Виктор Крамаренко "Бабушка Маруся" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Виктор Викторович Крамаренко родился 27 октября 1959 года в Днепропетровске. Окончил Московский институт народного хозяйства им. Г.В.Плеханова. Печатался в журналах «Огонёк», «Техника молодёжи», «Сельский календарь», «Молодёжная эстрада», «Брега Тавриды», «Проза», «Московский вестник», «Российский колокол» и др. Автор книг «Все начинается с любви», «Парус надежды» «Встречи с ангелом», «Зиронька», «У Чёрного озера» и др. С журналом «Наша улица» сотрудничает с 2001 года.

вернуться
на главную страницу

Виктор Крамаренко

БАБУШКА МАРУСЯ

рассказ

Третий год продолжаются беды бабушки Маруси, третий год она не держит постояльцев и не кормится от них долгими зимними месяцами. А если всё же везло, так попадались какие-то скупердяи: только на сутки их хватало, а утром - как ветром сдувало. Уж и вперёд деньги не брала, на всю ночь одних оставляла, чтоб не мешать делу молодецкому, но не шёл отдыхающий, хоть тресни.
С тех самых пор, когда из-за угрозы оползня её с дедом переселили на Пушкинскую в заброшенный дом у киностудии, все и началось. Ни колбаски, ни хорошего винца она уже не видела. А как хотелось порой вкусненького. Бывало, проходя по Набережной, вдыхая шашлычные ароматы или заглядывая через стекло ресторанов, за которыми жировали краснорожие тузы с девицами, в две струи текли слюни, сдавливало живот, но эти яства теперь были не по карману. Нет-нет, она находила чем набить желудок, чтоб он не урчал под утро, как ржавая лоцманская колымага в порту. Но разве сравнишь резиновую кукурузу с колбаской, мороженую тюльку с пеленгасом, разве худосочная алыча согреет тело так, как согревала при деде жареная свининка? Да с чесночком и картошечкой!.. Головки красного лука только нагоняли аппетит. Его дед приносил мешками, а теперь приходилось дежурить у гостиничных баков, чтоб притащить домой и высушить сладкую розовую шелуху.
Как не хотела она переезжать на новое место, как не хотела! И добрые люди тогда предупреждали, и Капуста пеной исходила, что не будет жизни в этой развалюхе, что недаром после полицая аж с самой войны никто в ней не селился, потому что там нечистая сила обитает. А ей, нечистой силе, сподручнее жить одной, и прибирает она в первую очередь своих братьев-мужиков, которые не слишком далеко-то от неё и ушли. Но разве деда переспоришь? Жаба-то душит от зависти. Ему страх как захотелось разбогатеть, жить у моря, заиметь постоянных клиентов, не чета тем хохлам, что приезжали без сменки белья и ели по ночам сало собственного засола. Он плевал на слухи о нечистой силе и грезил, что новый дом вскоре примет божеский вид и превратится в гостиницу, где он будет хозяином, а хозяйкой - бабушка Маруся.
Райка Капуста, толстуха и разбойница, по доброте душевной или ещё по какой причине помогла-таки перевезти вещи, но за четыре ходки всю душу вытрясла. Гремя своей тарантачкой с подушками и тюками, посудой и прочим кухонным инвентарём, что наносил дед из брошенных Советской властью санаториев, она своим криком разбудила весь город, разогнала таксистов у «Спартака», отчитывала незадачливую подругу. Проклиная день, когда отбила её у матросов и приютила в своей конуре, пёрла на прохожих, как танк, и не давала слова воткнуть в оправдание. 
- Дура ты, дура! - горланила она на всю улицу, перекликаясь со скрежетом железа и гулкой чечёткой колес о неровную мостовую. - Поселили в «Якоре», так живите! Кормят, поют… Нет, захотелось на старости лет с нечистой силой поякшаться. Тьфу! Как была ты квашнёй, квашнёй и осталась. Мало тебя таскала матросня по кабакам, мало тебя дед дубасил?
- Ну, когда это было, - озираясь по сторонам, краснела бабушка Маруся. - Ты ещё вспомни детдом.
- А как же!.. Тебя ещё тогда прозвали квашнёй, за то что отпор не давала, за то что не головой думала, а задним местом. Уж больно оно вертлявое у тебя! Поманят - и вот оно, здрасьте! А мужикам только его и надо.
- Ну что ты, что ты… - семеня за телегой, смущённо прошептала бабушка Маруся. - При чём здесь это?
- А при том, - ещё круче завизжала Капуста. - Куда поманят мужики, туда тебя и тянуло. Вот и притянуло… Допрыгалась, теперь будешь ублажать ещё и нечистую силу. Вот не повезу, брошу всё к чертям собачьим, раз не слушаешься.
Бабушка Маруся будто нечаянно притронулась к упругой руке соседки, намертво вцепившейся в телегу, и умоляюще погладила её.
- Дед у неё упирается! Зыркни хорошенько, покажи характер, на худой конец, огрей половником, пока спит. С него не убудет, а ты почувствуешь себя человеком, женщиной, а не квашнёй. От них все беды, Маруся, только от них. Вот где твой сейчас, где? В лёжку, небось, лежит, не просыхает, а ты корячься здесь, тяни его барахло. У!.. Бисова душа! Вот, где они у меня сидят!.. Со мной не побалуешь. Враз врежу, да так, что мало не покажется.
Райка, не замедляя ход, поднимала свободную руку, вытягивала пухлую шею и грозно простреливала ненавидящим взглядом идущих навстречу мужчин. Её массивный, как черпак, кулак, казалось, долбил по ошарашенным отдыхающим, сминал в лепёшку шляпы и бейсболки, утверждая непререкаемую бабскую правоту.
- Пусть отдохнёт, - решила возразить бабушка Маруся. - Он, бедный, всю неделю киношников спаивал, чтоб те всё своё оставили и навели хоть какой-то марафет. Ты же видела эту развалюху? А комиссия с исполкома приняла, говорят: въезжайте.
- Во-во, бедный! Пожалела. Их, иродов, надо дубасить, а не жалеть. Приголубь его, накорми, постирай портки, а он, бисова душа, отрезвеет и начнёт тебя колошматить, аж стены задрожат. Что, я не знаю?! А теперь в тех стенах будет ещё один, такой же. Ты что, не знаешь, что там полицай жил, что никто с тех пор там не селился? Не знаешь? Ну ничего, попомнишь моё слово: он его быстро приберёт, а потом и тобой займётся.
«Типун тебе на язык», - только и подумала бабушка Маруся, не в силах спорить с неунимающейся подругой. Она старалась не слушать её, тянуть тарантачку и не думать о будущем, но противный рот то и дело поворачивался к её уху и визжал всякие гадости.

Капуста как в воду глядела: дед толком и не пожил в новом доме. Новоселье отгулял и быстро справился. То ли перепил, то ли сказались ночные походы. Потаскай-ка на своём горбу посуду, разделочные доски, весы, гири, разный кухонный инструмент, да всё по горам, прячась и убегая? Не он бы взял, так другой… Вот и надорвался. А когда похоронила, вбухала все купоны, которыми выдавали пенсию, поблагодарила, что не оставил голой и бездомной, поголосила, как водится, и приняла одиночество. Куда деваться, не идти же следом за ним? Она одна никогда не жила, всегда находился тот, кто за податливость и ласку мог накормить и предоставить ночлег. Теперь надо привыкать жить одной, самой думать, самой вертеться. Заимела на старости лет, как сейчас говорят, недвижимое имущество, так держи его, никому не отдавай. Хватит того, что после детдома мыкалась по углам, теперь у неё был какой-никакой, а свой дом, своё хозяйство. Пусть даже и с нечистой силой.
Поначалу выручали бутылки. Не дождавшись клиента у «Ореанды», она бороздила по аллеям Приморского парка, спускалась в пустые прогалки к пляжу, пару раз на день ходила в порт. Но пустой посуды хватало только на хлеб и рыбу. И то не всегда. Жареной тюлькой не наешься, спитым по несколько раз чаем сыт не будешь, обжигающим кипятком как ни промывай внутренности, все равно не получишь ту разморенную негу, которую испытывала на старой квартире. А ещё есть свет и вода. Если за них не заплатишь, вытурит и отсюда новая власть. Вначале перекроет, а потом и выпихнет на улицу пополнять армию калек и бомжей. Власть только этого и ждет: побыстрее вытравить, извести вконец, чтоб никто не мешал ей, молодой, куражиться, наслаждаться жизнью. Какая от старухи польза государству?! Да никакой: пока живая, ни кафешку в её доме не устроить, ни, прости меня господи, бордель. Вот и заламывает цены, чтоб брала постояльцев, чтоб хоть что-то урвать от зажившейся на этом свете старухи. А где ж его взять, постояльца-то, какая-то чумная сила отгоняет его и близко не подпускает к её хибаре. 

Прошла неделя, другая; запасы быстро уходили, как вода в песок. Пришлось опять идти на поклон к Капусте, нести кое-какую одёжку деда для обмена на еду. Брюки, монтёрский комбинезон, несколько рубах, не так уж и истёртых, она взяла, а вот халаты, куртки и поварские колпаки, чистенькие, совсем не надёванные, наотрез отказалась. Даже огрызнулась, отстраняя непонимающий взгляд бабушки Маруси: «Ещё чего! Ворованное не берём!»
Прошло ещё некоторое время, от голода становилось невмоготу. Подножный корм прибрала детвора, ночные тени из брошенных садов и парков уносили с собой всё съестное, и о том, чем набивался живот, лучше не говорить. Он по ночам не просто урчал, а клокотал, заводил динамо-машину, что на канатной дороге, и не успокаивался до утра. Голод - не тётка, каждый день он выворачивал нутро, каждую ночь в неразличимых от реальности снах отправлял по мусоркам и свалкам, чтоб у овощехранилища или мясокомбината чем-нибудь подкрепиться.
Бабушка Маруся понимала, что так дальше продолжаться не может, скрутит её голодуха и действительно заставит просить милостыню и ковыряться в баках с отходами. Никогда она себе этого не позволяла. Даже в самое тяжкое время, когда необузданная матросня выбросила её на берег голой и выпотрошенной, когда, казалось, легче, зажмурив глаза, прыгнуть со скалы и утонуть, она находила в себе силы сохранять достоинство. Шла к людям, как ни в чём не бывало, и находила мужчину. А тут!.. У неё есть дом, собственный, пусть даже и с нечистой силой, у неё есть посуда, натасканная дедом, которая звякает в чулане и просится на свет божий. Нужно только решиться, взойти в торгашеское племя и отвоевать место на парапете. Чем она хуже деда, целыми днями пропадавшего на развале? Где купит чего, где продаст. Глядишь, и притащит полбарана для плова или пару толстобрюхих пеленгасов. Тут не надо особого таланта, образования: сиди себе и торгуй. Уж там не дадут ей пропасть - ложки-поварёшки всегда нужны. Да и Капуста подкинет работёнку, только не перечить ей и быть поласковей. Она баба ушлая, крикливая правда, но всегда выручающая в трудную минуту. Нужно решаться, действовать, не сидеть сиднем, разглядывая взбухшие мозоли на ногах, и скорбеть об ушедшей вслед за дедом сытности, нужно засунуть в одно место свою гордость и идти торговать. А иначе - труба!
И зажила бабушка Маруся не в пример виденным во сне кошмарам. Продаст пару-тройку стаканов, несколько соусниц, уговорит какого-нибудь дурачка купить замызганную скатерть или горчичницу без крышки - и довольна. За квартиру платит, приносит горячий хлеб и колбаску - ну и ладно. Вот только на винцо никак не набирает, а дешёвое пить - себе в убыток. Она помнит, как её неделю мутило, как голова косилась набок, и дед, матерясь, засовывал ей в рот свой вонючий палец, наклоняя в умывальник, чтоб очистить желудок. Какой после этого с неё работник! Работа на развале требует ежедневной отдачи, чистый глаз и ясный ум. А кто будет покупать у алкоголички? Да её сами торговки выгонят взашей и правильно сделают.
- Неспроста, нет, неспроста тебя потянуло на развал, - удивилась такой разительной перемене Капуста. - Видать, нечистую силу чем-то приманила?
Бабушка Маруся и сама поражалась своей прыти: как быстро она вжилась в шкуру торговки, как легко досталось место на парапете, и мудрёные законы купли-продажи схватывала на лету. Не иначе кто-то помогает. «Ну и пусть себе помогает, - отвечала она всякий раз, когда наскоки Капусты становились уж слишком откровенными. - Значит, приглянулась я ему, а от такой толстухи, как ты, даже нечистая сила шарахается. Вот натравлю - будешь знать!»
Порой ей и самой казалось, что все её успехи связаны с привидением, что втюрившийся в неё полицай каким-то образом помогает в новом для неё коммерческом деле. Она снова живёт бок о бок с мужчиной, и одинокое одичавшее сердце опять начинает о ком-то беспокоиться. Но хоть бы раз взглянуть на него, хоть бы знак какой подал, что ли? Так, ради интереса. Вся Ялта гудит, а она, его избранница, остаётся в неведении.  

Прошёл год, но как ни вслушивалась бабушка Маруся, как ни примечала, ничего такого в доме не происходило. Никто с той стороны не беспокоил, да и сама она не шибко торопилась туда заглядывать. Разве что зимние дожди непривычно громко тарабанили по крыше, и цикады в летние ночи без зазрения совести прыгали в открытое окно из-под зарослей дикого граната. Единственный раз ей померещилось, что раздвинулись стены и из чёрного проёма, как из преисподней, выглянула костлявая фигура полицая. Но это она сразу списала на дурной сон, духоту и бродившие в животе зелёные абрикосы. Не в том возрасте уже, чтоб думать о всякой ерунде. Не молодуха. Уж чего-чего, а этого добра она видела-перевидела на своём веку.
Вскоре пошла кукуруза, ещё один источник выживания, и потаённый мужик, живший за печкой, на время забылся.
- Дура ты, дура! - уколола Капуста, сгружая с тележки мешок с початками. - Сыплется вся, а туда же! Увидела кукурузу у мужика и обомлела. Тьфу!.. Дурью маешься! Живо беги за ящиками к «Ореанде», а то будешь жечь плиту и жалиться. Я с тобой потом поговорю, девица!
И в самом деле, нужно было подкупить соли, подумать, во что приодеться, чтоб не стыдно было вечером показаться в людных местах на Набережной и, конечно же, раздобыть дров для печки. Тех досок и стружки, оставленных киношниками, давным-давно нет, за деревья и кустарники могут и оштрафовать, а кукуруза варится порядочно, никакое электричество ею не оправдаешь. Коль Капуста надыбала раннюю кукурузу, она притащит ещё и ещё и будет недовольна, если кто-то опередит их и перебьёт цену.
Вот так и текла жизнь бабушки Маруси, как нескончаемое течение Учан-Су, думать о засевшей в доме нечистой силе было некогда. Кукуруза, развал, ящики, соль… С вечера постирать чепчик и вышитый с рюшечками фартук, утром сбегать к троллейбусам за клиентом (авось повезёт!) и приготовить для продажи товар… и чтоб место на развале не потерять, и чтоб Капуста, подруга и наставница, не отвернулась. Теперь всё подчинено главному закону экономики: не допускать простоя. Всё должно идти друг за дружкой: и время, отпущенное на ту или иную операцию, и силы, распределённые на них. Чтоб не захлестнуло с перепугу бурным течением предпринимательства, чтоб не бултыхалась в нём как старая ржавая колымага и не свалилась на бок, вон как ноги налились, и вены синими чернилами расплываются по икрам. Капусте что, ей как с гуся вода, здорова, зараза, прёт, как танк. А бабушке Марусе такой темп в диковинку. Ну да ничего, выдюжит, коль ввязалась, нужно терпеть. Всего-то две-три недели, а там кукуруза отойдёт, и останется один развал, где удачу приносит невидимый влюблённый полицай.
И то верно, зачем сейчас его задевать, ещё наступят долгие зимние вечера, когда завалит улицы снегом и шторм будет разрывать Набережную. Тогда тоска так прошибёт сердце, так закручинится, что поговорить даже с нечистой силой будет в радость. А сейчас попила чай - и на боковую. Ещё неизвестно, как оно будет, когда он явится. В мыслях-то она приняла, а вот взаправду… Уж коль судьба так повернула, не поворачивать же её заново. И что такое привидение? Откуда оно берётся? Не души ли это несчастных, не познавших радости людей? Может, и она когда-нибудь поселится в чьём-то доме, так же засядет в стену и будет помогать какому-нибудь горемыке.

Между тем всё чаще и чаще, уходя на промысел, бабушка Маруся стала оставлять для незримого соседа еду: пусть, мол, поест, порадуется, вспомнит земные утехи, ему ведь и вправду не шибко хорошо одному. Быть может, и её деда кто вот так и пожалеет, не испугается? То картошечку сварит в мундире, то побалует сладким красным луком, а то и вовсе нальёт похлёбки и положит на чистую газету разломленный с абрикосовым вареньем пирожок: вот, мол, смотри - ягоды не червивые, а в супе достаточно и крупы, и масла. Оставляла не потому, что за всё надо платить, а потому, что сердце её за все эти годы не оскудело от жалости, и как его ни мотала жизнь, сколько ни получало оплеух и разочарований, оно всегда тянулось к мужчине, к благодетелю своему и господину. Уж такая была. И, возвращаясь домой, как дитё, радовалась пустой миске и чисто прибранной скатерти на столе. Он есть, он её благодарил, он её принял. Душа после ухода деда вновь возрождалась, появился иной потаённый смысл жизни, который призывал к заботе и переживаниям.
Все мужики одним мирром мазаны, но как же плохо без него! Нутро мужика гнилое и отвратное, он даже после смерти кажет своё достоинство и кичится им, и своевольничает. Но как не думать о нём, как не представлять? Если сама природа создала его господином, если сама религия возвеличила и раскидала по всей земле его образ в виде луковиц на церквах и башнях? Чтоб не забывала женская плоть о своей никчемности, чтоб не заходилась в неистовстве своём слишком далеко. Не бабское дело судить мужей за их поступки и деяния. Бог им судья. Душа его бродит неприкаянной, непрощённой. Разве это по-христиански? Разве Бог нас не учит прощать и быть милосердными? Даже к злодеям: палачам и убийцам.
Придя к такой мысли, бабушка Маруся сама её испугалась: насколько она правильной была, настолько и чудовищной. В Массандре до сих пор ливни вымывают из-под земли человеческие кости, в Ливадии на стволах деревьев нет-нет да и увидишь рубцы от автоматных очередей. Может быть, где-то там, среди еврейского люда, покоится её мама, где-то там, в катакомбах, прошитая пулями отцовская бескозырка навсегда прибилась к ракушечнику?
И всё это прощать?! Так, за здорово живешь? Ни за что, ни про что такой же палач лишил её родителей, заставил мыкаться по углам, вкапывать в виноградник поварихи солёный пот и стёсанные до крови мозоли. Разве такою была бы её жизнь, разве девчонкой отдавалась бы за пайку хлеба матросам, разве собирала бы на старости лет бутылки под укоризненные взгляды отдыхающих? Да ни за что! Она видела, как приезжают семьи, как деткам от родителей ни в чём отказу нет. Счастливые, не забитые нищетой женщины наслаждаются жизнью, красавцы-мужчины восхищаются ими, окружают заботой и видят в них не машины для своей, прости меня господи, похоти, а любимых и навек желанных подруг. Их оберегают, бросают к ногам розы…

Но как ни силилась бабушка Маруся, как ни кручинилась, но ненависть к полицаю почему-то не возникала. Даже чуднo. То ли годы усмирили её, то ли она осталась там, на пустынном берегу, где подобрал её дед в разорванной, перепачканной соляркой одежде. Томящийся в стене призрак тревожил память, но не ту, детскую, что заливалась слезами и разрывала душу, а совсем другую, упоительную, которая возвращала шальные запахи и сладкую дрожь объятий. И толку, что она стыдила себя за это, загоняла отзвуки блудливых ночей в самые глубокие пещеры сознания, они возникали вновь и вновь и становились неуправляемыми.
И вот однажды в обычный, казалось бы, день, которые теперь повторялись с поразительным постоянством, она обнаружила странную вещь: как только начинала думать о соседе, о его мужской силе, её неброский товар начинал пользоваться невиданным доселе спросом. Все её ложки-поварёшки сметались в один миг, все гвозди и шурупы, лопатки и венчики мгновенно уносились невесть откуда налетевшими покупателями. Она убегала домой, приносила новую партию и снова уходила с развала раньше обомлевших от зависти торговок. Казалось, время невезухи, когда, сколько ни спускай цену, всё равно возвратишься с пустым кошельком, окончательно ушло. Волей-неволей приходилось резать по живому и думать только о нём. Не будешь же объяснять торговкам причину своего везения - засмеют, а то и переманят. Поди плохо им: не сидеть сиднем, а реализовывать и реализовывать, брать оптом у перекупщиков и пускать налево-направо, только успевай! За это они не только пожалеют, приголубят полицая, но и отдадутся ему, ей богу.
А он уже без стеснения копошился в её мозгах, как пёс, сидел подле парапета, демонстрируя не только свою стать, но и привязанность. Ей даже обидно становилось, что его бледный силуэт, словно зимний туман на перевале, стелился не дома, а здесь. Будто она чужая ему, будто не понимает, что своей миской с едой она не только задабривает, жалеет, но и приглашает. Боится, что ли?
Немного погодя бабушка Маруся стала привыкать к присутствию полицая на развале. Она уже не удивлялась никем не задетой худощавой фигуре, которая преображалась то в страдающего без любви юношу, возбужденно глазевшего на снующих туда-сюда красавиц, то в зловещего эсэсовца с автоматом в руках. На прибитых пылью сапогах налипала галька, на закатанных по локти рукавах зияли пятна от пороха, из чёрной пилотки в порт и Набережную выстреливали две яркие молнии СС.
Воображение бабушки Маруси рисовало ещё более страшные картины. Туманное облако привидения превращалось то в виселицу с качающимся в петле партизаном, то в по-зимнему одетых людей, смиренно шагающих навстречу своей погибели. Подгоняемая фашистами колонна растягивалась по всему развалу, смешивалась с горожанами и приезжими, увлекала за собой лотки морожениц и баллоны с надувными шариками, теснила безразличных ко всему манекенов, разодетых в пёстрые шорты, шляпки и купальники. Горестная река поглощала всё новые и новые берега вещей и торговок, упиралась в гранитный парапет и неслась к Центральному телеграфу, чтоб, обогнув его, уйти в горы. В голове не укладывалось, откуда и каким образом эти люди появлялись, как из тонкого дыма полицая могла возникать такая толпа и никем не замеченной проходить по городу? Деревья над парапетом отражали зной, ветерок с площади доносил детский смех и звуки карусели, а перед глазами дрожащих от холода людей вели на расстрел, шлёпала примёрзшая листва и скулила, скулила в дверях табачника приблудная сучка.   
С ума можно было сойти, но куда деваться, не отступать же? И бабушка Маруся терпела: по несколько раз бегала домой и торговала, торговала. Каждый день колонну приговорённых гнали мимо её места, каждый день она всматривалась в потухшие лица, плакала, но ничего поделать уже не могла: привидение куражилось, как хотело, и заставляло всеми клеточками верить в происходящее. Казалось, людскому потоку не было конца, укоризненные взгляды женщин, детей и стариков отыскивали её среди торговок, до костей прошивали ненавидящим взглядом, будто это она виновна в их бедах, будто это она заставляет их вновь и вновь прощаться с жизнью и заново переживать расстрел. Оттеснённая эсэсовцами, она тщетно порывалась объяснить им, что ни в чём не виновата, что это жизнь проклятая принуждает её думать о силе полицая и возвращать тот холодный декабрьский день сорок первого, когда собранный со всего Крыма еврейский люд пригнали в Массандру и расстреляли. Но подходил очередной покупатель, и всё начиналось сызнова: товар уходил на ура, а колонна, сопровождаемая автоматчиками и овчарками, снова уходила в горы.

Шло время, бабушка Маруся подсчитывала барыши. Она уже могла себе позволить хорошее винцо, приобрести новую ситцевую кофточку, заказать шашлык с закуской в ресторане. Укоризненные взгляды уже не заставляли сердце колотиться, мольба обречённых не задевала душу и даже временами начинала нервировать, когда появлялся клиент с толстым лопатником. «Проходите, проходите!» - ворчала она с раздражением и, не боясь острых клыков овчарок, лихо вклинивалась в толпу узников, раззуживая проём для света. Разбуженным её криком соседкам только и оставалось помотать головой и покрутить пальцем у виска.
Правильно говаривал дед: фарт - дело нечистое. Если в чём-то везёт, то в другом - обязательно потеряешь. Фарт не может долго продолжаться, душа потерпит-потерпит и схлестнётся с дьяволом в последнем бою, и мир станет не мил, и удача навсегда отвернётся. И кому нужны будут тогда её прибыля? Пошкандебает вслед за ними на Массандру, примет смерть от фашиста и успокоится.
Треклятая посуда всё прибывала и прибывала, начищенная, отполированная; свежевыглаженные скатерти и полотенца не заканчивались, кастрюли и тазики, чашки и чайники продолжали играть глазурью на солнышке. Она и не видела прежде такой роскоши, такого разнообразия кухонной утвари. Приставучий полицай теперь шастал для неё по санаториям, добывал товар в благодарность за миску щей и кусочек селёдочки. Это так он хочет стать её сожителем, таким макаром собирается подменить деда и добиться её расположения? Дурачок! Да пусть хоть пять мисок схлебает, бочку селёдки опустошит… Разве привидение может сравниться с живым мужичком, который и погоняет за дело, и приголубит, который так сожмёт в объятиях, так окатит своими соками, что не хватит ни воздуха, ни сил для самообладания. А этот: днём - герой, а ночью даже шороху не кажет. На кой ляд тогда он нужен, если ни услышать, ни почувствовать его нельзя?!
Нет, нет, не обида прошмыгнула в её мозги, ею овладевала необъяснимая нерешительность полицая. Нет, чтоб сесть по-людски рядышком, попить чайку по-семейному и погладить по головке перед сном. Уж не мальчик поди! Ан нет, этот выказывает себя на людях, зыркает на девок, без стеснения протискивается между лоскутками одежды и дёргает за титьки, будто невзначай. Стыдоба! Благо, что никто этого не видит, кроме неё.
Предчувствие чего-то страшного нагоняло бессонницу, покупало вино, заставляло забираться в отдалённые места парка и сидеть до наступления рассвета. Совсем измотал проклятый: всё носит и носит, вымывает тарелки, очищает угар на сковородках... Уж пора выйти из-под печки, поведать о себе, как о хозяине. Неужто не видит, что она готова ко всему? И хотя любовь в её возрасте выглядит довольно-таки неприлично, но, коль живут под одной крышей, коль помог ей стать на ноги после похорон, уж отблагодарила бы, не растаяла, одной миской не отделалась.
- Дура ты, дура! Поддалась-таки! - воскликнула распаренная у плиты Капуста. - Говорила тебе: не будь квашнёй. Теперь мерещатся ей убиенные! А что ты хотела? Подпустила к себе, так терпи.
- Давай-ка лучше выпьем, подруга, - ласково улыбнулась бабушка Маруся, доставая из расписной индийской сумки бутылку «Мерло». - У меня и шоколадка есть.
Но на все уговоры Капуста отвечала отказом. Обильно сдабривая потом чёрные, как смола, семечки, она надувала пышные щёки и языком, ещё солонее, чем пот, выплёскивала всякие гадости:
- Мужик-то хоть ничего?.. Есть за что любить-то?..
Бабушка Маруся давно привыкла к несдержанности подруги и никогда не отвечала грубостью, даже когда заносило ту слишком далеко. Вот и сейчас она молча прошла мимо согнувшейся у духовки толстухи, села за стол и открыла бутылку. Больше месяца они не виделись, и ей страх как хотелось показать свою независимость и благосостояние. Кофточка, расписная сумка, не подбитые, а новые тапочки… никуда не надо бежать, никакие ящики ломать для кукурузы не требуется. Вино - пожалуйста, шоколад - да ради бога. Хватит, побыла в прислужках, теперь пусть она ей подчиняется и завидует.
- Гранёный только не бери, - не поворачиваясь, промолвила Капуста, - разобьёшь ещё, а он толстый, в него семечек меньше влазит.
Бабушка Маруся, не дожидаясь Капусты, налила в стакан вино и выпила. Видать, не вовремя пришла. Оно и понятно, семечки - прерогатива избранных торговок, за каждое место в городе идёт война, особенно в бархатный сезон, когда наезжают богатенькие и не измеряют грани в стакане. Тут только успевай жарить и торговать. А Капуста в этом деле - спец, не жалеет ни воды, ни растительного масла. Её семечки как на подбор - чёрные с отливом, полные, хрустящие; её стаканы, наполненные с горой, играют под витринами кафе, как шелковица на солнышке. Умеет преподать…
«Ну и ладно, - подумала бабушка Маруся, наполняя по-новой стакан, - не хочет пить - не надо. Мне больше достанется. Смотри, какая трезвенница нашлась! Забыла, как под лавкой в парке лежала промеж раздавленных ягодицами досок, забыла, как при Горбачёве вылакала где-то самогонку и потом отходила в Семашко неделю, а я, как дура, поверив в отравление, обивала врачей, варила бульоны. Ну ничего, приползёшь ещё…»
Перед глазами бабушки Маруси появлялись радостные сердцу картины: сгорбленная в три погибели, исхудавшая Капуста в трясущихся руках несла выручку и умоляла не губить и за невыплаченные долги взять квартиру, а саму пустить на постой; её дом ломился от заграничных коробок и ящиков, флаконов и пузырьков, её прислуга намывала окна и выбивала подушки, а в ванной ждали поджарые, мускулистые мулаты с шампанским и надушенными полотенцами. Она налила ещё вина, взглянула на тарахтевшую без умолку подругу, широкой деревянной лопаткой ловко черпающей семечки снизу вверх, и помотала головой.
- Говори, было что, было? - не унималась толстуха, разворачивая свой нешуточный зад к рукомойнику и, пыхтя и размахивая руками, продолжала отчитывать. - Э-эх, дура ты, дура! Да он заманивает тебя в свои сети, чтоб ты поверила во всю эту пакость, отдала ему душу и приняла веру воровскую, ненасытную. По нём, чем больше таких, как ты, будет, тем быстрее наступит его власть. Выкурить его надо из дома, выкурить. Хочешь, попа приведу?
- Выкурить, а как же посуда?
- Ишь ты, губы раскатала, денежки у неё появились! Да эти денежки кровью пропитаны, он тебе, бестолковой, каждый день об этом говорит, пропуская перед тобой давно расстрелянных и замученных людей, только ты, дура, не понимаешь. Говорят же: в тихом омуте черти водятся!.. Вот он и подбирает таких зашуганных жизнью, видите ли, несчастных, а на самом деле - забулдыг и проституток.
- Но-но, - осмелела бабушка Маруся.
- Что - но-но. Но-но!.. Как была ты квашнёй, квашнёй и осталась. Но-но!.. Сиди уж! Да по мне лучше с голоду пухнуть, чем якшаться с нечистью.
- То-то я смотрю, как ты пухнешь, - продолжала  парировать бабушка Маруся. - Что, тоже заимела своего? А хочешь, мой и тебе кое-чего принесёт? Я скажу…
Ох, как не надо было это говорить бабушке Марусе, ох как не надо. Леденящий, оторопевший взгляд Капусты медленно отошёл от семечек и остановился на пустой сковородке, так и просившейся в руки. Через мгновение эта сковородка опустилась на голову мигом отрезвевшей Маруси, через два - она прошлась по её спине, через три - летела вслед за убегающей подругой. «Квашня!» - кричала Капуста, «Квашня!» - вторили ей воды Учан-Су и обезумевшие от жары листья магнолий. Дух перехватывало от негодования, липкое вино сжимало пальцы в кулаки, ноги сами неслись к дому у киностудии.
Никакая она не квашня, что слабинку дала в молодости, так с кем не бывает. Ей-то по-хорошему, кроме деда, и некого вспомнить. Чтоб там куда пойти, чего удумать - ни-ни. А тут заявляют: проститутка.
Капуста всегда ненавидела мужиков. Всех гамузом. На метр к себе не подпускала, смеялась, что нет, мол, таких объятий, в которых можно утонуть. А без объятий, какая любовь? Лучше уж без неё, без родимой. Лучше уж самой раз в год прочистить застоявшиеся жилы, чем ходить налево и направо. А такие сморчки, вроде деда, ей и на дух не нужны.
Сморчок - не сморчок, а бабушка Маруся была за ним, как за каменной стеной. Он и добытчик, он и охотчик. Бывало прижмёт к подушке, приставит дуло и застрочит, как из пулемёта, без отдыху… Неделю потом отходишь от этого расстрела. У такого сморчка всё было на месте, только к концу он сник, видно, надорвался, таскаючи неподъёмные мешки.
Квашня! Да если хотите знать, женщина и должна быть сговорчивой, услужливой. Такова её натура, такою её создал Господь. Если перечит, если измывается, как Капуста, так на кой ляд она нужна мужику. Силой или хитростью он всё равно своего добьётся, а ладу в семье не будет. И уйдёт к другой, их вон, незамужних, как собак нерезаных. Мужик редко бобылём ходит, ему даже в пользу холостяцкая жизнь, не то, что бабе. Она, как проказой меченая, ущербна и отовсюду гонима. Мужчина - он бог, а женщина при нём - послушница. Так было всегда и так оно будет, помянете моё слово.
Из-за своего скверного характера Капуста никогда не заводила семью, может, и нашёлся бы кто, кому по нраву пышногрудые и солёные на язык, так она на пушечный выстрел никого не подпускала. Потому и злобствует, что пoтом мужицким так и не умылась и соками его не исцеляла душу. А теперь даже духу позавидовала, что ж бабушка Маруся не догадывается? Не такая она и дура, чтоб не понять, откуда ветер дует.
Она прикрыла за собой калитку, прошла вдоль дома, заглянула в окно. В последнее время она всегда в него заглядывала, чтоб показаться, поздороваться, да и самой успокоиться перед тем, как войти. На столе у подоконника стопкой стояли вымытые общепитовские тарелки с гербом всесоюзной здравницы, рядом из полузавёрнутого полотенца торчали ножи и вилки, выглядывала пивная открывалка с эмблемой «Ласточкиного гнезда», за ними брызгала медью отполированная ступка. Чуть подальше от полотенца лежали шпажки, венчики, ситечки и прочая кухонная дребедень.
«Приготовил!» - удовлетворенно потёрла ладошки бабушка Маруся и уже намерилась было отойти от окна, как что-то заставило её оступиться. За блеском металла и грудой фаянса, за чёрной тенью отражающегося дикого граната она сразу и не различила висящую над посудой миску и того, кто её держал. Полицай проступал из мрака, тянул к ней руки и улыбался. На скуластом лице подёргивались желваки, из глазных впадин сочилась бурая жидкость и текла по обеим щекам сквозь беззубый рот, оставляя глубокие шрамы на подбородке.
- Свят, свят, свят, - перекрестилась бабушка Маруся и ещё ближе прижалась к оконной раме. Но вопреки ожиданию привидение не исчезло и даже после упоминания имени Господа нашего Иисуса Христа, не убежало за печку, не шмыгнуло в стенные щели, а наоборот, протягивало миску и приближалось. Его покрытые инеем руки дрожали, как у эпилепсика, из ноздрей вырывались клубы пара и обдавали оцепеневшую в окне женщину густым промозглым туманом. - Свят, свят, свят… - прошептала она, опускаясь на колени.
Вдруг алюминиевая миска уткнулась в стекло, разомкнулись пальцы, и она с грохотом упала на подоконник, несколько раз тяжело звякнув, задевая торчащий шпингалет. Из неё посыпались кольца, серьги, броши, защебетали, разлетаясь в разные стороны, драгоценные камни. Золотые браслеты, как детёныши змей, выныривали из неё, показывали изумрудные глазки и снова погружались за витиеватый ободок посудины. 
Полицай вместе с бабушкой Марусей неотрывно глядел за происходящим на подоконнике. Видимо, и для него это стало полной неожиданностью. Грязная миска, в которой утром вкусно попахивала гречневая каша с бараниной, на его глазах превращалась в амфору с набитым доверху скифским червлёным золотом. Древние монеты, мониста, гребешки и фигурки, как живые, шевелились в ней и выстреливали в потолок ярким переливающимся сиянием. Огромный кувшин заслонял окно, из треснувшей мозаичной стенки, на которой проносились табунами зубры и олени, взлетали жаворонки, стелился ковыль, посыпались колчаны и стрелы, шлемы и ножны, в ногах зашуршала плетёная золотом кольчуга с влитыми чашами для женской груди.
Оказывается, напрасно немцы разорили курган в Старом Крыму, напрасно он допытывался у жены писателя Грина о древних захоронениях амазонок, угрожал расстрелом, таскал за волосы. Вот оно, скифское золото, совсем рядом! Недаром он поселился в этой конуре, обольстил наивную старуху, подкинув для приманки вырванные у евреев коронки. Он войдёт в неё, что бы это ни стоило, и проникнет в её податливую душу, чтоб вновь возродиться. Связь с живыми запрещена, но чего не сделаешь ради мечты, ради золота! Ради него пошёл с румынами в херсонские степи сжигать хутора, ради него, проклятого, с зондер-командой 10А расстреливал и скидывал в ров ни в чём не повинных людей, став душегубом. Мудрейший предупреждал, что снимет бессмертие, развеет по ветру, если он ослушается и снова потянется к живой плоти. Это позволено только ему одному. А как к ней не тянуться, когда она открыта?! Нужно только запудрить мозги и дать то, что она хочет. Через живое становишься живым, через мёртвое - мёртвым. Плоть сильнее его, сильнее Бога, она проходит сквозь время и возвращает жизнь.
Внезапно вздрогнула земля, разбилось окно, и две мохнатые руки вцепились в шею бабушки Маруси и потянули к себе. Она и крикнуть не успела, как оказалась внутри дома на полу среди глиняных черепков и битого кирпича от печки. Чёрное облако повалило её, разламывало кости, дышало копотью. Сажа проникала в рот, едкий дым резал глаза, а в ушах автоматные очереди обрывали людские стоны. От жара и удушья она потеряла сознание, лишь далёкое звяканье миски о подоконник говорило, что ещё не наступила смерть.
Затрещали стены, завалилась кровля, объятый пламенем дом, словно приговорённый к казне, держался до последнего и, пыхтя остуженными пожарниками головешками, рухнул-таки наземь. Нависшие свинцовые тучи, тихо отступили от города, подалuсь в горы и где-то там, за перевалом, прогромыхали, донося сюда только отзвуки страхов.
Но этого уже не видела бабушка Маруся. Какие-то люди подхватили её, пронесли мимо зачахшего гранатового куста, переложили на носилки и увезли. Пушкинская улица вновь была во власти курортников, сверкала на солнце листва, река гнала к морю прохладные прозрачные воды.

С тех пор о бабушке Марусе никто не слышал: то ли врачи не довезли, то ли сама ушла из города, подальше от пересудов и милицейских начальников. Говорили об искорёженной «скорой помощи», свалившейся в пропасть близ Мисхора, болтали, что видели такую же бабушку, поселившуюся в Тамани, по ту сторону пролива. Но толком никто ничего не знал. Да и кому она нужна, одинокая старуха, без кола и двора; мало ли их, одичавших амазонок, бродит сейчас по знойным степям Тавриды?
Только Капуста нет-нет, да и придёт посмотреть на проплешины за забором, быстро покрывающиеся колючками, погорюет, глядя на обгорелые ветки граната, о незадачливой подруге, всю жизнь потакавшей мужикам, и промолвит: «Выкурила-таки, выкурила!» Где теперь её душа: гуляет и бесится вместе с полицаем или глядит спокойно на землю, гордая и радостная, что не поддалась козням христопродавца? Кто ж его знает?

"Наша улица” №150 (5) май 2012