной писатель и его поэзия… подсмотрена в самой гуще жизни, подслушана в народе, угадана там, где не всякому придет в голову искать поэзию…» (Алексей Дикий, поставивший «Левшу» в МХТ).
Н.Лесков – ярчайший пример, вроде бы, непереводимого текста: идиомы, игра слов. И тем не менее, по количеству переводов на иностранные языки он идет сразу вслед за Л.Толстым и Ф.Достоевским, опережая всех остальных наших классиков.
Истинная, высокой пробы проза Н.С.Лескова завораживает, подобно великой музыке, втягивает в себя так, что порой и не вырваться! Она сама по себе есть эстетическая драгоценность – то пластичная, тягучая, то резко-рубленная, то красочно-самоигральная! Истинная проза – торжество слова, всесилие слова, магия!
Николай Семенович Лесков – кудесник русского слова, златокузнец русской речи! Лучшее из созданного им высится сверкающими вершинами в великом океане русской словесности!

“Наша улица” №133 (12) декабрь 2010