Кира Грозная "Звонок" стихи
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Кира Грозная родилась 4 сентября 1975 года в Майкопе. Окончила РГПУ им. Герцена. В 2009 году в изд. «Геликон +» издала книгу «Китайская шкатулка», куда вошли её стихи, проза и рисунки. Публиковалась в газетах и журналах «Чехия сегодня», «Аврора», «Молодой Петербург», «Второй Петербург», «Парадный подъезд», «Мост», «Молоко», «Folioverso». В “Нашей улице” публикуется с №137 (4) апрель 2011.

вернуться
на главную страницу

Кира Грозная

ЗВОНОК

стихи

Мечты в ванной

Расслабляясь в нежной пене ванны,
Бросив кости – невесомый груз,
Вижу в бездне белоокеанной
Блёстки соли и глаза медуз.

Вижу ноготков своих кораллы
Под водой и вспоминаю риф,
Где совсем недавно я ныряла,
Диск закатный, бархатный прилив.

И на целый вечер забываю
Снежные сугробы, лёд дорог,
Неуютный двор, где обитаю,
Город, где меня оставил Бог.

Неудачный портрет

Штрих – и превращение свершилось.
Вслух смеялась, про себя молилась,
Чтоб и через много, много лет
В памяти седой твоей хранилась
Та, с которой ты писал портрет.

Пусть на пыльном чердаке теснится
Заточённая тобой в темницу
Суть преображённая моя.
Превратил в безмозглую Жар-птицу
Мастер невеличку – соловья.

Превратил, от Господа безбожник,
Горький и целебный подорожник -
В сладкую, но сорную траву…
Где ты, где ты, Истинный художник?
Без тебя уже не оживу.

Вечер на даче

Сегодня вечер кажется простым
И серым, словно тётка Антонина
Из детских лет, но нега паутиной
Разрисовала травы и кусты,
Как позолота – классиков холсты.

Я еду на велосипеде сына,
Подпрыгивая средь корней и ям.
И не приходит ни хорей, ни ямб
Мне в голову. Дорожная рутина
Заносит в верлибрический бурьян.

Над лесом – дым, но не лесной пожар
Тому виной. Отходы жгут пейзаны,
Рай превратив в освенцимский кошмар.
Вонь, смог, и рифма просится «бараны»,
Но вечер побеждает. Промолчу,
Дым в волосах с собою захвачу.

...Вот, помню, вечер в Петербурге был…
Промозглый с виду (как дрожали плечи
Под тонкой тканью платья), этот вечер
Все льды, зимы подарки, растопил.
На ярком полотне остался мутный штрих
Лишь там, где город прятал нас двоих…

Корабли, которые не горят

У меня было детство и синие горы, где гнёзда свивали орлы.
У меня была юность и призрачный город, восставший из пены морской.
Рыжий хаер, панамка, ветровка и джинсы, которые стали малы.
А сейчас у меня – только годы твои, да твои города за спиной,

Да твои корабли, что, как рукописи, не горят, ну, а что же потом?
Только не вспоминать бы тепло этих рук, полуночного лепета вздор.
И не радуют волны, не хочется звёзды морские считать за бортом,
Потому что корабль никуда не приплыл до сих пор.

Неприрученный зверь

Он один, он сердит. Взгляды молнии мечут. Бессонница злая.
Не звони поутру – проще тигра будить на заре, забавляясь хвостом,
И рычащего нежить, ласкать, первозданную плоть усмиряя…
Полруки отгрызёт, и не станет страдать животом.

Правда, если представить на миг: эти искры погаснут в глазах,
Этот голос сердитым прибоем в ушах перестанет шуметь –
Сердце ёкнет, качнётся волна, ветер всхлипнет в тугих парусах
И обрушится небо потоками ливня на хлипкую твердь.

Лучше не помышлять о таком, лучше не… Дождь стучит по стеклу.
Скажут - штамп, ну, а как обозначить ещё поведенье его?
Я рифмую, плету свой орнамент и строчки роняю в золу.
Но зола – только тело огня, и не теплится в ней ничего.

Проезжая через Финляндию

В Финляндии такая скукота,
Что остаётся лишь писать стихи,
А память – словно чистый лист холста,
И выбелены прежние грехи.

Хотя мои грехи – скорей грешки
(Простив себе, отпустишь и другим).
Хотя мои стихи – скорей стишки,
Чуть мутные и лёгкие, как дым.

Вот coffe hause, можно в нём застрять.
Я ем калач и думаю, жуя,
Что где-то два часа околевать
До сбора группы; что, наверное, я –

Зануда из зануд. Что снег устал.
Что умер Селлинджер и бункер опустел.
Что с карточки Сбербанка деньги снял
Какой-то хакер и меня нагрел

На ползарплаты… Впрочем, пустяки
Все деньги мира по сравненью с тем,
Что я дышу, и что мои стихи –
Или стишки – не умерли совсем,

Что этот снег – не как отживший век,
Стерильный белый саван, а всего
Лишь снег. Что где-то в Хельсинки Олег.
Я здесь для рифмы приплела его.

Пирамиды

Смотровая площадка колышется пёстрым ковром.
Мы с тобою – песчинки на фоне гигантских гробниц.
Да, они настоящие… камешек отколупнём,
Чтоб друзьям показать, и накормим прожорливых птиц.

Голод снова напомнит о том, как ты мал и нелеп,
Ноги стёрты ходьбой, и закончится скоро вода.
И последние деньги потрачены, чтобы зайти в этот склеп,
Потому что тоска человечества гонит сюда.

А вокруг простираются серым асбестом пески,
Стерегут полицейские мёртвые груды камней.
В ряд повозки, верблюды, автобусы, снова пески,
В паранджах привидения, торговцы и стайки детей.

Ты за этим ли ехал? Наверное, снились во сне
Ночь, безмолвие, Вечности колотый сахар во льду…
Так вот люди мечтали летать среди птиц в вышине,
А не в замкнутой капсуле, плавясь в тошнотном аду.

Посмотрели. Отметились. Можно заснять этот вид –
И домой… А казалось вчера ещё, что ничего
Нет на свете значительней этих седых пирамид,
Но сейчас твои голод и жажда важнее всего.

Послежизнь

Когда я решу уйти – в девяносто два –
Моя очерствеет плоть, как пожухлый лист.
Останутся в прошлом луга, где нежна трава,
Вода бестелесна и снег неприлично чист.

Я стану букашкой, землёй, я не лягу в гроб.
Глаза мои будут галькой на дне реки.
Пусть ветер ласкает пергаментный твёрдый лоб,
А тело корнями станет и даст ростки.

Я буду верлибров твоих пенногривой волной,
Ну, и, как водится, дождь помянем и гром,
И судорогой предсмертной, и тишиной,
Которая нежно обнимет тебя потом.

Поэтам

О чём-нибудь – ведь «ни о чём», пожалуй,
уже не модно, что известно всем –
пиши, пока реальность не достала,
и твой поток не замутнён ничем.

Пока ещё рассветы торопливо
приходят в виде таймера-звонка,
пиши о них, пиши легко, красиво,
пока бежит по клавишам рука.

Пока под белым меховым покровом
скрыт мусор во дворе, пока метёт –
пиши о снеге, согревайся словом,
всё приберём, когда весна придёт.

Пока ведётся счёт приобретениям,
не жаль на сострадание души,
пока ещё есть силы поражения
оплакивать – пиши, пиши, пиши.

Ну, а потом, когда отдашь все соки,
когда ростки тебя перерастут,
испишешься, устанешь, выйдут сроки –
даст Бог, твой многотомник издадут.

Смерть поэта

Смерть поэта – это повод для пьянки, и ничего более.
Ни к чему оплакивать того, кто «умер не весь»,
И к тому же навеки избавлен от горькой доли
Меж двух разных миров болтаться, как в море взвесь.

И когда прорастёт трава сквозь его останки,
Его строчки будут цитироваться и жить.
Смерть поэта – всего лишь повод для грандиозной пьянки,
Или – единственный шанс самому бросить пить.

Ночные бдения

Ночью зима хозяйничает и вымерзает дом.
А в кухне горят две конфорки, и жарко, как в бане.
Моё окно одиноко свет рассеивает маяком.
Надеюсь, маньяка какого-нибудь не приманит.

Опять стихи разыгрались, как радикулит, мигрень,
Как пара пушистых котят у маминой юбки.
Они мне спать не дают, а ведь завтра начнётся день,
Который ещё с рассветом покажет зубки.

Я буду крутиться, как электровеник, скакать козой,
Бороться за выживание во всех своих сферах,
Чтоб не быть вытесненной суровой внешней средой,
Не расположенной к сюсюканью и полумерам.

А ночью всё по-другому. Луна молчит,
Сугробы светятся, каждый миг прозрачен и тонок,
И кажется всякий раз, что это не мы в ночи,
А ночь потерялась в нас, как в дремучем лесу ребёнок.

Вдохновение

Хрустнул багет в руках. Пепси-кола в стакане.
Накатило – ушло, мне оставив тоску.
Тень прекрасных стихов растворились в тумане.
Это вам не грибы собирать на поляне –
Рифмоблошек ловить и низать на строку.

За окном простирается белая зона.
Лучший цвет и сезон для усталой души.
Тяжесть в теле, глаза закрываются сонно,
А Оно подступает к груди непреклонно,
Тормошит и бубнит: напиши, напиши…

Вдохновение не даст отдохнуть и забыться,
Выйти в лес и на лыжах легко пробежать,
Посмотреть телевизор, с друзьями напиться,
Стать живой и обычной, нормально влюбиться,
Кроме писем родным, ничего не писать…

Нет, встаёшь - и на кухню, где тебя поджидает
Ноутбук, где есть кофе, где спит домовой.
И до часа, пока ночи тень не растает,
Будто дятел, стучишь… И Оно отпускает,
Так уходит на время фантомная боль.

Спектакль и жизнь

Посмотри на экран, или сцену, где вновь суетятся герои.
Им так важно успеть прокрутить свой сюжет и прожить всё за час.
Только мы тягомотно и нудно играем бессменные роли,
Потому что не знаем, что кто-то глядит и на нас.

Ну, а ТОТ недоволен всегда, если судьбы не остросюжетны.
Раздражают его неудачный сценарий, длинноты, Бормочет: «не верю, не то…»
Нам же кажется: зрителя нет, пусто в зале, усилия тщетны.
Оттого и халтурим, надеясь, что переиграем потом.

Свойство памяти

Как известно, последним вытряхивается из тайника
То, что на дне, а лежащее на поверхности кажется нудным,
Суетливым, случайным, ненужным, и гладит рука
Серебристую ребристую клавиатуру, крутые бока
Одиночества, свернувшегося на коленях клубочком уютным.

Наш тайник так устроен, что всё нужное оседает на дно.
Наверху – суета сует, шелуха бытового свойства.
А важней всего то, что вспомнится, когда чья-то рука занавесит окно,
Впрочем, это, видимо, тоже будут не тайны мироустройства,
А котёнок, в кроватку запрыгнувший, аллерген разбрасывающие тополя,
Мамин русый локон, от бабушкиной колыбельной оторвавшаяся нотка «ля».

Жёсткий критик

Это был мой главный успех –
Оборвать последнюю нить
И уйти в свободный свой путь.
Это был и главный мой грех.
Ты был самым жёстким из всех
Тех, кто направлял мою жизнь,
Кто определял, куда плыть.
Ты был самым первым из всех.

И твои глаза сквозь очки
Били дальним светом в ночи,
Били в цель и в лоб.
Я не знала, как ты был прав,
Говоря о том, кто есть кто
И не ошибаясь почти:
Этот – трус, а тот – просто жлоб,
Этот – раб.

Как же можно так обсуждать,
Как же можно всех осуждать?
Я была упряма, как ёж,
Обижаясь, злясь и грубя,
В людях ошибаясь, опять
Продолжала всем доверять
Дни и ночи, правду и ложь,
Кроме тебя.

А когда на самом краю
Встала, предвкушая полёт,
Размышляя, сделать ли шаг -
Ты сказал, за плечи обняв,
Позабыв суровость свою:
- Дочка, всё пройдёт.
И случилось именно так.
Всё прошло
мимо меня.

Мы встретимся в аду

Чем дольше живёшь, тем меньше оглядываешься назад
Мужчин было столько, что каждый как будто и не виноват
Вслед смотрят угрюмо, отводят глаза, закуривают в кулак
Мужчин было много разных, и каждый второй – дурак

А ты – не дура? Родное к родному притягивается, учти
Жаль, что цинизм и разум проявляются лишь к тридцати
На улице пасмурно, мерзко; май обозлён и неправ
Прах Курта Кобейна украли у Кортни Лав

Наверное, она долго, не веря, искала ладанку на груди
А потом собирала таблетки, чтоб скорее к мужу прийти
Лбом уткнуться в душу, утратив осязаемой плоти щепоть
Я возьму твою душу, можно, когда оба утратим плоть

До небес, до мохнатых Медведиц и до Вероники волос
Даже до стратосферы, где воздух разряжен и жуткий мороз
Не подняться на крыльях, которые сам придумал в бреду
Я прижмусь к чадящей душе, когда тебя встречу в аду

Так что дай мне знак, когда соберёшься… а пока – пополняй ряды
Мёртвых глаз, которым и звёзды в горсти - до звезды
Мертвых глаз, которым, в отличие от меня, не дано описать без прикрас
Мир, из окон которого на них пялятся ряды других мёртвых глаз

Уйти от себя

Это я, я ушла, а не ты! В черном сне, в депрессивном бреду
Я опять и опять возвращалась в гнилую весну
И тонула в тоске, и топилась в холодном пруду.
Каждый сон – это смерть. Я теперь никогда не усну.

Я спускалась в психоз, как еврейская девушка – в огненный ад,
И не знаю, могло ли больней быть – настал мой предел.
Всё фигня, кроме пчёл; только как мне вернуться в родной Петроград,
Где помечено всё, где везде – отражения двух наших тел,

Где вода – как мазут, лето – хмуро и серо, зима – не зима,
Где стихи неизбежно приходят чуть ближе к шести,
Где напишешь шедевр, сменишь имя, причёску и вектор ума,
Только вот от себя никуда не сумеешь уйти.

Кризис творчества

Покидаешь возраст Христа, - и своё второе дыхание, как от номера ключ, сдаёшь.
У тебя было преимущество перед теми, кто старше или моложе, от этого устаёшь.
Торопливо прощаясь с вахтёром, забираешь вещи и выходишь под дождь.

А ещё - не писала долго, так в мозгах – завал бытового мусора и иной чепухи.
А редактор звонил - соврала, что рассказ готов и «чистится от шелухи»,
Словно это - не твой прорыв (раньше были только всеми ругаемые стихи),
И ты стоишь чего-то лишь потому, что глаза непоправимо сухи.

И сюжет безнадёжно вязнет в трясине авторских сверхзадач,
Как в грязи - внедорожник с коробкой автоматической передач.
Хоть вычищай все файлы из папки «Проза» и от бессилия плачь.
Хоть опять напивайся, а потом глаза от собственного отражения прячь,
Потому что твой трезвый опыт стал успешной компенсацией неудач.

И ты вновь открываешь зонт, выходишь в дождь и в осень, в неяркий свет,
Затыкая уши наушниками, шаря по карманам в поисках сигарет,
Которые в этих карманах, как и в твоей жизни, отсутствуют уже столько лет,
Отключая функцию «мать – жена», как нажатием кнопочки выключают свет,
И, садясь за руль, заводя мотор, вспоминаешь: ёлки зелёные, меня ведь нет,
Но проехав квартал, понимаешь, что это всё – несусветный бред.

Двадцать пятый кадр

Ну, здравствуйте, вот и осень, а лета и вовсе не было, я готова поклясться
Всё происходит на острие двадцать пятого кадра, его не надо бояться
Правда, качество съёмки расплывчато, что вызывает некоторые сожаления
Хотелось бы большей чёткости, но так уж устроено моё ретроспективное зрение

Жизнь по-прежнему отупляющее многогранна и заточен клинок филигранно
И его грани-плоскости скользят друг к другу, играя блеском отполированного экрана
Только мы никогда не сблизимся, как два параллельно бегущих рельса
Я в осеннем вакууме жду подбадривающего «согрейся»

Всё построено и выверено понотно, построчно, всё предельно ясно и чётко
Правда, наш оркестр – расстроенное фортепиано, барабан, губная гармошка, трещотка
Мы погрязли в ворохе предысторий, превысив скорость, погнув пространство
И пришли, и уходим порознь, простив друг другу мелкое хулиганство

Одиночество

Одиночество – отличная штука, но это понимает лишь тот, кого все достали.
Тот, кто никому не нужен, не знает, как это ценно – быть никому не нужным.
Он листает тупо записную книжку, погрязает в прошлом, поддаётся сплину,
Неразборчив в связях, нестабилен в планах, откровенно навязчив и невыносимо скучен.

Мне недавно открылась правда: одиночество – это подарок.
Оно не изменяет, не надоедает, не лжёт и не просит денег.
От него все бегут, а оно всё равно прощает и принимает обратно.
От него безрезультатно ищут лекарство, а оно безвозмездно лечит.

Оно приходит, как первый глоток воздуха – в лёгкие, едва мы успеваем крикнуть.
В браке с ним рождаются дети и живут в полотнах, в строках, в столбиках, в нотах.
Одиночество делает нас бессмертными и нужными, и тогда оно умирает
От невостребованности и одиночества, став ненужным и потеряв смысл жизни.

Девяностые

Из метрополитена вырывается толпа и выплёскивается на проспект
Мир спросонья кажется нагромождением кубов и призм
Мне опять семнадцать, и я на ходу листаю конспект
Мои волосы дольше, чем вся моя событийная жизнь

Ни один бородатый клоун в белом халате меня ещё не нашёл
Чтоб, потирая руки, поставить красный штамп со словом «Delete»
На мой смуглый живот. Моя будущая подруга ещё ходит пешком под стол
И пластмассовым фотоаппаратом снимает кукол, а мой ещё сын не увидел свет

А отец мой видит, пусть одним глазом, нечётко, завершая последний гештальт
И спеша додышать и домыслить, весь в себе, от меня отрезан уже
Капитальной перегородкой. И коротким вечером за окном ландшафт
Три трубы, дымовая завеса, комбинат мышиного цвета в пять этажей

И ещё всё в будущем; в прошлом и настоящем же – никого
Из числа тех, кто будет определять, чем дышать и куда идти
И от облачка сигаретного дыма, длинных рыжих волос не останется ничего
И с каждым из тех, кто любим, нам окажется не по пути

Звонок

Ну и майские праздники выдались - ни на миг
Не давали покоя. Пыль вытирая на полках,
Я случайно открытку нашла среди детских книг.
Одноклассник писал, ждал ответа, наверное, долго.

Он писал мне о том, что у них выпал снег в октябре,
И всю осень в горах на лыжах наш класс катался.
И мне снились горы, фиолетовые на заре,
А на солнце - стальные, когда вдруг телефон взорвался.

Третий час. Я трубу отключила, но сон был стерт,
Так как, в общих чертах, было ясно, что завтра снова
Неустойчивый мир шандарахнет, качнув, о борт,
Покосившуюся из-под ног выбивая основу.

А наутро продолжился бред: вновь звонки и звонки...
Записав абонента в справочник под именем Nechto,
Я хотела было уже удавиться с тоски,
Но потом взяла трубку, нельзя ведь прятаться вечно.

То была… в общём, всё равно чья, жена.
Пререкались мы долго, так как обе были на взводе.
Я молюсь каждый час, чтоб мой номер забыла она,
Как кошмарный сон, наихудший сезон в природе.

А потом, усмирив свою дрожь, я писала Ему,
В город детства: ну здравствуй, мальчик, как жизнь сложилась?
Умолчу о себе - полный бред, и тебе не к чему.
Извини за почерк; ночь прошла, а я не ложилась.

Между прочим, твой адрес искала пятнадцать лет.
Боже, сколько воды утекло, но не знаю, когда я
Научусь разбивать телефонные трубки в ответ
На ночные истерики, тут же о них забывая.

В общем, я все та же, какой ты меня узнал,
И все годы помню твои дурацкие шутки.
Я надеюсь, ты стал моряком, как всегда мечтал.
Жду ответа, пиши поскорей, дорогой Мишутка.

Я письмо прочитала еще и еще, подряд -
Десять раз, но в конце концов отправлять не стала,
Спохватившись, что он, наверно, давно женат.
Вдруг жена позвонит – только этого мне не хватало.

Поэты, психиатры и бабушки

(размышления на кухне)

Бабушка моего сына пришла помочь по хозяйству.
Мнёт пюре, разводит молочную смесь (у ребёнка хроническое заболевание).
Что-то бормочет под нос, критически настроенная к моему раздолбайству.
У нас с бабушкой моего сына разные жизненные ценности, как и призвание.

Вот так всегда: в своём кругу ты - практически совершенство само,
НА тебе: отдельную нишу, трубку мира и в руки - полную чашу.
А для всех родственников ты – самое обыкновенное чмо,
Которое даже не в состоянии сварить ребёнку манную кашу.

Мне-то что, я давно научилась, незаметно для окружающих, покидать своё тело,
Когда в нём находится не очень приятно, а психиатры это по-своему расценили.
Ну, а если бы им старшие родственники запретили заниматься непосредственным делом,
То есть психиатрическими экспертизами – как бы все они взвыли!

Под давлением бабушек, сочиняли бы стихи, разгребали снег и стригли газоны,
Постепенно охреневая от невозможности отравлять существование поэтам,
И тогда бы поняли, что такое для творческой личности подчиняться тупым законам,
Лишь ночами в глазок наблюдая тот мир, на который наложено вето.

Ладно, мы с тобою, мой друг, пусть и ноем частенько, что на нас все наср#али,
И к реальности не приспособлены в той же мере, что бабушка моего сына,
Но когда вдруг напишем нечто сносящее крышу - парим в астрале,
И идём пить водку, и хотим жить вечно… и умрём не все - а лишь – наполовину...

Самый страшный сон

Мне приснилось, что мы с любимым куда-то шли, по-походному снаряжены
И повстречали подружку с мужем, с которым её познакомила я
То была застенчивая простушка, неуверенно-угловатая в роли жены
Краснорожего, от гордости надутого деревенского бугая

С ними были какие-то попутчики, представленные друзьями, омерзительные до дрожи
Малоинтеллигентные хари, деформированные черепа, оскаленные клыки
Я вдруг вспомнила невзначай, что недавно обидела эту девочку, и сама обиделась тоже
И представила, ёжась, что с нами щас могут сделать эти уродливые мужики

И вот мы, взявшись за руки и фальшиво улыбаясь, с моим любимым
Делая вид, что очень спешим, в ответ на её жалкую попытку заговорить
Бодро и резво, не оборачиваясь на чудовищ, просвистали мимо
Направляясь в гостиницу, где можно двери номера на десять замков затворить

Но как только мы ввалились в свой номер, оказавшись за спасительным порогом
Я поняла, с опозданием и каким-то интуитивным чутьём
Что чудовища уже здесь, в темноте, они нас опередили, и показали дорогу
Не кто иные, как моя подружка со своим бугаём

Далее – они что-то сделали с нами, отчего мы потеряли сознание
Слыша жуткий хохот этих тварей, готовых сотворить беспредельное зло
И я очнулась с обречённым, опять же, интуитивным знанием
Что мы от их манипуляций стали бесполыми, как два манекена, и сердце в пятки ушло

И вот мы сидим за столом в пустом номере, тихие, пришибленные, не зажигая света
И я говорю любимому: слышишь, сунь руку в штаны, может быть, всё на месте, а
И он послушно выполняет действие и отзывается дрожащим голосом: ничего там нету
И я обмираю, так как без продолжения рода человеку швах, это ясно, как дважды два

И я, посмотрев на своего любимого внимательней, замечаю
Что он раздвоился: один сидит, убитый горем, а второй за плечи обнял его
И бормочет на ухо слова утешения; тут я выворачиваю шею и понимаю
Что за моим плечом, вот несправедливость, почему-то не стоит никого

Дальше я выбегаю из этого номера с воплями - и просыпаюсь с любимым рядом
И - ни упырей поблизости, ни подружки, ни бугая – в общем, то был всего лишь бред
А через девять месяцев мы стали счастливыми родителями, чему были безмерно рады
Вот только у подружки с краснорожим уже столько времени почему-то потомства нет

Сверхличность

Я случайно узнала о некоем Человеке, который
Учит маленьких личностей добиваться больших успехов.
О Нём даже написана книга. Я решила сходить, поучиться
Как стать «успешной», как учатся макраме или танцам.

Я – не самый маленький человек. Я – публикуемый автор,
Сотрудник большой конторы, мать, жена, дочь, подруга
И молодая, полная жизненных сил блондинка.
Во мне сто семьдесят семь сантиметров роста.

У меня есть успехи, но, конечно, хотелось бы бОльших.
То есть, очень большИх. Итак, я иду к Человеку,
Который меня научит, как стать очень успешной.
Я открываю дверь, и вижу Мужчину. Он старше

Среднего возраста, в изящных очках и дорогих ботинках.
У Него небольшие, внимательные «змеиные» глазки.
И о-очень чувственный рот (алые, полные губы,
Растрескавшиеся, как у вампира). Он невысок и строен.

И только белые волосы, и усталый голос, выдают Его возраст.
Он приводит меня в большую комнату, даёт бумагу,
Мел, карандаш, инструкцию. И уходит. Сцена вторая:
Я в центре большого, нарисованного мелом круга.

В моих руках – сорок бумажек, на которых написаны фразы.
Это – мои жизненные цели. Я их выкладываю по кругу.
Он приходит, обходит круг, внимательно смотрит, кивает –
И неожиданно предлагает: взять одну - и уйти из круга,

Потому что оставшиеся тридцать девять будут мешать мне
На пути к Единственной Цели. Это – Его работа,
О которой написана книга, и за которую Он берёт
Фантастические, по моим понятиям, гонорары.

Я в великих раздумьях, ибо я молода и тщеславна.
Мне хочется самореализации, признания, денег и секса.
Хочется видеть здоровыми двух сыновей. Моему мужу
Хочется видеть меня идеальной хозяйкой, секса и денег.

Моей старенькой маме хочется видеть меня идеальной мамой.
Моим сыновьям хочется дорогостоящих игр, сладостей и свободы.
Моим друзьям хочется попасть в большую литературу, денег и секса.
Как так сделать, чтоб всем угодить? Я в великих раздумьях.

Может быть, выбрать славу? Но слава бывает спорной.
Это может быть слава предателя, падшей женщины, жертвы маньяка.
Может быть, выбрать участь высокооплачиваемого сценариста?
Или – редактора самого крупного в истории литературы журнала?

Ведь понятия - «крупный», «высокооплачиваемый» - это уже полдела.
Это деньги, а за деньги можно купить здоровье, секс, славу и дружбу.
Что же выбрать, чтоб – безошибочно и «единым махом»?
И внезапно меня озаряет. Я беру клочок, на котором

Размашисто написано самое бредовое из всего, что могла я придумать:
«Хочу Стать Сверхличностью». Вот так. Ни больше, ни меньше.
Я беру эту бумажку, выхожу из круга и комнату покидаю,
Чувствуя затылком Его внимательный взгляд и улыбку.

На следующее утро я просыпаюсь рано. Подхожу к зеркалу
И смотрю, придирчиво и сурово. Да, сработало определённо!
Я не стала старше или моложе, смазливее или выше ростом.
Но из зеркала, прищурив глаза и сжав губы, на меня смотрит Сверхличность.

Теперь у меня – нереально высокий айкью, запас сил и воли.
Я буду пахать, как робот, приобрету славу, создам себе статус,
Сформирую круг преданных лиц, реализую все тридцать девять целей,
Растолстею, разбогатею и вытащу своё семейство из ж**ы.

Но по мере того, как разум трезвеет, картинка меняет свой ракурс.
Я – Сверхличность, а оттуда, сверху - прежние игры смешны и нелепы.
Что такое для меня теперь статус? Что такое для меня литература –
Наркотик для затемненного сознания баранов, ведомых на бойню?

Я не напишу больше ни одного стишка и рассказа, с меня довольно.
Я сейчас же позвоню шефу и скажу, что увольняюсь с работы.
Я – Сверхличность, и мне больше не нужно зарабатывать деньги.
Мне не нужен секс, и отныне никому не важно, какого я пола.

Я сейчас же скажу своему супругу, что он – свободен,
Ведь Сверхличность сама абсолютно свободна и не связывает другого.
Я свободна от обязательств перед своей старенькой мамой,
Потому что родственные узы и чувство долга – это стереотипы.

Я сейчас же скажу своим сыновьям, что они – свободны.
Пусть по дому ходят в ботинках, говорят мне «эй, детка»,
В два пальца сморкаются и воруют из сумочки деньги.
Я – сама себе Вселенная, и никто никогда не изменит это сознание.

Я перестану мыться, буду ночевать в бочке или собачьей будке.
Мне плевать на условности, и я выбрасываю в помойку
Паспорт, документы на собственность, диплом об окончании вуза.
Мне плевать на условности, и я выхожу на улицу голой,

Слыша смешки, и проклятия вдогонку, и вой милицейской сирены,
Не ускоряя шагов, и уже чувствуя лопатками свист первого камня…
Просыпаюсь. Сквозь щель в занавеске бьёт луч света. По стене ходит муха.
Муж храпит. От соседей доносится звук перебранки. Всё как обычно.

Я встаю, одеваюсь, иду на работу, приветствуя утро, нараспашку пальто.
По пути достаю из кармана скомканную бумажку и кидаю в пухто.
У меня всё есть, что нужно обычному человеку, и мне ничего не надо.
Под ногами рассыпчатый снег скрипит, искрится и блестит парадно.

Санкт-Петербург

"Наша улица” №142 (9) сентябрь 2011