Виктор Крамаренко "Скорая помощь" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Виктор Викторович Крамаренко родился 27 октября 1959 года в Днепропетровске. Окончил Московский институт народного хозяйства им. Г.В.Плеханова. Печатался в журналах «Огонёк», «Техника молодёжи», «Сельский календарь», «Молодёжная эстрада», «Брега Тавриды», «Проза», «Московский вестник», «Российский колокол» и др. Автор книг «Все начинается с любви», «Парус надежды» «Встречи с ангелом», «Зиронька», «У Чёрного озера» и др. С журналом «Наша улица» сотрудничает с 2001 года.

вернуться
на главную страницу

Виктор Крамаренко

СКОРАЯ ПОМОЩЬ

рассказ

Дело было под Рождество. Бригада «Скорой помощи» возвращалась с очередного «деревенского» вызова, что в новогодние праздники редко, но всё же случались. На этот раз перелом ноги у изрядно выпившего мужчины не подтвердился, вывихнутую лодыжку быстро вправили на место, и радостный хозяин сам проводил врачей до ворот, вручив каждому по лепёшке сыра и по колечку домашней колбаски. По заснеженному шоссе ехали не спеша - дежурство заканчивалось, и куда-то лететь, пусть даже и по городу, особого желания не было.
Тучный, седовласый водитель убавил печку и включил приёмник.
- Настоящие рождественские подарки, - произнёс он, улыбаясь. - Вот она, щедрая русская душа - еле на ногах стоит, язык чуть ворочается, а угостить гостя, как положено на Рождество, не забывает. Что ни говори, Рождество Христово - светлый и щедрый праздник. Моя старуха каждый год печёт коврижки для детей, покупает леденцов всяких… вдруг придут колядовать, будет чем угостить. А к вам приходят?
- Нет, - задумчиво ответил сидящий спереди врач, худощавый парень, наверное, пришедший на «скорую» после института. Казалось, его мысли давно были уже в городе, там, где мается в одиночестве молодая жена.
- И к нам не приходят, - отозвалась из салона фельдшер. - А хорошо бы… И весело, и по-доброму как-то. - Она смотрела на трущийся друг о друга сыр, на контуры колбасы, вздрагивающей в кресле под бумагой, и тоже улыбалась. - Я помню, когда была девчонкой, сама ходила с ребятами по домам. Разрисуемся, нацепим на шапки звёзды из фольги, ёлочную мишуру к пуговицам приладим и айда колядовать, песни петь. «Коляда, коляда… Отворяйте ворота! Не дадите пирога - мы корову за рога! Не дадите колбасы - мы хозяйку за трусы!..»
- Ох, и озорница ты, Машка, - хихикнул водитель, помотав головой.
- И никто не прогонял, - продолжала фельдшер. - Наоборот, угощали конфетами, печеньем, пирогами, особенно запомнились фигурки разных животных из теста. Вкусные, сладкие… А сейчас никто не ходит.
- А мы с бабкой всё равно ждём. Последний раз лет пятнадцать назад, да-да, сразу после Горбачёва, соседские детки приходили колядовать, а потом ни разу... Да оно и понятно: сейчас им есть где веселиться, чем полакомиться, на конфеты и пряники уже не смотрят. Сникерсы им подавай. Меня внучок угостил однажды этим сникерсом - ничего такого в нём нет, наши медовики намного вкуснее.
- Мы с тобой, Степаныч, из другого поколения, да ещё и деревенские. Но и тогда городским детям куда было идти колядовать? По многоэтажкам, что ли, где порой не знают, кто за стенкой живёт, по улицам, так заберут в милицию. Тогда ведь церковные праздники не поощрялись.
- Церковные… Даже на Новый год тридцать первого ты должен был отработать смену, а уж потом, если досидишь, чокнешься под бой курантов. Обидно, в телевизоре показывают, как страна веселится, а ты рюмку опрокинул и свалился от недосыпа.
- Деревня, Степаныч, - не город. Мы росли на виду у всех, всё было общим: и работа, и праздники; а здесь разбрелись по своим норам, колядуем про себя втихомолку. Тебе хорошо - поставил машину и к старухе под крылышко… А у меня, как похоронила своего, только и радость осталась - телевизор. Работа, сам понимаешь, не в счёт, подруги, правда, заходят… Но это всё не то. Нет в моей конуре света, благодатного огня жизни, родной крови. Никто не позовёт, никто не поругает…
Фельдшер замолчала. То ли грусть, то ли обида перехватила горло и не отпускала. Она смотрела на притихшие в кресле гостинцы и не знала, радоваться или печалиться. Так уж судьба повернула, что за два года до пенсии осталась одна и теперь дорабатывает последние дни с нескрываемым страхом за будущее. Сейчас она хоть кому-то нужна, а на пенсии, когда дни потекут монотонно и однообразно, взвоешь в четырёх стенах. Не поедешь же к дочери, завербовавшейся двадцать лет назад на полярную станцию и не желающей возвращаться на Материк? А может, и поедет…
«Сама виновата, - зло подумал водитель и тут же осёкся. - Эх, бабы, бабы… Вначале доводят мужиков, перекрывая им кислород, а потом белугой воют. Мужику свобода нужна, он без неё - не человек, слежка и нравоучение быстро спровадят его на тот свет». Степаныч знавал её мужа - тихий, спокойный, в меру выпивающий, тот не мог и шагу ступить без заботливого оклика жены. Ну что это за жизнь?! Ни на кого не посмотри, ни с кем не поговори… ни на рыбалку, ни на футбол. Однажды задержался в рюмочной, так она такого шороху навела - год тот ходил как шёлковый. И Степанычу тогда досталось - не смена была, а нервотрёпка. А теперь вот одна… И после смены никуда не торопится, и никто её не ждёт, и никому она не нужна… Страшно!..
Старый приёмник, в котором чуть слышно пели и рассказывали новости, по мере приближения к высоковольтной линии всё больше стал потрескивать и шипеть. Водитель, обычно отключающий его в этом месте трассы, даже глазом не повёл. Он не просто устыдился своих мыслей, ему стало действительно страшно. Не за фельдшерицу, нет, - за себя и старуху. Кому они нужны?! Лет пять назад сын привёз внука показать, и с тех пор - ни слуху, ни духу. А тут пришла открытка на Новый год - стоят, улыбаются на фоне американских небоскрёбов. Они со старухой еле их признали: оба чёрные, как негры, в белых брюках, пиво из баночек попивают, скаля зубы от счастья. Аж противно! Конечно, он лукавил, когда говорил о конфетах и коврижках, о радости ожидания колядок. Для внука старуха печёт эти коврижки и оборачивает яркой лентой конфеты. Для сына и внука, а они…
Вдруг прозвучал сигнал диспетчера, оторвав молодого доктора от приятных мыслей. Приняв вызов и не меняя позы, он распорядился:
- Прибавь ходу, Степаныч! Около деревни Рудня машина сбила женщину. Мы единственные на Шатурском шоссе. Вот теперь и колядки вам будут, и веселье!..
И хотя на полупустой трассе никто не чинил препятствия, Степаныч тут же включил сирену и принял в крайний левый ряд. Свет фар с удвоенной силой стал толкать сумерки вперёд, «дворники» учащённо замелькали на лобовом стекле, сгребая разбивающиеся лохматые снежинки вниз.
И действительно, у поворота к деревне Рудня в сугробе, запорошенная с ног до головы, словно Снегурочка, сидела средних лет женщина, хорошо одетая, без видимых повреждений.
- Что произошло? - присев перед пострадавшей на корточки, спросил доктор.
Женщина не ответила.
- Вас машина сбила? Почему вы здесь сидите? Что-то случилось? - пристально глядя ей в глаза, допытывался доктор.
Женщина продолжала молчать.
- Вы меня слышите? - не отставал он.
Пострадавшая чуть заметно кивнула.
- Наверное, долго здесь сидит, - сказал подошедший водитель. - На таком собачьем холоде!.. Как только не замёрзла!
- Она в шоке, - заключил доктор. - Нужно перенести в салон и осмотреть. Мария Ивановна, Степаныч, давайте носилки.
Но носилки не понадобились. Пострадавшая сама поднялась и, прижимая к груди сумочку, последовала к «скорой».
- Маша, сейчас весь салон будет в снегу, - предупредил фельдшера водитель, остановив пострадавшую перед раскрытой дверцей. - Отряхни её. Сейчас принесу щётку.
Фельдшер послушно кивнула и развернула женщину. Одной рукой держа её за воротник, другой торопливо стала счищать с головы и пальто налипший снег. Быстро закончив, снова развернула и несколько грубовато подтолкнула:
- Залазь, подруга, не стесняйся!
В салоне с женщины сняли верхнюю одежду, положили её на выдвижное кресло, осмотрели.
- Никаких повреждений я не нахожу, - заключил доктор, выбираясь из машины. - Она не наш клиент.
- А документы какие-нибудь у неё имеются? - спросил Степаныч. - Посмотри в сумке, Маша!
Фельдшер бесцеремонно открыла сумочку и стала выкладывать содержимое на кресло рядом с прикрытыми бумагой сыром и колбасой.
- Кошелёк, ключи, зеркальце, помада, носовой платок… Больше ничего, - комментируя каждую выложенную вещь, фиксировала Мария Ивановна, и тут же, не обращая на возмущённый взгляд пострадавшей, так же монотонно сложила всё обратно: - Кошелёк, ключи, зеркальце, помада...
- Посмотри в пальто.
- Никаких документов нет, - через несколько секунд, возвращая женщине пальто, ответила фельдшер. - Только автобусный билет и медаль-шоколадка, видно, кто-то угостил.
- Посмотри в одежде. Не может быть, чтоб не было документов. Она не отсюда - вид не деревенский. Юбка, кофта, нижнее бельё… Всё посмотри.
- А бельё-то зачем?.. Ты что, Степаныч, паспорт в кальсонах носишь!
- Но откуда-то она сюда пришла? Не пьяная, не обкуренная… Наверно, долго сидела, ты же видела, как её замело.
- Доктор же сказал, в шоке. Вот из этого шока и будем её выводить. Правильно, подруга? Одевайся, а то окочуришься тут. Угораздило тебя в такую погоду… Как зовут-то? Откуда ты такая взялась? Из этой деревни?
- Ну да?! Привели на трассу, посадили в сугроб… - махнул рукой Степаныч и, подняв щётку со ступеньки, пошёл к кабине.
Тем временем врач связался с диспетчерской, объяснил ситуацию и, не получив внятных указаний, обернулся в салон, чтоб посоветоваться с умудрённой опытом напарницей, что делать. Но открывшаяся картина расставила всё по местам. Пострадавшая и фельдшер сидели напротив друг дружки, уткнувшись лбами, и, крепко зажав рты, громко выли. Долгая, без вдоха, песня с нарастанием лилась из салона, всё громче и громче. Лица певуний покраснели, лбы покрылись испариной.
Это так развеселило доктора, он еле сдержал себя, чтоб не расхохотаться. Степаныч, видимо, привыкший к проделкам Марии Ивановны, только укоризненно покачал головой.
Вскоре, не выдержав упорства неизвестной, Мария Ивановна наполнила кислородом лёгкие и снова запела. Но теперь её песня была слабее и не воинственнее. Последовав её примеру, приглушила звук и женщина. Вскоре обе одновременно замолчали.
- Ну что, подруга, пришла в себя? - отдышавшись, с улыбкой спросила Мария Ивановна.
- Пришла, - закивала пострадавшая.
- Видишь, ты и говорить умеешь. А мы думали: немая.
- Немая... - повторила «подруга», улыбаясь.
- Что с тобой произошло?
- Не помню.
- Где твой дом?
- Там.
- Где там? В деревне?
- В деревне… - повторила женщина. Казалось, ей и самой было в диковинку слышать собственный голос, да ещё и произносящий худо-бедно вразумительные ответы.
- Или в городе?
- В городе...
- Ну так ты решай, подруга, куда тебя везти.
- Везти… - снова повторила неизвестная и улыбнулась. Ей всё здесь нравилось: и сидеть в кресле, и петь, и играть в угадайку.
- Ладно, Степаныч, поехали, - приказал врач. - Я, кажется, знаю, куда её везти.
- И я догадываюсь… В орехово-зуевскую?..
- Да.
Через некоторое время «скорая» снова катила по шоссе. Врач сообщил диспетчеру, что везёт неизвестную в психиатрическую больницу. Снег уже не так налипал на лобовое стекло, печка, чтоб обогреть и салон, работала на всю мощность. Покачивалась в кресле завёрнутая в бумагу колбаса, тёрлись, словно перешёптываясь меж собой, три лепёшки сыра. За ними, согревшаяся и уставшая, тихо спала найденная женщина. Её безмятежный сон говорил о полной уверенности в завтрашнем дне.

Ворота психиатрической больницы долго не открывали. Шёл одиннадцатый час, дежурного врача охранники никак не могли отыскать. Вскоре разрешение было получено, и «скорая», благополучно въехав на территорию, вырулила к приёмному отделению.
- Словно другая страна, - недовольно проговорил водитель, выключая мотор. - Раз сигналит «скорая» - пропускай, не на экскурсию же приехали?! Точно государственная граница - колючая проволока, забор, только овчарок не хватает.
- Не бурчи, Степаныч, - улыбнулась Мария Ивановна, ведя неизвестную следом за быстро шагающим к железной двери доктором. - Лучше пойдём с нами, развеешься. Или боишься?
И то правда, бог знает, сколько придётся торчать в этом мрачном дворе под блуждающим светом прожектора, пока не передадут больную в надёжные руки. Да и замлевшим конечностям требовалась разминка.
- С тобой, Маш, куда угодно, - приняв благодушное настроение, подыграл ей Степаныч. - Даже к психам!
Щёлкнул автоматический замок, открылась дверь. За ней оказалась ещё одна дверь, только решётчатая. Находящийся за металлическими прутьями громадный санитар молча повернул ключ, не спеша раскрыл дверь до упора и кивнул, мол, проходите. Ни один мускул, ни одна чёрточка на его мясистом лице не дёрнулись. Выпуклые глаза, словно пуговицы, не мигая, глядели в пустоту. После того, как четвёрка вошла, закатанные по локоть руки санитара механически вернули решётку в исходное положение, вынули ключ и указали на стоящие вдоль стены кресла.
- От такого громилы не убежишь, - заключил Степаныч, когда санитар, оставив их в коридоре, удалился. - Прямо мясник какой-то! Может, мы напрасно её сюда привезли, взяли грех на душу?
- Сейчас придёт дежурный врач, и всё станет ясно, - устало ответил доктор, садясь в кресло рядом с неизвестной. По всему видно было, он уже смирился с тем, что упрёков от молодой жены ему не избежать. С другой стороны больной присела Мария Ивановна.
Наконец пришёл дежурный психиатр. Маленький, лысенький, с куцей бородкой, в длинном, сморщенном сером халате. Сев на фельдшерское место и задав женщине несколько «профессиональных» вопросов, он с торжественным видом объявил:
- Наша!
Молодой врач с психиатром удалились для оформления документов, больную увёл санитар. Мария Ивановна со Степанычем остались одни. Водитель подошёл к окну взглянуть на машину. Та сиротливо стояла во дворе, выхваченная из темноты ярким, ослепляющим светом прожектора, налипший на лобовое стекло снег белыми шапками утомлённо сваливался вниз. Удручающая картина ещё больше показывала ужас заточения и невозможности его избежать. Одиночество - то же заточение, только заточение внутри себя.
Вдруг голос фельдшера заставил его обернуться.
- Что, подруга, пришла проститься?
В кресле рядом с Марией Ивановной сидела спасённая ими неизвестная, только уже в халате и тапочках.
- Что, понравилось с нами? Но петь мы уже не будем. Сейчас наш доктор придёт, мы уедем, а ты останешься, - ласково сказала Мария Ивановна. - Здесь тебе будет хорошо - никаких забот: кормят, поют, одевают, крыша над головой, соседи весёлые…
- Смотри, уже переодели, - удивился водитель.
- Долго ли умеючи… - подтвердила фельдшер.
Но лицо женщины ничего не выражало: ни радости, ни огорчения. Оно, как там, на шоссе под снегом, было погружено в собственные мысли. В этой скорбной тишине как-то по-новому виделась отрешённость неизвестной, тусклый свет под тяжёлой тенью Степаныча превращал её в безжизненную восковую фигуру.
Степаныч вздрогнул:
- Как привидение! Не приведи Господи!.. А она не убежит, Маш?
- Да брось ты, Степаныч. Если даже и убежит, так в свою же палату.
Слово «палата», хотя и с некоторой задержкой, но стало возвращать женщину на землю. Она окинула взглядом фигуру водителя, чуть остановившись на его животе, подмигнула фельдшеру и снова, как в машине, с крепко закрытым ртом запела. Счастливые глаза её просили сделать то же самое и Марию Ивановну.
- Нет, подруга, - замотала та головой. - Мы уже с тобой пели. Ты же дома, а нам ещё ехать.
Снова наступила тишина, и, казалось, никому не хотелось её нарушать.
Через некоторое время в глубине коридора послышались шаги. Из полумрака, всё больше проявляясь на свету, к ним приближались молодой доктор и санитар. В руках санитара поблескивал длинный стальной ключ.
- Ну, подруга, прощай! - поднялась Мария Ивановна. - И больше не убегай, хорошо?
Поравнявшись с больной, санитар вдруг резко остановился, несколько раз протёр глаза массивными ладонями и громко, словно в рупор, закричал:
- Егорова?
В полумраке оголённые по локоть руки, сложенные на животе, набухли, волосы на них потемнели, словно осыпанные сажей, ключ засверкал сталью, как лезвие ножа.
От неожиданности больная вздрогнула, вскочила с кресла, но онемевшие внезапно ноги подкосились, и она медленно опустилась на пол.
- Егорова! - строго повторил он. - Дрянь ты этакая! Опять убежала? Сейчас засажу укол, тогда будешь знать!
На больную было жалко смотреть. Слёзы ручьём катились из отчаянно моргавших глаз, дрожащие губы и широко открытый рот, тщетно пытавшийся вобрать воздух, хотели что-то изречь, но ничего не получалось. Её колотил такой озноб, что впору было принести обратно её тёплое пальто и снова в него закутать. Тот холод, который был на шоссе, казалось, возвратился.
Видя состояние женщины, Мария Ивановна, бесстрашно оттолкнув санитара, присела рядом на корточки и взяла её руки в свои:
- Успокойся, подруга, всё хорошо…
- Ты что творишь! - вмешался Степаныч возмущённо. - Она же человек, хоть и сумасшедший, но - человек. Где твоя выдержка?!
Не ожидавший такой поддержки, амбал набычился, стал в стойку, но, присмотревшись ещё раз к больной, молча повернулся и быстро ушёл.
- Вот те на!.. Ну, что теперь делать? И не уедешь, и эту не бросишь… - глядя в пустой коридор, раздражённо произнёс доктор. - Наверное, за дежурным пошёл. А тот небось спирт квасит, он и мне предлагал, только я отказался. Без спирта тут, наверное, не поработаешь? Станешь таким же шизиком, как и они.
- Да нет, побежал за шприцем, - предположил Степаныч.
Мария Ивановна усадила больную обратно в кресло, обняла и приложила её голову к своему плечу. Та продолжала всхлипывать.
- Время-то!.. Смена давно уже закончилась, - махнул рукой доктор. - Торчи тут теперь!..
- Ничего, посидишь, жена подождёт, ничего с ней не станет, - незло сказала фельдшер, не глядя на нетерпеливого напарника. - У вас вся жизнь впереди. Она же у тебя не одна, не брошенная. Вот кто - одна.
Степаныч с доктором, не сговариваясь, посмотрели на больную. А та, согретая на плече фельдшера, тихо посапывала.
- Хоть бы хны! - удивлённо воскликнул Степаныч. - Спит себе, и никакой укол не нужен.
- Да… - подтвердил доктор. - Что ж она всё спит! В машине спала, здесь…
- Наверное, во сне она перестаёт быть одинокой, - понимающе заключил Степаныч.
- Но почему такая реакция санитара? Выпустил бы нас и забрал её спокойно.
Но вскоре поступок амбала стал ясен. Он пришёл и пришёл не один. Дежурный психиатр, пошатываясь, держал за руку ещё одну больную, точь-в-точь похожую на спящую в кресле Егорову. Санитар без церемоний поднял её с кресла и подвёл к психиатру.
- У нас и не такое бывает, ребята, - сказал дежурный, хитро заглядывая каждому в глаза. - Была одна Егорова, стало две.
И действительно, рядом с подобранной на шоссе неизвестной стояло такое же чудо, тоже переодетое в халат и тапочки, как и она, и радостно улыбалось. Их было не различить, словно перед каждой находилось зеркало, и смотрели друг в друга два отражения. И черты лица, и волосы, и осанка повторялись, как две капли воды, даже голоса были похожими. Окружённые людьми в белых халатах, они, не замечая никого вокруг, смотрели друг на дружку и счастливо пели. В этом звуке улавливалось что-то бесконечно далёкое, навсегда забытое, доброе и ласковое, как колыбельная песня матери.

Одиночество - страшное наказание для любого человека: для нищего или сытого, для больного или здорового. Оно убивает постепенно, как болезнь, шаг за шагом, день за днём точит язву в душе. Может, от характера неуживчивого, от эгоизма, склонности к затворничеству, а может, за грехи, настоящие или прошлые, совершённые ещё до тебя, приходит эта кара? Кто ж его знает… За всё наступает расплата. От одиночества спасает только встреча с другим одиночеством, таким же несчастным и покинутым. Они нежданно-негаданно находят друг друга, и тогда не одному, а двум одиночествам на земле становится легче.
Степаныч молча повернул ключ зажигания, вырулил к воротам, просигналил. За воротами молодой врач сообщил диспетчеру, что едут «домой», и затих. Мария Ивановна, переложив на другое кресло колбасу и сыр, села спиной к водителю. Говорить не хотелось, усталость вкупе с впечатлениями настолько сдавило её сознание, что ни видеть, ни слышать никого не хотелось, даже бригаду. Одной плохо, конечно, плохо, но бывают минуты, когда одиночество просто необходимо, когда ищешь спасение именно в нём, отстраняясь от всего мира невидимой стеною.
Ночной город тускло светился, пустынные улицы уныло тянулись рваными, неровными сугробами, съёжившиеся от мороза дома торопливо бежали назад. Редкие автомобили, проезжая перекрёстки, оставляли после себя клубы серого, как халат психиатра, пара.
Ещё у светофора Степаныч заметил знакомую фигуру на автобусной остановке. Она сидела у столба, нахохленная и припорошенная с ног до головы снегом, прижимала к груди сумочку и не двигалась. Дождавшись зелёного сигнала, Степаныч тронулся и, не сводя с неё глаз, медленно пересёк перекрёсток. Приняв вправо, вплотную к сугробам, он тихо подъехал к остановке и затормозил.
Перед ним была Егорова, непонимающим взглядом смотревшая сквозь «скорую» и водителя. Длинное пальто и платок с обильно налипшими снежинками говорили о долгом здесь пребывании. Умом Степаныч понимал, что он ошибся, что этого не может быть. Не смогла же она так быстро убежать из больницы и оказаться раньше их на остановке? Но глаза говорили об обратном: перед ним сидела Егорова, и от этой истины не уйти. Кажется, она теперь всю жизнь будет следовать за ним.
Водитель коротко посигналил - никакой реакции, пару раз мигнул фарами - ответа не последовало. Женщина продолжала сидеть, как ни в чём не бывало, и смотреть перед собой. Тогда он легонько толкнул доктора, но тот отвернулся от окна и ещё больше втянул голову в плечи.
Постояв ещё немного, Степаныч нажал на газ. Глядя в зеркало на удаляющуюся под фонарным столбом Егорову, он успокаивал себя тем, что нельзя быть таким сердобольным, что всех одиночеств не подберёшь и не отогреешь, да и не факт, что им, одиночествам, это нужно.
Вскоре он уже мчал по просторному, расчищенному шоссе на базу. Молодой врач делал вид, что спал, фельдшер затихла в салоне, будто её и не было там вовсе. Печка работала, в приёмнике тихо о чём-то пели. Степаныч уже не смотрел по сторонам, ему теперь не было дела до всякого рода одиночеств. И что за одиночества такие, которые хотят быть таковыми!.. Гордыня, дурь, нежелание понять и простить - вот что изначально рождает одиночество. Нужно урезонить в себе эту спесь и дорожить всем, что имеешь, особенно родными людьми.
«Интересно, - подумал он, - согласится ли старуха поехать вместе с ним в Америку? Сын с внуком там одни, и им наверняка время от времени требуется «скорая помощь», как вот этой Егоровой. Скорая, она ведь не только для тела, но и для души. И неважно, кто кому явится скорой помощью - они с бабкой или сын с внуком. Главное - избежать одиночества».
Степаныч мчал, не различая ни светофоров, ни сплошных линий на примороженном асфальте. Он торопился рассказать старухе о своём решении и о том открытии, которое перевернуло его сознание на сто восемьдесят градусов. Оказывается, одиночество наступает не тогда, когда ты старый и дряхлый, оно зарождается в молодости, в лихости и бесшабашности, когда многое получается и легко достигается цель. Вокруг масса людей, близких, друзей, которые, в сущности, к тебе безразличны. Вот тогда и нужен родной человек, хоть замухрышка, хоть бомж, но родной. Ведь без него сама основа рода человеческого, родная кровь, теряет всякий смысл. Какая же она родная, если живут оторванными друг от друга и ничего родного не осталось?! Ни земли, ни воздуха, ни языка… ни родины… Он так и объяснит старухе, что сыну с внуком нужна срочная помощь, и помощь эта - они.
Степаныч прокручивал в голове доводы, что должны будут убедить жену в незамедлительном отъезде за границу, перебирал все эпитеты и сравнения, так или иначе связанные со «скорой помощью», но так и не догадался, что скорой помощью для него явилась сидящая на шоссе незнакомка. Ему даже в голову не пришло, что занесённая снегом Егорова, а может, вовсе и не Егорова, которую он оставил мёрзнуть на остановке, спасла его от одиночества. И ещё, быть может, кого-нибудь спасёт.

"Наша улица” №148 (3) март 2012