Юрий Кувалдин "Князь" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

КНЯЗЬ

рассказ

Всему свой ряд и лад и срок:  
В один присест, бывало,  
Катал я в рифму по сто строк,  
И всё казалось мало.    
Был неогляден день с утра,  
А нынче дело к ночи.  
Болтливость - старости  сестра, - 
Короче. Покороче.

1969 

Александр Твардовский

Он стоял в ванной перед зеркалом и намыливал щеки для бритья. Брился он с 5 класса.
Зазвонил в прихожей телефон. С намыленными щеками он подбежал, поднял трубку.
- Можно Аделаиду Никифоровну? - раздался басовитый мужской голос.
Прижав трубку к груди, крикнул в сторону кухни:
- Ма, тебя к телефону.
Из кухни вышла высокая, большая женщина в шелковом с розами по черному фону халате.
Он продолжил бритьё.
Он собирался на пруд купаться. С подружкой.
- Хороший день, - сказал он, приставив козырек ладони от солнца ко лбу.
Она промолчала, шла тихо.
И он замолчал. Так и шли.
Князь, можно было подумать, что фамилия у него была "Князев", но нет, фамилия у него была самая обыкновенная - "Мышкин", а вот прозвали его "Князем" потому, что он всю дорогу читал роман "Идиот", и сколько его знали ребята, он всё время таскал с собой эту книгу, и сейчас на пруд он притащился с нею. Тогда многие стали читать этого "Идиота", потому что по телевизору показали такой фильм с артистом Юрием Яковлевым из театра Вахтангова в роли этого самого Мышкина.
А Мышкин как узнал, что у князя была фамилия "Мышкин", так сразу вцепился в книгу. Сначала он, конечно, очень обиделся.
И ещё изумился, что там действует Аделаида, как его мама.
- Мам, а ты знаешь, что ты есть в "Идиоте"? - спросил Князь.
- Конечно, - воскликнула мама, помешивая овсянку в ковшике. - Это дедушка так меня назвал. Он обожал Достоевского.
- Он и сейчас в Париже преподает Достоевского? - спросил Князь.
- Да.
Большая комната вся была в книгах, справа и слева до потолка возвышались книжные шкафы.
Но школа отбила интерес к классике. Князь с восторгом читал всё антисоветское: Солженицына, Шаламова, Мандельштама, Булгакова - то есть всё то, что читали под партой его сверсники.
У нас здесь всё делается поперёк!
До этого Мышкина он уже один раз удивлялся фамилии "Мышкин", не своей, к своей он привык, а вратаря хоккейной команды "Крылья советов". В воротах стоял Мышкин. Прямо опечалился, как это так может быть. Объясняли ему - это однофамильцы. Но почему? Отвечали, что когда-то, в давние времена, были родственниками.
А у нас так повелось, как что по телевизору покажут, так то сразу начинают все вместе читать, все экземпляры в библиотеках разберут и дружно всей страной читают. Бывало, едешь в метро, а все только то и делают, что читают "Идиота", дожидаясь того места, когда Настасья Филипповна начнет деньги в камин швырять.
Но до камина Князь ещё не дочитал. Он очень хотел дочитать до этого места, но прочитав с самого начала страниц десять, останавливался. По разным причинам. Но главная из них была - невыносимая скука, которая охватывала Князя после первых же строк романа. Черт знает, сколько раз он начинал читать роман, но так и не продвинулся дальше этих десяти страниц.
Он открывал книгу почему-то всегда с самого начала, пролистывал титул и натыкался на первые фразы:
"В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона. Из пассажиров были и возвращавшиеся из-за границы; но более были наполнены отделения для третьего класса, и всё людом мелким и деловым, не из очень далека. Все, как водится, устали, у всех отяжелели за ночь глаза, все назяблись, все лица были бледно-желтые, под цвет тумана..." И тут Князь останавливался.
Какой-то тормоз срабатывал. Стоп, и далее ни в какую!
А хотелось заставить себя дочитать, хотя бы первую часть. А их, заглядывал он в конец книги, в оглавление, четыре. Спрашивать у ребят, читали ли они "Идиота", он не решался из-за опасения поставить друзей в неловкое положение. Они скажут, что читали, а на самом деле только смотрели кино. Многие так и отвечали. А Князь полистал эту толстенную книгу и понял, что кино-то кончается только на первой части. Князь выхватывал куски, фразы. Даже в самый конец романа заглядывал, чтобы узнать, чем там всё дело кончится, но ничего не понимал.
Вообще, надо сказать, это был какой-то неподъемный для Князя текст. Вроде сначала он понимал слова, а потом, по мере нарастания этих слов, он переставал понимать, что там и к чему.
Даже под настроеньице не получалось пройти дальше. Вроде бы настроился, начинает вчитываться, а тут тебе тяжелые, плохоперевариваемые вещи, какие-то усложненные, не как принято писать в романах. Хотя бы того же Льва Толстого. Пишет - и всё видишь, понимаешь. А у Достоевского ничего не видно, нет лиц, нет картин, хотя он рисовать их пытается, но образы и лица тонут в безостановочном потоке слов.
Вот у тропинки слева, под кустами, расселись какие-то цыгане, разложили на газете закуску, и сидят весело выпивают.
Одна с золотыми зубами зовет:
- Молодые, садитесь к нам, стаканчиками чокнемся!
Князь с некоторым испугом ответил:
- Спасибо, мы к урокам готовимся. - И приподнял в руке толстую свою книгу.
Они шли по аллее к пруду.
Много лишних слов написал Достоевский.
Это теперь туго уяснил Князь. Но отказаться от чтения "Идиота" не мог.
И опять попадал на то самое, которое почти наизусть выучил: "В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона. Из пассажиров были и возвращавшиеся из-за границы; но более были наполнены отделения для третьего класса, и всё людом мелким и деловым, не из очень далека. Все, как водится, устали, у всех отяжелели за ночь глаза, все назяблись, все лица были бледно-желтые, под цвет тумана..." Нажми, водитель, тормоз наконец!
Какой тормоз? А это он на маге с ребятами слушал:

Нажми, водитель, тормоз, наконец,
Ты нас тиранил три часа подряд.
Слезайте, граждане, приехали, конец -
Охотный ряд, Охотный ряд...

Заставлял сам себя. Поставил задачу, не перепрыгивая с куска на кусок, прочитать подряд весь роман. Так эту задачу нужно решить. Ну, чтоб самому перед собой не было стыдно. И вот Князь почти третий месяц носит всюду эту книгу, что называется, мусолит без толку.
- К каким урокам? - спросила девочка.
Две вороны пролетели над головой, держа в клювах с двух сторон батон, летели параллельно и не падали, и не роняли батон.
- Это я так, - сказал Князь, и пожал плечами.
Он остановился.
Всюду на аллее было битое стекло, какие-то ржавые гвозди, бутылочные пробки...
Князь зачем-то пригласил эту девчонку. Сидели на берегу, смотрели на воду, и стеснялись раздеться. За спиной тихо шелестели листвой березки. Как это чувство передать? Пошел с девчонкой купаться на пруд. Место Князю там понравилось. С ребятами несколько раз сюда раньше ходил. А тут решил с девчонкой пойти. Хотя встречался с ней раза два-три. Читать под палящим солнцем на берегу - было полнейшим идиотизмом. Что бы сказала девчонка? Даже еще не поцеловались.
Как-то Князь пошел в соседнюю школу на вечер, где и познакомился с ней, ученицей 8 класса, пригласив с колоссальным чувством стеснения её на танго.
И вот сидят у большого пруда, недалеко от станции электрички, и не могут пошевелиться. Она какая-то странная, молчит всё время. И у Князя от этого какое-то торможение возникло, как будто вообще говорить разучился.
Когда встретились, она спросила, кивая на книгу в газетной обертке:
- Что читаешь?
Князь поднял глаза.
- "Идиота".
- А-а, - протянула она рассеянно и замолчала.
Вокруг была Москва, с рельсами, с электричками, с заборами и бесконечными складами.
Они шли по забору в зелени, сочной среди лета и жаркого дня, погруженные сами в себя, смотря по сторонам и не видя ничего. Далеко начинался шум за спиной, въезжала в слух электричка, шум нарастал, свист, вой, скрежет тормозов. А они уходили по аллее все дальше от путей, от складов и заборов. Нужно было идти и о чем-нибудь болтать, но Князь впал в какое-то сопротивление речи. Он крутил, как колеса велосипеда, в своей голове какие-то фрагменты неясных образов, пытался облечь их в слова, но один вид спутницы заковывал его уста. Трудно объяснить, что это было за состояние у школьника 9 класса.
Князь забыл, но, кажется, её звали Наташа. Беленькая, волосы длинные, сзади собраны резиночкой. Глаза голубые. Верхняя губка вздернута. Добавить ли, как он Наташу провожал в Измайлово, где она занималась в конной секции? Это для Князя было странно. Такая красивая девочка, и трясется на лошади. При этом он чуть отставал и быстро, чтобы Наташа не заметила, смотрел на её попку, не большую, и не маленькую, но такую, которую очень хотелось погладить.
Его сердце учащенно забилось, испуганное, но с едва чувствуемым проблеском надежды.
И тут против воли, как будто это был не он, Князь взял и ущипнул ее за эту соблазнительную попку.
А Наташа хоть бы хны! Или сделала такой вид. Хихикнула, но не проронила ни слова.
Когда Князь ходил по улицам, в школу, или просто с ребятами прошвыврнуться, то всё время вглядывался в лица прохожих, чтобы убедиться, что "все лица были бледно-желтые, под цвет тумана". Он, конечно, без тумана вглядывался, и собственно, тумана настоящего никогда у себя на Перовской улице не видел. И где эти бледно-желтые лица гуляют? Может быть в Кусково? На улице Юности. Вот это в самый раз. На улице Юности Достоевский разглядел бледно-желтые лица Рогожина и Мышкина. То есть моё лицо разглядел.
В это время Князь повернул и приподнял свое лицо к солнцу, чтобы оно перестало быть бледным, да еще с желтизной.
И, конечно, нужно было прочитать «Идиота», и мама всё время об этом говорила, потому что маму звали Аделаидой. Редкое имя. Для кого-то другого. А для Князя было самое привычное. Аделалиада.
И Князь услышал.
На скамейке сидели две женщины, разговаривали.
- Это всё философия, - заметила одна, обращаясь прямо к нему, как будто они давно были знакомы, - вы философ и нас приехали поучать.
- Вы, может, и правы, - улыбнулся Князь, - я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать... Это может быть; право, может быть.
Князь не удивился, но прошел с подружкой дальше.
Через некоторое время попалась другая скамейка, на которой сидел бородатый человек со спортивной сумкой на коленях. Пока Князь с подружкой приближался к нему, тот вынул из сумки пластиковый белый пакет, поднёс ко рту, мелькнуло горлышко плоской бутылки, должно быть коньяка, отпил, чуть-чуть поморщился, и поспешно спрятал бутылку.
- Молодой человек, - сказал он, когда Князь с подружкой поравнялся с ним, - у меня есть, что вам рассказать по той книге, - он кивнул на толстую книгу под мышкой у Князя, - которую вы никак не можете одолеть.
Князь сильно удивился. Откуда мог знать бородач, что и как читает он?
- Так вот, - сказал, поднявшись, бородач, - я просидел в тюрьме двенадцать лет. Впрочем, дайте-ка книгу. - И он, не глядя, без спросу, вытащил из-под мышки Князя книгу. Но открывать её не стал, а сразу глухим, каким-то сиплым голосом, стоя перед Князем, забубнил, как дьячок на амвоне:
- Прямо на площади возле церкви сколотили сцену, вроде летней эстрады, эшафотом еще её называют. Там поставили три столба. Привязали меня к одному. Солдаты ружья подняли. Лучи церковного креста бьют мне в глаза…
- Лучи, - повторил еще раз Князь.
- Потом мешок на голову мне нахлобучили...
- Мешок, - повторил Князь.
- Ну и почему же вы не можете пойти далее десятка страниц? - спросил, закашлявшись с хлипами и хрипами человек.
- Да если б там так было кратко сказано, как вы только что описали, я бы всё прочитал взахлёб... Но там же такой наворот слов, что в них тонешь! Ну всё уже, кажется сказал, так нет, вот вам еще, пожалуйте семьсот двадцать три словечка на закуску! - воскликнул Князь. - Вроде бы по отдельности слова понятны. А как их все вместе начинаю читать, то теряю смысл.
И вот то же место Князь обнаружил в книге. Именно обнаружил, почти на целую страницу, что в три слова выразил пьяненький.
Куда столько слов?! Убийца смыслов!
- Мама, а ты сама можешь читать Достоевского? - спросил Князь, садясь завтракать.
- Ну, это исключено. Я люблю Хемингуэя. Вот кого читать истинное удовольствие. Я очень люблю его "Праздник, который всегда с тобой".
- Ты права, - сказал Князь. - Я сам с восторгом эту вещь читаю. Париж, художники... У Эренбурга тоже этот свободный художественный Париж описан. "Люди, годы, жизнь" чудесная книга.
Мама, задумавшись, посмотрела в окно. Её профиль походил на профиль Ахматовой в молодости, на тот период, когда она позировала Модильяни.
- Кстати, - сказала Аделаида Никифоровна, - Эрнест Хемингуэй тоже говорит с большим недовольством в этой вещи о Достоевском. И прямо говорит, что он чрезвычайно многословен.
Лучи от водной глади били в глаза. Князь заслонился ладошкой.
- Клюет! - закричал какой-то рыбак поодаль своему задремавшему приятелю.
Смелый писатель Достоевский. Он повторяет свою петрашевскую историю почти во всех своих произведениях, и забывает об этом.
Ладно.
Хоть до этого места теперь дочитал.
- А вот ты почитай дневники Елены Штакеншнейдер, - сказала мама.
- Где они стоят? - спросил Князь.
- В среднем ряду над телевизором, между болотным Достоевским и Людмилой Сараскиной.
- А… Вот! - отозвался князь, снимая с полки старую в коленкоровом коричневом переплете книгу.
Книга была с пометками, с номерами страниц, вынесенными на форзац, вернее - на нахзац, задний форзац. Должно быть, дед в своё время пометил. Князь принялся читать по этим указаниям:
«1880 год
Воскресенье, 19 октября.
Сегодня были опять все наши и еще Бестужева и Достоевская с детьми. Дети играли и резвились, а большие не резвились, но тоже играли в карты в моей комнате, чтобы не мешать детям. Мы, то есть Соня, Маша, Оля и я, сидели с Анной Григорьевной. И отвела же она наконец свою душу. Сестры слушали ее в первый раз и то ахали с соболезнованием, то покатывались со смеха. Действительно, курьезный человек муж ее, судя по ее словам. Она ночи не спит, придумывая средства обеспечить детей, работает, как каторжная, отказывает себе во всем, на извозчиках не ездит никогда, а он, не говоря уже о том, что содержит брата и пасынка, который не стоит того, чтобы его пускали к отчиму в дом, еще первому встречному сует, что тот у него ни попросит.
Придет с улицы молодой человек, назовется бедным студентом, - ему три рубля. Другой является: был сослан, теперь возвращен Лорис-Меликовым, но жить нечем, надо двенадцать рублей, - двенадцать рублей даются. Нянька старая, помещенная в богадельню, значит, особенно не нуждающаяся, придет, а приходит она часто. "Ты, Анна Григорьевна, - говорит он, - дай ей три рубля, дети пусть дадут по два, а я дам пять". И это повторяется не один раз в год и не три раза, а гораздо, гораздо чаще. Товарищ нуждается или просто знакомый просит - отказа не бывает никому. Плещееву надавали рублей шестьсот; за Пуцыковича поручались и даже за м-м Якоби. "А мне, - продолжала изливаться Анна Григорьевна, - когда начну протестовать и возмущаться, всегда один ответ: "Анна Григорьевна, не хлопочи! Анна Григорьевна, не беспокойся, не тревожь себя, деньги будут!" "Будут, будут!" - повторяла бедная жена удивительного человека и искала в своей модной юбке кармана, чтоб вынуть платок и утереть выступившие слезы; а сестры меняли смех на ахи!
"Вот получим, - всхлипывая, говорила она, - от Каткова пять тысяч рублей, которые он нам еще должен за "Карамазовых", и куплю землю. Пусть ломает ее по кускам и раздает! Вы не поверите, на железной дороге, например, он, как войдет в вокзал, так, кажется, до самого конца путешествия все держит в руках раскрытое портмоне, так его и не прячет, и все смотрит, кому бы из него дать что-нибудь. Гулять ему велели теперь, но он ведь и гулять не пойдет, если нет у него в кармане десяти рублей. Вот так мы и живем. А случись что-нибудь, куда денемся? Чем мы будем жить? Ведь мы нищие! Ведь пенсии нам не дадут!"
И в самом деле ее жаль, трудно ей в самом деле. Но как не удивляться ему и не любить его? А еще говорят, что он злой, жестокий. Никто ведь не знает его милосердия, и не пожалуйся Анна Григорьевна, и мы бы не знали. Я слышу все это, и еще гораздо больше, не в первый раз; она часто жалуется мне в этом роде и плачет.
<...>
Он много рассказывал о Сибири, о каторге, о поселении, но передать его рассказы уж не могу, не припомню теперь, да и перепутались они с "Записками из Мертвого дома" и кое-чем из "Дневника писателя". Но один рассказ как-то врезался в память, а именно о том, как счастлив он был, когда, отбыв каторгу, отправлялся на поселение. Он шел пешком с другими, но встретился им обоз, везший канаты, и он несколько сот верст проехал на этих канатах. Он говорил, что во всю свою жизнь не был так счастлив, не чувствовал себя никогда так хорошо, как сидя на этих неудобных и жестких канатах, с небом над собою, простором и чистым воздухом кругом и чувством свободы в душе.
Жили Достоевские где-то далеко, и жили бедно и в каком-то странном доме. Не припомню теперь, какой он был, каменный или деревянный, но помню, что к ним вела какая-то странная лестница и потом открытая галерея. Кто-то заметил, что Достоевский всегда любил квартиры со странными лестницами и переходами; такова была и та. Я робела, а встретил он меня в высшей степени ласково, даже более того, точно я ему оказала какую-то честь своим посещением, познакомил со своей женой и сказал, что помнит и меня и всех нас и помнит даже, в каких платьях я ходила десять лет тому назад, и что рад возобновить знакомство.
Достоевский не вполне сознавал свою духовную силу, но не чувствовать ее не мог и не мог не видеть отражения ее на других, особливо в последние годы его жизни. А этого уже достаточно, чтобы много думать о себе. Между тем он много о себе не думал, иначе так виновато не заглядывал бы в глаза, наговорив дерзостей, и самые дерзости говорил бы иначе. Он был больной и капризный человек и дерзости свои говорил от каприза, а не от высокомерия. Если бы он был не великим писателем, а простым смертным, и притом таким же больным, то был бы, вероятно, так же капризен и несносен подчас, но этого бы не замечали, потому что и самого его не замечали бы.
Чем больше я думаю о Достоевском, тем больше убеждаюсь, что значение его среди современников вовсе не в литературном его таланте, а в учительстве.
Как сравнить его как романиста с Тургеневым? Читать Тургенева - наслаждение, читать Достоевского - труд, и труд тяжелый, раздражающий. Читая Достоевского, вы чувствуете себя точно прямо с утомительной дороги попавшим вдруг в незнакомую комнату, к незнакомым людям. Все эти люди толкутся вокруг вас, говорят, двигаются, рассказывают самые удивительные вещи, совершают при вас самые неожиданные действия. Слух ваш, зрение напряжены в высшей степени, но не глядеть и не слушать невозможно. До каждого из них вам есть дело, оторваться от них вы не в силах. Но они все тут разом, каждый со своим делом; вы силитесь понять, что тут происходит, силитесь присмотреться, отличить одного от другого людей этих, и если при неимоверных усилиях поймете, что каждый делает и говорит, то зачем они все тут столклись, как попали в эту сутолоку, никогда не поймете; и хоть голова осилит и поймет суть в конце концов, то чувства все-таки изнемогут.
Его называют психологом. Да, он был психолог. Но чтобы быть таким психологом, не надо быть великим писателем, а надо уметь подходить к душе ближнего, надо самому иметь душу добрую, простую, глубокую и не умеющую презирать.
Надо иметь не гордую душу, а мягкую, склоняющуюся, которая может нагнуться, умалиться и пройти в душу ближнего; а там уже видно, чем больна эта душа и чего ей нужно, можно понять ее. Вот его психология и психиатрия, и это к писательству не относится, хотя он умеет об этом писать. Лучше сказать, к таланту романиста не относится.
Достоевский знает все изгибы души человеческой, предвидит судьбы мира, а изящной красоты от пошлой не отличит. Оттого ему и не удаются женские лица, разве одни только мещанские. Многие, со страхом подходя к нему, не видят, как много в нем мещанского, не пошлого, нет, пошл он никогда не бывает, и пошлого в нем нет, но он мещанин. Да, мещанин. Не дворянин, не семинарист, не купец, не человек случайный, вроде художника или ученого, а именно мещанин. И вот этот мещанин - глубочайший мыслитель и гениальный писатель».
Князь даже не заметил, как с непонятным увлечением прочитал всё это. И подумал, вот так бы интересно писал сам Достоевский.
Весь мир, вся жизнь состоят из разных совпадений. Но вот это интересно, как это сам Достоевский рассказал о своей казни своему герою Мышкину? И где и при каких обстоятельствах встречался Достоевский с Мышкиным? Откуда Достоевскому стала известна фамилия Мышкина и его мамы?
Ответьте, будьте любезны?
Дед в Париже преподает Достоевского, а я его никак не разгонюсь прочитать. Что-то постоянно тормозит. Что?
Нет ответа.
Молоденькие. На пруду. Пахнет водорослями, рыбой. Он первый раз с девушкой. Пригласил ее. Беленькая, со вздернутой верхней губкой, видны передние белые резцы. Стесняются раздеться. Князь сидел с ней в одеждах почти без движений. Очень странное стеснение. Какое-то одеревенение. До красноты.
Князь был в белых брюках, Наташа была в белой юбке. На траве сидеть было опасно, дабы не испачкаться, не подзеленить одежду. Покрывал, подстилок они с собой не взяли. Поэтому он сидел на романе "Идиот", толстенной книге, положив её на бугорок, а Наташа сидела у него на коленях. И он боялся пошевелиться, ощущая с каждой минутой страшную энергию возбуждения.
А вы слыхали барабанный бой перед казнью?
Князь едва заметно для самого себя, медленно, очень медленно пропустил свою ладонь под её маечку на живот, и стал опускать руку по телу всё ниже, пока пальцами не почувствовал колющуюся щетину, каковую утром обнаружил на своих щеках. Он в испуге остановил руку. Наташа оглянулась глаза в глаза, и тихо сказала:
- Ну это после того... Я сделала...
- Что? - не понял Князь.
- Ну это... Неужели ты не понимаешь? - голос её дрогнул, и она напряжённо замолчала, чтобы подавить стыд. На глазах у нее выступили слезы.
Князь пытался понять, но в голове стоял другой Князь.

"Наша улица” №149 (4) апрель 2012