Григорий Сухман "Земской доктор" два рассказа
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Григорий Александрович Сухман родился в 1950 году в Астрахани в семье интеллигентов, там окончил с отличием школу и мединститут. Работал в Белгороде, Харькове, последние 20 лет - в Иерусалиме, специалист-анестезиолог, 3 детей и 4 внуков. Опубликованы 2 книги из трилогии "Охламон" (закончены ещё в 20 веке), стихи с прозой "Зоопарк", путевые заметки в израильских русских СМИ, критика - в ИЖ ("Иерусалимский журнал" №30) и др.

вернуться
на главную страницу

Григорий Сухман

ЗЕМСКОЙ ДОКТОР

два рассказа

Влюблённый из Трансильвании

Я встретился с Салахом через шестнадцать лет разлуки, хотя и работали в одном городе. Больше, чем некоторая сгорбленность, меня поразил прикус его зубов, раньше он был, вроде, другим. При этом, Салах был на десять лет младше меня. Впрочем, с моими зубами начались проблемы примерно в том же возрасте, и я не придал этому факту значения. Почему он, успешный во всех своих прежних начинаниях, оставил работу в больнице, где я с ним и познакомился после сдачи экзамена на врачебную лицензию, а его уже двадцать лет знали, оставалось для меня загадкой. Мы были в отличных отношениях, и он поведал мне нечто, расставившее знаки препинания в рассказе жизни его, начало которой я знал, о чём и собираюсь поведать ниже. Воистину, жизнь пишет сюжеты интереснее лучших сценаристов!
Его назвали Салах - то ли в честь родного деда, то ли ещё какого родича преуспевающего - именно так его имя и переводится с арабского. Впрочем, тут можно фантазию подключить: не в честь ли самого Салах ад дина Юсуфа ибн Айюба, остановившего в 12 веке крестоносцев в Палестине, знаменитого курда из Тикрита, первого султана Египта из рода Айюбидов? Самого пацана, игравшего в футбол на пустыре в районе вади Джоз, арабской части Иерусалима, это не очень волновало как в детстве, так и сейчас. Но, выросши, он превратился в чрезвычайно смышлёного, смуглого юношу с глубоко посаженными, внимательными глазами и прямым носом, что выдавало его, возможно, йеменское происхождение, который почему-то захотел учиться, что было куда более экстравагантно, чем таскать кирпичи с песком на стройках.
И отправился он в столицу Трансильвании, Клуж, самое сердце Европы, где не только были старинный замок и собор, но и университет. В недалёком прошлом область славилась добычей жильного золота, что часто приводило к серьёзным спорам местных господарей с венгерскими баронами, но Салаха на первых порах увлекла не история тех мест, а банально прозаическое изучение румынского, на котором и читался курс медицины. Пролетела пара лет (лекции, пиво - да-да! - однокурсницы), и в утопавшем среди бука и каштанов парке, где размещался университет, он случайно чуть не споткнулся, ибо был близорук, о девушку, выпорхнувшую из особняка - базы факультета иностранных языков. Как нашло дорогу сердце Салаха к сердцу Марицы, никто, кроме них, не знает, но, что совершенно точно - она не относилась к сезонным дамам сердца, ассортимент коих для иностранных студентов всегда имелся в те не очень теперь понятные времена. Сами студенты не рассматривали свою привелегию привозить избранницам сердца шмотки в обмен на интимные услуги из захлопнутой для них заграницы чем-то неприличным и, более того, бывало, покидая из-за развитого чувства разнообразия очередную девицу, эти господа забирали у них и барахлишко - в пользу, конечно, следующей. Как исключение, заключались браки между сторонами, но дать им эпитет "счастливые и вечные" я затрудняюсь, ибо цель их была вовсе не Любовь, о которой мы собираемся вести речь, а что-то более простое и житейское...
События развивались столь стремительно, что через несколько недель он уже переехал жить в квартиру её родителей, где у Марицы была комната. Иначе как женихом его и не воспринимали, ибо, обладая весом и связями в городских коридорах власти, Салаху приготовили тёплое местечко доктора родители невесты. Вспоминая эти годы в приватных со мной беседах, он всегда широко улыбался, обнажая великолепные зубы. Но вот и диплом в кармане, а их брак не просто откладывается, а, по не зависимым от молодого врача обстоятельствам, просто не может состояться: его отец приказал сыну вернуться в Иерусалим, где его ждала невеста, местная мусульманка, обо всём с её родителями уже договорено и день свадьбы назначен... Какая к чертям любовь, когда выкуп уже получен? Позорить отца на Востоке не принято и чревато последствиями, Салах отлично об этом знал, всю дорогу из Клужа в Бухарест просто пил водку, обливаясь слезами и проклиная ислам, что ему жизнь портил. На самолёт его затащили совершенно, с его слов, невменяемого. Брат и сестра дома его встретили ласково, успокоили, но понять его горе были не в состоянии: смотри, какая у тебя невеста красавица!
...Когда я начал с ним работать в больнице, он не раз спрашивал меня, красивая ли у него жена, когда та заходила его проведать. Что я мог ответить человеку, у которого уже было три дочери, пусть и от нелюбимой жены? Он молча выслушивал мой ответ, закуривал трубку, к которой пристрастился ещё в Европе, и молча опорожнял рюмку виски - разумеется, после работы. Пьющий араб-мусульманин, разумеется, нонсенс, но, европеец в душе, мой коллега на все предупреждения отвечал одно: а не пошли бы они все подальше! Я, разумеется, его не останавливал.
Нет-нет, он уважал обычаи своего народа, но ненавидел фанатизм во всех его проявлениях, что не скрывал и даже распространял свои взгляды через интернет по мере проникновения этого СМИ в арабских странах, чем и прославился: часть респондентов поддерживало его взгляды, но большая обливала его помоями - по собственному его выражению - от Марокко на западе до Адена на востоке.
И тут случилась цепь событий, объяснить которые не может никто: в Салаха влюбились! И он, после стольких лет "перерыва", тоже! Не сразу, конечно, но - серьёзно. И в кого же? В религиозную девушку из хорошей еврейской семьи, на 20 лет моложе его! Их роман начался в месте, которое нельзя отменить: на работе...
Просто обязательную для всех службу в армии можно заменить работой в больнице, заведении богоугодном, что Сара и сделала. Возможно, назло циничным коллегам Салаха, которые были не прочь с ней провести время, оставясь «верными» своим семьям. Салах прилетал на работу счастливый совершенно, два года этого знакомства были самым розовым, после Марицы, временем в жизни его. Он даже бросил свою любимую трубку, ибо запах табака Сара не переносила. В сущности, ей просто завидовали, ибо влюбилась - по настоящему! - молодая в старого, белая в чёрного, еврейка в араба. Законная жена нашего героя никаких особых признаков беспокойства не выказывала - мало ли, что говорят враги, евреи, но когда слухи проникли в родную среду... Салах прекрасно осознавал опасность ситуации - трудно скрыться в городе, где треть населения арабы, от чужих глаз, тем более, что пост он уже занимал видный. Да и прогулки в обнимку с девушкой, держащей розу, как и сидение с ней в кафе не могли не обратить внимание случайных свидетелей, хотя это происходило не на центральных улицах. Особенно, если подсказать родителям девушки и санитарам-арабам, то неминуемо информация до адреса дойдёт. А как ею распорядится человек иных убеждений, имеющий силу, не поддаётся прогнозу...
Его били на заднем дворе собственного дома оба брата его жены. Цитируя Коран и собственноручно. Оказать какое-либо сопротивления он не мог, и не только потому, что сложения был тщедушного, но и из-за «их правоты», ибо об этой позорящей их, а не его, связи, говорил весь посёлок. Если бы люди умели молчать!
Когда были выбиты все зубы, и он валялся в крови, его добивали ногами - «учебный процесс» нужно довести до конца, таковы правила игры в этой среде. Нет-нет, его не собирались убивать, только проучить!.. «Скорую» отцу вызвала старшая дочь.
Дослуживала Сара уже в другой больнице. Перед этим она прелюдно отвесила оплеуху одному из зачинателей, врачу-американцу с принципами - он знал за что. Работать в месте, где на неё все пальцем указывали, она, конечно, теперь не могла.
Шесть месяцев бедный Салах провёл в оздоровителельных учереждениях города, начав с реанимации, которую только что возглавлял, и кончив дантистом: сделать работу Всевышнего, хотя бы по части зубов, непростая задача, ведь ими еще и пользоваться надо. Появление его на работе аплодисментами встречено не было, отношения с частью коллег стало более напряжённое, следили за ним в четыре глаза - мол, вместо работать он виски глушит, но с поличным его никто взять не смог, а бутылка в запертом шкафу - это ещё не доказательство. Работа вроде бы не страдала.
Вот тут-то он у нас и появился, овеянный романтическим шлейфом слухов. И ему понравилось сразу - никто по пятам не ходит, работы меньше, а время свободное можно употребить на переписку и споры с адептами ислама, которых он возненавидел, после некоторых событий, ещё больше. И когда мы остаёмся вдвоём, то с большим удовольствием обсуждаем превратности любви, он с удовольствием показывает фотографии дочерей, живущих всё ещё в родительском доме, а на моё предложение дерябнуть коньячку как-то он вежливо отказался, заподозрив, возможно провокацию, но сказал при этом, что коньяк - штука хорошая. И раскурил трубку любимую.

Земской доктор

Пётр Григорьевич доктором был аж с 1900 года, и замечательным. Умудрившись уцелеть и при белых, и при красных в родном Изюме, он продолжал лечить всё и всех подряд, мзду беря за услуги умеренную, а выздоровление обещая несомненное. Одевался всегда строго, носил пенсне и бородку клинышком, держа часы с откидной крышкой непременно в кармане сюртука, никогда не снимая их с золотой цепочки. Про семью никогда не распространялся, на фронт первой империалистической не попал из-за туберкулёзного процесса, который то обострялся, и тогда он уезжал в Ливадию, то затихал - и он возвращался к своей земской деятельности. Большевики его не тронули и не сослали куда подальше, несмотря на дворянское происхождение, но это связывали исключительно с его политической индифферентностью, и когда его пристрастно спрашивали о взглядах на жизнь, он всегда, потупя взгляд, отвечал однообразно:"Я гиппократову клятву давал, это во первых, а во-вторых, человек я больной". Частенько при этом он покашливал. Совершенно естественным образом. И его отпускали домой.
Великую отечественную он встретил в родном городе, ввиду возраста никуда не двигался и всю оккупацию продолжал приём больных всех национальностей, немцы ни дом, ни его самого не тронули, не уплотнили, ибо общался Пётр Григорьевич с ними на их родном языке, и в случае чего господину офицеру говорил нам известное: "Я клятву давал!" По-немецки. Более того, когда вернулась советская власть, его опять не тронули! По слухам, он объяснил, что фашистов лечил не вполне правильно. И это было сущей правдой, ибо, кроме трав у него под рукой ничего и не было. В шестидесятые доктор перебрался в губернский город, где подрабатывал в платной поликлинике. Диагностом он слыл изумительным, своей перкуссией и аускультацией добывая из больных информации больше, чем современные рентгены и ЭКГ, которые безусловно подтверждали его диагнозы. Только вот сил у него не прибавлялось, скорее наоборот, бывало, его заставали посапывающим прямо в кресле, на работе, что воспринималось как само собой разумеещееся. В средствах он не нуждался, приём вёл раз в неделю, и попасть к нему была большая честь, к нему записывались не только самые обеспокоенные своим здоровьем, но и самые влиятельные. Неизменно Пётр Григорьевич был профессионален и внимателен, мог полчаса обстукивать и прослушивать необходимые места у больных, не вызывая нареканий: пациентов такое внимание подкупало, они, собственно, за этим и приходили.
Однажды к нему записалась дородная, высокопоставленная дама с целью поставить все точки над своими не вполне утешительным, но и не смертельным диагнозом - постревматический порок сердца. Ничего необычного в тот день не происходило: взвешивание, раздевание, простукивание и прослушивание. Как я уже отметил, человеком он был старомодным настолько, что даже стетоскопу не вполне доверял и всех выслушивал, просто приложив ухо к груди. Так и на этом приёме. Всё шло обычно, медсестра читала "Огонёк" и на вопрос директора поликлиники, где Пётр Григорьевич, кивнула в сторону ширмы. Заглянув за неё, тот через несколько секунд, почти невозмутимо, позвал медсестру и негромко спросил: "Он всегда ТАК ведёт приём?" Медсестра заглянула, хихикнула и села на место, а директор нарочито громко попросил уважаемого доктора после приёма зайти к нему в кабинет... Реакции не было. И он попросил вторично, погромче. "Да-да, разумеется!" - ответили из-за ширмы.
Через пару минут, закончив с дамой формальности и написав необходимые рекомендации, Пётр Григорьевич интеллигентно восседал против начальства, которое, вперив в него недобрый взгляд, заметило: "Если на ЭТО будет жалоба, нашу клинику закроют! Если Вы считаете, что грудь пациентки - наилучшая подушка, то я в этом абсолютно не уверен!"
После этого в кабинет была приглашена дама и директор долго извинялся за поведение доктора, но дама так и не поняла, что от неё требовалось, деньги она - заплатила, внимание и квалифицированный совет - получила, так что всем - огромное спасибо. И вышла.
О сладком сне Петра Григорьевича в тот же день узнала вся городская интеллигенция, но в прессу это не попало, никаких санкций не последовало. Вероятно, дородная супруга начальника городского КГБ попросила мужа слухам ходу не давать. Да и что, собственно, произошло? Уволили ту самую медсестру, а Пётр Григорьевич больше в платной поликлинике не появлялся, ссылаясь на возраст. Ему шёл 92-й год.

Иерусалим

“Наша улица” №136 (3) март 2011