Сергей Ворона "Перекрёсток" рассказы
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва
Сергей Ворона о себе: "Родился я в станице Тамань на Кубани. В 1986 году окончил гидромелиоративный факультет Кубанского сельхозинститута и по общему распределению поехал в Тульскую область. Там работал мелиоратором, механиком, там же появились в периодической печати первые мои рассказы. Вскоре волей судьбы был заброшен в Калужскую область, где много лет проработал газетчиком в одной из «районок». Продолжал писать прозу, рассказы публиковались на территории бывшего СССР в газетах и коллективных сборниках (часто под псевдонимом Сергей Таманец). В 1993 году окончил заочно Литературный институт им. А. М. Горького. Профессий и мест работы сменил столько, что не осталось чистой строки в трудовой книжке. В настоящее время проживаю там, где родился и провел свое детство".
Сергей Ворона
ПЕРЕКРЁСТОК
рассказы
ФИГНЯ
Мужики сидят у большого камня-дикаря в редких зарослях вишняка. Местечко уютное – угол скрещения кривых грунтовых улиц – просматривается в четырех пыльных направлениях, а мужиков со стороны без пристального взгляда не разглядеть. На камне лежит хлебушек, сочная же закуска, кислятина, рядом, лишь протяни руку к ветке куста. А к камню прислонено то, без чего – ну никак! – не клеится разговор.
– Не-е-е, – тянет свое Иван, полненький мужичок. – Меня не переделать. Каким был, таким и остался. Перестройки все эти, государственные перевороты, выборы-перевыборы, демократы, либералы… Черт разберет, кто из них кто есть… Пошли они все куда подальше. Был я простым мужиком, мужиком и остался.
С ним редко встречаются: он весь в делах, только ему ведомых заморочках. И к компании пристроился неким скользким образом: проходил мимо, глянул искоса в кусты, услышав знакомые голоса, да и подсел.
В горбачевские перестроечные времена он так же утверждал: да ну их всех, меня уже не сдвинуть с места, пусть молодежь перестраивается. Мол, был я мужиком советского покроя, им и остаюсь. Но подвернулся случай, и отказался он возить чиновничью сошку, перед которой оправдывался лет десять за перерасход бензина: «Что я, пью его я, что ли?!» А спроси у него литр для бензопилы, услышишь: «Откуда? Лимит…» – у самого же старенький «москвичок» в гараже. Словом, юркнул он на предприятие, где непонятно за какие заслуги получил новенький КАМАЗ. В ельцинские пьяно-разбойничьи девяностые, когда предприятие лопнуло, мощный грузовик приватизировал и выгодно продал. И с женой, что работала на прогоревшем предприятии экономистом, они понатыкали по улицам Малой Гавани торговые ларьки. Благополучно пережил рэкет. В новый век, с хлынувшей в Россию нулевой демократией, шагнул уже широким шагом…
– Так уж и остался? – подначивает его Юрка, безработный, бывший шофер с того же исчезнувшего предприятия. – Четыре магазина имеешь, овощной ларек на рынке, восемь колес: «Газель», «ауди». Жена вся в золоте. Продавщицы в магазинах молоденькие…
– А что? – Иван лыбится слащаво при упоминании о молоденьких продавщицах, но на своем стоит невозмутимо. – Каким был, таким и остался. Разве изменился? Вот водочку с вами все так же попиваю. Камень все тот же: сколько тут пито-перепито, говорено-переговорено… А все остальное – фигня на постном масле… Давай наливай, а то мне пора уж… Не скупись, лей полный. Как вы эту гадость пьете, «палёнка»…
– Мог бы и своей из магазина принести, – бурчит себе под нос Юрка, но в отдачу своих слов не верит, – да колбаски на закуску.
Иван раздувает пухлые розовые щеки, фыркает и, сдвинув косматые брови, вливает водку в свою пасть. Отломив добрый кусок хлеба и прожевывая на ходу, бросает со смешком на прощание:
– В следующий раз, ребятки, в следующий раз как-нибудь…
И продирается сквозь вишняк, подергивая в довольстве круглыми плечами, к своим сверкающим автомобилям, к своим магазинам, забитым колбасой и рыбой, шмотками и бытовой техникой, к роскошной в золоте некрасивой жене, одним своим высокомерным взглядом меняющей ревниво, как перчатки, молодых продавщиц в своих магазинах…
Действительно, Иван совсем не изменился. Таких, как он, в века не изменит ни голод, ни холод, ни всемирный потоп…
Хапуга. Халявщик. Жмот.
Иначе о нем никто не думает.
ЧЕЛОВЕК КАК СУЩЕСТВО НЕОДУШЕВЛЕННОЕ
– Гляди, гляди! Это же Петрович… Ну, этот, что физику в школе вёл.
– Кликни его. Есть у меня к нему один вопросик… Эй, Петрович, не проходи мимо!
Ветви кустов колышутся, и присаживается у камня-дикаря седовласый мужичок с подвижными голубыми глазами. Принимает в руки стакан: за что? Да так, за первые вишни в этом году… Хороший тост. Значит, за урожай!
– Петрович, объясни мне одну вещь, – говорит Васька. – Не понимаю…
Васька работает сторожем в детском садике. А был когда-то столяром, пока столярный цех не ликвидировали. У него есть маленький телевизор, еще он выписывает газеты, краевую и местную «Малогаванский вестник», и регулярно берет в библиотеке книги, – и со всем этим барахлом (телеком, газетами и книгами) всякий раз тащится в очередную ночную. Когда у него еще не заплетается язык, то его речам можно вполне разумно внимать…
«Эрудит!» – восхищаются товарищи.
«Трепло!» – снедает жена.
– Петрович, – спрашивает Васька. – Объясни мне, как человеку недалекому, что такое есть ёмкость?
– Что? – Петрович покривился от кислой вишни, выплюнул косточку. – Че-е-го-о?
– Я понимаю, что бочка – это ёмкость, двухлитровая бутылка с водкой, что вот стоит, тоже ёмкость… Но ты же физик, объясни мне по-научному – что есть ёмкость? Я серьезно, я еще трезвый. Так объясни, масштабно, в глобальном, так сказать, смысле.
– Двоечником был… – произносит, вздыхая, седовласый учитель. – Ёмкость – это такое… В общем, куда наливают или насыпают. Тара. Для сыпучих и жидких веществ. Ты сам говорил… бочка. Или вот, валяется песок на дороге – ничто сам по себе. А собери его в ковш, вот тебе и кубометр песка. Короче, ёмкость – это вместилище. То, что можно измерить литрами или кубометрами. Доходчиво?
– Еще как! – Васька тянется к бутылке.
За «доходчивость» пускают стакан по кругу.
– Недавно по телеку смотрел, – говорит Васька, поднимая руку к вишенке на ветке. – Одна шишка из краевой администрации выступала. Архитектор N. В Сочи к Олимпиаде стадион строят. Так шишка говорит, что ёмкость стадиона составит порядка пятидесяти тысяч… Каково выразился! В былые годы строят ферму, говорят, что будет там, например, тысяча голов крупного рогатого скота. Строят кинотеатр, говорят, на триста зрителей. Школа – на столько-то учеников. Скажи теперь, школа – это ёмкость для детей. Пока бегает ребенок по улице, он человек живой. А как попал за стены школы, то уже – предмет неодушевленный. Так сказать, из разряда человеков попал в единицу измерения жидких или сыпучих веществ… А моя семья? Там трое, я тут четвертый… Я тут человек, а они там, в доме, кто? Ну, чинуши, как только не изощряются. А может, они просто издеваются над людьми? Отсюда и жизнь наша такая нескладная, что нами такие руководят…
– Казенщина, – морщится Петрович. – Хотят казаться умнее, чем есть, потому и ляпают что ни попадя. Заумь мозг точит.
– Нет! – заключает упрямый Васька, вывинчивая пробку на бутылке. – Пусть сидят в своем административном вместилище и называют себя единицей измерения этого вместилища. Если им хочется такими быть. А меня оскорблять не надо! Я человек живой, не надо мной измерять бочки или ковши… все то, что является ёмкостью. Я отзываюсь на вопрос: кто? А не: что? Я – одушевленный!
Следующий тост – за людей одушевленных.
Петрович пьет на посошок и, собрав в задумчивости на лбу морщины, выкарабкивается из вишняка.
БЕДОЛАГА
Трещат ветки вишняка, и вслед за горластым: «Гы! Выпить хочу…» вламывается расхристанная фигура – это Володька Водопьян. Беспокойными глазами он ищет то, что ему надо, хватает быстро рукой и присасывается к горлышку.
– Менты, менты задолбали, – произносит он в передых. – Еще глоток…
Летом Володька ходит в расстегнутой до пупа рубахе, осенью и весной – в расстегнутом пиджаке, зимой – в расстегнутом пальто; но во все времена года замочек молнии на его ширинке висит внизу. С пацанячьих времен и до своих пятидесяти пяти от строчит стишки и заметки о «людях хороших» в местный «Малогаванский вестник». В штат его не берут: запойник. А когда-то был ветеринарным врачом, – да в совхозе, где работал, свели под нож всю скотину, фермы развалили, растащили по кирпичикам до фундамента…
– Гы! – говорит Володька, оторвавшись от пластиковой бутылки. С минуту смотрит на ее содержимое, взбалтывает. – Что-то маловато… Сейчас сгоняю в редакцию, затребую в счет гонорара. Еще возьмем. Ходячий анекдот хотите? Вчера в редакцию капитан зашел, ну дед тот, бывший артиллерист, что войну в Праге закончил. Говорит, стою в очереди на почте, за пенсией. Кругом одни бабы. А тут девка-соплячка просовывается, лезет поперед всех. Я на нее: рык! А все бабы на меня: рык! На все голоса орут, мол, у нее ребенок грудной дома остался, ей можно без очереди. Мол, она несчастная, она мать – одиночка… А капитан делает вывод: это, получается, ребенок есть, а мужа нет? Так таких в наше время называли не одиночками, а блядями… Ну как?
Мужики, Юрка и Васька, не открыли и рта: Водопьян уже начал рассказывать, что приключилось с ним сегодня в сквере у моря. Если Володька заговорил, то в его пулеметную речь невозможно вставить слово, лучше молча выпить. Что и сделали.
Утром Володьку посетила муза, и он отправился к морю, чтобы насытиться свежим воздухом, очистить голову от скверны и удивить мир светлыми мыслями. В сквере встретил знакомых, его угостили пивом, и муза с ним неожиданно распрощалась. Топая домой, с осадком грешности в душе, он не заметил, как перед ним остановился полицейский «жигуленок». Чуть не натолкнулся на него. Володьку, как бандита, распяли на капоте, обыскали… И это в центре города, при людях! Стали составлять протокол. Напрасно Володька оправдывался, что выпил всего лишь бутылку пива. Молодые полицейские, из того набора, что ступил на смену милиционерам, бахвалясь знанием современных боевиков, тыкали ему в нос баллончик: ты знаешь, что это такое? ты сейчас все подпишешь! Черт дернул Володьку сказать, что он вполне нормальный, с высшим образованием, сочиняет стихи, сотрудничает с местной газетой «Малогаванский вестник»…
– Так ты писатель?! – прошипел угрожающе тот, с ядовитым баллончиком. – Достоевский сидел, Солженицын сидел… А ты, что, лучше их? С нами поедешь, оформим на пятнадцать суток. Или штраф гони – наличными…
Володька еле их уболтал: мол, живет с матерью, а та лежит больная, не встает, сам кормится случайными заработками… Словом, денег у него – ноль. Протокол все же заставили подписать, что пил не пиво, а водку – за нее штраф больше, а ментам репутация выше. Жди теперь извещение…
– Не наши, залетные… Они летом кормятся по всему побережью. – Володька сунул руку в расстегнутую ширинку и там почесал. – Наверно, из Анапы или Темрюка. Наши-то меня знают. Не трогают, даже когда под забором валяюсь. Толпы пьяных по улицам шастают, в сквере пьют, пьют прямо возле магазина… Мат в воздухе висит, как тучи в грозу… Боятся к толпе подходить. А на честных, порядочных одиночках наживаются. Эх, наглость, наглость… где твоя совесть? Гы!
– Сам виноват, – сказал Васька-эрудит. – Ты выказал свое превосходство над людьми низкого интеллектуального уровня. Они тебе про примитивные боевики и баллончики с ядом, а ты к ним со стихами… Они же из Достоевского или Солженицына и строчки не прочитали, а судят о них как о преступниках… Они тебе доказывают, что ты из ёмкос-ти, а ты им – что ты одушевленный. Дурак! Думай, с кем и о чем говорить…
Водопьян в недоумении выпучил глаза, помолчал и снова присосался к горлышку. Понюхав хлеб, предупредил, чтобы без него не расходились: поплачется, на колени падет, но выцыганит денежку из редактора в счет гонорара.
АТАВИЗМ
Прошелестев в листьях, шмякнулся о камень-дикарь свежий огурец, потом второй; листья еще раз зашумели и удержали на весу пучок зеленого лука.
– Нате вам, – раздался сверху скрипучий голос. – А то обшмонаете вишню, мне не из чего будет компот варить. Расселись тут, алкашье… Работать надо, а не водку жрать средь бела дня.
Над глухим забором, к которому примыкает вишняк, торчит худая лысая голова со смеющимися бесцветными глазами и длиннющим носом-морковкой. Сколько лет старику – в городке никто не знает.
– Дед Петро, какая работа, если ее нету?
– Работа всегда есть. Это Сталина нету. Каждого из вас определил бы на работу, этак лет на двадцать пять
– Может, хряпнешь, дед Петро?
– Может, и хряпну.
Деду подают пластиковый стакан через забор. Спустя мгновение стакан, уже порожний, летит обратно и повисает на ветках вишняка. За забором слышно стариковское кряхтение и рубящие удары тяпки о сухую землю.
– Вишь, как Сталина хвалит, – сказал Юрка, снимая стакан. – А самого-то при Сталине расстреливали, до войны… Я когда шоферил, а он недолго барашек пас, так я его подвозил на кошару. Дорога по-над обрывами. Он место показал, говорит, вот тут меня краснодарские энкаведешники расстреливали. Поставили над обрывом. Он думает: один черт помирать – и сиганул вниз, а высота метров двадцать. Ничего себе не сломал, не зашибся. Обрыв там нависает, сверху ничего не видать. Спуска нет. Его даже не искали. Забился в какую-то щель, до ночи просидел… В город вернулся, а те уже уперли в Краснодар. Он хитрый, дед: при Сталине не расстреляли, от мобилизации в войну отвертелся, нигде постоянно не работал – только числился. То сапожником, то фотографом, то пастухом, то теплицу на пол-огорода соорудил… Всё своё поколение пережил, всех дураками обзывает, и тех, кто в лагерях сгинул… И капитана-артиллериста – за то, что тот у государства мизерную пенсию выслужил, и ту не домой ему приносят, а сам за ней на почту ковыляет, в очередях толкается…
– Что, алкаши, прижучили вашего Водопьяна? – заскрипел снова старческий голос и над забором показались смеющиеся бесцветные глаза. – Слышал, как он тут плакался… Он думал, в административную газетку пописывает, значит, с властью на короткой ноге. А его – раз, и за шкирку! С властью надо дружить, но формально и на расстоянии… Потому что любая власть есть насилие над человеком. Под обух идти – ума большого не надо. Сколько всяких дурней полегло… А за что? За то, чтоб такие, как тот ваш тупорылый Иван, машины и магазины имели, а такие, как вы, умники, водку беспробудно жрали… Тьфу! Ты Васька – эрудит, а балда балдой. Какие времена в России уважают? Ивана Грозного, Петра Великого, Екатерины Второй и Сталина… А теперь папироски выпускают под именем Петра… Тьфу! Превратили Россию в азиатский базар. Я вот башкир в жизнь не видел, а глянь в телевизор – у них своя республика, президент, конституция… А для русских в Российской федерации места не нашлось для своей республики… Поганая ваша демократия.
Деду Петру наливают еще. Назад пустой стакан возвращается лётом на землю. По ту сторону забора – теперь ни звука.
– Чего-то есть в его словах… – задумался Юрка.
– Все потому, что выжил, – сказал Васька-эрудит. – Да и жил не перенапрягаясь. Всех обвел вокруг пальца, тем и рад. А всю жизнь, наверно, дрожал: что вот-вот вспомнят, придут за ним. Переползал с места на место, как ужик. А времена поменялись, вот и вывернул свою изнанку. А за что стреляли – не говорит ведь до сих пор? Вообще про свою жизнь молчит. Хитрый дед…только один на один и остался со своей хитростью в старости.
ПО ДОМАМ
– Допиваем и расходимся. Водопьяна не дождемся. Или в редакции не дали, или кого еще встретил… А может, еще возьмем? Деньги-то есть…
– Хватит. Надо домой что-то принести. Хорошо все-таки пошабашили. Двадцать соток картошки прополоть – не шутка!
– Моя опять скандал закатит. Сына схватит – и будет в меня тыкать: смотри, мол, сынок, какой твой папка пьянь. Его дружок, Иван, вон как развернулся на магазинах, а этот – оторви да выбрось… Еще и в морду плюнет. Я винюсь, завтра буду ниже травы, тише воды… Скандальная баба, но умная… Понимает, что с нашим братом никак нельзя иначе, надо только так...
– А моя дура набитая. Встретит с усмешечкой: что, эрудит-трепло, нашабашил? Деньги покажу, так как будто я и не пьяный, разулыбается вся: хозяин ты наш, копеечку заработал. Накормит и на диван погонит. Спать. Смеется надо мной. Знаешь, как обидно, когда над тобой смеются. Дура…
Мужики выдирают свои шатающиеся тела из вишняка и расходятся по пыльным улицам. Еще один день прошел, похожий чем-то на все прошедшие и отдаленно напоминающий ожидаемые впереди.
Тамань
“Наша улица” №149 (4) апрель 2012
Охраняется законом РФ об авторском праве