Юрий Кувалдин "Коллекционер жизни" К 60-летию писателя и драматурга Андрея Николаевича Яхонтова
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

На снимке: писатель и драматург Андрей Яхонтов.

Андрей Яхонтов в телефильме "Вода" 1 час 43 мин.

Андрей Яхонтов в телефильме "Явь", 55 мин.

Андрей Яхонтов в телефильме "Навсегда сохранить", 39 мин.

Андрей Яхонтов в телефильме "Струна строки", 39 мин.

Андрей Николаевич Яхонтов родился 5 мая 1951 года в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ. С 1973 года по 1988 год работал в “Литературной газете”: сначала в отделе русской литературы, затем руководил “Клубом “12 стульев”” - самым популярным в то время сатирическим оазисом свободы в подцензурной печати. Автор многих книг прозы, среди которых: романы “Теория глупости”, “Бывшее сердце”, “Учебник Жизни для Дураков”, сборник эссе “Коллекционер жизни”, сборники повестей и рассказов “Ловцы троллейбусов”, “Дождик в крапинку”, “Предвестие”, “Зимнее марево”, “Глянцевая красотка”, “Ужин с шампанским”, “Кардиограмма при свечах”. Пьесы Андрея Яхонтова идут на сценах театров России и за рубежом. Удостоен нескольких престижных литературных наград, в том числе международной премии “Золотой Еж”, присуждаемой в Болгарии за наивысшие достижения в жанре сатиры и юмора. В 1998 году на Европейской встрече писателей в Словакии литературная деятельность Андрея Яхонтова отмечена золотой медалью Кирилла и Мефодия.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

КОЛЛЕКЦИОНЕР ЖИЗНИ

К 60-летию писателя и драматурга Андрея Николаевича Яхонтова

Родиться сразу в двух переулках и не стать писателем было бы непростительно. Тем более что переулки эти – Еропкинский и Мансуровский. Мы зашли с Андреем Яхонтовым во двор его детства с Еропкинского, а вышли в Мансуровский. И сразу уперлись в малюсенький, какой-то кукольный дворик и домик Мастера. Туда еще Маргарита приходила украдкой, чтобы никто не заметил.
Мы стояли в кабинете Сергея Яшина, главного режиссера театра имени Гоголя. Андрей Яхонтов сказал:
- Главное, чтобы Башмачкину жена родила ребенка, - и после некоторой паузы продолжил: - Сотворение новой жизни проще всего уподобить процессу игры в кости. Два кубика смешиваются в стаканчике, после чего их высыпают наружу. Какое сочетание они принесут? “Два и два”? “Четыре и один”? “Шесть и три”? Никто не знает!
Главный режиссер задумался. Ему показалось, что в этих словах был намек на ненастоящесть театра имени Гоголя, потому что уж мне-то, Кувалдину, было с пионерского возраста известно, что это театр Транспорта за Курским вокзалом.
Вот так у нас везде и всюду приплетают классиков.
Конечно, автору нашумевшего романа «Учебник для дураков», кажется, так он назывался, дозволено всё.
Андрей Яхонтов – коллекционер жизни. Под такой рубрикой и в «Комсомольце» выступает. Много умного говорит, а иногда и сверх того, например: «Христос покорил мир покорностью. Гитлер, Наполеон, Сталин пытались взять силой. Но насильно мил не будешь».
Но что интересно, вот идет он высокий, с прямой спиной, в шляпе по Гагаринскому переулку, и всё прохожие сразу видят, что это идет писатель.
Тут недавно сидели мы за огромным праздничным столом с коньячком и водкой в мастерской художника Игоря Снегура, а Андрей Яхонтов возьми и скажи:
- Когда Сталин умер, вся страна плакала…
Он еще что-то хотел сказать, но одна дамочка, мать известного телевизионного бретера, истерически перебила его:
- Никто у нас не плакал.
А я возьми и скажи грубость маме ведущего:
- Вы себя не умеете вести, потому что перебили человека. А перебивать неприлично.
- А как же вести спор? – вспыхнула она.
- Молча, - сказал я, - открыть книгу и читать, потому что в споре рождаются враги.
Дама встала и ушла. И я был так рад уходу этой представительнице собачьей, даже дворняжьей стилистике современного телевидения, что сразу выпил рюмку. Она мне будет навязывать своё мнение! Тем более в присутствии замечательного писателя Андрея Яхонтова.
Ой, прямо смешно стало, потому что у Андрея Яхонтова о таких спорщицах целая книга написана «И эту дуру я любил?».
Помню, сидим мы у Андрея Яхонтова на кухне, как обычно выпиваем, закусываем. Солнышко майское через приоткрытое окно греет затылок. Когда он у меня совсем подогрелся, я спросил:
- Из вашей истории болезни, Андрей Николаевич, мне ясно то, что глубоко религиозная, культурнейшая семья, которая вас воспитывала, намекала вам, что нужно быть искренним в пределах разумного, что мир страшен, мир не просто не идеален, он угрожающ, тем более для людей интеллектуальных профессий.
В это время хозяин добавил жидкости в рюмки, и сказал:
- И вот герой моей первой повести “Плюс-минус десять дней” Сергей Искорцев решает: бросить нелюбимый институт, ну, там, конечно, все драматизировано, он пошел в технический вуз, а хочет он быть художником. Причем, художником оригинальным. Он изготавливает картины из наклеенных или нашитых на что-нибудь кусков цветной бумаги, фольги, материи, то есть, он делает, как бы мы сейчас сказали, аппликации.
Его шедевр - мальчик, выпускающий лебедя. А родители ему говорят: “Получи диплом”. А он не хочет этими формулами заниматься. У моих товарищей того времени много было подобных сомнений, потому что их устраивали в институт не по призванию, а по знакомству, по блату, чтобы в армию не идти. Почему повесть называлась “Плюс-минус десять дней”? Он на десять дней уезжает из Москвы, едет в Череповец, едет в Вологду. Это было и мое путешествие. Я был молодой, искал Россию.
Где же она настоящая? Мой герой повторяет мой маршрут, и приходит к выводу, что он не будет учиться в нелюбимом институте. Пусть ему грозит армия, пусть жизнь будет тяжелее, чем планируют его родители, но он уходит из этого института. И вот куда пойдут ему эти десять дней, в плюс или в минус? Как он эти десять дней потратит. Я отнес эту повесть в журнал “Юность” и уехал. Я тогда уже работал в “Литературной газете” младшим редактором в отделе литературы. Но я отнес рукопись просто в отдел для графоманов.
Я неплохо знал Анатолия Алексина, но я посчитал, что это будет неправильно, давать ему повесть. Принес в самотек. “Литгазета” только что построила дом творчества в селе Гульрипш, в Абхазии. Там была дача Симонова, там была дача Ивана Тарбы. И я уехал туда, в отпуск. Это был сентябрь. Дожди были страшные. У меня номер был на верхнем этаже, и он протекал со всех углов. И я занимался тем, что кроватью лавировал, чтобы на меня не капало. В это же время там отдыхал Юрий Черняк, корреспондент Ярославского телевидения. Естественно, дом творчества заполнялся не только “Литгазетой”, журналистами других изданий, и писатели туда приезжали. И вот с Черняком мы занимались тем, что в эти дождливые холода пили чачу.
И, выпив чачи, я лег в эту сырую кровать, и вдруг стук в дверь, мне приносят телеграмму из Москвы: “Если вы хотите чтобы ваша повесть была напечатана в первом номере журнала “Юность” за следующий год просьба позвонить в редакцию срочно последний срок пятница”. И подпись - Борис Полевой. Отчего я очумел. Потому что, ну, кто такой Борис Полевой? Всемирно известный автор “Повести о настоящем человеке”. Он посылает безвестному автору телеграмму.
Я посмотрел на часы, было пять часов вечера. Пятница. А переговорного пункта, дом только построили, не было. Надо было бежать на почту, и я побежал. Я понимал, что рабочий день в “Юности” кончается, значит, у меня - час. И я бегал вокруг этого здания почты, потому что видел, истекает время. И тут выходит эта девочка и говорит: “Вы знаете, дают Москву, но тот человек, который ждал с утра, он ушел, не дождался. С каким номером вас соединить?” Судьба расчистила дорогу. Я назвал номер. Они соединили. И оказалось, что в редакции все были на месте. И сотрудники отдела прозы “Юности”: Лена Зотова, Татьяна Бобрынина, Мэри Лазаревна Озерова, жена Виталия Михайловича Озерова, критика, кстати, я тогда не знал, что она жена секретаря Союза писателей СССР, и сам Борис Полевой были на месте.
И Борис Николаевич взял трубку, и сказал, потом мы с ним очень подружились, запавшую мне в память фразу: “Сэр, вам в понедельник надо быть у меня, и мы с вами будем говорить по вашей повести”. Герой Соцтруда, главный редактор журнала “Юность”, секретарь Союза писателей СССР Борис Николаевич Полевой взял трубку, чтобы поговорить с мальчишкой. Сейчас попробуй поговорить с каким-нибудь главным редактором журнала! С тобой просто не хотят разговаривать. А тогда он посчитал нужным поговорить, не перекинул кому-нибудь из подчиненных. Он болел за журнал, за будущее литературы. И моя повесть представлялась ему важной. Я молил о том, чтобы была летная погода. Ведь продолжались дожди.
И она была летная.
Я поменял билет, прилетел. И в понедельник был в журнале “Юность”. Сразу меня провели к Борису Николаевичу Полевому. Он меня ждал. Мы стали говорить. Он сказал: “Есть три момента, которые я не приемлю в вашей повести”. И один пришлось мне снять, там, где у меня студенты играли на ипподроме.
Он сказал: “Чтобы комсомольцы, студенты играли? Это невозможно”. Но два других момента я отбил. Я с ним спорил два часа и убеждал. Он говорил, что так быть не может.
Он сказал: “Хорошо, эти два момента мы оставим, но за них тогда надо усилить воспитательную часть, и вам надо вписать сцену комсомольского собрания, где нехорошего героя осуждают. Андрей, нет другого пути. Или вы сокращайте те два куска, или тогда уравновешивайте”.
Он был советский автор, надо отдать должное, но на эту же повесть, я отнес ее в издательство “Московский рабочий” до того, я получил разгромную рецензию и отказ ее печатать. Я с ней поскитался достаточно, прежде чем отважился пойти в “Юность”. В этой рецензии “Московского рабочего” прямо было написано: “Что это за люди? И откуда они? Их идеал какой? Там монолог героя: ехать в поезде, пить, курить... Где вы видели такую молодежь?” И с тем же самым текстом, который так в издательстве “Московский рабочий” был зарублен, я пришел к Полевому. Повесть собрались печатать. Он говорит: “Пусть они у вас такие неприкаянные, ни туда ни сюда, но эту сцену впишите, чтобы знали, что есть и другая жизнь”. И вот это я вписал. Это к вопросу о компромиссе. Но произошла еще одна интересная вещь. В процессе нашего разговора вошел к нему в кабинет человек, который, не зная, кто я, не зная меня в лицо, сказал: “Ну, вот вы хотите печатать повесть Яхонтова, а выбросили...” И он назвал повесть, не могу назвать автора.
Этот человек сказал Полевому: “Вы знаете, кто его отец в ЦК? Вы понимаете, что будет для журнала, если вы не напечатаете эту повесть?” Полевой спросил: “А ты, что, с ним разговаривал?” Тот говорит: “Да, я разговаривал. Он просит напечатать повесть его сына, иначе, говорит, будут у журнала неприятности. Борис Николаевич, вы должны подумать о журнале”. Полевой сказал: “Позвони ему и скажи, что, если он предпримет крупицу чего-нибудь против журнала, я его в порошок сотру!” Это был Полевой. Сейчас я думаю, что ему стоило изогнуться, напечатать того, остаться в хороших отношениях с цэкистом, а мальчика без роду без племени послать куда подальше!
Он этого не сделал.
Он напечатал мою повесть. Сейчас, когда я без конца слышу, как на него нападают, какой он, значит, плохой, я киплю, потому что он был замечательный. Сколько мне доводилось из ЦДЛ, из Союза писателей ездить вместе с ним в троллейбусе. Ему была положена черная “Волга”, секретарю Союза и главному редактору. Он ее отпускал, садился в троллейбус, которые были тогда битком набиты, и, скрывая Звезду свою геройскую, ехал вместе со всеми. Это была его суть отношения к жизни, к людям. Он считал, что не имеет права жить иначе, чем живут простые люди вокруг него. И так он и журнал пытался делать. В журнал можно было приходить запросто. Я побывал тогда во всех толстых журналах, и в “Новом мире”, где меня заставили сидеть три часа, но так со мной и не поговорили. Я посидел около кабинета и ушел, плюнул. И в “Знамени” побывал. И всюду было это высокомерие и пренебрежение. В “Юности” была демократия, которая и сейчас не снилась многим нашим литературным журналам. Такая же, как в “Нашей улице”. Пришел - отдал, понравилось - напечатали, не понравилось - не обижайся. Но ты уходил оттуда, даже когда отклоняли, не униженным, потому что тот же Полевой, когда с тобой разговаривал, и мотивировал, почему он не хочет печатать ту или иную вещь, относился к тебе с громадным уважением, несмотря на разницу в возрасте, на разницу в литературном весе. Ведь “Повесть о настоящем человеке” читали все, да, это была обязательная вещь для изучения в школе.
А он с тобой разговаривал, как с равным. И он мне часто, поскольку я тогда увлекся светской жизнью и мы частенько с ним сталкивались в ЦДЛ, говорил на следующий день: “Андрюша, видел вас вчера в ресторане. Не ведите светскую жизнь. Сидите за письменным столом”. Он вполне по-отечески меня воспитывал. При этом выражался порой очень образно. У него одна из любимых фраз была, если кто-то ему как-то солил, или подводил: “Ну, вы мне насрали! Больше лошади!” Общение с ним меня многому учило. Задолго до того, как я принес повесть в “Юность”, я читал “Повесть о настоящем человеке”.
Скажу еще, почему я ее читал. Потому что отец пробовался на роль Маресьева. Отец был очень красивый, высокий блондин, абсолютный типаж того времени. Но характер его был такой, что он загулял и не поехал на пробы. И снялся Кадочников. Отец много раз в жизни упускал именно такие возможности, я не говорю, может быть, все равно бы выбрали Кадочникова, но он даже не поехал пробоваться, потому что ему интереснее в тот момент, значит, было погулять.
Что не умаляет его таланта.
Я со временем начинаю его очень хорошо понимать. Он был настолько раним, тяжело вписывался в ту жизнь, и, может быть, предпочитал вообще не вписываться, а постоянно пребывать в состоянии помрачения или забвения. Он не умел бороться за роли, за места в театре, интригами не владел. Он так же воспитывался, по-видимому, как я. Ему было очень тяжело.
Я читал эту повесть, потому что отец мог быть Маресьевым. В других фильмах он пробовался, много было фотографий. В “Русских людях” Симонова пробовался, потом “В шесть часов вечера после войны”, я видел его в полушубке, военным, со звездочкой. Для меня, мальчишки, война была игрой, романтикой. Я эти фотографии носил все время с собой. Хвастался перед одноклассниками. Сколько важных уроков для меня было извлечено из “Повести о настоящем человеке” Полевого, прежде чем я познакомился с самим Полевым.
На всю жизнь запомнился эпизод, когда едет Маресьев уже без ног, уже на протезах, в поезде. Входит старушка. Кто-то из его соседей цедит: вот, молодой здоровяк сидит, а бабушка стоит. И Маресьев ни слова не говоря, вскакивает молодцевато и уступает ей место.
На меня это произвело очень сильное впечатление, потому что он бы мог пуститься в объяснения, что я-то, мол, из госпиталя, на протезах, да еще герой, мне тяжело стоять. Никому он ничего не стал объяснять. Для меня это стало уроком на всю жизнь. Не пускайся никогда в мелочные объяснения.

"Наша улица” №138 (5) май 2011