Юрий Кувалдин "Нахтигаль" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

НАХТИГАЛЬ

рассказ

Бог Нахтигаль, меня еще вербуют
Для новых чум, для семилетних боен..

Осип Мандельштам "К немецкой речи"

Я дошел под июльским немилосердным солнцем до первой попавшейся скамейки и сел в жидкой, этакой в стиле Исаака Левитана, тени под пыльным и корявым ясенем, и принялся читать Еврипида "Гекубу". Открыл наудачу и в восторге унесся туда:

Хор

На крылатых стопах мой покинут шатер:
Я украдкой к тебе, Гекуба,
От постылого ложа, где жребий меня
Оковал, далеко от Трои,
Ахейца рабыню с злаченым копьем
И лова его добычу.
Но я бремени муки с тебя не сниму...
Мои вести - новое иго,
И сама я, царица, - зловещий герольд.
На собранье людном данаев,
Говорят, решено Ахиллесу твою
Дочь зарезать. Слыхала ль: горя
Кольчугой, он встал над гробом?
Это он и ладьи на волнах удержал, -
А у них уж ветрила вздувались тогда,
Напрягая канаты, - и царь возопил:
"О, куда ж вы, могилу мою
Обделив, куда ж вы, данаи?"
И волны сшибались в пучине вражды,
Где эллинов мысли двоились.
Одни копьеносцы кричали: "Дадим
Могиле девицу", другие:
"Не надо" - кричали. Меж них
И ложе был вещей вакханки твоей
Почтивший - Атрид Агамемнон.
А против вздымались две ветви младых
На древе Афины - две речи лились
И волей сливались единой.
Шумели герои, что надо венчать
Могилу свежею кровью;
Что стыдно для ложа Кассандры - копье
Ахилла унизить, шумели.
Но чаши весов колебались еще,
Пока сын Лаэрта, чей ум
Затейливей ткани узорной,
Чьи сладкие речи умеют сердца
Мужей уловлять, не вмешался.
И так говорил он, внушая мужам:
"Иль лучшему в сонмах Данайских
Рабыню убить пожалеем?
Смотрите, чтоб мертвый, царице представ
Аида, данайцев не назвал,
Собратий забывших, которых в Аид
Сослала любовь их к Элладе
С Троянской равнины".
Сейчас Одиссей, царица, придет...
Детеныша он от сосцов
Твоих оторвет материнских,
Вырвет из старой руки.
Иди к кораблям, иди к алтарям!
Колени Атрида с мольбой
Обняв, призывай ты небесных,
Подземных царей заклинай!..
И если помогут мольбы,
Дочь будет с тобою, Гекуба...
Иначе увидеть придется тебе,
Как девичья кровь обагряет
Вершину могилы
И черные реки бегут
С золотых ожерелий.

На заборе напротив того места, где я сидел, была натянута в два ряда современной разработки с серебристыми шипами, похожими на клыки акулы, колючая проволока. Сзади крепостная стена монастыря, в тылу которой старые гаражи, заборы, нет выхода к реке. Причем от угловой башни Нового Симона пахло перегноем, как на скотном дворе. Кирпичи были выбиты, по карнизам росли кусты, и даже деревья. Русская старина у нас всегда связана с упадком, разрухой. Могилой. А то и просто свалкой. А я тут сижу в заброшенном парке и думаю о мраморе. Из мрамора ваялась любовь. Эрос. Из которого писатели создали Хероса, то есть Херос теоса, христианского Бога Христа. Мрамор эллинов и римлян в эротичной красоте. Что значишь ты? Что значу я? Когда бессмертие прекрасно. Мне почему-то вспомнился любовный экстаз Святой Терезы к Богу. Россия - это интерпретированное греческое слово Эрос. В Эросе нет ни эллина, ни иудея. А потом я почувствовал, что чья-то холодная, мраморная рука коснулась моей щеки. Я вздрогнул.

Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За все, чем я обязан ей бессрочно.

Зачем я вспомнил эти строки? Я ведь отчетливо понимаю, что мраморная женщина может красоваться где угодно, хоть на кладбище чудесного Донского монастыря. Но дотошный учитель будет интересоваться: кто она и откуда? Вообще же, все эти имена и даты я плохо запоминаю, да и считаю запоминание ненужным делом. Старые преподаватели терзали всегда мою душу этими именами и датами. А уж о математиках, физиках и химиках не говорю - их бы я отправил без суда и следствия как врагов народа на «Завод серп и молот», в школе им делать нечего. В школе нужна литература, язык (греческий, латынь, русский, английский, китайский), этика и эстетика, иными словами любовь к чтению и правила поведения на улице, в метро, в театре, и на стадионе. Поэтому советские учителя, гэбешного типа (специалисты по выматыванию душ вопросами: а это что такое? а это как называется? Так бы им дал в лоб топором Раскольникова за эти вопросы) и остались лишь преподавателями, ничего не создав самостоятельно. Всем студентам и школьникам я бы разрешал на экзаменах открыто списывать. Но я-то как могу покинуть мои полуразрушенные монастыри, даже не монастыри, не камни, вопрос в другом, как я могу покинуть русскую речь, сущностью которой я и являюсь!?
Черт! Какое-то странное наваждение в тени чахлых ясеней между заводом "Динамо" и дворцом культуры ЗИС. Однако почти бесшумной медленной античной походкой через некоторое время откуда-то сзади подошла женщина мраморного вида и спросила:
- Можно, простите, присесть с вами?

Есть между нами похвала без лести
И дружба есть в упор, без фарисейства --
Поучимся ж серьезности и чести
На западе у чуждого семейства.

- Да, пожалуйста, - сказал я в некотором изумлении, оглядывая женщину, и по мере оглядывания, возбуждаясь. У нее были крылья и глаза ее были закрыты как на саркофаге.
"Бог Нахтигаль!" - подумал я.

Поэзия, тебе полезны грозы!
Я вспоминаю немца-офицера,
И за эфес его цеплялись розы,
И на губах его была Церера...

- Какой красивый шпацик прыгает, - сказала статуя ровным голосом диктора.
- Что вы сказали? - не понял я и спросил: - Что еще за шпацик?
- Вы не знаете, что такое шпац?
- Нет.
Статуя усмехнулась и сказала:
- Впрочем… Да это наш воробей.
- Воробей?
- Шпац.
- Шпац, - послушно повторил я.

Еще во Франкфурте отцы зевали,
Еще о Гете не было известий,
Слагались гимны, кони гарцевали
И, словно буквы, прыгали на месте.

Кругом благоухала зелень и звонко, заливисто выбивал чеканку по меди соловей.
С оттяжкой:
- Тиу-тиа, тра-та-та-та-та!
На развалинах монастырей, на отеческих святынях. Снесли старый Симонов Монастырь в излучине красавицы Москвы-реки, чтобы на этом месте построить бараки за колючей проволоки для производства динамо-машин.
- Нахтигаль, - сказала она.

Скажите мне, друзья, в какой Валгалле
Мы вместе с вами щелкали орехи,
Какой свободой мы располагали,
Какие вы поставили мне вехи.

Вряд ли можно сказать, что ты появился в пустой мир, придумал его и описал, как Господь Бог, потому что до тебя уже были такие смельчаки, которые и придумали мир, и описали его в красках. По сути дела, мир к твоему рождению живет уже наполненной жизнью, а ты появляешься на эту сцену абсолютно пустым. Но обладаешь феноменальным качеством запоминать, перемешивать впечатления в своей душе, и создавать свои произведения.
Целую мраморные губы.
Вы целовали страстно когда-нибудь мраморные губы, при этом поглаживая низ женского мраморного живота? Задрав юбку, я уже дошел губами до ее белоснежного лона. Я сам превратился в мрамор, и мой фаллос стал мраморным, и все равно он ей оказался мал, потому что я весь влез в неё целиком и свернулся улиткой.
- Что? - не понял я, но тут же спохватился: - Ах, да, нахтигаль.

И прямо со страницы альманаха,
От новизны его первостатейной,
Сбегали в гроб ступеньками, без страха,
Как в погребок за кружкой мозельвейна.

- Нахтигаль, то есть соловей... - сказала статуя.
Мраморное личико, губки сердечком, и черная родинка на щеке.

Чужая речь мне будет оболочкой,
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится.

- Нахтигаль, то есть соловей... - повторил я.
Что за странная тяга у людей найти какое-то начало мира, да еще с умным видом учеников начальных классов с бородами сказителей на гуслях, мол, в начале было. Я же при этом начинаю сомневаться в наличии ума у этих вопросителей. Достаточно хорошенько поразмыслить, чтобы понять, что жизнь есть кольцо, то есть это такая фигура, у которой нет ни конца ни начала. Вот почему наиболее прозорливые писатели, а не физики и математики, уже сейчас допускают бесконечное существование «колец жизни» в бесконечном Космосе. Проще говоря, та планета, на которой мы как будто бы живем, растиражирована до кольцеобразной бесконечности, и на любой планете таким же образом, как и у нас, изготавливаются дети.

Когда я спал без облика и склада,
Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.
Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада
Иль вырви мне язык - он мне не нужен.

Я продвигался с обреченным видом заключенного по коридору на электромеханический завод "Динамо" между глухими бетонными заборами, по обе стороны которых прямо на асфальте приваленные к ним с чувством уничтоженной реальности стояли надгробия, за мраморной женщиной, которая время от времени оборачивалась. Да еще тут когда-то Карамзинская "Бедная Лиза" утопилась.

Бог Нахтигаль, меня еще вербуют
Для новых чум, для семилетних боен.
Звук сузился, слова шипят, бунтуют,
Но ты живешь, и я с тобой спокоен.

Я шел между глухими бетонными заборами за мраморной женщиной, которая время от времени оборачивалась. Вошли на пятачок среди завода. Церковь, бывшая когда-то в Старом Симоновом монастыре, в годы разгула большевизма превратившаяся в один из цехов завода "Динамо", ныне, с концом СССР, восстановленная, где в раке упоены мощи Пересвета и Осляби, пришедших некогда из Троицы моей любимой на поле Куликово.
Полиместор

Хоть на запор - все сказано!

Агамемнон

Немедля
Куда-нибудь на остров из пустых,
И кинуть там! Вещун не в меру дерзок!

Телохранители уводят Полиместора.

А ты, Гекуба, бедная, тела
Похоронить иди... Вы разойдитесь
По господам в шатры свои, троянки...
Тот ветер, что домой зовет, слегка
Повеял уж, я вижу! До отчизны
Пусть боги нас доправят и труды
Забыть дадут под мирной сенью отчей!..

Хор
(покидая орхестру)

Туда, на берег, в шатры
Идите, подруги,
И рабской вкусите доли.
От судьбы не уйдешь никуда.

Необычайной красоты обнаженная женщина из белого мрамора, с которой я до этого страстно целовался под ясенями у полуразрушенной монастырской стены Нового Симона, остановилась у мраморной колонны. Я вгляделся в эту колонну, сделанную, скорее всего, в наши дни, ибо все могилы разоренного кладбища были утрачены, и с совершенным безумием и страхом обнаружил на ней надпись: "Алябьев".

Соловей мой, соловей,
Голосистый соловей!

"Наша улица” №141 (8) август 2011