Равиль Бухараев "Я - жизнь твоя..." (О стихах Юрия Влодова)
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Равиль Раисович Бухараев (род. 18 октября 1951, Казань) - поэт, прозаик, драматург, журналист и переводчик. Сын выдающегося ученого Раиса Гатича Бухараева.
Окончил механико-математический факультет Казанского университета (1974) и аспирантуру МГУ по кибернетике. С начала 1990-х живет в Англии. Работал продюсером на русской службе Би-би-си; писатель, поэт, журналист, автор исторических книг о распространении ислама в России.
Писал стихи на русском, татарском, английском и венгерском языках. Печатался с 1969.
Член Союза писателей СССР (1977), Союза писателей Венгрии (1989), ПЕН-клубов Венгрии (1990) и США (1997), Европейского общества культуры (Венеция, 1993), Международной академии поэзии (Мадрас, 1995), Всемирной академии искусства и культуры (США, Тайвань, 1994).
Заслуженный деятель искусств Республики Татарстан (2001), лауреат премии Республики Татарстан имени Мусы Джалиля (1986) и Государственной премии Татарстана имени Габдуллы Тукая (2006).
Умер 24 января 2012 г.

вернуться
на главную страницу

Равиль Бухараев
(1951 – 2012)

«Я – ЖИЗНЬ ТВОЯ…»

(О стихах Юрия Влодова)

В советские времена, отбиваясь от молодых и не слишком молодых стихотворцев, упорно разносивших свои рукописные и отпечатанные на пишущей машинке стихи по журнальным редакциям, поднаторевшие редакторы в один голос говорили: «Поэт – это в первую очередь биография!» После этого следовала рекомендация – податься в народ, чтобы впредь писать не «из книг», а «из жизни». Сама по себе эта рекомендация имела под собой безусловные основания – пишущий народ слишком часто принимает за дар Божий само  желание «быть поэтом».
Однако разобраться в том, кто настоящий поэт, а кто стихотворец по выбору, так же просто и сегодня, как это было в античные времена. Поэт не выбирает – быть ли ему откровенным в своей, сродни недугу, жалости к тварному миру – он просто не может иначе, даже если это чревато тем, что не поймут, а то и осудят люди, живущие по неписаным правилам той азартной игры, которую большинство считает жизнью. Как говорил вольнолюбивый Гекльберри Финн: «Будь у меня собака, такая же назойливая, как совесть, я бы ее отравил». Каково же поэту среди легиона имитаторов, лихо изображающих всяческого рода откровенность; каково человеку, который видит эту похотливую фальшь насквозь и всем своим существом осязает, что в подобной атмосфере и его выстраданные, и, как всякая правда, губительные для собственного житейского благополучия слова могут быть приняты за имитацию?

Святые места
Беспределья и блуда.
Окликнешь Христа -
Отзовется Иуда.

Юрию Влодову не нужно было придумывать себе биографию, когда он впервые соприкоснулся с миром профессиональной литературы. В начале шестидесятых он появился в подмосковном писательском поселке Переделкино после своей пестрой, как у Франсуа Вийона, в полных неладах с законом жизни и потому уже тогда, в поздней молодости, знал жизнь, какова она всегда была и есть, несмотря на ее разнообразную внешность. Жизнь человека – она всегда по сути жизнь библейская, где на каждую надежду и на каждую радость полной мерой отмерено всякому смертному и горя, и разочарований, и одиночества в житейской пустыне.

Собутыльник лапотных кудреев -
Я кружу - с котомкой - налегке, -
Самый беспробудный из евреев,
Мыслящих на русском языке.
Я пою дворцы моей эпохи,
Славлю тараканьи закутки:
Есть в моей котомке хлеба крохи, -
Рукописей старых лоскутки.

Бывают, однако, поэтические биографии, которые своей сложностью и неотмирностью заслоняют самого поэта и его стихи. Жизнь Юрия Влодова достойна пера Достоевского или Астафьева, но для меня как читателя его стихов она – далеко не главное. По словам самого Влодова, он ушел из блатного мира, потому что его потянуло «в более интересные места». Во всей этой вийоновской пестроте, в которой мелькает и дальнее родство с одесским Мишкой Япончиком, и близкое знакомство с Чуковским и Пастернаком, и совсем уж неприкаянное бездомье в советской действительности, видится и чувствуется одно: похоже, что человеком и поэтом Юрием Влодовым всегда руководило единственное желание – желание быть подлинным, а не придуманным по чьему-то шаблону. Только свобода подлинности, куда бы она ни завела в реальной жизни и среди реальных людей, дает человеку возможность быть по-настоящему откровенным душой, ибо такая откровенность – событие, а не проходной разговор случайных попутчиков. 
Отверженность от «общества» могла быть выбором самого Юрия Влодова. Но его подлинная драма в том, что его, очевидно талантливого и предельно при этом искреннего поэта, отторг от себя и «более интересный» мир литературы. В те годы, когда он пришел в литературу, в ней царили поэты военного поколения и, казалось бы, ему, поэту военного детства, было в ней место. Тогда это и называлось по-военному – «попасть в обойму». Однако, при всем уважении мэтров к его незаурядному дару подлинности, никто не потеснился тогда. Это, как видно по стихам Юрия Влодова, стало ему очередным библейским уроком и навсегда определило его состояние – быть верным собственному пониманию литературы несмотря ни на что – вплоть до, словами Пастернака, «полной гибели всерьез». Можно по-разному относиться к тому, что, по собственному признанию, он за кусок хлеба и ночлег, бывало, «писал за других». Во всяком случае, для него самого это могло быть доказательством того, что он умеет все и гораздо больше, чем многие из «признанных» поэтов. То, что он на самом деле чувствовал при этом, вполне осязается из сокровенной горечи его эпиграмм и его последующих попыток ставить себе собственные поэтические задачи – например, написать цикл «Портреты». Влодов – профессионал, и у него все задуманное получается. Но когда он подпадает под единственную власть, с которой не может справиться и от которой не может отмахнуться – власть собственного дара Божьего, мороз по коже:
  
Я заглянул в зерцало Бытия...
Прозрачный звон слегка коснулся слуха...
Чу! - за спиной стояла побируха!
"Ты Смерть моя?" - едва промолвил я.
"Я - Жизнь твоя..." - прошамкала старуха.

Очень легко увлечься биографией Юрия Влодова и при этом не увидеть и не понять, что эта драматическая биография в отношении к его стихам важна не сама по себе, но как выстраданное право говорить о Любви к своему отечеству, не сделав из этого, как иные, профессии. Казалось бы, вся жизнь Влодова, создавшего бессмертные строки «Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это!»  давала повод присоединиться к легиону топтателей святынь в начальной кромешной бесовщине пост-советского времени, когда приблатненность стала новой обывательской модой. Но не Юрию Влодову было следовать за модой, иначе не задавал бы он себе вопросов о смыслах и бессмыслицах бытия, искони терзающих российского человека и никак, вот ведь, не дозволяющих этому человеку стать обывателем западного типа.
Российский человек вообще не верит в смерть. Он верит в бессмертие, это бессмертие и есть его отчизна. В неистовой любви к отчизне этой и взыскует-то он не просто бессмертия, а – восторга бессмертия, абсолютной цельности бытия. Подобная цельность недостижима в цивилизации западного типа, где все расписано по полочкам, и поэтому отрицание сей «комфортной» цивилизации – это сама суть русской литературы в ее гоголевско-толстовско-достоевской традиции, где главное – полная беспредельность душевных стремлений. 
Не потребительской свободы ведь жаждет человек, воспитанный на традициях русской литературы, а воли – истинного счастья и гибельного восторга воли. И кто воистину искал – знает: нет воли иначе, чем в неволе Любви. 
Эта книга, которая столько лет ждала читателя, вся исполнена выстраданного света, ибо свет миру чаще всего исходил и исходит только из страдания и сострадания, и не иначе. Кто по себе знает, что такое есть человек, не станет спрохвала ненавидеть или презирать людей. Сдается, что теперь – даже в нынешнее время - стихи Влодова о войне и военном детстве станут хрестоматийными гораздо быстрее, чем даже его чеканные эпиграммы и его философские стихотворения. Именно потому, что российский читатель в тоске по святыням уже исстрадался по такой светлой простоте, по такой естественной и бесстрашной в своей детской наивности искренности.

Бьет из пушки профессор физмата,
Как заправский какой душегуб…
И невинное облачко мата
С черно-белых срывается губ…

Орудийная смолкнет болтанка,
И оттают потом, по весне,
Мертвый след непомерного танка
И лучистый осколыш пенсне…

Совершенно непонятно, почему эти и другие стихи Влодова не попали еще тридцать лет назад в многочисленные антологии стихов о Великой Отечественной…     
Так уж, видно, написано Влодову на роду – не быть поэтом обоймы, даже если это, по определению Ю. Беликова, обойма так называемых «дикороссов», которым никакой закон, ни общественный, ни литературно-цеховой, не писан. При всем очевидном духовном родстве с Есениным и Рубцовым Влодов не попадает и в этот очерченный круг, потому что, хотел он этого или не хотел, он всегда заступал за любой круг, за любую попытку определения.
Считается, что известность – проявление справедливости к поэту. Но сами поэты, да и все люди искусства знают, что известность не приходит сама в человеческое одиночество. Ее, так или иначе, нужно добиваться общением с людьми своего круга и своей профессии. А что, если неукротимое стремление на волю всегда выносит человека из любого круга, из любого набора условностей, из любого общения, в котором есть хоть капля фальши? Человек, который написал «Под этим красным знаменем гореть нам синим пламенем» не мог стать персонально известным подобно Евгению Евтушенко, потому что тогда, в силу той самой справедливости, это и другие его «народные» двустишия не стали бы в такой степени фольклорной частью народного бытия.
Парадокс в том, что имя поэта отторгает его от народной стихии, ставит особняком – и это тоже цена «известности».  Сколько людей поют Есенина, считая, что у песни «слова народные»? В той отрешенной собственной вечности, в которой живет всю жизнь Юрий Влодов, что предпочел бы он, будь у него выбор, – известность своих стихов или собственную известность? Таков был его жизненный крест, а уж он-то знает, что крест не выбирают. 
Юрий Влодов всегда отстаивал право быть только самим собой и заслужил его. Но в этой борьбе, а то и войне с миром он заслужил еще одно, главное для поэта право – на выражение истинного, а не показного сострадания к людям и Отечеству. Тем самым людям и тому самому Отечеству, которые причинили его душе столько горя и даровали столько невыносимой в своей подлинности и горечи Любви:

Сердце зашлось от вороньего плача:
Пьяненький дождь похромал:
Сивая туча - сивушная кляча -
Слепо скользит по холмам:
Я же твердил вам, бухие разини:
"Крест под собой не руби!.."
Молча курю на поминах России,
Как на поминах Любви.

«Се – человек», – помним, где это сказано. «Се – Человек», говорит и Юрий Влодов своими стихами. Не больше, но ведь и никак не меньше. Подлинная святыня, если она есть в душе, сильнее человека. Уже за доказательство этого полузабытого факта бытия должно благодарить – Бога за то, что дает человеку дар, и – человека, когда он, как настоящий поэт Юрий Влодов, вопреки всем казням судьбы осязает благотворную бесценность этого дара.

Лондон

“Наша улица” №150 (5) май 2012