Юрий Кувалдин "Закурить" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

ЗАКУРИТЬ

рассказ

Тут суть вот в чем. Мы с Широковым после коньячка вышли через длинную арку подворотни из Сверчкова переулка в Потаповский.
По старой Москве вечерней, синей.
Ну это там через двор, одна часть которого была ещё покрыта тонкой коркой почти черного льда, а другая казалась почти белой от высохшего асфальта, и вот между льдом и асфальтом пробегала зигзагообразная, как молния, линия длинной лужи, отражавшая в сумерках светящиеся кое-где окна домов и фонари, ну там, в этом большом дворе, где стоят каменные палаты семнадцатого века, красные, с белыми наличниками.
Словно во двор монастыря попадаешь.
Была неестественная для центра тишина. Мы сели на скамейку и выпили из белых пластиковых стаканов, которые хорошо были заметны в темноте, за два раза маленькую, уж чуть побольше тех двух, что мы проглотили прямо в клубе, в 250 грамм коньяка. От легкого весеннего опьянения захотелось закурить. И это при том факте, что я двадцать лет не курил. Широков, кажется, курил до недавнего времени.
В это время у Широкова в кармане зазвонил мобильник. Полный Широков какими-то тяжелыми движениями, с одышкой расстегнул пуговицы плаща, покопался в карманах, и извлек белого цвета мыльницу. Мыльница-мобильник была приложена к уху. И по откликам Широкова стало понятно, что его ведет на коротком поводке жена.
- Да я уже вышел из клуба, - оправдывался Широков.
От подъезда клуба я сразу пошел на противоположную сторону, к подворотне, ведущей на Малую Лубянку...
Правильнее было бы сказать, от подъезда Торгового дома Трындина. Об этом потом хорошо написала в своём блоге Маргарита Прошина:
"Я с Анной Гришуниной, заместителем директора библиотеки Плехановского института, от клуба МВД на Большой Лубянке пошла вниз к Лубянской площади. Вечер был синий, как у Михаила Анчарова вещь, которой мы зачитывались в юности «Этот синий апрель», кстати говоря - эту вещь хотели ставить в студии Владимира Высоцкого и Геннадия Яловича. Мы шли почти по сухому московскому асфальту, любуясь фасадами старых московских домов.  На некоторых лепных карнизах сидели голуби. Дома я посмотрела историю дома № 13, в котором расположен ныне клуб МВД России, по Большой Лубянке, оказывается, он принадлежал одному из богатейших граждан Москвы купцу Трындину. Там, где играли в начале 60-х годов свои спектакли молодые Владимир Высоцкий, Георгий Епифанцев, Валентин Никулин, Елена Ситко и будущий писатель, студиец Юрий Кувалдин, у Трындина был огромный, как ныне говорят, торговый центр, где продавалась оптика, которая в то время была столь же нова, как ныне компьютеры и мобильники. Обо всем этом мне рассказала перед началом великолепного концерта Анатолия Шамардина Нина Краснова, пригласившая нас на этот вечер. Анна Гришунина сказала, что, несмотря на иноязычные изыски певца, ей больше всего понравилось в его исполнении знаменитое танго «Утомленное солнце». Мы шли, и дышали предвкушением неминуемой весны".
На концерте я сидел рядом с Маргаритой Прошиной, напоминавшей мне одну из пышных светловолосых красавиц с рубенсовских картин, и однажды, глядя на сцену и состроив притворно грозную мину на лице, когда Шамардин запел песню о любви на японском языке, проронил:
- Убирайся со сцены, кому я сказал! - Конечно, это я проговорил тихо, а не так громко, как это кричат из зала расслабленные ребята в "Риме" Федерико Феллини, недовольные выступлением одного артиста. - Я кому сказал, уходи со сцены! - повторил я, и Маргарита Прошина заслонила лицо ладошкой и прыснула со смеху, при этом выразительно мелькнули красивые пальчики с бордовым маникюром.
- Мне тоже не нравится, когда Шамардин поет на иностранных языках, - сказала она.
- Да, - согласился я. - Теряется и смысл и сама художественность. Ведь в песне важно всё, и то, и другое. Я много раз говорил об этом Шамардину, даже предлагал программу из русских песен.
- И что же он? - спросила Маргарита.
- Но зачем, спрашивается, Шамардину на корпоративах и в ресторанах смыслы?! Там нужны два притопа, три прихлопа, что и здесь на концерте он показывает, выбегая со сцены в зал то ли с немецкими, то ли с греческими выкриками, которые бьются в стены, как шарики для пинг-понга, без душевного отклика зрителей.
- Шарики?
- Шарики... Вы же помните, Маргарита, как он здорово пел в галерее на моем юбилее?!
- Да, он пел замечательно, - согласилась Маргарита.
- Это потому, что я его ограничил пятью песнями из репертуара Георгия Виноградова.
В это время Шамардин закончил одну песню на греческом языке и собирался петь другую на итальянском, из репертуара, кажется, Клаудио Виллы. Я воспользовался короткой паузой и промурлыкал один куплет из Виноградова:

Счастье моё я нашёл в нашей дружбе с тобой,
Всё для тебя - и любовь, и мечты…
Счастье моё - это радость цветенья весной,
Все это ты, моя любимая, всё ты...

- Какой чудесный вечер, - сказал Широков. - Надо бы добавить.
До этого Нина Краснова за успешное окончание концерта вручила мне маленькую, прямо-таки детскую, бутылочку коньяка, в сто грамм объемом. Мы вернулись с Широковым уже в опустевший зал, сели на первый ряд, я отвинтил крышечку и дал выпить первому Широкову. Тот поднес горлышко к открытому рту, перевернул, и струйкой махнул сразу чуть ли не всю бутылочку, крякнул, посмотрел на остаток и, протягивая её мне, сказал:
- Не могу остановиться, пошла, как по маслу.
Я с усмешкой допил оставшиеся двадцать грамм и отломил по кусочку шоколада, данного мне Красновой на закуску.
Потом мы вернулись в фойе, где в углу Краснова торговала дисками и кассетами Шамардина. Мы подошли к её столику. У стены лежала толстая книга отзывов.
- Витя, напиши, - сказал я Широкову, кивая на книгу.
Широков исполнил незамедлительно просьбу почти стихами, возвышенно. Он очень любит Шамардина.
Следом склонился над книгой отзывов и я. Рядом толкались почитатели таланта Шамардина и довольно бодро покупали его записи. Краснова шелестела деньгами, принимала, давала сдачу. Я написал, что Шамардин пел на той сцене, где стартовали мы...
Ну, и так далее. И расписался. А перед автографом, для непонимающих, печатными буквами написал: "Писатель Юрий Кувалдин. 4 апреля 2012 года".
Широков тут же перехватил ручку, и тоже дополнил под своим плохо читаемым текстом, - у Широкова ужасный почерк, который никто, кроме него, не может разобрать, - так же печатно написал: "Поэт Виктор Широков".
В это время я склонился к порозовевшему от торговой суеты ушку Нины Красновой и спросил:
- Ниночка, нет ли у тебя ещё такой прелестной бутылочки?
- Есть! - весело сказала Краснова, и достала вторую "малышку", добавив: - Это, Юрочка, специально для тебя!
Тут высокая дама в черном длинном платье, черноволосая, с прямым пробором, оказавшаяся поэтессой Еленой Геринг, пригласила нас сказать несколько слов перед телекамерой клуба о вечере Анатолия Шамардина. Я сказал что-то хорошее, помянув и вдохновенную артистическую юность. И Широков тоже сказал что-то приятное в адрес певца и организаторов концерта, испытывая первые признаки радостного легкого опьянения.
В комнате, где в молодости с нами занималась сценической речью Татьяна Фёдоровна Рябчук, по мужу Ситко, за длинным столом уже пили чай. Мы с Широковым тоже присели, огляделись, но поняв, что нашу бутылочку здесь доставать неприлично, вежливо ретировались, попрощавшись с ведущим концерта черноволосым, в черной рубашке с белым шарфиком Сергеем Златкисом, который листал подаренную ему Красновой книгу её избранного, которую я недавно издал, и с самим Шамардиным, который был в красной рубахе навыпуск, как цыган, готовый угонять лошадей.
Через Сретенский и Бобров переулки мы вышли к ВХУТЕМАСу. Я вспомнил героя моего романа "Родина" Алёшу Саврасова, подумал вслух:
- Хорошо бы его пригласить третьим...
- Кого? - спросил Широков.
- Саврасова...
Мы шли по Кировской-Мясницкой мимо чайного магазина, мимо нового книжного с яркими витринами на той стороне в поисках винного отдела.
- Если на углу закрыт, значит, пойдем в сороковой, - сказал Широков.
Но на углу Лучникова-Большого Златоустинского, бывшего когда-то и Большим Комсомольским, переулка узкий магазинчик со стеклянной дверью был открыт. Стеллаж от пола до потолка был заставлен всевозможным спиртным.
- Вот бы при совке так! - улыбнулся Широков, и грузно склонившись, стал внимательнейшим образом осматривать нижние ряды.
Как раз в том месте и стояли плоские бутылочки коньяка в 250 грамм. То что нужно! Я снял армянский пятизвёдочный. Повернулись к кассе. Витя барским жестом остановил мою руку, полезшую в карман, и бросил на прилавок зеленую тысячу.
- Пойдем во двор к Нагибину, - сказал я.
- Пойдем, сказал Широков.
Тут у него зазвонил в кармане мобильник, и он сказал, что уже вышел и идёт.
Мы зашли в дом 7 по Армянскому переулку, в большой квадратный двор, описанный в своё время Нагибиным в одном из рассказов. Пошёл мелкий дождик. В углу стояла парковая скамейка из реек со спинкой. Но с навеса прямо на нее лилась вода. Мы постояли, раздумывая, где бы приткнуться. Колодец в три подворотни. Правая вела в бывший двор Нагибина. Всё там было перестроено, и огорожено. Пить мы здесь не стали, и я повёл Широкова проходным двором в Потаповский-Архангельский, из него в Сверчков, и на правой стороне во двор, где и сели на скамейку недалеко от боярских палат.
Иногда надо закурить. Хороший старый способ - стрельнуть у прохожих, которых в это вечернее время, практически, не было. Но вот как только у меня какая-нибудь мысль мелькнёт в голове, так сразу же она начинает материализоваться.
Навстречу шли молодые люди. Я спросил, нет ли у них закурить. Они сказали, что нет. Мы постояли с Виктором некоторое время. Стояли перпендикулярно Сверчкову переулку. Два желтобоких особняка, типично московских, начинали его от Потаповского. Пока мы так стояли, Широков заметил, что молодые люди остановились, покопались в карманах, и один, совсем юный, подошел к нам с раскрытым портсигаром. Я даже немного смутился от такого широкого жеста, высказанного нам, тем более таким странным образом. Сначала у них не было закурить. Потом у ворот другого дома они, подумав, покопавшись в карманах, решили одолжить закурить пожилым писателям. Хотя они, разумеется, не знали, кто мы есть. Причем всё это происходило в ранний весенний вечер, когда еще не совсем стемнело, но всё вокруг стало синим, и фонари зажглись уже, когда апрель только начал подтапливать кучи снега, и на сухой асфальт после солнечного дня потекли ручейки.
Я слышал живой голос Мандельштама сегодня ночью. Оказалось, мне приснился Лев Шилов, щуплый, интеллигентный, черные волосы зачесаны назад по моде 60-х годов. Он и остался в тех оттепельных годах. Помимо Осипа Эмильевича, Лев Алексеевич Шилов давал мне голос Макса Волошина для вечера в Литмузее на Петровке весной 1977 года, когда Волошину стукнуло 100 лет. Я снял с полки книгу Льва Шилова о звучащих голосах. Он работал в музее Маяковского на Таганке, где я частенько бывал на вечерах Окуджавы, Новеллы Матвеевой, Давида Самойлова...
- Я знал Лёву, - сказал Широков, убирая мыльницу во внутренний карман плаща.
Я не удивился, что Широков слышал мой внутренний монолог, как будто я ему говорил о звукоархивисте Шилове по мобильнику.
Потом Лев Шилов перекочевал на Ленинский проспект, и вечеров уже не проводил. У него там была студия для обработки звукозаписей. Добрая половина его книги посвящена советским поэтам, к которым я потерял интерес, да и вся структура книги была советской, мертвой, для прохождения цензуры. Вообще звучащие голоса есть часть эстрады, для быстрого восприятия. Вот почему триумфировали при жизни Высоцкий и Окуджава. Теперь ажиотаж поутих, а на бумаге они все-таки слабоваты. Литература есть движение букв по бумаге, в тишине, в чтении про себя. Движение букв - Литера Тора. Звучащие голоса раздражают. Хочется одиночества и тишины с другими книгами, не звучащими. Лев Шилов был не в литературе, а техническим работником при литературе. И тихо жил и умер при литературе, в Переделкино.
Ну, и так далее.
То есть, я хочу сказать, что нужно сделать совершенно достоверный поэтичный рассказ о том прекрасном концерте Шамардина в клубе МВД, и после него нашу прогулку по старым переулкам Москвы с Виктором.
Оказывается, фильм, в котором единственный раз вместе снялись в крохотном эпизоде Геннадий Ялович и Владимир Высоцкий, назывался «Наш дом». Вышел он на экраны в 1965 году, а снимался раньше, когда я с Яловичем и Высоцким ходил на репетиции в один клуб милиции на улице Дзержинского, дом 13. В этом же фильме снялся в эпизоде мой знакомый артист Николай Михайлович Бармин, добродушный в жизни человек, а здесь изобразивший правдоискателя, вступающего в конфликт с шофером междугороднего автобуса, подсаживающего пассажиров без билетов. Кстати говоря, у Бармина я взял некоторые черты для актёра Александра Сергеевича из моей «Вороны»:
«- Да так, - неопределенно махнул рукой Александр Сергеевич. - Словеса. Помню, во время войны я снимался в роли комбрига. Входит капитан, а я ему: “Как стоите перед комбригом?!” Да... Вот были роли! Вот были тексты! А теперь... Одно недоразумение. Не могут о простом сказать просто... Я всю жизнь играл в эпизодах, но! - Александр Сергеевич поднял палец. - Играл генералов. Фактура у меня генеральская. Запускают фильм про войну, так режиссеры уже знают, кто генерала будет играть, звонят, страничку с текстом на дом привозят. У меня там десять слов, но каких! Например: “Вторая армия ударяет в направлении Киев - Житомир!” А я стою у огромной карты, указкой вожу по ней, подчиненные мне командиры смотрят на меня во все глаза, каждое слово ловят! Вот было время, вот были фильмы!
Ветер шевельнул занавеску на окне. Где-то в кустах запел соловей. Затем вступила скрипка, поддержанная виолончелью…»
Я пишу о Николае Бармине потому, что сидел с ним много раз рядом на диване, и даже несколько раз выпивал. А он читал мои книги - «Философию печали», «Улицу Мандельштама». Он очень много читал, уйдя от жизни в свой единственный мир собственных иллюзий.
После того, как я сказал, что человек становится тем, кем хочет стать, я разовью мысль о том, что писатель - это не социальная функция, а совершенно автономное существование в одиноком создании своей вселенной. Многие, выбирая профессию, включают себя сразу в социум, определяют свои параметры, рамки, в которые они себя ставят, или, как пел Высоцкий, попадают в колею, по которой они, как трамвай, катят всю жизнь и безвестными исчезают. Конечно, это можно понять, поскольку невозможность жизни без еды делает из человека послушное животное, продающее свой труд за деньги. Но когда, имея на каждый день еду, деньги становятся целью этого животного, оно становится втройне зависимым от социума. Некоторые полагают, что деньги дают свободу. Нет! Деньги порабощают человека, делают его жизнь невыносимой, уничтожают окончательно. Я говорю, что там, где начинаются деньги, там кончается искусство. Смысл жизни человека заключается в обеспечении бессмертия своей души, то есть воплощении себя в Слове, в персонификации. А деньги не имеют ни имени, ни фамилии, деньги бесцветны, и предназначены для тех, кто исчезает с лица земли бесследно. А уж собственность - худший вид кабалы! Ты голым пришел в этот мир, голым и уйдешь. Вот почему написано, что Бог есть Слово. Не денежные знаки, не собственность, а Слово, которое есть дух, ибо Слово нематериально. Писатель для меня - это Бог, который над схваткой, а не в толпе белых или красных. Писатель выходит вообще из социума. И это не профессия, это миссия, или служение, вот так, примерно, скажу высоким стилем.
А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка? Cледом выливались фразы. Был в театре. Играли русского дурака Филатку. Очень  смеялся. Как они хотят поскорее разделаться со мной, догнать и прибить гвоздями к забору при жизни. Горят огни родного агитпункта. Я сегодня все утро читал газеты. Читал стихи. Думал, что это пишут курские помещики, но оказалось, что это сочинение Евгения Лесина:

Южную Осетию еще не признали,
А там уже революция и война.
Предвыборные агитации всех задолбали.
Коробочка полным-полна.

Сняли фильм «Высоцкий-наркоман».
Скоро его покажут всем.
Если ты в шесть еще не пьян,
Значит, напьешься в семь.

Россия уверенно идет вперед.
Впереди неописуемое счастье.
Радуется российский народ,
Что у него замечательные власти.

Им не совсем понятно, сколько может делать один человек! Постоянно будут стаскивать меня с пьедестала вниз, и приравнивать к себе. Но я каким-то невероятным образом ускользаю. Придя на выборы, возьми бюллетень для голосования, зайди в кабину и съешь его. Потому что ты – инкогнито! Прибыл по особому распоряжению. Сегодняшний день - есть день  величайшего  торжества! В  Испании  есть король. Он отыскался. Этот король я. Именно только сегодня об этом узнал  я. Им остается только копить деньги на памятник мне, на который они накопят за 500 лет, как раз к тому времени, когда моя слава затмит солнце. Я и есть солнце.
Там, где теперь буфет, сидели репетировали мою композицию по Мандельштаму. Высоцкий опаздывал. Когда он вспотевший влетел, то с порога своим несколько ехидным мальчишеским голосом крикнул:
- Ну что, стакановцы, по стакану?!
Мы тогда постоянно искажали Стаханова под стакан, что более подходило к образу шахтера.
В школе-студии МХАТ пели поначалу Епифанцев и Ялович. У них и учился Высоцкий. Он смотрел на пальцы Яловича, и говорил:
- Ген, ну покажи аккорды, Ген, ну покажи.
Длинноногий Ялович, выше Высоцкого на голову, сажал того рядом с собой, брал его пальцы и расставлял на струнах для правильного зажима.
До упора, то есть до самого утра, из угла слышался звонкий, без намёка на хрипоту, голос Высоцкого, поддерживаемый гнусавым голосом Яловича:

Товарищ Сталин, вы большой ученый,
В языкознании познавший толк,
А я простой совеЙский заключенный...

Именно этим "Й" в слове "совеЙский" любовался в песне Высоцкий, и после песни так хохотал, что дрожали струны, и допевал:

И мой товарищ - серый брянский волк...

Вообще он был, как тогда говорили, духарной парень. И очень любил щипать за одно место то Лену Ситко, то прочих девочек, то Ирочку Голышеву, выскочившую за Вацлава Скраубе, который тогда играл в театре Станиславского, а мы погуляли всей студией у них на свадьбе.
В те времена было модно выпивать. Мода эта восходила к тостам зв Родину, за Сталина, о чём я когда-то написал в рассказе "Мейер", который напечатал в "Независимой газете" любитель стаканчиков гранёных Женя Лесин, хороший парень.
Ну и, конечно, без моего друга-толстяка Саши Чутко этот рассказ будет не полным. Мы сидели как-то у Чутко в гримерной в Театре Армии и, разглядывая друг друга в зеркалах, вспоминали юность. У Саши Чутко в гримерной стоит прелестное трюмо, в котором мы и отражались.
В 56 году открылся театр "Современник". Новый, ни на кого не похожий, странный театр, с другим дыханием, со своей странной интересной жизнью. Непохожий на театральные привычки того времени. Это потянуло за собой остальных. Курс, на котором учились Высоцкий с Яловичем, выпустил Павел Владимирович Массальский. Курс был сильный. Начинал этот курс Борис Ильич Вершилов. Великий педагог школы-студии МХАТ, ученик Михаила Александровича Чехова. Когда они учились на втором курсе, он скончался, к сожалению. Они закончили в 60 году, в 54 поступили. Когда пришел Массальский на курс, он сказал: "Я не смогу заменить вам Бориса Ильича, он такой потрясающий педагог, что его заменить не может никто. Я предлагаю вам вместе найти достойный выход из этой трудной ситуации". Он своими словами всех обаял, курс тут же пошел за ним, они вместе собрались, проучились два года и замечательно закончили курс.
И начали создавать свой театр в клубе МВД. Володя Высоцкий тогда не работал в театре на Таганке. Он был артистом театра на Малой Бронной, театра Пушкина. Уходил из театров, не уживался. Не уживался по разным причинам и по особенностям своего характера, которые ему потом мешали очень сильно. Он был то ли в свободном полёте, то ли в свободном пролёте. Начальник нашего ДК, сказал: "Ребята, выделили бы кого-нибудь из своей среды, который вел бы у нас театральный коллектив, а мы ему деньги бы платили".
Оказалось, что Володя нуждался, ему сказали: "Возьмешься? Давайте". Когда я пришел туда, там было 10 человек. Высоцкий, совершенно еще молодой человек, вел с нами занятия по актерскому мастерству, вел этюды, упражнения. Мы знали, что он выпускник школы-студии МХАТ, что он хороший артист. Потом увидели фильм "Живые и мертвые", где он сыграл небольшую роль одного из солдат. Даже в крохотном эпизоде он был такой яркий, такой странный... Выпадал из ансамбля. Да, был такой интересный с его необычным голосом.
Конечно, теперь понятно, что Высоцкий ярко высвечивает всех. Действительно, это был поразительно сильный курс. И Валентин Никулин был. Они рассказывали, был такой педагог, он приходил к ним и читал лекцию о древнегреческом театре - Александр Сергеевич Поль. Он был небольшого роста, широк в плечах, почти плоский, голова была без шеи, у него был бас. Все знали, что этим голосом он ломает стаканы. Их приняли, первое занятие по истории театра. Открывается дверь в аудиторию, очевидно от сильного пинка ногой, они вздрагивают, потом влетает старинный портфель кожаный, с монограммой, он летит, кувыркается и шлепается прямо посередине учительского стола, поднимая пыль. Они вскакивают со своих стульев, потом влетает трость, тоже с монограммой, шлепается рядом с портфелем. Они не знали, что им делать, к потолку прыгать, прятаться ли за стулья. Потом вкатывается на коротких ножках, которые двигаются как некие рычаги, человек с огромной, в плечах косая сажень, головой, небольшого роста и плоский. Голова вынимается из туловища без шеи, смотрит перед собой огромными глазами, не глядя на них, жутким голосом, от которого дрожат стекла, говорит: "Я Поль, но не Робсон, Александр Сергеевич, но не Пушкин. Я буду читать вам историю зарубежного театра".
Они с ним подружились, полюбили его, он к ним хорошо относился. С 3-го курса он с ними занимался. Однажды, когда сдавали ему экзамен по истории зарубежного театра и литературе, была такая история. Валентин Никулин пришел в школу-студию МХАТ, по-моему, из МГУ с филологического факультета. Он был образованным человеком, много читал и знал. Александр Сергеевич его любил. Валентин Никулин вытащил билет, Александр Сергеевич спросил: "Ну что там у вас, Валечка? - У меня Божественная комедия. - Что вы можете сказать по этому поводу? - Это божественно. - Идите, 5". Как только он вышел в коридор, то стал дико смеяться. Все стали спрашивать, что ты так смеешься? Он рассказал, как сдал экзамен Полю: "Смотрите ребята, какую записку мне Валька Буров передал". Вытаскивает записку, там написано: "Вале Никулину, от Вали Бурова: - Валечка, срочно напиши мне краткое содержание Дон Кихота".
Была история с Жорой Епифанцевым, который был мастер спорта по боксу. Яркий, энергичный человек... Центральная роль в его биографии - это Угрюм-река. До этого был Фома Гордеев. Это был случай, когда в школе-студии МХАТ, студенту разрешили сниматься в этом фильме. Фильм был интересный... А клуб на улице Нагорной? "И где-то в дебрях ресторана гражданина Епифана Сбил с пути и с панталыку несоветский человек. Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным, Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел". Это все во многом про Жору Епифанцева написал потом Володя Высоцкий. Спортивный человек, замечательно дрался, профессионально, интересно было с ним взаимодействовать. У них была очаровательная педагогиня по французскому языку. Она благоволила к Жоре Епифанцеву, уважала, нежно относилась к нему. Жора родился в поселке Камыш-Бурун Краснодарского края, потом жил с родителями и учился в городе Керчи.
Родители присылали ему деньги для занятий с педагогом французским языком. Он, естественно, пускал деньги на другие нужды. На занятия по языку не ходил, потому что всё время снимался в кино. Когда наступил момент госэкзамена, надо было прочитать небольшую статью из газеты "Московские новости". На постановочном факультете учили английский язык, актеры французский. Когда очередь дошла до Епифанцева, педагогиня сложила губы бантиком в ожидании чуда. Ведь он же говорил ей, что занимается в свободное время со своим платным педагогом. Жора Епифанцев берет газету "Нувель де Моску": "Я, пожалуй, начну". Жора Епифанцев прочитал: "Лес де нувелес де москоус". Педагогиня упала в обморок.
Вообще, курс был удивительный. Володя Высоцкий после занятий с нами пел свои песни: "Я моря не видел вовек, хоть я обыкновенный человек", "Я здоров, чего скрывать, я пятаки могу ломать, а недавно головой быка убил...". Это его ранние песни, блатные. Форма была блатная, а песни были... в каждой песне была судьба, было приключение, какой-то переворот, который случался с этим человеком или с людьми. Театральная закваска влияла на его сочинительство. Каждая его песня - это ... театральное. Именно с этими песнями в 64 году Высоцкий пришел показываться Юрию Петровичу. Юрий Петрович рассказывал, пришел в кепке, в буклевом пиджаке и пел блатные песни.
В студийные годы мы красного выпили столько, что хватило бы наполнить Яузу, на брегах которой жил мой друг, врач-кардиолог, Юра Парийский. И вот мы как-то с горочки Николоворобьинского переулка спустились с Высоцким и Севой Абдуловым в тот домик у реки. Ныне домика нет, хотя он был прочный, кирпичный, прошлого века. Но Юрик Парийский не стал знаменитостью, и домик сломали, хотя в нём выпивали и закусывали многие будущие знаменитости. Кухня была разгорожена клеёнкой, за которой стояла пожелтевшая ванна, в которую, однажды, Высоцкий бросил матрас, и спал там. Впрочем, Валерий Золотухин мне рассказывал, что через пару лет, когда Любимов взял Высоцкого на Таганку, они еще и не так отдыхали. Даже спали в ящике за кулисами, и очнулись прямо во время какого-то спектакля, где они не были заняты, но не растерялись, Высоцкий ударил по струнам, и прошли по сцене под хриплую песню:

В меня влюблялася вся улица
И весь Савёловский вокзал...

Зрители подумали, что так надо.
Явление Высоцкого - это явление блатной песни. Меня умиляет, когда лакировщики действительности называют его песни, да и не только его такого же стиля, городским романсом. Ничего себе! Это не городской, а гулаговский романс! Зверская страна, преследовавшая интеллигенцию, вообще умных людей из всех слоев, была превращена зверями в одну большую тюрьму. Один палач, Хрущев, хотел отделаться от другого палача, Сталина, но все они были заместителями должности императора Российской империи, задержавшейся в истории на 500 лет. Высоцкий заорал - а он именно орал, ибо ни музыкальной памяти, ни тем более абсолютного слуха у него не было, потому что новому времени нужна была луженая глотка "оскорбленных и обиженных". Тогда ворвался с "Одним днем Ивана Денисовича" Солженицын, тогда зазвучал неподражаемый Окуджава, с песен которого и начался Высоцкий. Помню, он стоял у окна, постукивал в такт костяшками согнутых пальцев по подоконнику, и пел:

Вы слышите, грохочут сапоги,
И птицы ошалелые летят,
И женщины глядят из-под руки,
В затылки наши бритые глядят...

Разумеется, Булат имел в виду затылки заключенных, этап. Высоцкий пел именно "бритые", да и у Булата сначала было так, но с годами он стал всё приглаживать, потому что он не шел в атаку, как Высоцкий, а протаскивал антисоветские мысли через "гламур", как бы сейчас сказали, через свои несколько слащавые романы.
А ещё Высоцкий пел из Окуджавы самую пронзительную, пожалуй, песню:

Ах, какие удивительные ночи!
Только мама моя в грусти и тревоге:
"Что же ты гуляешь, мой сыночек,
Одинокий, одинокий?"

Из конца в конец апреля путь держу я.
Стали ночи и короче и светлее.
Мама, мама, это я дежурю,
Я дежурный по апрелю...

В это время Витя Широков глубоко затянулся, и выдохнул с таким наслаждением, как будто возносился к куполу Меншиковой башни. Справа, за желтым особняком, виднелось здание бывшего "Московского рабочего", в который после крушения партийной империи я привел Нагибина, Искандера, Ковальджи, чтобы спасти, как говорил Дмитрий Евдокимов, директор, издательство от гибели. Юридически издательство из партийного (МГК КПСС) сделали писательским (Союз писателей Москвы). Кстати говоря, тогда и единый Союз писателей СССР со скандалами развалился на несколько осколков. Писатели объединились в наш, мой, Союз писателей Москвы, а вся номенклатура обосновалась на Комсомольском проспекте, 13. Потом я подружился с Нагибиным, бывал у него на даче в Пахре, издал его "Дневник", который сам Юрий Нагибин не увидел, внезапно покинув сей свет.
- Я тоже был на его похоронах, - сказал Широков. - А вы меня не упомянули! - с чувством добавил он.
Вот странная вещь, Витя всё время обращается ко мне на "вы", хотя я его зову на "ты". Впрочем, кому как нравится. Например, Кирилла Ковальджи я называю по имени-отчеству и на "вы", а он меня зовёт "Юрой" и на "ты".
Да, в эссе "Нагибин" я не упомянул Широкова, потому что тогда просто не был с ним знаком. А он был влиятельным сотрудником "Литературной газеты". Время так складывается, что один попадает в "обойму", а другой нет. В чём тут дело?
Отвечу просто: в логосе. Как ты перенёс свою душу в текст, так и сохранишься в вечности.
Мы шли к Чистым прудам, в лёгком опьянении, покуривая. Небо открылось широкое, быстро темнеющее, с россыпью крупных звезд.
Я с какой-то юношеской жадностью затянулся, выпустил голубоватый дымок, и почувствовал легкость во всём теле, какую-то необычайную сладость и прелесть. Это чувство я испытывал в молодости, когда работал в одном министерстве, и мы всем отделом ходили несколько раз на день в роскошный буфет пить кофе. Да, то был настоящий кофе из шипящей машины, которая выпускала кофейный пар, наполнявший ароматом весь коридор, подходящий к буфету. Мы пили кофе в коридоре, выходили из буфета к окну, и курили.
Кофе и сигарета  были ежедневным меню рабочего дня.
И поэтому я был очень худой и высокий, и все девчонки и женщины были стройными, и мужчины походили на легкоатлетов. Я доставал тогда прелестный «филипп морис» с фильтром шоколадного цвета, и это выделяло меня из окружения. Но я не брезговал и «явой» «явской». Потому что была похуже «ява» «дукатская». Первую свою сигарету, вернее папиросу, я закурил в пять лет под нашим огромным круглым столом. То был «казбек», который курил мой отец. И вот на моем дне рождения, когда мне исполнилось пять лет, мы с ребятами и девчонками забрались под стол и закурили. Взрослые были в другой комнате, но когда они почувствовали запах дыма, то, войдя, увидели самый настоящий дым, потому что, когда мы все – человек пять-шесть – закурили, задымилась еще и бахрома бархатной скатерти, не известно как и каким образом нами подпаленная. Искра, наверно, попала.
И теперь, в переулке, я наслаждался после коньяка хорошей сигаретой.
Дано мне тело, говорил Николай Гумилев, и спрашивал, что ему делать с ним. Тело должно сидеть за компьютером и писать рассказы. Тогда совершенно необычное удовольствие испытываешь от передвижения тела в пространстве. Нет, не в жизни. Движение тела в тексте. Особенно, если пошел вдруг ливень из одного единственного облака. Все тела побежали, а это тело замедлило шаг, совсем остановилось. Для этого тела главное событие - остановка. Для других тел - план жизни - передвижение с места на место. Тело делает самолеты на военном заводе напротив стадиона «Динамо». Дом для «Динамо» на Большой Лубянке построили в 20-х годах. КГБ - это «Динамо». В Главном разведывательном управлении тело изготавливает копии «Ракового корпуса» и «В круге первом». На ул. Дзержинского в доме номер 13 (теперь это Большая Лубянка) тело занималось в театральной студии при Московском экспериментальном театре под руководством Владимира Высоцкого и Геннадия Яловича. Повторяю, всё это происходило в доме номер 13 по улице Дзержинского, ныне Большой Лубянке, в клубе МВД, до этого он назывался клуб Министерства охраны общественного порядка, а чуть ранее клуб Совета народного хозяйства СССР, это Никита Хрущев придумал Совнархозы и семилетки, и охладил пыл КГБ и МВД, отобрав у них многие дома отдыха, санатории и клубы. В это "окно" и попали мы, когда клуб вышел из подчинения силовым структурам, и где в 1919 году из торгового зала сделали зрительный зал со сценой и балконом, чтобы железный Феликс мог собирать своих орлов и докладывать им, сколько контры он пустил в расход.
Валентин Гафт вспоминал как-то, что его Владимир Высоцкий приглашал в клуб КГБ на Лубянке. Конечно, Валентин Гафт ошибся, он был приглашен к нам в клуб МВД, в дом 13. Я Валентина Гафта видел в зале тогда, он уже был достаточно известен, снялся с Михаилом Козаковым в «Убийстве на улице Данте».
И сейчас на Большой Лубянке дом 13 все тот же клуб МВД, правда, называется он Культурным центром МВД. Замечательный артист Театра на Таганке Феликс Антипов мне недавно сказал о Владимире Высоцком: «Надо было употреблять что-нибудь одно - либо водку, либо наркотики». Нет, Владимир Высоцкий не мог делать что-нибудь одно, он страстно хотел делать всё, он был страшно заводной, не сидел на месте, страстно хотел возвыситься, выдвинуться в другой мир.
Запредельный.
И опять выпивали, и не закусывали.
За водкой бегали в тот самый сороковой гастроном КГБ, который упомянул Широков в случае закрытия магазина в Лучниковом, в тот самый дом общества «Динамо», на задах главного страшного дома КГБ.
Потом тело остановилось, перестало жить в жизни, и стало жить в тексте.
Так появился писатель Юрий Кувалдин.

слушать песню товарищ сталин, вы большой учёный в исполнении владимира высоцкого запись 1962 года сделана в клубе мвд на ул. дзержинского, 13 

"Наша улица” №150 (5) май 2012