Сергей Ворона "Чужие" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва
Сергей Ворона о себе: "Родился я в станице Тамань на Кубани. В 1986 году окончил гидромелиоративный факультет Кубанского сельхозинститута и по общему распределению поехал в Тульскую область. Там работал мелиоратором, механиком, там же появились в периодической печати первые мои рассказы. Вскоре волей судьбы был заброшен в Калужскую область, где много лет проработал газетчиком в одной из «районок». Продолжал писать прозу, рассказы публиковались на территории бывшего СССР в газетах и коллективных сборниках (часто под псевдонимом Сергей Таманец). В 1993 году окончил заочно Литературный институт им. А. М. Горького. Профессий и мест работы сменил столько, что не осталось чистой строки в трудовой книжке. В настоящее время проживаю там, где родился и провел свое детство".
Сергей Ворона
ЧУЖИЕ
рассказ
Под утро в купе осталось двое.
Худенькая женщина, лет сорока пяти, с горделивой осанкой сидела у окна и пальцами обеих рук мяла носовой платочек на столе. Юноша, свесив с верхней полки круглую, как тыква, голову, глядел то на отражавшееся в стекле лицо попутчицы, то дальше – на навевающее скуку снежное пространство. «Что-то она уж слишком из себя… – думал он о женщине. – Высокомерная… Вчера вошла, холодно: «Здравствуйте» – и больше ни слова за вечер. И вот, уже с утра царицей сидит…» Он поздоровался равнодушно, не надеясь услышать что-нибудь в ответ, спустился к двери, вытащил из куртки сигареты, взял полотенце…
Когда он вернулся, женщина готовила завтрак. На пластиковой тарелочке уже лежали тонко нарезанные помидоры, полоски розовой ветчины и белый хлеб.
– Присаживайтесь, молодой человек, – неожиданно мягко пригласила женщина и наклонилась к своей сумке. – Помяните дядю Юру… мужа моего.
Юноша немного растерялся.
– Я кушать не хочу, – пробормотал он скороговоркой, еще раз скосив глаз на скромный стол, накрытый явно не на двоих. – Мне-то и ехать тут осталось…
– Я вам не кушать предлагаю… – голос женщины дрогнул. – Просто посидите, помяните… Вот, нашла… – Она расстелила перед присевшим юношей розовую салфетку. – Это для рук… Что же вы? Поминайте, поминайте… Мне что-то не хочется… А вы, пожалуйста... – И ближе к нему подтолкнула тарелочку. – Вы не думайте, ветчина свежая…
«Из интеллигентов, – подумал молодой человек, обратив внимание на ее чистые тонкие пальцы и в меру длинные ногти под перламутровым лаком. – Они ветчину недельной давности есть не станут. Все у них свежее… А умирают – как все, от какой-нибудь обычной болячки…»
Некоторое время они молчат. Юноша двигает челюстями медленно и проглатывает с видимой неохотой: ему хочется чаю, но на титане, как предупредила утром проводница, неожиданно потёк кран. Надо немного подождать, а в соседний вагон идти не хочется. Женщина все так же теребит платочек и смотрит с горделиво приподнятой головой в окно. Вдоль насыпи мелькают редкие холмики засыпанного снегом кустарника; в темной полосе, отделившей широкое белое поле от бледного неба, угадываются хвойные леса. И кажется, что над всем этим покойным, спрятавшимся от солнца бледно-сизым маревом, словно замерзшим пустынным миром, наполняя глухой тоской и купе, плывут однообразные позывные колес поезда.
– Вы в Москву? – спросил юноша.
– Да… – Женщина слегка кивнула, не отрываясь от окна. – Там пересадка… Дальше электричкой в Иваново, на могилку…
– Сами из Краснодара?
– Да. У нас родственники в Иваново. В минувшем году гостили у них в это время.
Муж простыл, недельку поболел и…
– Легкие?
– Менингит. Он болел еще молодым. Вылечился. А год назад… Кто бы мог подумать? Поехали на Новый год, и все так ужасно обернулось.
Женщина слегка сдавила пальцами веки у переносицы, словно глаза ее устали смотреть на заискрившийся вдруг под явившимся солнцем снег, и потом внимательно поглядела на крепкие розовые щеки своего попутчика. «Носик ее портит, – подумал тот, втягивая ртом ломтик ветчины. – Вроде орлиного… Опустит – Баба Яга. Задерет – гордыня, высокомерие… А так, вроде ничего: симпатичная, не такая уж и старая… Найдет себе еще…»
– Я тоже еду на Новый год, – сказал он, старательно прожевывая мясо. – К девушке. Летом в Анапе познакомились. Вместе отдыхали… А тут шлёт мне на мобильник: приезжай, мол, Новый год вместе встретим, кремль тебе покажу… Она про этот кремль мне летом все уши прожужжала. Я ей говорю: не верю, откуда в твоей Туле быть кремлю? Кремль – в Москве! Там президент. Сам по телевизору видел! А она опять за свое… Она вообще, если чем-нибудь заразилась – не остановить. Достал из моря ей краба – разговоров на целый день… И ни про что про другое, как про этого краба, что про тот кремль.
– Почему же, – улыбнулась женщина снисходительно. – В Туле действительно есть кремль, как во многих древних русских городах. Стены из красного кирпича, по архитектуре напоминают стены Московского Кремля, только ниже…
Юноша перестал жевать. Всё, как и голова, стало у него на удивление вдруг круглым: и глаза, и щеки, и рот, и пошевелившиеся от растерянности оттопыренные уши.
– Это, что же… – Прошептал он. – Это тогда мне надо будет за раз съесть пять килограммов пряников!
– С чего бы это? – Женщина издала звук, похожий на смешок, и поднесла руку с платочком к губам.
– Мы на спор… Если кремль есть, то Юлька, знакомая моя, покупает пять килограммов, и я их ем, и ем всухомятку… А я всухомятку не могу: слюна не выделяется, запивать надо… Знала, на чем меня поймать… Лучше б на бутылку спорили.
– Съешь, и с превеликим удовольствием, – рассмеялась женщина уже открыто. – Тульские пряники с повидлом, с джемом, есть медовые, так вкусны, что один съешь – другой сам в рот лезет.
– Вы бывали в Туле?! – удивился юноша неподдельно. – Надо же! А мне уже двадцать один, а я так нигде и не был… В армии – и то, пхнули в какую-то тайгу… Бр-р-р… Кругом одни сосны! В карауле стоял – рысь видел, рядом прошла…
– Ваша жизнь только у истока, вот и увидите Тулу… А я преподаю историю в школе, часто возила свой класс на разные экскурсии. Раньше с поездками проще было… И по финансовым соображениям, и по части ночлега… И даже по восприятию: увидеть своими глазами, прикоснуться руками, душой. Ныне же: влез в интернет, и кажется, что весь мир перед тобою, и ты все знаешь… Виртуальность, обман, пустота – то, что раньше в школе называли зубрежкой. Реальность прекрасного – это теперь для богатых… А вообще Тула – не только пряники, самовары… Это просто замечательный город, с таким глубоким историческим и культурным прошлым…
– А муж ваш кем работал? – перебил юноша.
«Уж точно, – подумал он, – и тут учительница учительницей. У самой, уж точно, компьютер есть, а распаляется: интернет – пустота, обман… Учит! У всех пацанов есть компьютеры, я один только… пустота для них».
– И он педагогом…
– А-а-а… – протянул юноша как-то неопределенно.
– Удивительный был человек. Очень поэзию любил, сам немного сочинял. А преподавал физику. Для меня всю жизнь остается загадкой: как человек может совмещать в себе одновременно любовь к сухим формулам и нежным словесным образам? А он часто повторял: есть дело для ума и заработка, а есть – для отдохновения души.
– Ну, я в этом не разбираюсь. Главное, чтобы хорошо платили. Тогда все на месте: и голова, и душа. Я из пригорода, до армии сварщиком работал. Вернулся – работы денежной нету. Домашнее подворье развалилось: корма дорогие, налоги… Только куры и остались…. Какая тут, к черту, душа? Душа только болит, а выхода никакого: во все стороны, куда ни ткнись, – тупики… Отец говорит: «Нами правит Мамай. Это на долго…Нам бы сейчас князя Донского…» Его на старости лет на книжки потянуло, на всякие там исторические… А что та история? Цари все эти, коммунисты… Раньше был один хозяин всему голова: как сказал – так и делай. Иначе – в тюрьму, в лагерь… А теперь всяк может стать хозяином, только б деньжата завелись… Кто у нас сейчас сильнее: президент или олигарх? Кто до кого с протянутой рукой идет? То-то же… Так и должно быть. Деньги – это все! Свобода и независимость. Ничего, на следующий год я поступлю в колледж. Потом пристроюсь в промтоварный магазин продавцом-консультантом. Вот где деньги – в торговле! И компьютер стоящий куплю. А кому нравится, тот пусть варит за копейки все эти сеялки-веялки…. в дождь, в слякоть. Пусть к старости зарабатывает ревматизм да радикулит, как батя мой…
– Да, зима у нас такая: то сиротский снежок, то затяжной родимый дождик. Что-то среднее между поздней осенью и ранней весной. Неопределенное время года: в календаре есть, в природе нет. Юра хохотал, когда ему однажды пришла мысль, и он сравнил экономическую деятельность наших руководителей с южной зимой… За что ни возьмутся – все в слякоть превращают. А виновными выставляют тех, кто в этой слякоти барахтается. Сейчас и слово такое не произносят вслух – народ. Все больше говорят: избиратели, налогоплательщики, средний класс, неимущий класс, бомжи… Всех рассортировали по социальным полочкам. Так удобнее скрывать свою беспомощность и ни за что не нести ответственности. Если кто разместился на какой-нибудь полочке неуютно, тот, значит, сам и виноват в том, что сидит именно на этой неуютной полочке, а не на другой… – Женщина пристально посмотрела на юношу, в его ничего не выражавшие тусклые глаза, и показала платочком в окно. – Вот она, настоящая русская зима. Снег, тишина, вон дальний лесок, а вон там, похоже, вся в снегу деревенька… дымки – в наш век еще дровами топят… Скоро будет один примечательный переезд. Я по времени пути определяю. Крохотный желтый домик, одинокая женщина в фуфайке с флажком… Поезд наш не притормаживает, проносится, а это возникает как видение. Кругом белым-бело и вдруг – пожар! – большое дерево с ягодами рябины. На юге такое не увидеть. Юра всякий раз с волнением ожидал этой встречи. Гляди, гляди, говорил мне, вот сейчас, сейчас будет: «В саду горит костер рябины красной, Но никого не может он согреть». Он очень ценил Есенина. Считал, что только кондовая Россия может дать настоящего поэта с национальной душой. А у нас, на окраине… Он и о себе говорил: я не поэт, даже не стихотворец, я – рифмотворец…
«Вы так говорите, как будто сами не с окраины, – подумал юноша недоброжелательно. – Будто на юге вам все чужое…»
– А-а, п-очему вы едете од-на? – спросил он, подавляя зевок. Он давно умял всухомятку все, что было на столе, и отчужденный голос учительницы, говорившей ему непонятно о чем, и монотонный перестук колес бегущего на север поезда, его мягко убаюкивали. – А дети?
– Что? – ответила женщина машинально, все так же глядя в равнодушную белую пустоту. – Нет. Я одна…
Они замолчали.
...И в тамбуре было одиноко и неуютно. Грохотала вагонная сцепка, тянуло стылыми сквозняками, и колеса стучали совсем по-иному – с режущим слух стальным лязганьем. Молодой человек закурил и отошел в угол… За окном мелькнуло вдруг огромное красное пятно, и, тут же, вспомнив свою попутчицу, он потянулся быстро вперед, прильнул к стеклу… Но все было уже позади. «Ну и ладно… – успокоил он себя. – Додумаю сам: хатенку-курятник, бабу с флажком и ту рябину. Будет что рассказать… той же Юльке. Любит она все такое, сногсшибательное: кремль, крабов… А пряники есть не стану: что я – ребенок, что ли?»
Ему не дано было еще знать, что такое одиночество.
Тамань
“Наша улица” №148 (3) март 2012
Охраняется законом РФ об авторском праве