Платон Беседин "Все великие поэты" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Платон Беседин публиковался в журналах и газетах, среди которых «Крещатик», «Зарубежные задворки», «Флорида», «Новая реальность», «Литературная газета» и др., в сборниках прозы и литературных альманахах (Россия, Украина, Германия, США). В "Нашей улице" публикуется с №139 (6) июнь 2011

вернуться
на главную страницу

Платон Беседин

ВСЕ ВЕЛИКИЕ ПОЭТЫ

рассказ

Я никогда прежде не видел писателей,
и они казались мне несколько странными
и даже какими-то ненастоящими.

С. Моэм «Луна и грош»

1.

Все великие поэты в сборе. Я верховожу.
Местечко, конечно, не шик-блеск-красота, но вполне себе приличное кафе. Говорят, что его держит жена Мити Кузнецова. На это, кстати, и живут. Пока Митя пишет свои нетленки, ожидая серьёзного контракта с издательством. Пишет, надо сказать, исправно. Вот уже двадцать лет. Это примечание для тех, кто спрашивает, для чего Мите жена, если он никак не пройдёт маршем по Москве.
Мне быть сегодня конферансье. Объявляю первое выступление вечера:
- Анастасия Тимофеева.
Анастасия выходит на сцену чётким солдатским шагом. Поправляет галстук, широко расставляет ноги и начинает читать стихи хриплым мужским голосом.

Нектар любви! Твои поганые ресницы
Очаровали навека. Моя ты, сука-проводница…

Тимофеева заканчивает оду железнодорожной любви, и раздаются жиденькие хлопки. Надо сказать, Тимофеевой безбожно завидуют. Ещё бы: у неё три литературных премии и четыре изданных сборника стихов. Сплетничают, что ради одной премии ей даже пришлось переспать с председателем жюри. Глядя на мужеподобную Тимофееву, верится в это с трудом, но о вкусах не спорят.
Тем временем на сцену взбирается Зинаида Аскольдовна Веббер. Осёдлывает высокий барный стул. На ней, как всегда, широкополая красная шляпа. Собственно, на этом её гардероб ограничивается. Стихи для Зинаиды Аскольдовны - фон. Главное - её эротик-шоу. Лет тридцать назад оно выглядело ещё ничего, но сейчас зрелище не для слабонервных.

Пупсик мой сладкий,
Как сок убиенных детей,
Твои душонки падки
До неги бархатных плетей.

Тут Зинаида Аскольдовна, впадая в экстаз, пытается повторить знаменитое движение Шэрон Стоун из «Основного инстинкта», но годы уже не те, и её скрючивает. Под злобные смешки она, сгорбившись, покидает сцену.
- Дотрахалась!
Выкрик принадлежит поэтессе Потаповой, толстой краснолицей бабе, пахнущей рыбой. Потапова давняя ненавистница и соперница Зинаиды Аскольдовны. Соперничество их идёт ещё с советских времён, когда обе они заседали в Президиуме Союза Писателей, ездили на курорты и собачились за мужиков. Виной тому зависть, но вот какая: бабская или профессиональная – сказать сложно.
Зинаиду Аскольдовну мне по-человечески жаль. Помню её пьяный монолог: «Публикации, премии, а что в итоге? Корешки книг да последствия венерических…». Сколько таких, возложивших себя на ложе, а после на алтарь литературы?
Я так крепко задумываюсь о поэтических судьбах, что забываю объявить следующих выступающих, впрочем, приглашения им не надо.
Глаголет, брызжа слюной, патлатый Антон Козырев, лауреат какой-то там премии. Величина! Колотит себя в грудь, трясёт головою, и перхоть крупными белыми хлопьями падает с его сальных нечёсаных волос. Его просят заткнуться, но он либо увлечён, либо не понимает, потому что читает он на украинской мове, а просят его по-русски. Он брызжет:

З вашого дозволу,
Я буду німим,
Щоб викладати
Те, що створено сліпим,
Коли він звав небеса,
Побачив
Довгі, іржаві ліса.
Все ясно:
Сила ерекції
Більше не дорівнює
Якості селекції.

Я всё же усмиряю Козырева и приглашаю на сцену Фёдора Незабудкина. Его не просто издают, а издают за чужой счёт. Есть слушок, что ещё и покупают.
Незабудкин приглаживает восковую плешь, где, по его предположению, колосится пышная шевелюра, и начинает, сильно картавя. Пишет он на двух языках. Чтобы наверняка: и нашим, и вашим. Стихи у него гениальные. Во всяком случае, так говорят.
Читает стихи он всегда с улыбкой, броской, как свежий шрам. Улыбка его чрезвычайно ехидная, из серии «Хер вы что поймёте!». Да и не всем дано. Ведь не зря Незабудкин велик! Сам Пестиков его заметил и, забухав, благословил. Пестиков, кстати, тоже здесь: как всегда дремлет в первом ряду.

в душе фибры натянуты венами
если хочешь - прыгай
в рай то есть на хер
перестань марать гавном стены
а я брошу грызть сахар
нам пора расстаться

После Незабудкина выступают провинциальные поэты, исключительно лауреаты премий и конкурсов. Например, у Саши Сукнова – «Виноградная лоза» Третьих Бахчисарайских чтений, Петя Молочай – лауреат Международного фестиваляв Бердянске «Вопль на лужайке-2010», Лесь Костюк – лауреат «Еврейской премии». Куда ни плюнь, - Козырев, правда, всех уже оплевал, - одни лауреаты. Премий нынче, слава Богу, на всех хватает. У каждого лито своя премия. Как писал Сукнов, «где три поэта собраны во имя литро, там создано будет очередное лито».
Великих провинциалов много. Все они пасутся на веб-кладбищах текстов и периодически выезжают на фестивали. А когда выезжают, то, спев отходную печени, с порога заявляют о своём величии. Сомневаться в этом не приходится, ибо если гении тщеславны, то гениальности в провинциалах - за год не съешь.
Каждое выступление для них – явление миру мессии. Поэтому стараются они - будь здоров. Одни корчатся в судорогах, другие режут вены, третьи ссут на карбид.
Самое яркое шоу утатуированного Дамира Максимова. В прошлый раз он, правда, переборщил. Не все поняли его месседж с разбрасыванием искусственных фекалий. Москвич Синяков, например, по пьяни решил, что в него мечут натур-продукт, а потому в отместку наклал в пакет и вывалил его содержимое на обидчика.
Сегодня Максимов скромнее, хотя номер с четвертованием кролика не затерялся бы и на концерте Мэрилина Мэнсона. Он держит его за уши и сипит:

Поэт в России больше, чем поэт!
Он благодарен даже за минет…

От провинциалов всегда устаёшь особенно сильно, - уж больно стараются! – поэтому, объявляя заключительное выступление, я выдаю из подсознания:
- Понимаю, что все устали от стихов, но сейчас прошу сконцентрироваться… Михаил Конев, дамы и господа!
Аплодисменты в зале раздаются приличные. Конева уважают, потому что не уважать себе дороже: ведь он не просто поэт, а ещё и издатель. Хорошие отношения с ним – возможность публикации. Дружба – её гарантия.
Правда, сдружиться с Коневым не так просто: человек он серьёзный, деловой, держится всегда сам по себе, как павлин, попавший в курятник. К лести равнодушен, к взяткам глух. Цену себе знает. К извечным «ах, какой вы, Михаил Алексеевич, гениальный, светоч вы наш» и «читали давеча ваш журнал – восхитительно» привык. Послать на хер, который он считает метафизическим стержнем своей поэзии, – для него любимое дело.
У меня лично Конев вызывает подозрения. Поэт и бизнесмен в одном лице – смесь сомнительная, взаимоисключающая. Цитируя Максимова, «служить и Богу, и мамоне, как в рай вскочить на дохлом пони…»
Конев раскрывает книгу своих стихов и начинает читать. Он с привычным пафосом озвучивает первую строчку, когда у кого-то в зале звонит телефон. Конев замолкает, сверлит присутствующих взглядом глубоко посаженных глаз и постулирует:
- Быдло!
Звонок, наконец, отключают, но поздно. Конев, которого так ждали, уходит со сцены, послав всех на стержень своей поэзии.
Мне не остаётся ничего другого, как объявить официальную часть закрытой.

2.

Перед фуршетом я успеваю переодеться. После чего возвращаюсь в кафе. У входа тусуется молодёжь: начинающие авторы, слушатели, любопытные – все те, у кого нет аккредитации и денег на вход. Тут можно легко снять девочку, прикинувшись поэтическим небожителем. Остались ещё те, кто течёт на великих поэтов, а не на медийных героев. Хотя всё чаще, как у Макаревича: «Это раньше птичек манило искусство, теперь они всё чаще там, где капуста…»
Захожу в кафе. От единения с белоснежными скатертями и запотевшей водкой меня разделяет вельветовый колобок. Он мямлит, протягивая билетик и ручку:
- Подпишите, пожалуйста.
- Автографы ставлю только на своих книгах.
И уже про себя добавляю: «А их ты хрен найдёшь!».
- Извините.
- Прежде, чем подходить к поэту с дурными просьбами, подумайте сто раз, - нравоучительно говорю я.
Колобок окончательно теряется, превращаясь в мякиш, но он прорвался ко мне не один, а с белобрысой дамочкой в кожаной юбке. В ней куда больше решимости. Она заискивающе начинает:
- Юрий, мы большие поклонники вашего творчества… - Ладно уж, сказки рассказывать, думаю я. Где ты его нашла, моё творчество? Но она продолжает лить елей. - Что вы, великий поэт, могли бы посоветовать начинающему автору?
С этого и надо было начинать. Я приглаживаю бороду и отвечаю:
- Писать, милочка, писать и ещё раз писать! Другого рецепта не существует!
Приятно говорить подобные банальности с умным видом, а вот слушать их – другое дело. Сам проверял. Колобок и юбка ретируются.
Правда, до водки я всё же не добираюсь. Простатит берёт своё. Бегу в туалет, увиливая от слюнявых лобзаний с великими поэтами.
Отливаю, глядя, как блюёт в белоснежное биде великий Пестиков. Его придерживает за плечо Синяков, который сам вдребезги пьян, но мысль о столь интимном единении с легендой держит его на ногах. У кабинки, нервно теребя длинные кудри, просится зайти внутрь Митя Кузнецов. Изнутри слышится отчётливое:
- Отъебись!
Голос, кажется, принадлежит Максимову. Митя визжит в ответ:
- О рецензии не проси! Не напишу!
Наконец, усаживаюсь за отведённый мне столик. Первым делом выпиваю. Слава Богу, успел, потому что меня вновь отвлекают:
- Юрий, можно к вам присядет красивая девушка? - Это уже интереснее. Я киваю и сразу же предлагаю водки. Она морщится. - Нет, спасибо, я не пью. - Значит, не поэтесса. - Хотела бы с вами пообщаться. Я литературный секретарь молодого автора…
Опять - двадцать пять! Откуда же они берутся: эти девочки-припевочки, эти мальчики-одуванчики? Литераторы, мать их!
Не обращая внимания на собеседницу, я наливаю себе водки и выпиваю. А она всё говорит, хлопая длинными ресницами, рассказывает мне о своём доморощенном таланте. Сколько можно? На-до-е-ло!
Мне, если честно, насрать на то, как тяжело пробиться в ваших мухосрансках и зажопинсках. Насрать, в каких маргинальных журналах публиковался автор. И на его лонг, ультралонг, анлимитлонг листы премий мне тоже насрать. Своих проблем хватает.
Кто ты там говоришь? Литературный секретарь? Ну, мне-то не ври, ладно? Ты обычная среднестатистическая жена среднестатистического автора. Бросай его! Найди себе менеджера, бандита, чиновника – кого угодно, но только не поэта.
Что он? Талант? Да таких талантов в интернете жопой жри, а все великие поэты здесь. В этом убогом кафе. Он есть? То-то же – нет его! Потому что невеликий! Ты водку пьёшь? А, точно не пьёшь! Я пью!
Что тебе опять? Совет дать? Ха! Совет…
Писать и ещё раз писать! Знаю, было уже! Впрочем, ладно чего уж тут? Совет мой такой: занеси бабки правильным людям, а они уже всё сделают: и премии, и журналы, и книгу, и продвижение. Я могу рецензию написать. Контент сейчас на хер никому не нужен! Автор продаётся – не текст…
Водку будешь? А, я один выпью. Мне не привыкать.
Девочка с большими карими глазами уходит, выклянчив мой электронный адрес. Вместе с ней уходит бутылка водки и отличное настроение.
Ко мне подсаживаются пьяные Пестиков и Синяков. Бурно жестикулируя, орошая всё вокруг слюной, они говорят об эстетике.
- Эстетика, mon cher ami, - это созерцание божьего дыхания в каждом проявлении этого мира. То ангельское пение, которое можно услышать лишь сердцем… - вещает Пестиков, потирая рыжую бороду. На ней в софитах поблёскивают блевотные капельки.
От диссонанса капель и бесед об эстетике меня вдруг самого начинает подташнивать. Я вываливаюсь на свежий воздух. Проветриться.
Прямо у входа ожесточённо спорят Сукнов и Костюк. Первый доказывает второму, что литература сегодня безвозвратно ушла в подполье:
- Подобно тому, как после распятия Христа апостолы пошли по миру, дабы нести горстке избранных благую весть, так и мы, поэты, должны взывать к сердцам, ибо литература уже распята торгашами. Сегодня мы тонем в море информации, а корабль спасённых - это поэзия. Наша аудитория – избранные в пустынях, пещерах и каменоломнях. Апостолы несли миру слово, и мы идём с тем же…
- Так тебя не издали? – по-украински перебивает его Костюк.
- Ты меня слушаешь или как? – негодует Сукнов. - Изданная книга – акт примирения с этим бездушным миром.
- Обратись к Мышкину, в Питер, - вновь перебивает его Костюк. – За нормальные деньги сделает тебе книгу. Обещает тираж в тысячу, но печатает меньше. Книга у него – не статус, но лучше, чем ничего. А там, может, заметят. Хотя в России своих поэтов хватает, а здесь русскоязычные авторы – чужие. Поэтому и говорю – пиши на украинском.
- О чём ты, Лесь? Это как иметь две души, - Сукнов осекается. – Впрочем, дай контакты Мышкина.
Я отхожу от них, чтобы не быть вовлечённым в дискуссию. Вижу, как Митя Кузнецов, пошлёпывая Максимова по заднице, усаживается с ним в такси.
Чуть вдалеке Зинаида Аскольдовна Веббер пытается обнять бледного молодого парня. Он отбивает её старческие, похожие на ветки дерева, руки, но она не отстаёт. До меня долетают обрывки фраз:
- Я знаю… у меня опыт… опыт лучше молодости…
Моя тошнота усиливается, трансформируясь из сартровской в физиологическую, и я выблёвываю фуршетную закуску под ближайший куст. Вместе с рвотной массой наружу вываливаются все ощущения этого поэтического вечера. Моё нутро очищается не только физически, но и метафизически. Остаётся полая рана, похожая на ту, что образуется, когданаружу выходит гнойный стержень фурункула. Я утираю губы влажной салфеткой.
За мной наблюдает Тимофеева, пронзая глазами-буравчиками. На её лице, похожем на мордочку Рики-Тики-Тави, читается презрение.
- Дура, - говорю я.
- Что, прости?
Я хочу сказать «извини», но вместо этого вдруг бью её лбом в лицо. Разбиваю нос. Из её правой ноздри течёт кровь. Тимофеева вскрикивает и бежит прочь.

3.

Я один. Все великие поэты ушли. Осталось лишь послевкусие от встречи с ними. Словно утренняя тяжесть после обильного ночного застолья. Кровь – уже не ртуть, а застывший свинец. Не бурлит – испаряется ядом.
Я замер, воздвигнув памятник себе нерукотворный. Только ходить к нему некому. Я брошенное всеми изваяние. Одно из тех, что заполонило долину идолов. Их здесь много, а вот тех, кто хотел бы поклоняться им, почти нет.
Я делаю первый шаг. Потом второй, третий. Двигаюсь медленно, но двигаюсь наверняка, чувствуя, как нагревается моё свинцовое нутро. Я бегу!
На ум приходят мои самые первые строки. Незатейливые, но безумно родные:

Если там есть Бог, то свой знает шесток,
Ведь так же, как мы, Он всегда одинок.
Бог ищет друзей, лепя их из глины,
И горько плачет, глядя им в спины…

Другие мои стихи спешат, толкаются и лезут мне в голову, как люди в вагон метро. Вереницы букв, складывающиеся в черновики того, что я называл жизнью. Пришло время переписать их набело. Я останавливаюсь только тогда, когда из меня прощальным хрипом вылетает последняя строчка.
Стою посреди парка. Где-то рядом вновь звучат стихи. Тихо, застенчиво. Рядом худой юноша, не замечая меня, читает девушке в очках. Плохие, банальные стихи, но она завороженно слушает, ловя каждое его слово. Мимика её лица точь-в-точь, как у него. Они словно зеркалят друг друга. И когда он заканчивает, она бросается ему на шею и шепчет пронзительное «Люблю». Он улыбается, так же застенчиво, как и читает стихи.
Стихи совсем не великого поэта.

Киев

"Наша улица” №143 (10) октябрь 2011