Геннадий Трохин "По дороге на дачу в Нижние Кинерки" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Геннадий Трохин родился 19 февраля 1943 года в Новокузнецке. Окончил строительный факультет Сибирского металлургического института. После института два года служил офицером в армии. Работал на стройках, в проектных институтах. Занимал должности начальника техотдела треста, главного специалиста института. Публиковаться начал в 1994 году. Печатался в еженедельнике «Литературная Россия», в журналах: «Слово», «Природа и человек. Свет», «Чудеса и приключения», «Рыболов», «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», «День и ночь». Участник сборника прозы «Родительский дом» («Литературная Россия», Москва, 2002).

вернуться
на главную страницу

Геннадий Трохин

ПО ДОРОГЕ НА ДАЧУ В НИЖНИЕ КИНЕРКИ

рассказ

Осень... Последние дачные денёчки. Мы с женой решили навестить ее родителей в деревне Нижние Кинерки – благо по выходным туда еще ходил заводской автобус.
Народ набился в автобус в основном «безлошадный»: рабочий люд, пенсионеры с женами, детьми и внуками, отбывающие в субботу на свои дачные участки. Настроение у людей праздничное, расслабленное, как будто позади не было тяжелой, трудовой недели, а впереди не маячила работа на своих шести сотках. По салону несется оживленная перекличка: «Нин!.. Зин!.. Жора... Степа» вперемежку с незлой перебранкой и смехом. Люди уса-живаются в свои кресла, кроме тех, кто стоит в проходе, – сидений, как все-гда на пригородных рейсах, на всех не хватило. Мне посчастливилось отвое-вать два места возле входной двери. Правда, жена не любит сидеть спиной к ходу движения, а что до меня, то мне было абсолютно «до лампочки». В 8 часов началось движение. К этому времени я уже окончательно пришел в се-бя после штурма автобуса и, не торопясь, приступил к визуальному обследо-ванию салона и его обитателей.
Впереди, лицом ко мне, восседала пожилая пара с двумя вместитель-ными сумками на коленях. Он – какой-то профсоюзный деятель из завкома, по тому, как почтительно обращались к нему водитель и некоторые пассажи-ры, заключил я. К тому же он по-хозяйски сгрёб деньги с «бардачка» у води-теля и, пересчитав, сунул их в карман своего пиджака. Все звали его Борис Ефимович. У него было ничем не примечательное лицо с серыми, навыкате, глазами и гладко выбритыми, слегка обвисшими, щеками. Прекрасно отутю-женные чёрные брюки с безупречно симметричными стрелками указывали на аккуратность их владельца, голубая рубашка была завёрнута на воротник клетчатого пиджака – так уж никто, по-моему, и не носит сейчас. Жена его, молодящая особа в ярком, с оранжевыми кругами, платье и со значительным выражением на рыхлом, белом, лице, смотрела на всех поверх голов, как бы подчеркивая этим совершенно случайное своё присутствие здесь. Но вскоре от дальнейших моих наблюдений меня начали отвлекать разговоры, которы-ми постепенно стал наполняться наш автобус. Я невольно прислушался...
Где-то на задних сидениях занудливый, как пила, женский голос минут пять уже перепиливал косточки своей невестки:
– Клавочка, и я ей об этом же говорю: до именин ли сегодня, когда зар-плату месяцами... чх-хи! А она, представляешь? О, Господи, где ж это я пой-мала? Чх-хи! Мужчина с бритым чере... – взвизгнула вдруг на кого-то «пи-ла», – простите, головой, прикройте, пожалуйста, окно – дети же. Да, да, да, вам говорю! А вы фуражку наденьте, если вам про чере... чх-хи! Как это не ваше дело? Вы не в лагере! – снова на высокой ноте завизжала «пила» и вне-запно смолкла, словно напоролась на крепкий сук. Позади кто-то сильно хря-стнул стеклом окна. Тишина, набрякнувшая, как грозовая туча, зависла над головами.
– Клава, а неряха, я тебе скажу... – минуты через две снова зашуршало сзади.
Сбоку от прохода сиплый, пропойного тембра, голос прокрякал:
– Кхр... Василий Иванович, ты говоришь: по участкам шарятся? Вон у Атуринского зятя в Ашмарино, кхр... двери с окнами уволокли, половину по-ла, кхр... Да что там! Баню по брёвнышку...
– О-ё-ёй!.. Пресвятая Богородица, – откуда-то из середины автобуса за-давленно ойкнул старушечий голос, – до чего народ довели. Да разве раньше так тащили? И этим бесстыжим... Как их? Ещё хватает совести по телевизору врать-то: как хорошо у нас, всё по плану идёт. Хоть ссы в глаза, им всё божья роса!
Сидящий справа от меня бородатый лысоватый мужчина в выцветшей штормовке с раздражением вдруг бросил:
– А вы чего хотите, бабушка, когда в правительстве кто у нас? – и он стал загибать пальцы на левой руке, называя при этом фамилии и должности; и делал он это с таким выражением на лице, словно вколачивал в доски гвоз-ди. – Посмотрите-ка, русских-то там «кот наплакал»... А в Израиле, возьмите, где вы там хоть про одного русского слышали в их правительстве? То-то же. Да хоть в той же Грузии или Армении. Поэтому и наплевать им на нас, толь-ко бы свои карманы набить и смыться куда подальше. На Багамы, к примеру. Обобрали страну до нитки. Эх!
Дремавший рядом с бородатым мужчиной загорелый, крепкий на вид старик при последних словах его заворочался и открыл глаза.
– Евреи виноваты... – с непонятной интонацией в голосе произнёс он. – Ну-ну...
– Ч-что ж это п-получается? – вдруг неожиданно стал заикаться завко-мовец (полная супруга его из-за плеча мужа с осуждением посмотрела на бо-родатого в штормовке). – Ч-чуть ч-что, евреи... К-кругом одни е-евреи в-виноваты. К-как б-будто на них б-белый свет к-клином сошёлся!
– Да ты не нервничай, Борис Ефимович, – уже окончательно пришёл в себя сосед бородатого и снисходительно посмотрел на выгоревшую штор-мовку. – Товарищ Корякин не про всех евреев говорит, а про отдельные лич-ности. Верно?
Его совсем-совсем светлые, как осеннее небушко, глаза излучали такую непоколебимую убеждённость, что бородатый с готовностью кивнул головой в знак согласия.
– Евреи?.. – снова откуда-то из середины ойкнул старушечий голос. – С телевизора-то что – тоже? Вот и думай: чего это они сзади-то такие справ-ные? Как моя соседка, Вера Семёновна. Ёй, до чего довели. Ёй-ёй!
– Бабушка, да садись уж на моё место, – раздался молодой и тоже рас-строенный голос.
– Ой, милая, спасибо тебе и деткам твоим здоровья на этом свете. Ой, надо же...
– Бабушка, ты мне своими мешками все ноги отдавила.
– А ты, милая, не расшаперивай их. Не с ухажёром сидишь.
– Ну, бабуся, с вами не соскучишься! – с досадой прозвенел всё тот же молодой голос.
Меня так и захлестнула эта людская разноголосица, что я на какое-то время выпустил из внимания своих соседей: пожилую пару напротив меня, бородатого мужчину в выцветшей штормовке, его соседа – загорелого, креп-кого на вид старика. Но энергичный толчок локтем в бок заставил меня вновь сосредоточиться. Жена, молча, показала глазами в сторону прохода. А там, видимо, не так давно завёлся тот немудрящий, но откровенный разговор, ко-торый бывает только в дороге и только между давно знакомыми людьми – скрывать, мол, нечего и не от кого: столько лет вместе. Говорил сосед боро-датого в штормовке. Его негромкий, но раскатистый басок, казалось, прони-кал во все уголки автобуса, и люди умолкали, вслушиваясь в неторопливо льющуюся, обстоятельную речь. Одно я только пожалел, что пропустил на-чало этого необыкновенного разговора. Не просто же так он начался?..
... – На фронте я в звании старшины командовал взводом. Службу ещё до войны начал – стариком считался, может, поэтому солдаты и слушались меня. Но вот однажды прибыло в полк пополнение. Пятерых определили ко мне. Столько лет с тех пор прошло, а я всё думаю: а если бы не попали они тогда в мой взвод? Наверное, по-другому бы всё было? И совесть бы спокой-нее была?
Он с надеждой смотрел некоторое время на бородатого в штормовке, вероятно, ждал от того разъяснений своим сомнениям. Но так и не дождался.
– Четверо были обыкновенные на вид ребята, – снова начал он своим хрипловатым баском, – а вот пятый... Всякой национальности у меня во взво-де были; верите, даже телеут один был – никто про них тогда и не слышал ничего. А тут... – Он с какой-то непонятной для меня хитринкой в глазах по-смотрел в сторону завкомовского работника. – Одним словом, появился у меня во взводе рядовой Абрам Нахинсон – маленький, молчаливый еврей. А у меня к тому времени сложилось определённое о них мнение, что все они – головастые, кучерявые и чернявые к тому же, и обязательно в очках, ещё... высокие. Где бы я с ними общался? Сам-то я – кузедеевский, из деревни до войны ни на шаг.
Вот, думаю, и еврей тебе: голова кверху тыквочкой, шея тонкая, кады-кастая, уши большие и торчат, как два сухофрукта. А носяра... но не такой, как у кавказцев, а бурбулькой, и губы, как у нецелованной девицы, пухлые, особенно нижняя. Что меня в нём поразило, так это – глаза: голубые-голубые! И ещё волосы. Когда немного отросли, рыжими оказались. Еврей – и рыжий! Чудно...
Всё внимание в нашем закутке полностью переключилось на бывшего старшину. У завкомовского работника даже щёки порозовели. От чего бы?
– А картавил, – с улыбкой рассказывал дальше старик, – как дитё ма-лое. А народец-то у нас – сами знаете, какой, – ушлый. Если ты отличаешься чем-то других, да ещё умней, затюкают, как пить дать. А он ещё и скромня-гой оказался, каких только поискать.
Из последнего пополнения трое уголовниками оказались. Из лагеря их сразу на фронт. Такой дурной народ, я вам скажу... Кто слабее их, шестерить принуждали. Сложно мне с ними было. Ох, и сложно! Но я эти лагерные привычки быстро... – Он показал свой крепкий, как гирька, кулак. – Парень я уже тёртый был, двоим морды так начистил, что остерегаться стали.
А мне, верите, приглянулся Абрам, особенно когда узнал, что он доб-ровольцем ушёл с четвёртого курса института. А ведь мог остаться, мог: отец-то у него – профессор. Интересно мне с ним было – парень-то я не шиб-ко грамотный, за плечами семилетка и всё. А тут - мать честная! – живая книга. За три месяца, что он у меня пробыл, всю историю России с ним про-шли – полный курс профессора Соловьёва, начиная с древнейших времён. Так-то вот! До фронта он учился в историко-архивном институте, да не до-учился... От него я узнал, что при Петре первом население России сократи-лось почти втрое. Во все времена правители у нас не считали свой народ за людей.
...– Как воевал? – рассеянно переспросил он бородатого.– Наравне со всеми лямку тянул. Делал только всё осознанно, аккуратно. Если команда окопаться, окоп выроет в полный рост, нишу для гранат, как положено, даже уступчик, чтобы сидеть, сделает. А другой сачканёт, потом первого же его в бою и... Грех на душу брать не буду, путёвый был солдат, послушный. Толь-ко бы побойчее ему надо быть. Это уже потом, спустя много лет, понял я: интеллигентом он был, настоящим. Таких людей, как он, я и не встречал больше в своей жизни.
А те, трое, хамоватые были ребята, чуть что: жид, жид! Сначала за гла-за, а потом... Оттого-то и льнул он ко мне, наверное.
Помню, приказали одну высотку захватить, а я взвод не могу в атаку поднять. Встаю, а у самого поджилки трясутся: «Пойдут или не пойдут?» Трибуналом попахивало. Слышу: сопит кто-то рядом и жмётся, жмётся ко мне плечом – сам маленький, пилотка на ушах. Вначале не признал его. Ну а уж когда он благим матом «ура» заорал, признал: Абрам! Так вместе и побе-жали на немецкие траншеи, а за нами наш взвод. А стрелял как, язви его в душу! Ворошиловский стрелок! Это-то и погубило его, а руку, считайте, я приложил. Я!..
Захотел из этой троицы один к немцам перебежать – дела у нас тогда хреновые были. Не знаю только: те двое в курсе дела были или нет? Затишье в тот день вышло. Иду по траншее, подхожу к этим... «Где третий?» – спра-шиваю. «Да по нужде, наверное», – а сами морды воротят в сторону. Что-то неладное подсказало мне сердце. По траншее передаю команду: «Где такой-то солдат?» Никто не знает. А Абрам, замечаю, знаки мне какие-то подаёт – неподалеку он был, в охранении. «Товагищ стагшина, – шепчет он мне, – та-кой-то утгом искал белую тгяпицу. Думаю...» И показывает глазами в сторо-ну немецких траншей. «Правильно думаете, рядовой Нахинсон, – подбадри-ваю его. – Чтоб в оба глаза у меня глядел и не прозевал!» А сам отошёл в сторону и матерюсь на чём свет: строго у нас насчёт дезертиров было, запро-сто и погореть можно было. Слышу, опять зовёт. «Вот он!» – и показывает рукавицей в белый свет куда-то. «Ну и глазастый!» – удивился я. Кое-как вы-смотрел того говнюка: задница кверху и, как танк, прёт к ним. «Сможешь?» – спрашиваю. А он мне, мол, далековато и всё такое... Чую, не лежит у него душа своего-то... Тогда провёл с ним короткое политзанятие, приближённое к боевой обстановке, припомнил всё: и сожжённые города, и бабушку Сару, что во Львове осталась, – жива ли?
Долго он целился – я уже потерял того из виду. Но лишь он припод-нялся со своим флагом в руке, тут Абрам его... первым выстрелом и уложил. Как медведя. Вроде бы и не в землянке мы, не у печки, а с него пот в три ру-чья. С чего бы? Ничего я не мог понять тогда своей головушкой чугунной. Это сейчас: Чечня, Афганистан, уже и генерала Власова пытаются реабили-тировать. А тогда... – он задумался, что-то разглядывая за окном, словно в самом себе пытался найти оправдание своим тогдашним поступкам.
– Перед боем вызвали меня вместе с другими командирами взводов в штаб батальона. А за себя оставить некого – один молодняк, а те, которые обстрелянными были, полегли все. Оставил одного, из запасного полка к нам прибыл. Думал... Эх! Надо было кого-нибудь другого...
Одним словом, натюрились мои в моё отсутствие – те двое мыло в де-ревне на самогонку выменяли, а Абрам-то мой непьющим был. Ну и в охра-нение его часовым откомандировали: одну смену, потом другую. А на улице мороз, за тридцать. А он, сердешный, как мне потом рассказали, захворал ещё... В третью смену и замёрз. Это он за себя и за тех, двоих... Загубили парня, да какого! Профессором бы мог стать – прославил бы свою историче-скую науку. Мстили они: у уголовников за своего тоже, как у мусульман, месть кровная. Всю ночь они долбили землю под последний окоп его. Так и похоронили парня с открытыми глазами – веки к глазам примёрзли.
– А что родным сообщили? – нетерпеливо прервал затянувшееся мол-чание бородатый.
– Что сообщили? – словно откуда-то издалека, донёсся голос бывшего старшины. – Как положено: погиб смертью храбрых. Про медаль написали.
...Интересуетесь, что с теми, двоими, было? А ничего. Не стал я подни-мать шума: впереди такие бои предстояли... «Если Бог есть, то покарает этих сукиных детей!» – так посчитал я. И как в воду глядел: злую смерть оба при-няли. Одного танком по земле размазало – ленился он окопы, как положено, рыть, а другому ноги оторвало до самых... Если и живой остался, не позави-дуешь.
Собирался я после войны заехать к его родителям в Москву. Хотел всё рассказать им. А потом подумал: зачем? Всё равно убили бы: не так, так в бою. Взвод-то мой весь до одного полёг под Тулой. А я вот по ранению – по-тому и живой. Не могу себе простить, что не уберёг его. Мне надо было там вместо него остаться. Моя это вина. Моя!..
Он замолчал и больше не проронил ни слова до самой деревни.
В автобусе воцарилась та, удивительная, хрупкая, тишина, которая свя-зывает людей вместе, как невидимой нитью, заставляя каждого заглянуть в самые потаённые уголки своей души и, быть может, задуматься и ужаснуть-ся, а то и пожалеть... Я посмотрел на пожилую пару. Она сидела с красным носом и поминутно хлюпала в розовый платочек. А он... словно окаменев, смотрел на меня, и, казалось, ничегошеньки не видел. Автобус так и въехал молча в деревню, когда вдруг выстрелом прозвучала объявленная водителем остановка: «Памятник!»
В сутолоке устремившихся к выходу людей я потерял из виду своих попутчиков.
– С-софочка, – вдруг донеслось до меня сзади, – ты д-давай обе сумки и н-не выдумывай д-даже.
– Боренька, ты забыл об инфаркте. Забыл? Вот-вот, так-то будет лучше.
Потом я их увидел уже вместе с загорелым стариком. Бывший старши-на, основательный и крепкий, как старое, сухое дерево, подхватил из рук зав-комовца сумку, и они, втроём, не спеша, направились к бетонному мосту, что через речку Кинерку. По тому, как старательно, чуть в сторону, выбрасывал старик правую ногу, я заключил, что у него протез...

Новокузнецк.

“Наша улица” №142 (9) сентябрь 2011