Виктор Широков "Взамен турусов и колёс" газетный роман

Все персонажи вымышлены.
Любые совпадения случайны.

И если Бог ставит между мной и моим деянием грех, то кто я такой,
чтобы роптать из-за этого, чтобы от него уклоняться!

Ф. ГЕББЕЛЬ. Юдифь

Кто знает: может быть, жить – значит умереть, а умереть – жить.

ЕВРИПИД

Уволен! Губы сжаты, кулаки стиснуты, глаза прищурены, спина прямая, живот втянут, грудь вперед – Стивен Граут шагал прочь из дорожного управления, где только что получил расчет; он уходил все дальше от этих мерзких людей и бессмысленной работы… И все-таки им не удалось одержать верх. Он лишил их удовольствия огласить приказ об увольнении; он облил их презрением… он их помучил!.. Он Пал, но он Восстанет… Это была последняя война, решающая схватка между Добром и Злом, и в этой войне он играл первостепенную роль. Но произошел сбой, его предали, он проиграл битву с силами хаоса и был катапультирован с настоящего поля боя, чтобы прозябать здесь, в этой выгребной яме, которая у них звалась словом «жизнь».
Иэн БЭНКС. Шаги по стеклу

Я люблю пауков и рад им. В моей книге им самое место. Я всегда любил пауков, даже когда был
маленьким… Может, в прошлой жизни я сам был пауком. А может, и нет. Кому какое дело?
Ричард БРОТИГАН. Экспресс Токио-Монтана

Non ridere, non ludere, neque detestari, sed intelligere.
Барух СПИНОЗА

       Смейтесь, смейтесь надо мной, но Хулио Кортасар как всегда прав: ничего ещё не потеряно, пока есть мужество заявить, что всё потеряно, и надо начинать с нуля.
       Другой мой любимейший писатель, вернее поэт, шестнадцать с половиной лет назад пророчески обмолвился в рифму: «Наверно, в том и кроется отвага, чтоб, зная участь, не бросать руля и не спускать перед бедою флага, всё вынести и вновь начать с нуля».
       Так русский и аргентинский коллеги соединились в литературном рукопожатии, совершенно не подозревая о неожиданном единомыслии.
      Сегодня Новый Старый год. О том, как прошел день, может быть, расскажу позднее, а вот вечер проходит, увы, банальнее некуда и вполне трезво. Как, впрочем, прошёл и Новый, первый день (ночь) 2005-го.
      Начавшийся Петушиный год (по-восточному календарю) уже в самом своем преддверии клюнул меня, тоже Петуха по году рождения, готовящегося (хочешь, – не хочешь) к неостановимому, увы, юбилею в самое темечко.
      Что ж, пришлось на своем опыте убедиться в неожиданной силе и удивительной точности удара жареного петуха, о котором талдычит загадочная отечественная пословица.

      А начиналось весьма романтично и благостно. Оглядываясь почти на четыре года назад, я диву даюсь, сколь легковерен я был, несмотря на солидный уже возраст. Служил я тогда в издательстве «Тинктура» заместителем генерального директора, а практически был от скуки на все руки: главным редактором, литературным редактором и составителем, корректором, художественным и техническим редактором, наконец, заменял в одном единственном своём не всегда гладко выбритом лице до зарезу необходимый производственный отдел.
В этом книгоиздательском плавании был я вполне автономен, на службе появлялся в основном один раз в месяц, в день выплаты зарплаты, когда, купив бутылку относительно приличного и не ахти дорогого коньяка типа «Кутузов», проводил полдня в обществе своих коллег, предаваясь отчаянному винопитию (на столе присутствовали и вино, и водка, и шампанское) и травле в меру солёно-перченых анекдотов. Подготовленные мной книги выходили своевременно и регулярно. Словом, жизнь удавалась.
Как-то майским утром прозвучал телефонный звонок Жоры Браткова, зазывавший меня в ЦДЛ на очередное заседание редколлегии квази-альманаха «Суперреалисты XXI века», позднее так и завядшего в эмбриональном состоянии. Заседание прошло в подвальчике всё еще популярного писательского клуба за довольно скромно накрытым столом: паленая водка, минералка, бутерброды с сыром и колбасой. Раздав очередные поручения пятку-другому единомышленников и простившись на месяц, Жора задержал меня в предбаннике клуба и весьма конфиденциально пригласил продолжить приватный разговор.
Обосновались мы на втором этаже какого-то магазинчика возле метро «Баррикадная» в псевдо-узбекском ресторанчике. Жора заказал бутылку водки, салатики, два лангмана, и, не дожидаясь приноса блюд, сразу же взял быка за рога. Вернее взял за рога барана, ибо я по месяцу рождения – Овен, несчастный агнец, которого за пять с половиной десятилетий неоднократно обманывали и приносили в жертву собственным амбициям и интересам многочисленные Скорпионы и Львы. Последние, кажется, по мнению Поля Валери, вообще состоят из основательно переваренной баранины. «Не надо быть бараном, чтобы напрашиваться к ним на обед», - пособолезновал однажды любимый герой моей прозы Владимир Гордин.
Стоит заметить, что с Жорой я познакомился аж четверть века назад, работая старшим редактором отдела литературных публикаций газеты «Пятница». Был он тогда по-юношески изящен, хотя и угловат, вот только ростом не удался. Поэтому позднее его разносило скорее вширь. А тогда он без всякого стеснения носил могучие кудри до плеч и вполне запорожские усы, а ля Мулявин из «Песняров». Держался не только со мной, но и с большинством сверстников весьма предупредительно и чуть ли не подобострастно.
Он окончил областной пединститут, сочинял посредственные «комсомольские» стишки еще до института, служа в армии (в Западной группе войск, в ГДР), а, получив диплом, проработал в школе только год, вскоре сосредоточившись на общественной работе. Понятное дело, ему же хотелось всего сразу: денег, власти, бабцов (пардон, девушек).
А кто кроме власть предержащих имел это в Советском Союзе? Только высокопоставленные коммунисты и продвинутые комсомольцы. Но у первых всё желанное было под перекрестным контролем, ограничено в масштабах и сроком пребывания у руля, а сексудовольствия были вообще под запретом, что называется, табу; а вторые хоть и отрывались на полную катушку, но маскироваться должны были как засланные в тыл врага диверсанты. Любопытно, что именно из алчного комсомольского актива и вышли все нынешние так называемые олигархи, отрастившие себе могучие жвалы и бивни, столь необходимые для отстаивания криминально приватизированных предприятий.
Чтобы покончить с его родословной и источником фрейдистских комплексов и фобий, поведаю, что вырос Братков в одном из последних бараков, принадлежащих захудалому столичному заводу, где его отец работал наладчиком токарных и иных станков, полученных по репарации из побежденной Германии, откуда у юного поэта навсегда осталось уважение к сумрачной нордической даровитости, включая философию Хайдеггера и Ясперса, а мать до самой пенсии мыла полы в заводском ДК.
Жорик её стараниями посещал почти все кружки Дома культуры, впрочем, не задерживаясь ни в одном более месяца.
Петь в хоре и играть на мандолине он не смог из-за полного отсутствия музыкального слуха. В футбол играть помешала коротконогость, в баскетбол – короткорукость и малый рост. Всё вместе не позволило играть в пинг-понг и теннис, который тогда вовсе не был в моде.
Драмкружок Жора оставил из-за того, что ему не поручали главные роли, особенно героев-любовников, отделываясь эпизодическими рольками каких-то старцев и людишек чего изволите.
А на женщин (тогда на девочек) Жорик вообще глядел с немым обожанием. У него язык присыхал к гортани, когда он видел невероятные явно неземные создания почему-то в объятиях либо мускулистых великанов, либо даже неказистых заморышей, за спинами которых маячили вполне успешные родители и жизненные всевозможные блага.
Надолго он задержался только в фотокружке и почти прославился, устроив выставку фотографий многочисленных беспородных кошек, обитавших в его и соседних бараках. Его основательно поощрил руководитель кружка, пробив публикацию одного из выставочных снимков и тематической заметки в областной комсомольской газете и одновременно по-свойски рекомендовав корреспондентом на третьестепенный телеканал. Но сразу после школы Жора загремел в армию, связей отстоять его не было, и вся последующая жизнь, как говорится, потекла по иным законам и течениям. Особенно, когда всё вокруг стало голубым и зелёным.
Жора сразу после призыва окончил сержантскую школу, справедливо заслужил вожделенную золотистую лычку, позволившему ему пользоваться не только определенным властным влиянием, но и получать энное (конечно, неимоверно малое для удовлетворения юношеских желаний) количество восточногерманских марок.
Скопив за полтора года довольно-таки приличную кучку ассигнаций, он прикупил для родительского дома бархатистый коврик с красавцами оленями возле лесного озера (из искусственного полимерволокна), звонкую губную гармошку, на которой он с грехом пополам выучил несколько популярных западных мелодий, главной из которых была динридовская «Марина», стопку носовых платков младшему братишке, многоцветную косынку для матери и бутылку шнапса отцу, с которым, впрочем, её при встрече они выпили вместе.
Полученный еще во время занятий в фотокружке газетный гонорар, несмотря на всю его мизерность (3 рубля 46 копеек), тоже оказал существенное влияние на психологию Жорика. Он вдруг понял, что обладает незаурядной способностью делать деньги почти что из воздуха, просто составляя слова в определенном порядке.
Первые стихи, как известно, он сочинил в армии. Сначала это были слегка подрифмованные шарады, переложенные в рифму солдатские анекдоты и бытовые случаи, на которые столь щедра казарменная жизнь.
Одним словом, младший сержант вполне достойно выступил в роли ротного сатирика. Потом частые и постоянные обращения коллег и подчиненных с просьбами сочинить стихотворные письма своим подругам, настроили его на лирическую волну, которая к тому же давала немалый приварок, как в желанной валюте, так и в других эквивалентах человеческого удовольствия.
Возвратившись домой и, поступив на льготных условиях, как отдавший Родине воинский долг, в пединститут, Жора стал совершенствовать свои рифмовальные способности, тем более что было с кем соревноваться и у кого учиться.
Несколько его однокурсников сейчас довольно известные литературные деятели, однако, почему-то избегающие с Братковым любых контактов.
Можно привести в пример хотя бы полузабытого сегодня псевдоавангардиста Чингиза Забирова, узбека, пишущего по-русски и основавшего поэтическую группу «Малый марихуановый путь», впрочем, настоящая фамилия упорного центониста была, как ни невероятно, Попойкин, и, понятное дело, не мог он далее водиться с теми, кто прекрасно осведомлен о подлинном положении дел и к тому же превзошел на карьерном пути.
Тогда же Браткова выбрали комсоргом курса, приняли в КПСС, что стало на тот момент полной гарантией будущего жизненного успеха. Правда, в аспирантуре его не оставили, отдав предпочтение сыновьям и дочерям влиятельных лиц. Распределили в многотиражку того же отцовского заводика, где он освоил пресловутые азы журналистской практики. С теорией же он был более-менее уже знаком.
Вскоре ненавистный барак был снесен. Успев за три месяца до расселения жениться на бывшей сокурснице, влюбленной в него как кошка в валерьянку, Жора получил отдельную однокомнатную квартирку неподалеку от редакции. Оглядевшись и наведя мосты в райкоме, он перешел туда сначала инструктором в отдел культуры, потом стал замзавотделом.
Там он не только благополучно пересидел несколько лет, но и стал отцом трех прелестных крошек: первенца-сына и двух дочерей, что заставило его еще основательнее задуматься над необходимостью подняться как можно выше, ибо жена Светлана не рабатывала нигде ни единого дня, полностью отдавшись семейным обязанностям, и соответственно его райкомовской зарплаты едва хватало только на довольно скудное пропитание.
К тому же нередко приходилось квасить с друзьями-коллегами, порой ставить даже невысокому начальству в надежде на скорое покровительство. В общем, замаячила перспектива пойти по миру.
Родители, конечно, помогали, как могли, но им надо было еще поднимать младшенького. Выручал садово-огородный участок, но Жора терпеть не мог возиться с картошкой, которую надо было не только посадить, поливать и окучивать, наконец, выкапывать, когда ведро столь надсадно доставшихся клубней стоило на рынке два рубля, и ровно столько же, если не в два раза больше он получал за опубликованный в газете стишок, сочинить который было плёвое дело: двадцать-тридцать минут необременительных умственных усилий.
Шли годы. Жора заматерел. Он успел поработать в серьезных газетах и журналах, какое-то время подвизался на телевидении, пусть и заштатно, вступил в Союз писателей, где у него наметилась неплохая карьерная перспектива, чему очень помогало весьма закамуфлированное сотрудничество с органами.
Последнее началось еще в армии, когда раз в неделю его вызывал полковой особист, и внимательно выслушивал часовой доклад сержанта-поэта о настроениях в коллективе, о каких-то не всегда ясных начальству служебных коллизиях. Потом уже люди в штатском разыскали в институте и намекнули, что за информацию посодействуют в дальнейшем трудоустройстве.
Действительно, хотя быстрого взлета и не получилось, но Жора все время ощущал определенное крышевание: ему постепенно улучшили жилищные условия, дав четырехкомнатную квартиру, не обижали с бесплатными путевками именно в летнее время, дали сначала столичную, а потом и союзную комсомольские премии, часто и на бесплатных условиях включали в заграничные турпоездки.
Перестройка сначала подкосила Жорино благополучие. Его турнули с последнего весьма хлебного места работы. Союз писателей развалился. Комсомол и пресловутый комитет стали открыто презираемы обществом, и не дай Бог очевидная связь с ними была чревата самыми жуткими последствиями.
Стихи не только не переиздавались, но и попросту не печатались. Вместо нормального гонорара стало необходимым самому платить за публикации либо искать спонсоров, которых было днем с огнем не сыскать.
Жора стал осваивать беспощадную публицистику, но его политические взгляды привечали только маргинальные издания. Тогда пригвоздив себя к машинке, а чуть позднее и к компьютеру, он стал безудержно ваять детективы и женские романы.
Последние он изобретательно подписывал зарубежными псевдонимами, что подкармливало, но конечно не давало подлинной литературной известности.
Мало кто знает, что Братков в начале 90-х не гнушался и выступлениями в роли послушного «негра», сочинив несколько книжных и телесериалов под нашумевшими названиями «Кровожадные мертвецы» и «Бляди сраму не имут».
Мои отношения с ним последних лет выстроились в основном на том, что я помог Браткову составить ряд эротических антологий, пользовавшихся ажиотажным читательским спросом, и написал несколько одобрительных рецензий на его самые заметные публикации последних лет.
Сделать это было несложно, поскольку сами редакции газет и журналов обращались с просьбами, хотя платили весьма скупо.
Зато Жора долго и сердечно благодарил по телефону, пару раз пригласил к себе домой, где я в окружении других его друзей напивался до бесчувствия, часто и долго материл издателей, не понимавших моей гениальности, и уезжал домой на такси, постоянно теряя часы и бумажники.

      Друзья, говоря о сахаре, вовсе не стоить упоминать о его сладости. Изучая границы соприкасания личности с обществом, вовсе нет необходимости декларировать, что большинство возникающих проблем чрезвычайно глубоки, связаны с интимнейшими движениями души и т. д., и т. п.
      Правы ли ученые, констатируя, что с эволюцией разума обязательно сопряжены идеи долга и права, причем и та и другая наиболее абстрактно представляют всю полноту явлений, лежащих в плоскости отношений человека с миром? А также в том, что, дескать, моральные чувства для того, чтобы быть активными, обязательно должны являться инстинктивными: человек не поддается их внушению?
      Но как же тогда относиться хотя бы к азам воспитания и обучения? Неужели до сих пор общество стремится арифметическими способами решать алгебраическую задачу?
     Таинственный механизм межпсихических отношений, несомненно, выражается, прежде всего, в раскрытии интимных тайников человеческого «я». Отсюда неизбежная театрализация любого опыта, чувство игры, пронизанное элементами фантастики или гротеска, передающие полнее психическую жизнь индивидуума.
     Опыт, сын ошибок трудных, и гений, парадоксов друг, настаивают на умении отчетливо различать грани жизни и игры, действительности и фантазии и, несомненно, требуют упорного отвлечения от «эго», иногда даже забвения самого себя.

      Зигмунд Фрейд давно заметил: «Фантазирует отнюдь не счастливый, а неудовлетворенный; каждая фантазия – осуществление желания, корректив к неудовлетворяющей действительности; фантазии можно не прибегая к натяжкам, группировать в двух главных направлениях: это, или честолюбивые желания, которые служат к возвеличиванию личности, либо эротические».
      Об эротике мне приходилось высказываться неоднократно, может не прямолинейно, а по касательной и через посредство художественных образов, сейчас же хотелось уклониться от данных мотивов, всматриваясь в механизм рождения фантазий.
      Любой из нас, регулирует свои поддающиеся контролю сознания дневные поступки исходя не только из целесообразности на каждый отдельный миг, но и под влиянием циркулирующих в подсознании видений (также закономерных).
      Мир призраков и теней постоянно собирает свою обильную жатву.
      Конечно, плотное замыкание кольца сознания должно предохранять и очевидно предохраняет психику от травматизации и ущемления «иллюзорными» переживаниями, но иногда реактивная отдача бывает настолько сильной, что звенья даже самой крепкой цепи рвутся, и переживание прорывается в своем голом и первичном виде.
      А уж какие благоприятствующие условия для подобного разрыва создают разорванность социальных связей и общественных скреп, ломка преемственности в укладе быта, наконец, непрекращающийся процесс установки новых отношений, вне зависимости от их стойкости и прочности.
       Человек – всегда комок социальных нервов, как бы он ни пытался прикрыть и замаскировать свои переживания.

4

Так вот четыре года назад ясным майским днем Жора сразу же объявил мне, что через три дня он выходит на престижнейшую работу. Руководство акционерной компании «Контора», которой последнее время принадлежала газета «Пятница», назначила его главным редактором.
Дело в том, что за последние десять лет сменилось двенадцать редакционных начальников, то есть каждый работал даже менее года, и тираж газеты упал по сравнению с советским временем в тысячу раз, остановившись на смехотворной цифре 3 000 экземпляров. Впрочем, и популярные ранее журналы пребывали на том же смехотворном тиражном уровне, но все-таки уважаемая газета должна была выходить хотя бы тиражом 80-100 тысяч экземпляров, чтобы пусть не приносить прибыль, но хотя бы иметь определенную степень общественного влияния.
Предстояли перевыборы депутатов Думы, президента, наконец, мэра, и хозяева, конечно, хотели использовать давнее свое приобретение в качестве послушного и действенного инструмента.
В качестве точно такого же инструмента Жора недвусмысленно хотел использовать и меня. Он давно уже убедился в моей сговорчивости и профессионализме, отлично помнил мою роль и хватку во время предыдущей работы в той же самой газете и, научившись разбираться в человеческих слабостях, хорошо понимал, что я никогда не стану его соперником на карьерном поприще, будучи органически неспособным подсиживать и интриговать.
Слишком я всегда был сосредоточен непосредственно на литературном творчестве, на своей интимной стороне жизни, наконец, на книжно-собирательской стезе. Последние перестроечные годы я не только существенно пополнил антикварную часть своей библиотеки, но её движение и пересортица помогла мне элементарно выжить в безумно разбалансированные годы общественного маразма.
Сближало нас, думаю, и неприятие каннибальских инстинктов теперешних нуворишей, бессовестности идеологических и литературных перевертышей, когда-то активно служивших советской власти, а сейчас ставших не только антисоветчиками, но и оголтелыми антипатриотами, продающими не только недра, но саму мать-родину, её историю, её народ за презренные зеленые бумажки, дабы улучшить и без того замечательные условия своего существования.
Жора с ходу отмел мои робкие возражения, дескать, я слишком интеллигентен, несовременно устроен, некоторые сомнения в том сработаемся ли мы вообще, ведь наличествовала и разница в возрасте (он был моложе на поколение, на целых 10 лет), и разница в литературной ориентации.
Я всегда был инакомыслящим, полудиссидентом, многие годы пребывал под всевидящим приглядом комитетчиков, тогда как Жора был их ближайшим другом и хотя бы косвенным осведомителем. Впрочем, последнее я тогда благоразумно не высказал.
Принесли водку, закуски, горячее, и под плеск обжигающей губы и горло «огненной воды» и утрамбовывание желудка отменной ресторанной пищей я быстро сдался, пообещав всенепременно попробовать, посотрудничать.
Жора (вообще-то редкий случай) расплатился за стол. Мы разошлись. И буквально спустя несколько дней, ежевечерне выступая на самых разных телеканалах, Блатков стал пиарить наше будущее сотрудничество, что, не скрою, принесло мне некоторое моральное удовлетворение.
Тут стоит сделать отступление в четверть века и, хотя бы эскизно, коснуться истории моего предыдущего возвышения и падения во время примерно такой же службы в газете с тем же названием, хотя и во многом отличной от нынешней наследницы и правопреемницы дотоле громкого имени.

     Для того чтобы без ущерба перенести свои интересы в область реального, подчас обыденного, следует на время как бы отказаться от себя, забыть самого себя, как некий центр волеизъявлений. Но чаще всего для этого нет ни сил, ни воли.
     Судьба, словно представитель государственной почты, давно уже проштемпелевала все исходящие документы. Концы и начала накрепко завязаны, чьи-то интересы незримо пересеклись за границами личного восприятия, а жизненная неразбериха вдобавок жестко замкнула исполненный насилия круг. Замещающие представления выражаются в упоении снами-кошмарами, полусновидениями-полубредом наяву.
     Именно там обнажается донный рельеф последних психических глубин.
     Чтобы не разочароваться в жизни окончательно, остается одно: по возможности театрализовать все последующие поступки, воспринять происходящее вокруг как игру и найти сызнова свое место. Правильно оценить его, вдвинуть в центр этой игры, можно только воспринимая жизнь как всеобщую игру.
     Что ж, что многие составляющие, даже такие важные как любовь и искусство, становятся игрой без правил, действом, друг друга ни к чему не обязывающим, попросту говоря, фикцией. Зато не возникает и этической пропасти, а раз так – все позволено, и проблема отчуждения снята.
Фиктивное восприятие может переродиться в символистское отрицание конкретной действительности и в предпочтение завуалированных под воспоминания снов. Замещение по-своему целебно, его можно использовать, как оружие, для обороны от реальности, отстаивая право на новую реальность – своих кошмарных сновидений.
Ученые справедливо утверждают, что иллюзорный мир, как бы тяжки не были его условия, имеет примат превосходства и реальности над миром индивидуума, оставляющим явно неудовлетворенными его сокровенные желания.

Оглядываясь, ныне только пожимаю плечами: подумаешь, говна пирога. А тогда на самом деле решалась жизнь и судьба, происходило второе рождение, приходило второе дыхание, и что с того, что происходить и приходить они будут еще много-много раз и все равно будет так же больно и так же непоправимо, и каждый раз буду повторять как молитву или же заклинание: о, знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют…
Вот тебе, милок, и дерьма пирога! Прожевывай не торопко и не кашляй.
Переехав в Москву с Урала, я завязал с операционной деятельностью и сосредоточился на будущей литературной известности. Работал в районной поликлинике на ставку (ранее всегда на две, ибо и врачей всегда не хватало, и деньги были нужны), полставки выколачивал рецензированием. Доучивался в Литинституте.
Публиковался во многих местах. После получения литературного диплома усиленно стали звать в «Комсомолку» и в «Пятницу». Выбрал вторую по многим причинам, главное ради её еженедельности, ведь работать в ежедневной газете, казалось, куда тяжелее.
В «Пятнице» мне предложили три места на выбор: идеологический сектор, от которого я сразу отказался, отдел отечественных литературных публикаций и отдел братских литератур. Сегодня подобных подразделений не существует, ибо численность редакции уменьшилась раз в десять.
Пообещав придти на работу, я занялся подведением итогов прежней жизни. Привел в полный порядок врачебную документацию, решил вопрос с общественной нагрузкой (Господи, что были за казенные времена! Сегодня хотя бы политинформациями никто не мучает людей по месту службы), сходил в отпуск и последний раз съездил в Сибирь в командировку от Цекамола.
Наконец уволился, и на голубом глазу приперся в редакцию «Пятницы», наивно полагая, что меня всенепременно ждут эти полгода. Естественно, место в отделе литпубликаций, куда меня влекло больше всего, по закону подлости оказалось занятым и пришлось пойти в оставшийся «братский» отдел.
Его руководитель и замглавного перед походом на утверждение к первому заму предупредили меня, мол, если начнет ногами топать и визжать, не надо пугаться и тем более возмущаться. «Ну, тебе и порядочки в интеллигентной среде, то бишь пятнице», - подумал я, но не прокомментировал вслух.
Знаменитый о ту пору первый зам со звучным прозвищем Пэр долго изучал мое досье, хмыкнул по поводу тогдашних литературных достижений и безапелляционно резюмировал, что я не герой его романа. Затем повисла тягостная пауза, во время которой я успел внутренне укорить себя за неоправданные надежды и уже собрался восвояси, как Пэр, возможно наслаждаясь собственным всемогуществом, эффектно закончил: «Но я вас возьму».
Примерно год я писал статьи за многочисленных разнонациональных писателей и академиков, а потом перешел в отдел публикаций, что, конечно же, было ошибкой. Не надо было дергаться. Тогдашние советские писатели были не только схожи как икринки, их роднили и малообразованность, и ничем не подтвержденные амбиции, и жажда вырвать вожделенную публикацию любой ценой, и ненависть к рулящим клеркам, и зависть к относительно более успешным, чье дарование вообще-то в расчет не принималось.
Впрочем, и сегодняшние писарчуки мало чем отличаются от прежних. Разве что особенно жаловаться некуда: нет уже никаких ЦК, нет писательского министерства, да и вездесущий Комитет перестал заниматься пресловутыми идеологическими диверсиями, сосредоточившись на гнилой экономике, а главное – на самообеспечении, выживать-то в сегодняшнюю разруху всем непросто.
Будучи прилежным читателем и обладая вполне приличной памятью, я с удивлением всматривался в знаменитых тогда авторов. Большинство было обременено таким количеством пороков и недостатков, что даже кратковременное общение с этими псевдогениями требовало полной санитарной обработки не только рукопожатной длани, но, прежде всего, души, которая истаивала словно ледышка, а точнее как обмылок в горячущей воде.
Самое же противное было в том, что чем мельче были личности (которые на самом деле таковыми вообще не являлись), тем крупнее были претензии. Все эти зомби, каннибалы и вурдалаки переносили на тебя собственные пороки и страстишки и едва ли были способны понимать, что их супротивник (в силу неангаживанности, невключенности в ту или иную мафиозную группировку) если и не полностью ангел, то уж, конечно, не такой чёрт как они.
Вспомнил давние события только потому, что при всей разности потенциалов эмоциональные составляющие повторились чуть ли не один в один. Да, фигуры еще мельче, количество их на шахматной доске несравнимо мало, итог же оказался вполне предсказуем и безутешен для проигравшего.
Бедный-бедный Дон Кихот, вновь и вновь атакующий ветряные мельницы! Мой собрат по несчастиям, очередная разрушительная самоиллюзия, рыцарь печального образа, держать равнение на которого никак не перестану.

       Однако вернемся снова в мир теории, вглядимся в соотношения мифа и реальности. Хотите, не хотите, но если защита от действительности и приводит к усилению интимно-личных переживаний, однако она вовсе не изгоняет реальность из круга сознания.
      Театрализация жизненного опыта, на которую уповаешь, приводит также к определенному отбору явлений, в той или иной степени маскирующих лицо созданной иллюзии.
       Только вместо одной реальности может появиться не менее пугающая другая реальность, созданная в противовес прежней действительности и ставящая индивидуума по крайней мере по его умозаключению в один из социальных центров, фиксирующих общественное внимание. Проще говоря, неприятная реальность заменяется виртуально гораздо более приятной.
       Личность, таким образом, устанавливает себя в определенном социальном ряду, иллюзорно соотнося свои поступки с теми или иными целями. Возможна бессознательная примерка роли либо жертвы, либо палача.
      Важно прислониться к той или иной идее, включиться в процесс активного действия. Ведь человек без дела – мертвец.

8

Первые дни хождения в редакцию газеты были довольно бессмысленны. Ну, получил я удостоверение корреспондента, несколько раз в неделю обретался в библиотеке, просматривая кратные 2001 году предыдущие годовые комплекты: 1931, 1941, 1951, 1961, 1971, 1981, 1991… Никаких «золотых страниц» (такое предполагалось название републикаций с моим комментарием), увы, не обнаружил. Даже известные довоенные писатели и журналисты были на одно лицо и, как положено, хватили великого и мудрого вождя.
Впрочем, 60-е и 70-е действительно оказались поживее. Главный тогдашний редактор по прозвищу Биг-Мак знал что делал. Газета влекла многочисленные интеллигентов разрешенным дозированным инакомыслием, чесночными фигами в карманах, легкой бульварностью и строгим соблюдением чиновно-писательской иерархии.
Каждую пятницу досужие читатели могли жизнерадостно вычитывать искомое между газетных строк и откровенно наслаждаться собственной причастностью к шестнадцатиполосному миру прекрасного. Добавьте к этому удобный шрифт, красочность (чаще почему-то голубую), множество фотографий и карикатур, и сразу станет понятна популярность «Пятницы». Подписка на нее была дефицитом, а обладание – ощутимым свидетельством причастности к своеобразному рыцарскому ордену.
Походив так, вроде вольного слушателя, наверное, с месяцок, я несколько утомился и в одну из встреч с Жорой прямо выразил ощущение технического неудобства. Тут же был взят за руку и отведен в комнату-пенал с двумя столами и огромным сейфом между ними.
За столом около окна восседала очкастая грустноватая девица, чем-то похожая на юную Анну Ахматову. Она была полностью погружена во взаимодействие с компьютером, то ли что-то набирая, то ли считывая из Интернета.
Мне был предоставлен свободный изрядно запыленный стол, где сиротливо желтел старомодный телефонный аппарат, и продавленное кресло, которое я немедленно сменил на жесткий канцелярский стул. С очистки рабочего места и началось для меня постепенное обживание очередного кабинета и инерционное втягивание в изрядно подзабытую роль редакционной шестеренки.
Незамедлительно выяснилось, что девушка Лина (её полное имя звучало чуть ли не старообрядчески: Ангелина, Ангелина Карловна, она происходила из казахстанских немцев) работает всего несколькими днями больше меня. Пару лет назад она окончила Литинститут по жанру прозы, успела поработать в «Независьке» и «Савраске», а сюда её пристроил Жорин приятель Мансур Латыпов, руководитель литинститутского семинара, неукротимый поэт-песенник и тоже давний мой знакомец. Оказалось, что я, не будучи лично знаком, еще годом ранее отобрал два её рассказа для молодёжной антологии, которая не издана и посейчас.
Оба мы в то время были вполне автономны, то есть подчинялись только Браткову, хотя были расписаны по разным отделам: я оказался приписан к отделу культуры, а Лина – к отделу политики. И денег нам положили поровну: полторы тысячи рублей официальной, белой зарплаты и сто «баксов», на тот момент, впрочем, как и сегодня несколько менее трех тысяч «в конверте».
Газета, как и большинство отечественных производств, старательно уклонялась от непосильного бремени налогов.

      Именно такой прорыв личных фантазий в ткань действительности может встряхнуть залежалый пошедший трупными пятнами материал предполагаемого романа. К тому же многогранность форм становления «эго» в миру, уверен, совершенно не исчерпывается мотивами покрывания окружающей реальности данностью своей фантазии.
      В процессе утверждения своего «я» личность противопоставляет действительности иллюзию не только в виде факта непререкаемой силы для себя, но, прежде всего, в виде общезначимого явления, долженствующего в конечном итоге изменить отношения между действительностью для себя и действительностью для всех.
      Для внимательного зрителя сквозь это фантазийное покрывало обязательно будут прорываться отдельные нити, указывающие путь к истокам подлинных эмоций. Главным образом эти нити и являются ведущими мотивами всевозможных сновидений и детских воспоминаний.
      Однако, как говорится, ночь еще не наступила, и сова Минервы пока еще слепа. Отступим и мы из области теоретизирования в практическую жизнь действенного разума.

Чем больше и чаще я говорю о газете в прошедшем времени, тем разрушительнее и прилипчее она ведёт себя по отношению ко мне. Можно подумать, что я не могу без нее существовать. Конечно же, могу. И вообще я всё это уже проходил четверть века тому назад.
Весь вчерашний вечер и сегодняшнее утро читал роман «Меня убил скотина Пелл» А. Гладилина. Довольно занудное произведение, при всех искусно переложенных событиях миновавшего времени, забавных псевдонимах, впрочем, легко отгадываемых.
Сама жизнь давно отменила все политические и идеологические коллизии, оставив разве что материальные (денежные) проблемы и чувства, от них производные. И еще одно верно подмечено: уволенный журналист теряет не только (и не столько) место, сколько трибуну. А что до потери так называемой светской суеты, всех этих презентаций, халявных пьянок и обжорства, то гори они все огнем, летите к едрене-фене.
Сегодня всё утро валялся в постели. Слаб-таки после ОРЗ и бронхита. Еле-еле выбрался в дружеский дом-клуб на творческий вечер некоего Леонарда Индикоплова.
Еще год назад шевельнулось в душе раздраженное непонимание, как директор малоизвестного издательства осмелился выдать на-гора первый том размашистой серии «Литературные кумиры XX века», открыв его именно собственным рассказом и не опубликовав произведения Нагибина, Маканина и Аксёнова, не поминая еще ряд приличных писателей.
Забавно и отчасти противно было, что среди авторов «шедевров» был и главный редактор и некоторые однокурсники директора, а составителем его жена, укрывшаяся под псевдонимом. Валили всё на желание покойного академика Чихачева.
Жора Братков не дал мне развернуться и заклеймить книжку в «Пятнице». Ему была обещана публикация повести в одном из последующих томов. Скрежетнув зубами, я перетерпел, ограничившись несколькими недоуменными строками. Хотя и на первой полосе, где более трех лет вёл колонку без подписи. На годовой давности презентацию книги, которую тогда патронировал весьма влиятельный человек, естественно не пошел.
И вот расплата – был вынужден отметиться сегодня.
Во-первых, по соседству, прямо в метро, встретился с приятелем, дабы завершить одну тягомотину, чреватую для меня в случае неисполнения немалыми убытками. Во-вторых, мне назначил встречу прямо в доме-клубе один из его руководителей, обещавший какую-то вероятную поддержку. В-третьих, надвигавшийся как цунами юбилей этот клуб планировал отметить тем же самым вечером, причем по собственной инициативе. В общем, повязали меня, обкрутили.
Вечер прошел преотвратно. Этот писатель-директор, кстати, однокурсник по Литинституту моего коллеги по редакции Паши Завхозова, который уже по редакционному заданию тоже отметился на вечере, оказался тот еще фрукт. Он блаженствовал: надувал щеки, оттопыривал верхнюю губу, залихватски откидывал высветленную прядь волос со лба, подмигивал кому-то из знакомых левым глазом. Словом, получал полный кайф от звучания своей белиберды.
Правды ради, белиберда была не совсем бездарной. Пьеска напомнила Вампилова, проза – раннего Шолохова, только стихи были совсем уж никакими. Зато достаточно известный композитор спел романс на слова Индикоплова, рассказав, как тот несколько лет добивался его внимания.
И еще ради истины: Леонард пострадал в годы застоя, его исключили из Литинститута, выслали на поселение под надзор тогда всемогущего КГБ. Но уже через год академик Сахаров вызволил его из ссылки. Что ж, он выгодно женился на дочери директора моторостроительного завода на Украине, которая до того активно прошла Крым, Рим и всевозможные попутные трубы.
Кстати, забыл сообщить, родом Индикоплов был из широкоизвестной Жмеринки и помимо Гоголя чрезвычайно обожал Шолом-Алейхема. Еще через несколько лет супруга стала владелицей сети ресторанов, а мужу в качестве игрушки подарила издательство. Подогнала заказы на издания от губернаторов и администрации президента, издала все его стихи, сказки и пьесы.
Как говорится, чем бы дитя не тешилось. Леонарда надо было беречь. После высылки он изрядно попивал, а после принятия небезрезультатно атаковал слабый пол, что его официальной спутнице жизни совсем не нравилось.
Как-то чересчур, наверное, сейчас я дал воли желчным протокам, и оттого, видимо, изложение моё стало горчить несоразмерной и настойчивой прилипчивостью. Пора бы привыкнуть к тому, что черная и белые жизненные полосы неразрывно следуют друг за другом, только вот ширина их бывает несоразмерной.

       Одним из самых характерных проявлений бесконечного процесса становления «эго» в миру становится то, что любая личность может разрядить свою активность (заложенную порой только в виде потенции) только тогда, когда внешний опыт она сблизит с интимно-личным, к тому же соединив их на пути возвеличивания себя любимой, выдвижения именно своей конкретности на передний план.
       Конечно, на этом пути возникают разного рода необычайные вариации, зависящие и от наследственных генов, и от всей совокупности окружавших и продолжающих окружать данное лицо условий обстановки. Одновременно в механике всего процесса можно проследить две антагонистические силы, как-то: тормозящая, связанная с влечением удержать и обладать, и высвобождающая, связанная с влечением к творчеству и организации.
       Затем, высвобождая свою активность, социально-ориентированная особь на этом же пути обнажит и те сексуальные корни, которые являются для нее обязательной биологической установкой. И в зависимости от мощности сексуального напряжения возникает и задача полного или неполного переноса в социальность и конкретную действительность.
       Подведем предварительные итоги. Социальное действие постулируется личностью, прежде всего, как акция перенесения и воплощения. Из развивающегося процесса возвеличивания отходит влечение, вносящее в эмоционально-возбуждающую эротическую напряженность сублимированную ли, растрачиваемую ли по высвобождению libido. Впрочем, для анализа это безразлично.
       Главное: данной особью в обстановке обнажения общественной механики, безбытовости и неограниченности углов действительности, конструируется опыт, в основе своей содержащий конфликт и возможность травматизирующего его влияния. Чтобы избегнуть его, необходимы сознательные усилия, перевод в осознанное русло ядра влечений, отвлечения от самого себя, хотя бы на время.
      Это последнее не всегда удается, ибо бессознательное и неистребляемое в человеке – создание перед собой фикций и иллюзий – превосходит порою сознательное усилие по силе своего напряжения.

Отдел культуры газетной редакции располагался в трёх комнатенках шестого этажа семиэтажного здания. Парадокс в том, что когда-то, а именно четверть века назад, я уже сиживал после переезда с Многоцветного бульвара, где до Олимпиады обреталась достославная «Пятница». Только прежняя широта и размашистость газетных владений, точно также как и её тираж, сузились до чрезвычайности.
Так именно в том же кабинете, где когда-то сиживал я буднично на пару с коллегой, разместился главред, а в комнатке прежнего моего начальника, многолетнего и незаменимого члена редколлегии Даниила Чвания были сооружены невеликие апартаменты для укромного принятия избранных (то-то примерно с полгода поквасил я там с Жориком и его замами Валерьяном Скучаевым и Васяткой Тюбетейкиным). Тупым завершением служебного помещения служила пеналообразная душевая с унитазом и биде.
А что, вполне аристократический набор! Особенно, если учесть, что настоящими владельцами здания давно были всемогущие акционеры, особенно один из них, известный лишь в медийных кругах олигарх.
Здание вместе с сотрудниками продал в годы разгула ельцинской демократии уже забытому банку, скончавшемуся после пресловутого дефолта, чрезвычайно шустрый очередной главред «Пятницы» Лаврентий Мокрецов, предварительно акционировав редакционное имущество. Немалую часть хозяйства, расположенную на Многоцветном бульваре, основательно прибрал к рукам тогдашний генеральный директор Валерий Краснопресненский.

       На момент прихода немаловажный для влияния на читателей отдел культуры, в который слили несколько отделов прежней газеты, возглавлял весьма писучий критик Семен Сахалинский, под началом которого кучковались его друганы еще с литинститутских времен Паша Завхозов и Гоша Лаврецов. К ним примыкала нештатная поэтесса Маша Зайкина, сочинявшая слезливые репортажи со всевозможных презентаций и фестивалей. Прежняя владычица отдела Белла Алтынина перешла в дальний круг обозревателей, выразив тем самым духовный протест против прихода Жоры Браткова.
Вот в такой непростой коллектив и влился аз грешный, чтобы подпереть (возможно, только по собственному представлению) недоразвитое крыло этого летучего издания. Тут впору сызнова оглянуться на свои начальные журналистские шаги.
Собственно литературные мои достижения сейчас оставим за кадром, ибо, к примеру, стихи в наше время почти никого не интересуют, а люди сведущие все равно поставят меня совершенно не на то место, где, возможно самообманываясь, размещаю себя я, Михаил Мятлев, прямой потомок древнего дворянского рода и постоянный изгой, что при советской власти, что при кланово-племенной.
Еще проживая в далекой Сибири и учась в первом институте, сподобился я печатной благодати и немало сил и времени отдал сочинению газетно-журнальных рецензий и радиотелесценариев. Платили скудно, но регулярно. Главное – не переставали поступать заказы. Ведь большинство литераторов умели работать только внутри узко-выбранного жанра, а профессиональные журналисты тоже предпочитали концентрировать свои усилия на одной-двух глобальных проблемах. Так что такому новоиспеченному дилетанту вроде меня было, где развернуться.
Довольно скоро различные мои опусы стали публиковать столичные издания, что еще более затруднило мне жизненный быт, и при первой возможности я слинял в стольный град, надеясь не без основания на удачу.
Последняя, сразу признаюсь, меня не очень-то баловала. Оставалось утешаться тем, что уж высокое предназначение, звуки неба, никогда не изменят и обеспечат внимание современников, а то и, что греха таить, отдаленных потомков. Потому-то и переносил я стоически всякого рода бытовые неприятности и столкновения с непосредственным или бери выше начальством.
Признаюсь сразу и в такой очевидности, как многочисленные враги и враженята. Такой товар, действительно, на базаре житейской суеты покупается по крайне низкой цене, а отзывается чрезвычайно дорого. Многажды пришлось изведать горчащую медоточивость откровенной клеветы, неоправданной озлобленности, тайных подкопов и разветвленных интриг, всех тех материй, с которыми не умел, да, в общем, и не хотел бороться: грязью играть, лишь руки марать.
Вспомнилось, как однажды в давнишней областной газетке «Молодая гвардия» тогдашний заведующий (завидующий!?) отделом культуры, пока его не сменили, безо всяких разъяснений целый год отказывал мне в публикациях. А через несколько лет выяснилось, что некий канувший во мгле времен гнилозубый и худосочный сценарист, естественно на дух не переносивший белозубого сангвиника, каковым я тогда выглядел, сочинил якобы от моего имени (на деле анонимную) сатирическую стихотворную реплику в адрес газеты.
Стиль мой воссоздан был вполне похоже, хотя явного повода вроде и не было. Ну, не напечатали тогдашнюю мою поэмку, которую лет через пятнадцать соизволил обнародовать сам «Новый мир», да ведь в провинции тогда всё едва проходило. Свобода и равенство (хотя бы на словах) могли осуществляться только в столице.
Пасквилянт случайно проговорился во время какой-то дружеской попойки, осушив изрядное число бокалов с кислым сухим вином. Я даже не дал ему в наглую морду, время-то уже прошло. О чем сейчас сожалею.
Для справедливости упомяну здесь, что в газету вновь (после неизжитых прежних обид) привело меня не столько желание удружить Браткову или же жажда заработка (вполне эфемерного, как я вскоре и до конца убедился), сколько понимание необходимости чистки псевдолиберальных конюшен.
Те же самые видные журналюги и литераторы советского времени, проделав лихие идеологические кульбиты, стали пропагандировать якобы капиталистические достижения и перспективы еще с большей энергичностью, нежели ранее коммунистические блага и идеалы. Стоило попытаться им противостоять.
К тому же, если прежде сверху всячески поощрялись всевозможные агитки (и примитивные, и изощренные), то сейчас высокопоставленный агитпроп усердно проливал штатовскую зелень на беспомощно-вялые лозунги новейшего обществоведения.
Вот и подумалось мне, совершеннейшему простофиле, что смогу своей честной и выстраданной экспертизой противостоять напору перестроившихся бездарностей и графоманов.
Забегая вперед, признаюсь: не преуспел, увы, увы.

      Попытка придать социологическую значимость приведенным выше ситуациям, взятым в разрезе изучения психопатологии общественного быта и еще конкретнее психофизиологии главного героя повествования, некоего самовлюбленного Жоры Браткова, была бы, думается, неполной, если бы автор не мог опираться на уже апробированные факты литературно-общественного характера, на достижения предшественников.
      Все мы, сегодняшние сочинители, карлики, стоящие на плечах гигантов. Зато тень, отбрасываемая нами, зловеща и грозна.
       Кажется вполне уместным осложнить проблему реализации уже известного мифа (мифов) анализом некоторых литературных мотивов, оставивших известный след в сознании нескольких ушедших и уходящих поколений. Пускай вопрос о границах применения психоанализа уже не к развитию болезни невротика, а к литературно-общественному явлению достаточно спорен. Все равно схожесть в парадоксальном своем выражении равна полярности: интроекция невротика, конечно, схожа по путям и истокам своего выражения с проекцией вовне писательских произведений.
       Хотя нельзя ни на мгновение забывать, что у искусства «глаголом жечь сердца людей» есть основательным фундамент и предпосылки, относящиеся к моменту научения, знания и мастерства. Как бы ни посредствен был литератор, все же нельзя не отметить, что «пером сердитый водит ум». Следовательно, мотивы, исходящие из системы сознания «эго» должны обязательно быть учтены. Горящий восторгом творчества сочинитель, конечно, не демиург, не теург и маг, а всего-навсего дитя эпохи и раб своих влечений.
       Обычно сексуальный момент в его творчестве настолько трансформирован, а символика настолько запутана, что пройти без вспомогательных средств по лабиринтам «эго» творящей особи невозможно. Клубком Ариадны, наверное, может стать психоанализ.
      Чтобы как современный Тезей добраться до Минотавра, помимо прочно закрепленной нити нужен еще и обоюдоострый меч социального анализа. Пути пересечения интимно-личного «я» с общественно-бытовым ареалом далеко не истоптаны, и стоит приложить усилие, чтобы отыскать достойную точку приложения собственных сил.

Странная штуковина – свобода. Главное, ее, полной, не бывает. Помимо решения бытовых проблем приходится решать еще множество других, возникающих по ходу жизни. И очередной день это подтвердил.
С утра пришлось переться в метро «Текстильщики», где в культурном центре АЗЛК «Москвич» объявили писательскую сходку, точнее, общее собрание, посвященное 50-летию организации и 60-летию со дня Победы в Великой Отечественной войне.
Страна все больше сползала в патриотико-велеречивую яму дежурно-лозунговой фразеологии. А что делать? Война велась на территории государства поболее десяти лет. Властные структуры, равно как и любые физические лица, занимались в первую очередь самообеспечением.
Приехав и зарегистрировавшись, с ужасом всматривался в лица существ, составивших тысячную толпу, клубившуюся в небольшом предбаннике зрительного зала центра культуры. Содрогания и шевеления этой массы в очередной раз напомнили мне отвратительно-шуршащее состояние внутри стеклянной банки, наполненной опарышами или «бубями» (так именовались на профжаргоне рыболовов хоботково-структурированные энергичные, постоянно перемещающиеся в поисках пищи личинки крупных «мясных» (навозных или чаще говённых) мух, на которые и шел основной клев глубинных лещей, обретавшихся в лоне Камского моря, ловле которых отдал я немало времени и сил в свои детские и юношеские годы).
Настоящих писателей было с гулькин нос, от силы десяток-другой. За последние годы в союз были приняты многие сотни графоманов, разбавленные единицами «давалочек» (так однажды охарактеризовал Павел Антокольский некую шуструю дамочку, члена множества редколлегий различных изданий в благословенное советское время). Посмотрел я чуть позже на любовницу писначальника, рыжеволосую довольно высокую и упитанную аспирантку, моложе своего избранника на 42 (!) года. Впрочем, чего удивляться, по слухам он приобрел для нее квартиру, а недвижимость в столице вполне стоит самого широкого разведения девичьих коленок.
Микровстречи и микроразговоры с инженерами человеческих душ не дали пищи ни сердцу, ни уму. Кое-кто интересовался причинами моего ухода, а на самом деле руководствовался небескорыстными собственными интересами. Ко всему прочему, я позабыл деньги в кармане другого пиджака и был вынужден ретироваться домой, дабы пообедать, сорганизоваться и сызнова направиться в центр.
В книжном магазине «Букбери» был объявлен вечер издательства «Ультра-культура». Меня пригласил на нее новоявленный знакомец, вполне перспективный прозаик Сергей Стручков. Несмотря на кажущуюся молодость, он успел поиздаваться в России и еще более – за рубежом. Вообще, молодым сегодня не только везде дорога, их чуть ли не отлавливают для поддержки и подкормки.
В маленьком зальчике собрались довольно потерханные мужички, изрядную часть которых составляли авторы издательства, были и молодые, правда, совершенно неавантажные девушки. Эдакая смесь панков и анархистов. Открылся и закрылся вечер выступлениями рок-музыкантов с капээрэфским акцентом, игравшим этномузыку на экзотических инструментах. Поэты читали матерные стихи, мой знакомец артистически исполнил фрагмент своего последнего романа.
Я погулял по зальчикам магазина, поудивлялся безумно высоким ценам книг (позже мне разъяснили, что в магазине стопроцентная наценка, уверен, что порой и двухсотпроцентная), рассчитанная «на дурачка».
После вечера прошелся с ребятами до метро, внутри все (четверо) дружно поругали внутреннюю и внешнюю политику отчизны, повиноватили кое в чем евреев и разошлись до будущих встреч.
Приехав домой, допил водку, посмотрел телевизор, поиграл в компьютерные карты и шахматы и чуть-чуть отоспался (две ночи до того спал по четыре часа). Вот она, жизнь современного безработного литератора и журналиста.
О знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют! Когда тоска не убывает, а дома кончился «Салют». Когда ты пьешь стаканом водку, давно без галстука, босой, и вилкой тыкаешь селедку, перемежая колбасой. Когда стихам душа не рада, когда противен анекдот и распоследняя отрада – с копченым салом бутерброд.
Ночью пару часов продребездел с телефонным приятелем, писателем Уральцевым. Вот неунывающий оптимист: неизвестно когда пишет, неизвестно на что живет, но всегда подтянут и деловит, а его интервью еженедельно мелькают на страницах самых популярных газет. И редкий гуманист: сочувствует мне по любому поводу и чисто конкретно держит мазу в разговорах с коллегами, на что никто другой не способен.
Порассуждал с ним о причине ухода из жизни 56-летней поэтессы, вполне благополучной в творческой жизни и, скорее всего, не ахти в личной (а чего ждать, не только давно несвежая, но и сызмала страхолюдина). Никто не знает своего конца.
Сон был некрепок и прерывист, словно подгнивший рыболовный невод. Удалось сберечь только воспоминание о плотах, по которым долго и бесцельно перебегал не то с берега к заветному водному «окошку», где на глубине паслись подкормленные заранее лещи, либо совершенно наоборот.
Проснулся от настойчивой погудки будильника и немедленно нырнул в мясорубный тоннель нового дня.

       Что ж, конечно, вовсе не случайна эта тяга к водной глади: персонаж хочет смыть в водах Леты бесконечные наваждения нынешней цивилизации. Он стремится «выйти нагим на берег», на другой берег. Ему давно тягостны, как досадное бремя, как слишком тяжелая, слишком душная одежда, все умственные достояния человечества, все накопленное веками и закрепленное искусством богатство гуманитарных постижений, знаний и ценностей.
       Важно, чтобы за символикой построения художественных образов не терялась символика непосредственных ощущений! Кроме того, влечение к обнажению символизирует глубинное убеждение, что «личность вместилище подлинной реальности». Эмоция, откладываясь в сознании, вновь ныряет в подсознательное, чтобы, трансформируясь, примерить разноцветные одеяния слова-образа.
        Истоки влечения к обнажению в понижении значимости, прежде всего, собственной личности, замыкание ее в себе. Что и понятно: когда говорят пушки, музы молчат, а сторожам при музах остается записаться на биржу труда. Хотя не все то, что доступно персонажам, гоже для авторов.

Врабатывание и внедрение мое в редакционный конвейер происходили постепенно. Главный появлялся на службе дважды в неделю, я подстроился под него: понедельник и среда, изредка прихватывая четверг. Написал что-то в очередную высосанную из пальца дискуссию, принес тексты от своих знакомых. Вообще-то я был накоротке с большинством теперешних «классиков» еще с давних «советских» времен. Хорошая память профессионала и кое-какие навыки постепенно поставили меня в центр газетного производства.
Жора особенно своими планами не делился, но его первоначальное желание сделать газету снова рупором литературного сообщества и повысить раскупаемость издания пришлись мне по душе. Мифические хозяева газеты (акционеры) были высоко и далеко.
Конечно, я приметил пугливый блеск Жориных очей, чуть только речь заходила о начальственных директивах. С мокрыми штанишками он сидел порой у телефонного аппарата, ожидая вызова на ковер. Сам он признавался, что когда слышит в трубке голос Саблина, то непроизвольно встает и вытягивается по струнке. Что ж, старая комсомольская школа не выветривается.
Постепенно пришлось заняться литературными публикациями, что совершенно не интересовало меня. Сыт был по горло общением с коллегами еще в первый свой приход. Писатели ведь как испорченные дети: льстят, что-то обещают, влезают без мыла, а получив желанное в лучшем случае исчезают с горизонта, стараются какое-то время не попадаться на глаза, а потом все повторяется по новой.
Стоит заметить, что качество сочиняемой продукции довольно заметно снизилось. Сами творцы постарели, съежились. Отсутствие достойной денежной подпитки сказалось и на внешнем, и на внутреннем облике сочинителей «нетленок». Слава Богу, поменьше оказалось и графоманов, и просто желающих полакомиться литературным пирогом.
Есть-есть саморегуляция в обществе. Одно пока плохо: специально выталкиваются профессионалы из всех областей. Куда удобней руководить несмышленышами, к тому же в мутной водице легче ловить вожделенную рыбку.
Постепенно Жора, что называется, оперился. Он, до того никогда не руководивший большим коллективом (пусть и сдувшимся раз в десять), стал привольно чувствовать себя на планерках и устраивать разгоны даже матерым журналистам. Газетные страницы стал выгодно заполнять материалами нужных людей. Да и взаиморасчеты с партнерами по другим видам творческого бизнеса нашли свое обеспечение. Тем более что хозяева не особенно вглядывались в эту игру. Им был необходим постоянный рост тиража и в будущем отчисление дивидендов. Первое более-менее удавалось, денежная же отдача никак не вытанцовывалась.
Вообще-то газета довольно дорогая игрушка. Конечно, для хозяев она хороша как инструмент в политических разборках, но как только проходят (раз в четыре года) всевозможные выборы, она становится не нужна. А на самообеспечении, если только нет основательной желтизны, изданию не выжить. Тут все взаимосвязано: тираж и приток рекламы. Опять же государственные налоги довольно тяжкое бремя.
Официально сотрудникам платили в газете совершенные копейки. Основным было получаемое «в конверте». Лично мне первая прибавка отслюнилась только через полгода. Потом на протяжении нескольких месяцев «конверт» потяжелел до пятисот «баксов», но тут как раз наступила очередная «великая депрессия» в масштабах одной-единственной организации. Денег не выдавали аж полгода. Как-то поддерживал гонорар, но, во-первых, он был мал («полоса» стоила 2000 рублей, сейчас, кажется, 3000), во-вторых, пойди пропечатайся. За место на «полосе» если и не надо было драться, то уж должна была быть внутренняя необходимость и логика появления материала в газете.
Жора и тут был начеку. Ни одна книга не могла быть отрецензирована без его ведома, ни одна миниинформация не шла без его санкции, что тут говорить о статьях. Ему, приученному сыздавна к взаиморазменам, не могло и в голову придти бескорыстная подоплека сочинительства. Тем паче сегодня, когда немалая часть публикаций шла на рекламной основе, и многие состоятельные графоманы легко отдавали по пять-десять «штук» гринов. А что жаться, если столько же легко деньги к ним приходили.

       Всегда интересна практическая пружина, двигающая тем или иным автором. Чаще всего это страстное, неистребимейшее и вполне законнейшее, как законен инстинкт самосохранения, желание на равных войти в колею, идущую параллельно жизни, стать благопристойным и вполне благородным соглядатаем, прозревать бури и дали, обрести, наконец, свою значимость не только в Переделкинском доме творчества или Центральном доме литераторов, что достаточно банально, но и в социальном статусе основательного налогоплательщика, что куда как самокритично.
       Как образно написал о том же чародей русского стиха с самой простой русской фамилией: все живое хочет не только самосохранения, но и самораскрытия, всем существом зная, что последнее есть самоистощение, саморазрушение, смерть – и, быть может, вечная память.
       Между мыслью-ощущением и ее словесным выражением может располагаться порой дистанция огромного размера. Семантика и символика же способны соединиться в эмоционально заряженную формулу, вобравшую концентрированно мотивы заклинания; мотивы, свойственные и невротику в процессах, приводимых к наложению табу.
      Фрейд писал в «Поэте и фантазии»: «писатель приводит нас в такое состояние, когда мы можем тут же получать удовольствие от собственных фантазий, не испытывая ни стыда, ни упреков за них». Продолжим его: и сам писатель в процессе творчества освобождает себя путем ввода себя в круг преднаслаждения от стыда и упреков собственной цензуры за свои фантазии и игру.
       Не об этой ли вожделенной тайной свободе и писал Александр Блок в стихотворении «Пушкинскому дому»?

Газета уже довольно давно по нынешним меркам (лет 8-10) была частной. Подлинных хозяев никто в глаза не видел. Где-то чуть ли не заоблачно высоко обитал главный держатель акций, в основном проживающий в Канаде и занятый обувным производством. Его первый заместитель с жесткой властной фамилией Саблин дислоцировался поближе. У него был основной офис в особняке на Полянке и пол-этажа в газетном здании.
Управление производилось негласно. Главному редактору делался очередной втык, который старательно усиливался и распределялся в зависимости от настроения далее. Редко тет-а-тет, чаще на планерках. Любопытно, что сначала на планерки, прихорашиваясь, особенно дамы, приходило великое множество народу. По мере усиления истеричного состояния главного собираться стали только руководители отделов.
Последних было семеро. Семеро смелых. Великолепная семерка.
Многие годы возглавлял самый большой из отделов, называвшийся «Семья» старейший работник редакции, пришедший в нее еще в пору моего первого пребывания, кажется, узбек по национальности Рифкат Малетдинов. Он уже четверть века занимался проблемами брачных союзов, детским воспитанием и переменами, связанными с изменением общественного дискурса. Многое ему довелось испытать на собственном примере. Он пять или шесть раз разводился, был многодетным отцом и автором изрядного количества публицистических книг на тему разнообразного секса.
Следующий по значимости отдел именовался «Стратегия». Руководил им молодой весьма импозантный человек, уроженец Ростова-на-Дону Станислав Фесенко, большой специалист в банковской и биржевой политике. Он еще в студенческом возрасте прошел многие ступени данного ремесла и сейчас уже теоретически изучал возможные точки приложения сил, вводя читателей за кулисы высокодоходного менеджмента.
Задачи и состав следующего подразделения, отдела культуры, были рассмотрены выше. Добавлю, что он был наиболее востребован главредом для проведения вожделенных экспериментов. Его постоянно то укрупняли, сливая с другими отделами, то разукрупняли, переводя сотрудников на другие, более важные участки.
Кстати, не прошло и пары месяцев, как Семен Сахалинский уступил свое место заведующего Анатолию Локоткову, сыну известного кинокритика времен хрущевской «оттепели». Привлекательность Локоткова состояла в том, что сам он ничего не писал, умел только культурно «бухать» и не попадаться на этом начальству, к тому же отец его оставался весьма влиятельной фигурой, став в годы перестройки вице-президентом одного серьезного агропромышленного банка.
Остальные отделы насчитывали в своем составе чаще всего только одного-двух человек и занимались скрупулезным исследованием различных общественно-структурированных сфер: спорта, торговли, конфессий.
Немаловажным, наконец, считался отдел юмора, в котором в поте лица трудились аж пятеро человек. Кто-то из них готовил очередную «десятку» анекдотов, кто-то – юморески, не оставались без присмотра жанры обязательного фельетона и дайджест зарубежной юмористической прессы.
Все-таки «Пятница» предназначалась преимущественно для воскресного чтения и была обильно отмечена родимыми пятнами развлекухи. Каждый всенепременно сотрудник привлекался к общему энтузиастическому заполнению родимых страниц. Тем более что зарплата была невысокой, и гонорар хотя бы отчасти искупал этот недостаток.
Аз грешный тоже попытался, было, застолбить за собой републикации отечественных сатириков начала прошлого века и возможно преуспел бы в своем начинании, если бы не постоянная конкуренция со стороны Паши Завхозова и Гоши Лаврецова, основательно окопавшихся на данном фронте. «Сатирикон», «Ёж» и «Чиж» ими были постранично ксерокопированы и воспроизводились в газете с ужасающей монотонностью.
Паша Завхозов вел к тому же рубрику «Интернет-кафе», куда регулярно поставлял комбинированную из виртуальной дребедени, впрочем, вполне съедобную стряпню. Его заранее извиняла необходимость содержать многочисленное потомство от нескольких предыдущих распавшихся браков и отца-инвалида, оставшегося в Петербурге на Васильевском острове, где, собственно, возник и возмужал талант разностороннего газетчика.
К тому же Паша, разведясь то ли с седьмой, то ли с восьмой супружницей, уже несколько лет дневал и ночевал в том же рабочем кабинете, где собирались все мы совместно или поочередно пять рабочих дней. Лично я помог ему тем, что приглядел и на пару с ним же приволок в кабинет холодильник и телевизор, выброшенные за ненадобностью кем-то из субарендаторов, довольно часто менявшихся на нашем горизонте.
Отвлекаясь от служебной канвы, замечу, что обитатели редакционного шестого этажа и таковые же на третьем, где располагались вспомогательные технические службы (там проводилась корректура и верстка газетных полос, а также фотографы и художники), нередко напоминали мне прирученных птиц и прочих зверушек, заключенных в узилища-клетки для максимального удовольствия потенциальных зрителей (то бишь читателей).
Если будет возможность, я еще постараюсь передать кое-какие подробности нашего зоопаркового житья-бытья.

         Стоит, наверное, признаться, что, в общем-то, не страдая бессонницей, спал я всегда очень мало. Почти как легендарный Наполеон: четыре-пять часов в сутки. Причем в юности мог не спать подряд аж двое-трое суток. Правда, потом отсыпался по-богатырски – часов пятнадцать.
         А вот поразительные сны видел регулярно, с определенной периодичностью, как бы киносериями. По молодости мог себе даже заказывать определенную тематику. Последнее время мне почему-то снится жаркая безводная саванна со львами, гепардами и шакалами. И еще один мучительный постоянный сон, словно вычитанный у графа Лотреамона, про поразительного паука.
         Паук, отчасти похожий на Жору Браткова, начальственно сидит во главе стола, как бы проводя очередное производственное совещание.
         Он совершенно красный, словно вареная королевская креветка или гигантский рак. Крохотные выпуклые глазки его, сведенные близко-близко, ловят возможную жертву в перекрестье прицела. Модная якобы трехдневная щетина колышется, словно митохондрии или же дополнительные микрощупальца, помогая неутомимому многочленному дельтапланеристу ориентироваться в постоянно расширяющемся пространстве.
         Продолжением страховочных парашютных строп выглядит хорошо вытканная паутина. Клейкие нити толщиной с крепкую веревку помогали удерживать жертву, только сильней запутывающуюся в палаческих постромках.
         Паучище этот – перенасыщено красный не столько из-за своего комсомольского прошлого, сколько из-за почти нескрываемых вампирских наклонностей. При каждой новой встрече сразу чувствуется, что он моментально хотел бы крепко сжать мое беззащитно открытое горло передними лапами, и, отлажено прикусив яремную вену, продолжать высасывать кровь с вожделением литр за литром.
          Эдакий мускулисто-ампирный паук-вампир, явно гордящийся тем, что ярём он барщины старинной оброком легким заменил. Космический засланец, возникший хотя бы только для того, чтоб раб судьбу благословил.

         Видимо, когда-то я напрасно позволил ему безнаказанно приблизиться, не успел уничтожить это мерзкое животное (замечу: паук никоим образом не насекомое, как считают недообразованные обыватели), и вот как следствие, увы, непростительной ошибки ночь за ночью с той поры он осатанело пьет из меня самый ослепительный цвет жизни.
          Как-то я попытался пристыдить его, сказав, что пора и честь знать, что могу и не выжить, тем паче, что семья на плечах. Он сразу же самодовольно процедил, мол, что-то я не выгляжу обездоленным и голодающим, а вполне преуспеваю. Того гляди, скоро многотомное собрание сочинение выйдет. Позавидовал, стервец!
         Что ж, у Прометея был орел, терзающий печень, а у меня матерый паучище, пытающийся добраться если не до головного, то уж точно до костного мозга. Ох, и прожора же эта крайне энергичная членистолапая тварь!
        Слыхивал я, что был он в свое время даже принят в члены знаменитого Слизне-клуба, как относительно непревзойденный уникум, однако вскоре его же сотоварищи пытались исключить его оттуда то ли за неуплату членских взносов, то ли за вероломное покусительство на самое-рассамое начальственное кресло.
Впрочем, мне, безусловно, наплевать на его высокогуманитарные проблемы, гораздо более меня беспокоит то, что он – вполне в духе нашего переменчивого времени – могучий и непредсказуемый оборотень. Откровенный и оборотистый паразит, умеющий по желанию или наущению дьявольских сил, перевоплощаться в не менее жуткие существа.
         Так однажды рано утром я, недопроснувшийся, застал его в галлюциногенном обличье гигантской лобковой вши. Еще не успевший испить эритроцитного лакомства, был он неимоверно бледен, даже мертвенно бел, как-то чересчур однообразно трясясь в предвкушении жизненно необходимого физиологического процесса переваривания человеческой крови. Даже не поздоровавшись, он начал мне жаловаться на действия бесцеремонных высокопоставленных управленцев, высосавших из него все жизненные соки.
          Вот ведь какое, совершенно не эфемерное, а вполне матерое чудище, достойное разве что церковной анафемы, суетится в моем нескончаемом сновидении, словно в виртуальном коконе, пощелкивая могучими жвалами, потрескивая хитиновыми сочленениями, зацепляясь многочисленными крючочками широко расставленных лап за изрядно оцарапанный эпидермис, пострадавший в процессе излюбленной им процедуры. И как справиться с кровососом ума не приложу.
           А ведь еще совсем недавно он дружелюбно заглядывал ко мне в глаза, шуршал страницами моих рукописей, иногда изрекая высокопарные похвалы, дружески постукивал по плечу, и подливал тот или иной алкоголь, каждый раз обязательно чокаясь и с пафосом произнося тосты за мое бесценное здоровье.
Неужели и через эти испытания совершается Божий промысел, ведущий постепенно на самый верх литературного Олимпа? Не продолжаю далее, дабы не сбить читателя с толку и не увести в сторону от вполне заслуженного авторского ауто-да-фе.
           Еще один из моих учителей не уставал повторять, мол, строчки с кровью убивают; нахлынут горлом и убьют. Действительно, только пурпурный подбой одеяния как раз и вносит долгожданный аккорд в музыку будней. Классик не зря настаивал, что дело прочно, когда под ним струится кровь.
           И еще не раз промелькнут в помраченном сознании морды кровных врагов не только моих, но всего рода человеческого, ошарашивая то гомосексуальным прикусом расшатанных челюстей престарелого педофила, то недвусмысленными позами его щупловатых партнеров-отроков, то наигранной пресной миной квасноватого либерала, то поросячьим хрюканьем кретинизированного демперевертыша.
            Странная полувоенная литературная форма моя, постмодернистски ориентированный романизированный камуфляж, свято верую, откроет рано или поздно смысл моего вынужденного откровения, ибо, готов повториться: только литература и есть мое кровное дело, а что до желчных инвектив и колких сравнений, то, клянусь, никогда ни на кого не нападал я без веских оснований, ибо даже путешествие в страну самого поразительного вымысла, прежде всего, инстинктивно-естественная защитная реакция организма, не до конца утоленное желание пусть и заведомо обреченной жертвы обрести хотя бы на несколько мгновений желанный покой и спасение.

Если бы «Пятница» не была продана-перепродана со всеми людьми и недвижимым имуществом, может быть, она и чувствовала себя увереннее в своем каботажном плавании по волнам житейского моря. Однако главные акционеры и подлинные хозяева не только что особых денег в развитие газеты не вкладывали, но как раз наоборот все время хотели иметь дивиденды. Вполне разумное и законное желание.
Вообще-то деньги нередко плыли прямо в руки. Из семи этажей пять сдавались, по меньшей мере, 500 баксов за квадратный метр, ведь редакционное здание располагалось в самом центре. Шла кое-какая реклама; даже двор, огороженный еще в советское время замечательной чугунной решеткой, использовался под стоянку автомашин. Наверное, большинство финансовых потоков шло «наликом».
Ой, забыл, что в подвале и задней пристройке исправно функционировал японский ресторан «Фудзияма», довольно-таки популярный среди московской тусовки. Помимо отменного качества блюд, там ежевечерно проходили концерты популярных исполнителей, работали залы игровых автоматов и боулинга, наконец, бильярдная.
Субарендаторы, впрочем, часто менялись. Кто-то разорялся, кто-то находил помещение подешевле, все равно денежки капали и капали. Однако зарплата творческих сотрудников редакции выплачивалась в мизерном объеме и крайне нерегулярно.
Был период, когда целых полгода не выдавались «конверты». Несколько раз возникали самопроизвольные забастовки. К слову сказать, не редакторского коллектива, а тружеников наборного цеха. Что вполне понятно, в нашей стране физический труд издавна был уважаемей интеллектуального.
Дважды в неделю, заканчивая очередную планерку, главред заклинал сотрудников поспешествовать рекламной деятельности газеты. Сумевшие привлечь сторонние финансы могли получить аж двадцать процентов. Верховная тройка-четверка только десять. Сейчас, задним числом, я размышляю: поди, проверь. Не говоря уже о том, что обман царил на каждом шагу. Проценты с мелочевки еще порой выплачивались, особенно, если удавалось поприсутствовать в день приноса и настоять на выдаче. Ну, так с рядовых 200-300-500 гринов.
Когда же, забегая несколько вперед, я положил в газетную копилку 15 000 долларов, то получил свой процент только через полгода и то за вычетом коррупционно-вымогательского налога в личный карман тогдашнего генерального директора. И еще примерно с полгода-год ощущал косые взгляды почти всей редакционной верхушки. Ясное дело, ведь у них и оторвал деньгу, да еще и не поделился. Что ж, зато с последующих 25 штук не получил ни цента.
Вспоминаю и думаю: пусть подавятся. Есть хорошая русская пословица: Бог шельму метит.
В рекламном отделе дирекции работали всего две женщины и какое-то время выпускник ВЛК, по слухам, успевший побывать в местах не столь отдаленных. Начальницу звали довольно приторно Светлана Светланова, и она вполне отвечала первоначальным ассоциациям. Лично мне эта вертихвостка чем-то напоминала запомнившуюся еще по детству «двухвостку», не помню правильное научное название. Водилось их тогда в сыроватых местах преизрядное количество.
Она одевалась в яркие брючные костюмы и носила туфли всенепременно на «шпильках». Волосы были подстать ярко-рыжего цвета, в мелких химических завитушках. Морковного окраса сливочная на вид помада, казалось, оставляла назойливые следы на всех без исключения посетителях.
Светлана сразу же попыталась сблизиться с Братковым, но, во-первых, тот любил хороводиться с женщинами хотя бы до тридцати, а, во-вторых, успев поднабраться какого-никакого административного опыта, шашень на службе старался по возможности не заводить. Вполне хватало немалого числа сыротестного замеса прозаесс, костистых начинающих стихотвориц и пропавших насквозь табаком крикливых критикесс.
В подчинении у Светланы была Дина, незаметная «серая мышка», совершенно безгрудая миниатюрная девочка-старушка неопределенного возраста, облаченная в неразличимый сэконд-хэнд, и, кажется, обремененная огромной семьей.
Светлана быстро навела ко мне мосты. Частенько забегала в наш с Ангелиной двуместный кабинет, и я, расслабившись, охотно отвлекался от рутины бесконечных телефонных разговоров и нескончаемой череды посетителей. Гонял с ней часовые чаи, а то порой лихо опорожнял бутылку-другую «сухенького».
Опять же квасили мы в редакции регулярно, а точнее чуть ли не ежедневно. Все время находились благопристойные поводы: то дни рождения (все-таки сотрудников насчитывалось почти полсотни), то общенародные праздники, число которых постоянно прибывало, то благодарные авторы появлялись с задорно булькающими подношениями, очевидно надеясь по-язычески задобрить бога писательского плодородия и застолбить очередную свою публикацию, по крайней мере, через год.
Вообще-то до того я выпивал, как уже рассказывал, только раз в месяц по прежнему месту работы, да разок-другой в ЦДЛ, но уж тут, в газете, пришлось не отставать от коллег.
Жора первые два года своего главредства тоже любил гульнуть. И стресса хватало (не бывает газетного номера без ошибок, а хозяева тем более обожают свою власть выказывать), и просто была химическая инерция организма, давно привыкшего к горячительному.
Позже он, по разным причинам утомившись от постоянно расслабленных подчиненных, официально запретил пить по понедельникам. Дескать, отрывайтесь в остатние дни.

         Что ж, символическое вытеснение обиды субъекта художественно оправдано, прежде всего, одновременным воскрешением давних и не очень давних переживаний. Их дискурс обращен в сторону воспоминаний, связанных со страхом смерти и пролагающих мостик к действительности, от которой убежал вынужденный мемуарист, и воспоминаний, связанных с комплексом искания либидоидной цели, в частности, фаллической, откуда возникает гипнотическая убежденность в собственной правоте и в реальности иллюзий, ставших удовлетворяющим замещением неудовлетворяющей действительности.
        Необходимость и сладостность этого ложного бытия подтверждается разочарованием в сиюминутном. Тем более что усталые мысли и чувства на фоне ярких прежних ощущений крайне бледны, и слабнущая речь словно заткана паутиной кошмара.
        Здесь, надеюсь, уместна цитата, достаточно точно свидетельствующая о подобном же изживании Эдипова комплекса: «Кошмар прозрачности все еще обволакивает разум паутиной безумия. Человек возвращается к ощущению реального бытия, как выздоравливающий после тяжкого недуга с болезненным и тревожным чувством, не сон ли все предыдущее.
        Так отвлеченный разум в лабораториях науки вырабатывает знания и системы непогрешимые для него, но чужеродные по духу, и когда подобная истина, что неизбежно, со временем разрывается по швам и спадает, – мы с тоской спрашиваем себя: зачем она столько лет пеленала умы и стесняла свободу их движения?
Как вещи, продаваемые в лавках, соблазняют нас своею миловидностью и удобством, так идеи и знания соблазняют нас праздным соблазном и наш дух также перегружен ими, как наши дома вещами».
       За всем этим, несомненно, кроется ожидание чуда: может быть, личность все же вернет свои верховные права, прежде всего, право на первородство, проданное за чечевичную похлебку социального найма.
       Главный герой повествования и одновременно автор исповеди крайне инфантилен, его требования-вопрошения к действительности фиксируют ровно те же моменты, что и у ребенка во время игры, что собственно и называется комплексом Эдипа.
      Жизнь приемлется лишь в меру исполнения влечений, и травматизирующее влияние новой ситуации, понижающей значимость такой личности, ставящей ее на задворки жизни, вызывает к действенности старые воспоминания.
      На путях потери своей значимости автор начинает отыскивать в себе другие, замещающие живую ткань действительности центры, отгораживаться от нее китайской стеной мифов и иллюзий.

22

Итак, появлялся я на работе часов в 12, Лина подходила в 2-3, я ее как бы прикрывал. Главный редактор появлялся тоже не раньше Лины, и тогда жизнь закипала с невероятным ускорением. Проходила планерка, потом начинали верстать полосы. Поскольку на неделе точно распределить материалы не удавалось, основная работа велась в среду-четверг. Ровно настолько, чтобы в пятницу газета легла в лотки и на прилавки киосков.
Упадок читательского внимания к этому изданию перед Жориным приходом был настолько велик, что почти весь тираж возвращался обратно. Хозяева несли огромные убытки. Братков сумел переломить ситуацию. Уже через год тираж вырос втрое, но далее заело.
Нужны были серьезные денежные вливания. Мало того, что нужно было вовремя и, подтягиваясь к общим ставкам, платить журналистам, следовало бы повысить гонорар, чтобы простимулировать нештатных авторов. А главное надо было обязательно проплачивать размещение в новых точках распространения. Продавать с прилавка газету за официальный процент прибыли никто и не собирался. Проще говоря, без взяток было не ступить ни шагу.
О рекламе, надеюсь, все всем уже понятно. Лично я бы нанял за хороший процент человек 10-15 (если бы пошли), чтобы были шевеление и конкуренция, но бодливой корове, как известно, бог рог не дает.
Дирекция, которая вообще-то жила получше редакции (зарплата там была как минимум вдвое-втрое выше), занималась в основном улучшением своего быта.
Первый генеральный директор ОАО «ПАН-МЕДИА и Ко» выглядел довольно сумрачно, был малоразговорчив и запомнился мне тем, что нередко по вечерам, когда я задерживался на полчаса-час, чтобы завершить несделанное, без стука (в новый свой заход я удивился подобной вежливости: входя, стучались; я, впрочем, предпочитал находиться в кабинете с открытой дверью) вбегал ко мне и почему-то бывал весьма разочарован, не обнаружив внутри ни посторонних лиц, ни пресловутой бутылочки. Он вскоре перешел на другую работу, главой пресс-службы важного государственного холдинга.
Его заместитель, молодой человек приятной наружности либо отсутствовал на своем рабочем месте, готовя к сдаче в субаренду очередные освободившиеся помещения, причем постоянно пересаживая и уплотняя сотрудников редакции; либо закрывшись понадежнее корпел над компьютером. Злые языки судачили, что Эдуард Борисович, пользуясь бесплатным интернетом, не вылезает из порно-сайтов.
Очередной генеральный чуть не съел Эдуарда, всячески подталкивая его к уходу, но очень быстро прокололся сам, начав присваивать наличные видать в космических масштабах. Лично у меня он успел оприходовать в свой карман шестьсот баксов. Был он куда мощнее и выше главного, кстати, и прозывался Михаилом Кузьмичом, ходил вперевалочку, предпочитал очки с темными стеклами и постоянно держал руки в карманах брюк. С Братковым схлестнулся чуть ли не в первый день после утверждения (до того, в течение двух-трех месяцев они как-то ладили) и еще пару месяцев в газете было двоевластие.
Два первых лица между собой тогда почти не общались, и мне нередко для решения того или иного вопроса приходилось сновать из кабинета в кабинет. Может быть, тогда и прошло первая трещинка между мной и Жорой. Он почему-то решил, что я тогда предпочел держать сторону гендиректора.
Когда с подачи главреда схарчили-таки Михаила Кузьмича, на его место переместился Эдуард, на всякий пожарный, заняв позицию чего изволите. Постепенно его уподобили завхозу, и он был занят уже подготовкой различных юбилеев и праздников, организацией застолий, в чем весьма преуспел. Человек он был неженатый, хотя в структуре соседней дружеской организации работала довольно милая особа, заметно страдавшая из-за отсутствия официального статуса, но Эдуард в этом вопросе был непреклонен.
Вообще-то парень он был не вредный, так, ни рыба, ни мясо, но вот Жоре стал служить не за страх, а за совесть. Хотя, что там я за нравственную категорию привел, подобные понятия были в нашем зоопарке явно не ко двору.

        Энтомология – мое давнее увлечение. Но последние три года впору называться скорее тарантологом, т.е. специалистом по паукам. Вообще-то их насчитывается на Земле около 30 000 видов. Пауки были первопоселенцами суши еще в незапамятные времена, впрочем, и в воде они не тонут, хотя чисто водяной паук только один: серебрянка.
        Паук – пионер во многих новациях на планете. Он без крыльев первым полетел, сплёл первую сеть, изобрел дверь на петле, водолазный колокол и беспроволочный телеграф. Он никогда не жалеет подарков на свадьбу и с готовностью включается в брачные танцы.
        Кстати, тарантелла (когда-то наиболее популярная мелодия лечебной пляски) – ныне быстрый и веселый народный танец. Пауки не боятся даже радиации. Так что не такой уж он монстр, обыкновенный паук-мухолов. Страшны только пауки-оборотни, о которых речь еще впереди.
       Ранее, когда предрассудков было не в пример нынешним дням гораздо больше, считалось, что каждому убившему паука простится аж 40 грехов. Возможно, именно поэтому и сегодня многие стремятся уничтожить паука при любом удобном случае.
       Бытовало множество легенд, например, о мудрости восьминогих существ. Люди думали, что пауки могут помочь выиграть битву, заколдовать и расколдовать помещения и даже целые поселения, наконец, указать дорогу к драгоценным кладам.
       Кое-кто не брезговал принимать их вовнутрь в изюминке, в кусочке масла или в мякише хлеба при многих болезнях, особенно при малярии. Глотали пауков и чтобы добиться удачи в различных начинаниях, в том числе и в карточных играх.
Люди верили, что пользу и удачу приносит даже изображение паука, поэтому обзаводились кольцами, брошами и ожерельями с паучьей символикой. Кстати, у пауков не только восемь ног, но и восемь глаз.
И они – весьма прожорливые хищники, трудолюбиво уничтожающие мух. Английские ученые утверждают, что пауки уничтожают мух и прочей нечисти во много раз больше, чем остальные их враги.
       В нашей стране в средней полосе насчитывается около миллиона пауков на одном гектаре, а в Англии – по 560 особей на одном квадратном метре, то есть на гектаре – больше пяти с половиной миллионов.
      Умножьте-ка их на несколько десятков, а то и сотен мух в день! И учтите при этом, что только одна муха переносит сразу 26 миллионов микробов, возбудителей различных болезней. Вот они – настоящие санитары и целители планеты!
       И еще одно: пауки могут стать диагностами смерти людей от отравления и, следовательно, помочь следователям. Ученые обнаружили, что рисунок паутины зависит от принятого пауком вещества.
         Если ему дать капельку крови умершего человека, то сеть паука, сплетенная после этого, можно будет сравнить с фотографиями из альбома различных паутин, вытканных пауками после принятия разных ядов и получить точный ответ, от чего погиб этот человек.
        Какие же хорошие ребята эти восьмиглазые и восьмилапые существа! Странно только, что мало кому из людей удается побороть к ним отвращение

Ах, уж эти пауки, слепни, оводы, мухи, комары, стремящиеся вволю попить нашей кровушки. Досужий читатель, поди, уже давно догадался, о чем идет речь и чуть ли руками не отмахивается: чур, меня, чур, не тронь и вообще не лезь, куда ни попадя.
Были в служебных коридорах и другие, более приятные встречи. Так в корректорской довольно быстро произошла замена, и руководить командой ревнителей живаго великорусского языка была назначена весьма миловидная блондинка лет тридцати. Звалась она Музой Аполлоновной Кирсановой-Данкешон. Изящно высокая, как говорится, с ногами от самых зубов, с точеной высокой шеей, которая увенчивалась поразительно гармоничной головкой. Особое внимание вызвали у меня небольшие аккуратно вылепленные ушки с почти прозрачными мочками, в которые были аккуратно вдеты старинные изумруды.
«Наследственные» – просто и без выкрутасов сообщила мне Муза несколько позднее в ответ на мои, может быть, излишне бестактные вопросы, заданные, конечно же, не в первый день знакомства.
Заходя в корректорскую сугубо по делу, буквально на мгновение, бросить на специальный стол несколько очередных материалов, выведенных наборщицей «на собаку» (как издавна именовалась первая страница любого текста с множеством «оконцев» для подписей различных служебных лиц, причастных к процессу внутреннего прохождения рукописи, вернее, даже уже не машинописи, а компьютерного вывода на бумажный носитель.
Муза с первого своего появления обжила, одомашнила вполне заурядный перенаселенный женскими особями кабинет. На ее столе теперь всегда стояли живые цветы, незаметно обновляемые поклонниками, среди которых первенствующее место занял младой генеральный директор.
Впрочем, и Жора не преминул остановить свой взгляд гаремного василиска на госпоже Данкешон, незамедлительно осведомившись, не имеет ли она какого-либо отношения к ныне забытому, а когда-то чрезвычайно модного (куда там также былым Вознесенскому и шуту в окне, цитируя к месту Петю Вегина) поэта, юнейшего сподвижника Маяковского. «Даже не однофамилица» - легко отпарировала Муза, очевидно тогда же вогнав поглубже сердечную занозу.
Со мной она как-то без обоюдных усилий оказалась на дружеской ноге, впрочем, держа на определенной дистанции. Благоухая неизвестным цветочным ароматом, ежедневно обновляя наряды, Муза Кирсанова-Данкешон сама словно загадочный цветок преобразила суровую редакционную действительность.
Не сразу, но в течение недели-другой выяснилось, что затмившая прежних властительниц редакторских мужских интересов платиновая блондинка разведена, детей не имеет и живет с довольно моложавой мамой, которая легко переводит с нескольких языков и нередко отъезжает в Нью-Йорк для работы в российском представительстве при ООН.
Столь большое и, может быть, некорректное личное мое внимание к новому редакционному флакончику, признаюсь заранее, вызвано, прежде всего, тем, что Муза сыграла чуть ли не основательную роль в моих позднейших злоключениях. Двумя словами: роковая женщина. От шуток с этой подоплёкой я б отказался наотрез, когда бы ни сидел глубоко к ним первобытный интерес. Без подобных созданий мир был бы неполон и уж точно не красен.

         В будущее, пожалуй, стремятся заглянуть только художники-фантасты, остальные творцы обращены к нему затылком, ибо как жена Лота не могут (и/или не хотят) избежать оглядки. Как там поэтом точно подмечено: испуг оглядки рифмой приколола. Вечная оглядка – то внутрь, то наружу. Передавая свои ощущения, побуждения и позывы автор помимо освоения собственных фантазий неизбежно должен заниматься скрупулезным анализом проблемы выбора художественных тем.
          Еще важнее другая проблема, какими средствами художник аффективно воздействует на зрителей-читателей своим творчеством. Думается, что сновидец наяву, грезофиксатор, скажем, тарантолог с амбициями Тарантино нередко подменяет свои подлинные желания-грезы вымышленными фантазиями, ибо ощущает основания их стыдиться.
           И правильно, так как если бы довелось познакомиться с его откровенными подлинными признаниями, они бы не только не впечатлили, но скорее оставили бы в лучшем случае равнодушными, а то и навсегда оттолкнули.
          Когда же художник разыгрывает перед зрителями вымышленную пьесу или сообщает то, что является личными грезофантазиями, они могут сочувственно испытывать удовольствие подлинного соавтора. Сокровеннейшая тайна как раз и состоит в том, как это конкретно художнику удается, каким путем он приходит к сочетанию личного и безличного, индивидуального и общечеловеческого. Подлинной творческой тайной является и техника преодоления обычного отторжения каждым отдельным эго проникновения в тщательно охраняемое подсознание.
         Фрейд, например, утверждал, что художник с помощью изменений и сокрытий обязательно смягчает характер эгоистических грез и подкупает зрителей чисто формальной, т. е. эстетической, привлекательностью, сопровождающей изображение своих фантазий. Такую привлекательность, дающую возможность одновременного возникновения уникального удовольствия из глубоко залегающих психических источников, можно назвать заманивающей премией или предварительным удовольствием.
         Любое эстетическое удовольствие, доставляемое художником, носит характер именно такого предварительного удовольствия, а подлинное и стойкое наслаждение от художественного произведения возникает из снятия напряженности в душе зрителя или читателя.
        Быть может, именно это и способствует тому, что художник приводит своего поклонника в состояние наслаждения именно его же собственными читательскими или зрительными фантазиями, только на этот раз без всяких упреков и без стыда. Взамен любых турусов и колес.

Набивший себе редакторскую оскомину еще во время первого прихода на службу, я инстинктивно отбивался от любых начальнических функций. Хотелось немножко писать свое, немножко советовать, лишь бы по возможности избегать любых споров и производственных конфликтов. Но газета такой организм и механизм, что отсидеться практически невозможно.
Постепенно пришлось сосредоточить в своих руках литературные публикации, затем всенепременно писать по три-четыре и более рецензии в каждый номер, наконец, посещать различные тусовки и откликаться на данные мероприятия хотя бы краткой информашкой.
Влияние стало возрастать, что не могло не волновать некоторых несломившихся врагов, да и кое-кого из коллег. Как же: пришел чуть ли не близкий друг главреда, того и гляди возможен карьерный рост, а, следовательно, определенная перегруппировка уже сложившихся внутренних взаимоотношений.

Не скрою, осуществлять газетную политику заманчиво, интересно и относительно приятно. И не только тем, что тебе умеренно льстят, отвешивают комплименты и вот ты, вначале внутренне посмеиваясь над ситуацией, над самим собой и очередным визави, постепенно свыкаешься с регулярным елеем и начинаешь свято веровать в собственную непогрешимость и незаменимость.
Уже не замечаешь происки разной окололитературной сволочи. К тому же изрядное количество этой шелупони сдохло физически, немалое число супротивников просто сошли с марафонской дорожки, и правильно: денег за литературу сейчас не платят, да и печататься по-прежнему непросто. Множество графоманов обрели немалые состояния и получили возможность совершенно легально покупать свои публикации и похвальные всевозможные отклики.
Стоит наверное помянуть тихим незлим словом одного-другого выдающегося гуманоида из особо упорствующих в поношении. По странному стечению обстоятельств оба они – закореневшие пидоры, не стеснявшиеся своих сексзамашек еще в доперестроечные времена. Сегодня же, когда вместо официальных десяти процентов в гомосексуализм втянута чуть ли не четверть мужского населения, и определенная голубизна давно стала знаком доблести и геройства, эти заслуженные старперпеды естественно стремятся удовлетворять любые свои амбиции.
Настоящие их фамилии настолько говорящие и узнаваемые, что назову главенствующего в этой паре Хрящевым, а его приятеля – Квасниковским. Последний был карлик сухощавый и откровенно лысый, сбривающий любую растительность на видимых частях своего органона; а Хрящев напротив – карла разжиревшая и крайне волосатая.
Время от времени эти карлики вступали в брачные союзы с женщинами, которые, впрочем, разваливались в течение нескольких недель, и снова можно было наблюдать этих подмосковных брателл в окружении послушных подростков, выдаваемых за учеников и практикантов. Журналистские их способности, правды ради, не отличались чрезмерно выдающимися достоинствами, но вполне укладывались в рамки редакционных требований.
Жора Братков имел странное тяготение к этой юродивой парочке, скорее помогая им в проникновении на газетные страницы, нежели ограничивая. Общая ли цекамольская кормушка, гэбэшные ли давние связи или же врожденная неприязнь к интеллигентским чистюлям, но что-то очень глубинное сплачивало этих носителей инфернальной кармы. Когда Жора начинал судорожно перебирать руками в брючных карманах, я сразу же невольно задумывался о непреодоленных комплексах его барачного детства.
Мало того, что он быстро и успешно превратил газету в орудие личных и групповых интересов и амбиций, он сотворил из нее многостороннюю кормушку и постоянно бдел, как бы не отломилось какая-нибудь крошка подчиненному.
Загребущие руки тащили буквально всё: книги, которым находилось место на новой просторной квартире, бесконечные бутылки коньяка, виски, вина и водки, ящиками списываемые на счет редакционных праздников, любые сувенирные подношения авторов и сотрудников; даже жалкий пакетик воблы, врученный престарелым поэтом-рыболовом на моих глазах, тут же перекочевал во вместительный кожаный портфель.
Когда Жора, худея и по-качковски корректируя фигуру, ушел из безразмерного литробола и стал аккуратно цедить разведенное минералкой красное вино, он, непроизвольно вытягивая шею из невидимого панциря, каждый глоток своих собутыльников обязательно провожал тоскующе-завидующим взглядом.
Что-то инфантильно-жалкое проскальзывало в этом нескончаемом желании обладать и присваивать, что-то антично-трагическое, если бы не все внешние признаки успеха: различные общественные регалии и участие в высоких комиссиях, многочисленные переиздания немногих, в общем-то, написанных в юности произведений, их театральные инсценировки, выполненные в соавторстве, а чаще уже просто руками литрабов, и экранизации.
Деньги, деньги, деньги текли ручейком, но все было мало. Более молодые и цепкие уже обладали акциями и развивали различные бизнес-проекты, а Жора все равно оставался наймитом, высокооплачиваемым ландскнехтом медийного воинства. Он опоздал к раздаче партийно-комсомольского пирога и люто ненавидел новых хозяев жизни, тем более что советские бонзы уже почти зачислили его в свой паралитический строй.
На протяжении совместной работы он неоднократно пытался припахать меня, заставить работать, то требуя написать синопсис своей творческой биографии, то предлагая инсценировать очередную повестушку. Грешен – уступил и написал серию эссе, которые за подписью шефа вышли в зарубежных изданиях, но так и не получил ни копейки. Аванс надо было брать, а не проверять соратника на вшивость.
Все-таки Братков – чем не гений осваивания состыковки и присваивания, подлинный герой нашего стылого времени мошеннических эпидемий и трастовой комбинаторики.
Вспоминаю его и диву даюсь, развел он меня как лоха. Впрочем, поделом, нечего пытаться играть с профессиональными шулерами и наперсточниками.

        Время замерзло, как в стужу окно. Дай, продышу в нем проталинку света, чтобы вернулось далекое лето; ожило, заблагоухало оно. Переливается солнечный день, сладостна ос золотистых осада; сердце ликует, исчезла досада; тень не наводится на плетень. А чем еще заниматься мне, в очередной раз захребетнику и домашнему паразиту, как не наводить тень на очередной плетень!
        Мандельштам советовал: «Дайте Тютчеву стрекозу». Догадайтесь, почему мне стоило бы предназначить для творческой эмблематики осу, хотя я далеко не Осип; просто осип, сорвал голос, доказывая свое первородство. Кое-кто из энтомологов, правда, считал, что осы (полибии и нектарины) представляют собой «неудачную попытку» природы создать пчел. Очевидно, как наиболее полезных и благородных обитателей Земли, ее немногословных строителей осмысленной жизни.
         Насчитывается примерно 60 тысяч видов различных ос. Мелкие осы-дрииниды паразитируют на цикадках, откладывая в каждое тело по одному яйцу. Осы-тифии и сколии освоили личинок хрущей, бронзовок и жуков-носорогов. Осы-немки нападают на гнезда пчел и других ос, а метохи внедряют свое потомство в личинок жуков-скакунов.
          Наиболее привлекательны внешне осы-блестянки, сверкающие в лучах света, как драгоценные камни. Их еще называют перепончатокрылыми жар-птицами. Размножаются за счет пчел и ос, изредка нападают на взрослых гусениц молей и бабочек-плодожорок.
Несчетно разнообразие видов ос – охотников на пауков. Дорожные осы-помпилы стремятся как можно больше заготовить для своего потомства личинок разных пауков. Нет для них еды вкуснее каракурта. Осы-каликурги предпочитают охотиться на тарантулов, а осы-пепсисы отважно атакуют пауков-птицеедов размерами с яблоко.
          Любопытна тактика молниеносной осиной расправы. Первый удар оса наносит ядовитым жалом прямо в рот паука, обездвиживая его смертоносные челюсти-хелицеры. Второй удар жала производится точно в паучью грудь, где расположен нервный узел, управляющий движением его ног и брюшка. Парализованного паука можно смело тащить в гнездышко, чтобы личинки осы утолили свой аппетит.
         Кузнечиков, саранчуков, жуков, мух, клопов, тлей, цикадок, мелких златок, жуков-долгоносиков, листоедов и сеноедов, листоверток, огневок, толстоголовок, клещей и многоножек выбрали в качестве охотничьих трофеев осы-сферициды, лангедокские сфексы, песчаные осы, осы-оксибелы, церцерисы, крабронины и эвмены.
         Большое значение для народного хозяйства имеет большая группа ос-наездников, которые значительно ограничивают численность всевозможных вредителей, насекомых и пауков. В советское время постоянно появлялись лозунговые призывы обращать пристальное внимание и наращивать охрану ос, как союзников и помощников в борьбе за урожай.
        Действительно, враги наших врагов, конечно же, наши друзья.

А врагов у Жоры Браткова, пожалуй, поболе моего будет. После вынужденного ухода из «Пятницы» только ленивый не поливал мне его. Впрочем, ничего нового все равно не узнал. Ну, жаден он до денег; воровлив по мелкому, поскольку по крупному пока не получается; не держит слово; похотлив, хотя и не силен в сексе (каждый из его напарников рассказывал мне о мужских проколах), да с кем не бывает… Одного не понял Жорик: его подлянка всегда возвращается к нему же удесятеренной. Закон космической справедливости: на выстрел из пистолета всегда следует выстрел из пушки.
И главная месть богов – вовсе не половая слабость, в конце концов, виагра поможет; а – творческая несостоятельность. Мало того, что время постоянно отменяло злободневность сочинений Браткова (а это основное преимущество и главная способность его таланта), так еще помимо нехватки времени (а как пропустить халявные поездки за рубеж) перестали подчиняться лексемы, не удается найти верную интонацию, герои не желают взаимодействовать, словом, полная забастовка по-итальянски.
Хорошо было бы поиграть в активную любовь, но и тут облом. Секретарши надоели. Поэтессы мало того, что бред пишут и публиковаться желают, так еще и страшны как смерть, костисты как скелеты в шкафу. Одно возможное утешение – новая заведующая корректорской, Музонька Данкешон. Жаль, что редко бывает на планерках, ну да выучим, - мелькнуло в сознании.
Жора спустился на шесть лестничных пролетов, зашел к бильд-редактору, который как всегда был немножко под градусом. (Пьют черти, несмотря на запреты. Братков отметил, как активизировалось его обоняние – стал замечать буквально малое употребление подчиненными спиртного). Затем прошел в комнату верстальщиков, которая была полна народу. Здесь крутились два его зама, несколько завотделами, метранпаж. Два верстальщика и наборщица склонились над мониторами.
Дав подчиненным несколько ценных указаний, Жора заглянул в корректорскую и, едва взглянув на заведующую, самым спокойным тоном пригласил Музу Аполлоновну подняться в его кабинет для разбора полетов.
Совершенно не ожидая ответа, Братков, откинув горделиво поседелую голову, прошествовал к лифту. Вызвать его удалось с первого нажатия, что обещало и последующие удачи.

29

          Пора бы признаться, что работа в «Пятнице» мало того, что заставила меня уволиться из издательства, которое то ли так просто совпало, то ли потому что лишилось столь ценного труженика, немедленно впало в анабиоз, так ведь и аз грешный вынужден был прервать работу над очередным своим романчиком, основанным на переписке видного философа средневековья.
          Метафизические мои устремления и погружение в далекую эпоху дали неожиданный эффект остранения, эдакое дежа вю: я вдруг опять стал ощущать себя новым воплощением существовавшего давным-давно человека, хотя внешне мы были совершенно непохожи. Можете усмехнуться, но именно его интерес к паукам почти полностью совпадал с моими тарантологическими изысканиями.
          Что касается его наружности, его роста и черт лица, они, в отличие от моих, были отнюдь не славянскими. Философ этот был среднего роста, черты лица имел правильные, кожу смуглую, волосы вьющиеся и черные, длинные брови того же цвета, которые постригал одновременно с шевелюрой. О платье своем он заботился через пень-колоду и одевался едва ли лучше неокончательно опустившегося бомжа.
          Насколько банальна была его жизнь, настолько же спокойны и кротки были его беседы. Он умел воистину управлять своими страстями. Никто не видел его ни сильно опечаленным, ни особенно веселым. Он умел владеть собой в редкие минуты досады и неприятностей, к сожалению, нередко встречавшихся на его жизненном пути.
         Большую часть времени он проводил в своей комнате, которая была к тому же проходной. Его хозяйка устроила в ответвленной комнатке спальню и постоянно шастала туда-сюда, особенно на кухню, а философ не прерывал своих размышлений ни на мгновение.
         Иногда он, правда, позволял себе в виде небольшого отдохновения выкурить трубку душистого голландского табаку, а когда он хотел дать своему уму более длительный отдых, то ловил и стравливал нескольких пауков или же бросал им в паутину мух.
         Наблюдение за схваткой насекомых доставляло ему огромное удовольствие, нередко он разражался громким и продолжительным смехом. Кроме того, он любил рассматривать различные части насекомых под микроскопом, что довольно часто наводило его на определенные выводы, которые существенно дополняли структуру его философских взглядов, во многом отличавшихся от воззрений тогдашних христианских ученых.
         Последние, например, считали, что Бог – субстанция вечная, отдельная, отличная от Вселенной и от всей природы, создавшая мир и все живое из небытия одною лишь силою Своей безусловно свободной воли, а наш философ-тарантолог считал, что Бог и есть Вселенная и все заключающиеся в ней существа, субстанция с бесконечным мышлением и протяжением.
Отсюда следовало, что Бог есть причина всех вещей, которые Он произвел неизбежно, без свободы, без выбора, не сообразуясь со своим добрым желанием. Точно так же и все, что творится в мире: добро и зло, добродетель и преступление, грех и добрые дела – все это происходит совершенно неизбежно, чем уничтожается всякое значение и суда, и наказания, и воскресения, и блаженства, осуждения.
        А если иначе, то этот странный Бог наказывал и награждал бы свои собственные Дела и уподобился бы ребенку, играющему в куклы.
       Современника философа видели в его воззрениях самый зловредный Атеизм и, пересказывая, настаивали, что делают это с единственной целью – внушить христианскому читателю ужас и омерзение к этому отвратительному учению.
         В качестве оправдания, наверное, есть смысл привести отрывок из письма самого философа, датированный то ли сентябрем, то ли октябрем 1665 года: «…Радуюсь, что философы ваши здравствуют и не забывают ни о себе, ни о деле. Будем ждать, что-то они сделают, когда воители упьются, наконец, кровью и притихнут для некоторого восстановления своих сил.
         Если бы знаменитый насмешник жил еще в наши дни, он просто бы надорвался от смеха. Во мне же все эти треволнения не возбуждают ни смеха, ни даже слез, но вызывают меня на серьезные размышления и изучение человеческой природы.
         Я не считаю возможным осмеивать человеческую природу, еще того менее – оплакивать ее; ибо полагаю, что люди, как и все вообще, составляют только часть природы, а мне неизвестно, каким образом каждая часть природы согласуется с ее целым и в какой зависимости она состоит от остальных частей.
         Я думаю, что только этот недостаток знания и был причиною того, что некоторые вещи, познаваемые лишь частично, отрывочно и не вполне отвечающие нашим философским воззрениям, казались мне прежде ничтожными, беспорядочными и нелепыми.
       Теперь же я думаю, пусть себе каждый живет соответственно своим природным свойствам или – если кто хочет, пусть хоть умирает за желанное им благо, только бы мне предоставлено было жить в согласии с правдой…»
         Желающие дочитать окончание письма могут обратиться к объемному тому переписки Б. С., изданному в Санкт-Петербурге в 1891 году.

Войдя в свой кабинет, Жора стал горделиво прохаживаться вдаль стены, увешанной сверстанными полосами. Руки он по привычке держал в карманах, очевидно, лишний раз ощущая насыщенность жизненными соками тела. Муза задерживалась.
Он хотел, было, скомандовать секретарше о напоминании, но тут раздался скромный стук в дверь. Она приоткрылась, и Кирсанова-Данкешон впорхнула в служебное помещение, моментально его преобразив.
– Присаживайтесь, – начальнически высокомерно протянул Жора фразу, –

что ж это такое получается? Постоянные ляпы. Конечно, я понимаю, «глазнушки» неизбежны. Газеты без подобных ошибок не бывает. Но проходят гораздо более серьезные вещи. Поймите меня, я отвечаю за всю газету, а ваш отдел меня постоянно подставляет.
– А можно конкретнее? – спросила Муза, усевшись плотней на стуле и смахнув с брюк невидимую соринку.
– Можно конкретнее. Я уже дал команду секретариату подготовить служебную записку, но вы должны сами знать лучше проблемы вашего отдела.
Тут Жора опустил взор, который блуждал где-то в недосягаемых горних высях, и
обратил внимание на дамские туфли, лаково блестевшие черными и красными переплетениями. «Экая штучка эта Данкешон! Надо с нее спесь-то посбивать», – подумал Братков с неожиданной яростью. А вслух высказался ближе к предмету.
– Вы знаете, мы сейчас готовим майские номера. Все-таки 60 лет Великой Победы. Надо поддержать наших ветеранов. Пожалуйста, присматривайте за внештатными авторами, да и наши редакторы тоже требуют пригляда. Еще когда сами «колонки» да статьи пишут, то гладко, а чужие материалы совсем не редактируют, так и сбрасывают на верстку, как пришли.
– Я вас поняла, Георгий Константинович. Постараюсь приложить максимум усилий.
– Вот и ладненько. Вот и договорились. А сейчас, дорогая Муза Аполлоновна, приглашаю вас пообщаться менее официально. А то мы с вами вынуждены схватываться по делу, а ведь есть и другие более приятные моменты жизни. Проходите, пожалуйста.

И Жора как любезный хозяин указал на приоткрытую дверь в маленькое подсобное помещение. Там находился небольшой ампирный диванчик и под стать ему три кресла, холодильник с не ахти какой закуской и аккуратный столик. Он-то и был загодя сервирован предусмотрительным кавалером.
В центре высилась бутылка французского «бордо», подарочный армянский коньяк, «беленькая», кока-кола и минеральная. Бутерброды с рыбной нарезкой, сыром и колбасой довершали картину потенциального пиршества.
Ира уютно устроилась в кресле, поджав ноги в немнущихся брюках, «стрелка», казалось, была только что отглажена. Братков развалился на диване и твердой рукой взялся за коньячную бутылку.
– Начнем с дружеской Армении, вы не против? – на всякий случай вопросил он.
– Простите, но против. Разве что красного вина, и то самую малость. Скажите, а здесь можно курить? – ответствовала гостья.
– Как пожелаете. Хотя коньячок замечательный. Я-то сейчас давно в завязке. Хотел вас угостить. Что ж, вино так вино. И, конечно, курите, – несколько раздосадовано продолжил Жора и разлил в бокалы мерцающее темно-красным бархатом вино. Тут же придвинул ближе к прелестнице пепельницу.

«Целовать курящую женщину, все равно, что лизать пепельницу» – совсем некстати припомнилось ему. - «Кто это? Кажется, Чехов. Мастак он был не только писать, но и по женской части. Все-то эти интеллигенты маскируются».
Хозяин и гостья одновременно подняли бокалы, держа их за тонкие ножки.
Раздался мелодичный звон стекла, и многообещающе прозвучал любимый тост Браткова: «Как говорится, за успех нашего безнадежного дела».

          Согласимся с тем, что автор рассматривает Жорика Браткова вовсе не как выдающегося современного злодея.
          Что собственно зло и что такое добро? Все относительно. В данном случае относительно автора.
          Вообще-то Братков попал под увеличительное стекло случайно, словно банальная нимфузория-туфелька или вульгарный паук-крестовик.
          Забавно: у пауков глаз, равно как и ног, обычно восемь. Точно также обычно у пауков либо четыре легких, либо пара легких и пара трахей. Стигмы трахей нередко слиты в одну поперечную щель. За ней тоже снизу на брюшке, но у самого его конца, – паутинные бородавки.
          Возьмите паука в руки и через лупу отчетливо увидите три, реже две, одна, четыре пары конических бородавок. Это и есть то самое, что делает паука пауком. В этих «ретортах» природа творит свою алхимию, превращая соки паучьего тела в паутину.
          Пять или шесть разных типов паутинных желез – трубчатые, мешковидные, грушевидные и прочие – производят паутину различных сортов: липкую, сухую, прямую, гофрированную.
          А назначение паутины прямо-таки универсальное: паук делает из нее сети и тенета, кокон для яиц и дом для жилья, гамак для брачных целей и боло для метания в цель, водолазный колокол и миску для еды, арканы для мух и аэростаты, хитроумные двери для нор и еще многое-многое другое.
         Каждая паутинная железа выводит наружу свою уникальную продукцию, клейкую жидкость, быстро твердеющую (наподобие клея «Момент»), через тонюсенькую хитиновую трубочку. У крестовика таких трубочек полтысячи.
Тончайшие (в тысячную миллиметра) тягучие ниточки из сотен трубочек паук задними ногами склеивает в одну шелковистую паутину. Комбинируя эти нити, прядет пряжу нужного ему сорта.
       Разносортная паутина получается не только потому, что железы выдают разную пряжу, но и оттого, что прядильные инструменты у пауков неодинаковые. У крестовиков, например, на конце каждой из двух четвертых ножек три прядильных когтя с множеством зубьев в основании – два спаренных, подвижных и третий непарный, неподвижный.
       Этим зубом пауки и ведут нить, а парные гребенчатые когти, сгибаясь в местах перекреста нитей, скрепляющих их, собственно, и создают «уток». Имеются еще и другие прядильные инструменты, именуемые крибеллюм и каламистр.
      На своих четырех парах ног паук бегает довольно резво: до 30 сантиметров в секунду.
      Передними ногами паук еще и боксирует, высоко вскидывая их вверх, бьет противника.
      Этими же ногами (часто и второй парой) он ухаживает за паучихой, выбрасывая их вверх и в стороны в разнообразных любовных сигналах. Задними ногами паучиха, кстати, держит кокон с яйцами, грея его на солнышке или путешествуя по травам и норам.
      Интересно паучье кровообращение: сердце накачивает кровь (точнее, гемолимфу) в полые ноги. Трубка-насос сжимается (30-50 раз в минуту в покое и 200 раз при драке и бегстве) и выталкивает кровь через пару или несколько пар боковых артерий. Из них кровь попадает в широкие лакуны между органами. По пути она омывает легкие и трахеи, забирая кислород и отдавая углекислый газ. Потом через остии сердце вновь засасывает обогащенную кислородом жидкость и бросает ее в новый круговорот.
      Под сердцем у пауков находится кишечник: желудочная кишка и пять пар пищеварительных «чанов». А также – печень, объединенная с поджелудочной железой, и почки двух сортов – мальпигиевы сосуды и коксальные железы.
      Нервные узлы, ганглии, слиты у пауков воедино, образуя нечто, похожее на мозг.
      Восемь паучьих глаз видят, в общем, неплохо, хотя довольно близоруко: всего на какие-нибудь 20-30 сантиметров перед собой, охватывая взором пространство в радиусе до одного метра.
      Никаких отдельных органов слуха у пауков исследователи пока не обнаружили, но, тем не менее, они неплохо слышат. Не звуковые волны, а улавливая дуновения воздуха.
      Органы обоняния (тарзальные органы) находятся на кончиках педипальп и ног. Кроме того, тысячи их (лировидные органы) рассеяны по всему телу.
      Органы вкуса находятся в глотке: сухие и напитанные простой водой кусочки бузины пауки сразу же выбрасывают из тенет, а вот обмазанные мясным бульоном не выкидывают, а с аппетитом обсасывают.
      Пауков-вегетарианцев пока не зарегистрировано, и понятие поста (в плане пищи) для них явно не существует.

Осушив пару-тройку бокалов, Жорик, что называется, раздухарился и предпринял, наконец, робкую попытку штурма. И хотя Музочка отнюдь не напоминала жеманную бабочку-капустницу, ненароком залетевшую в разверстые тенета, его верхние конечности, вполне обладавшие чуткостью паучьих педипал, уже неоднократно как бы случайно дотрагивались до тех или иных прелестных форм.
Поскольку явного отпора не последовало, Братков вроде бы случайно задержал левую кисть на колене собеседницы, продолжая держать бокал с вином в правой руке.
– А вот этого не надо, Георгий Константинович! Так мы не договаривались, - вдруг резко привстала Кирсанова-Данкешон, так что при этом из братковского бокала полетели бордовые брызги на растительный орнамент диванного гобелена.
– Что-о-о? – только и вымолвил изумившийся Жорик. – Что вас обеспокоило?

Но руку на всякий случай заложил в карман брюк, да и трудно было ее удержать на
прежнем месте. Женский порыв был столь стремителен, негодование столь очевидным, что грозовое предощущение скандала стало быстро нарастать.
Атмосфера столь быстро наэлектризовалась, чуть ли не искры в воздухе пофыркивали.
К тому же словно черт из табакерки выскочил, вернее, неожиданно заскочил в комнатку абсолютно ненужный, посторонний на тот момент человек. Да и не человек, а так человечишко.
Давно опостылевший Браткову Миша Мятлев. Никчемный сотрудник, глупо проявлявший свой норов, постоянно совавший свой нос туда, куда вовсе не следовало, много и пустопорожне болтающий, воображающий себя незаменимой частью газетного организма, а на деле давно отсохший рудимент.
– А вам здесь чего нужно? Я вас, кажется, не вызывал, - трубно проревел Братков, устрашающе пуча сведенные близко-близко глаза и продолжая размахивать бокалом с вином. – Отправляйтесь на свое рабочее место.

Мятлев попытался съежиться, но от этого стал еще несуразнее и огромнее. Он запнулся о порожек двери и вылетел назад в приёмную с непередаваемым шумом и треском. Муза Аполлоновна проворно выскользнула вслед за ним, а Братков застыл в священном негодовании, словно именно Мятлев и отнял у него вожделенную игрушку в самый неподходящий миг. В момент наивысшего вожделения.
«Ну, я ему покажу кузькину мать», - мелькнуло в сознании газетного властелина.
Сладчайшая мысль о мести была перебита вторжением сразу двух замов и выпускающего. Оказалось, что не поступил отданный на визирование одной вип-персоне материал, и сейчас приходилось срочно переверстывать две полосы, куда он был предназначен. Дело, явно не терпящее отлагательства.

Главный редактор вынужден был приступить к выполнению служебных обязанностей и на некоторое время отложить выволочку дерзкому сотруднику. Только через какое-то время он вызвал секретаршу и, едва скользнув взглядом по ее надоевшему обличью, приказал, чтобы Мятлева с этих пор «без доклада» она не пропускала.
Когда Танечка попыталась объяснить, что Мятлев проскочил не просто так, а по неотложной производственной необходимости: ему якобы до зарезу необходимо было согласовать сокращения в колонке главного редактора, которую он вычитывал как «свежая голова», Братков только в отвращении махнул рукой и повторил приказание.

            Действительно, искусство стало вконец инфантильным. Оно то жалоба, то жестокость, причем одинаково бессмысленные. Братков наивно жесток, а Мятлев то и дело жалуется на всех, кроме себя самого. Да и как иначе, любые вещи могут называться прекрасными или безобразными, упорядоченными или беспорядочными только в отношении нашего представления о них.
           Далее опять цитирую. Предположим, что в крови жил бы какой-нибудь червячок, обладающий способностью различать отдельные частицы крови и наблюдать, как одна частица при столкновении с другой либо отскакивает от нее, либо сообщает ей часть своего движения.
        Он жил бы в этой крови, как мы живем в известной части вселенной, и в каждой частице крови видел бы не часть, а целое, не зная о том, что части крови стоят в зависимости от общих свойств крови и, в силу общности этих свойств, должны находиться в известном согласовании между собой.
        Ибо, если мы предположим, что вне крови не существует никаких причин, сообщающих ей новые движения, никакого пространства и никаких тел, которым частицы крови могли бы передать свое движение, то мы несомненно будем думать, что кровь навсегда останется в одном и том же состоянии, и что частицы ее не могут подвергнуться никаким изменениям, кроме изменений, объясняющихся данным отношением движения крови к лимфе, млечному соку и т. п.; и таким образом кровь всегда будет рассматриваться нами как целое, а не как часть.
       Но так как в действительности существует много других причин, состоящих в известном взаимодействии с законами крови, то в крови происходят и иные движения и изменения, которые уже не могут быть объяснены из соотношения движений ее собственных частиц, но предполагают взаимодействие движения крови и внешних причин; таким образом, кровь будет рассматриваться нами как часть, а не как целое.
Таким же образом, как мы рассматривали здесь кровь, могут и должны быть рассматриваемы и все тела природы: все они взаимно граничат друг с другом и обуславливают существование и действия друг друга в силу известных, определенных законов, причем в общей сумме их, т. е. во всей вселенной, отношение между движением и покоем остается постоянным.
      Отсюда следует, что каждое тело, будучи известным образом ограничено в своем существовании, должно рассматриваться как часть вселенной, находящаяся в зависимости от целого и в связи с остальными частями; а так как природа вселенной не ограничена, как природа крови, но абсолютно бесконечна, то части ее зависят от нее – этой бесконечной силы – бесчисленными способами и могут претерпевать бесконечные изменения.
       Так что и паук – неотъемлемая часть природы, и если бы можно было ознакомиться с его размышлениями по части крови или, точнее, гемолимфы мух или бабочек, остается уверенность, хотя и слабая, что она ничуть бы не отличалась по своей философической глубине от ранее высказанного.

Неотъемлемая часть моих занятий – хождение по редакциям и заглядывание в ЦДЛ, без чего настоящий литератор состояться ну никак не может. Ранее в ресторане или «пестром» зале писательского клуба решались многие бытовые и производственные проблемы. Впрочем, я был тогда предосудительно молод, к тому же первые годы проживания в столице – записной провинциал с тощим кошельком и искривленным ощущением, что мне пока основательно недодано, а лично я никому ничего не должен и не обязан.
В ЦДЛ тогда проникали либо с помощью знакомого полноценного члена СП, либо по пригласительным билетам на какое-нибудь ответственное мероприятие; только уже пообтершись, я устроил не только себе, но десятку знакомцев так называемые гостевые билеты писательского клуба. Царствие небесное поэту Р.Р., который щедро мне это устраивал.
В первые годы «перестройки» ЦДЛ был пустынен и пугал пригашенными огнями. Наверное, такое возможно только во время очередной Отечественной войны, которая, думается, пока так и не закончена.
Но сейчас другое дело: люстры горят в полный накал, гардеробные завешаны верхней одеждой, публика снует с этажа на этаж. Подвальный буфет забит под завязку. Водка двух сортов, кофе, чай и дежурные бутерброды всегда к услугам инженеров человеческих душ и их подшефных. Кое-кто из завсегдатаев приносит с собой «подпольные» бутылки и, воровато оглядываясь, пополняет свои рюмочки и стаканы.
На этот раз мне было необходимо наведаться к примыкающую с торца здания фотомастерскую, дабы забрать свои фотографии. Одну большую мастер сделал по настоянию библиотекарей для выставочного стенда (неумолимо приближался день моего юбилея), а попутно снял меня для возможных предстоящих документов.
Только, отстрелявшись, вышел из мастерской, как наткнулся на президента очередной самопровозглашенной литературной академии, прозаика В.М. Он целенаправленно передвигался в «журавлевский» союз, в том числе и за своей новой книжкой, которую немедленно предложил мне в качестве презента. Договорились, что подожду я в буфете.
Взяв традиционные «сто грамм» и чай для запивки, я отправился к столу, за которым главенствовал широкоизвестный поэт К.Р., псевдоучитель покойного лауреата и замечательный устный рассказчик, приветственно пригласивший пообщаться. Ему уже очевидно давненько внимали поэты калибром поменее, извлекающие из общения с мэтром какую-то не очень понятную мне выгоду.
С современным классиком меня сближало не только давнее знакомство и совместные публикации, но и неутомимое книгожорство, которым сегодняшние сочинители совершенно не страдают (им бы только самим успеть записать пресловутый поток сознания, кстати, потом и сочиненное не перечитывая).
К.Р. последнее время совершенно незаслуженно подвергался остракизму со стороны друзей-либералов, дико завидующих множеству его литературных премий, а на самом деле совместной шестизначной сумме в разного рода валюте, которая, впрочем была давно отобрана сребролюбивой женой и вложена в недвижимость и антиквариат.
Дело было в том, что его втянули в подготовку подарочного издания произведений среднеазиатского тирана, переводить которого именитому члену Пен-клуба было, конечно, западло, но цена вопроса в миллион долларов снимала любые моральные препоны, хотя с другой стороны естественно увеличивала коллегиальную зависть тоже в миллион раз.
Давняя подруга К.Р. поэтесса О.Б., преждевременную кончину которой я уже поминал, в очередной раз изошла желчной злобой в псевдонезависимом газетном листке, прежде чем стать предметом торга и общественного суда. К.Р. бездоказательно обвинили в доведении подруги-фурии до самоубийства, отказали ему в участии в похоронах, не допустили на поминки и наложили вето на поездку в Париж.
Недавние французские эскапады русских литераторов – отдельная песнь, и следовало бы хотя бы на пару страниц уподобиться незабвенному Гомеру, чтобы восторженно воспеть пучеглазие самовлюбленной Цирцеи №1, обточенную почти до обритости головку Цирцеи №2, алкогольное косоглазие киргизообразного Циклопа и мучительный энурез самозванного Улисса, только это совершенно выходит за границы взятых автором творческих обязательств.
К.Р., отвесив мне несколько скрупулезно отмеренных комплиментов, решился поведать urbi et orbi истину последней инстанции в деле гибели очередной Фанни Каплан, в роли вождя мировой поэзии естественно полагая себя, незаслуженно облыгаемого якобы либеральной печатью за так и не переведенные с китайского стихотворения незабвенного Чан Кайши. Этого гоминдановского вояку в свое время предлагали перевести Гитовичу с Ахматовой, но дело не сладилось. Ждановские инвективы надолго отбили издателям охоту связываться самой прославленной «блудницей» Серебряного века.
Незабвенная О.Б., между прочим, посвятившая К.Р. энное количество любовно-приятельских стихотворений, была смертельно обижена его альянсом (тут бы обрамить в рифму: творческим мезальянсом) с записным биллиардистом и завсегдатаем казино «Золотой Орфей» Егором Линьковым, уже договорившемся с тайбэйскими издателями об умопомрачительном гонораре в 18 миллионов американских долларов на бригаду из четырех рыл. Впрочем, Линьков, по слухам, за посредничество собирался забрать 2/3, то есть дюжину раскосых, словно кобра, «лимонов».
Как оказалось, ларчик открывался весьма просто. Позавидовав хотя и своему, но уж очень удачливому в последние 15-20 лет сотоварищу, довольно таки многочисленные выкормыши-маугли обвинили К.Р. в доведении подруги до самоубийства и даже не допустили на кладбище проводить покойницу в последний путь.
Впрочем, довольно скоро рассказ пошел про совсем иных персонажей, в частности про женский конвейер довольно известного прибалтийского классика, к тому же сына еще большего советского классика. Я же, как говорится, просто припух от множества пусть и любопытных, но совсем не волнующих меня подробностей миновавших времен.
Раскланявшись с половиной зальчика, успел таки в клубную библиотеку, где набрал свежих толстых журналов, дабы читать их и проглядывать уже не указанию главреда, а по зову души. Журналы от этого не стали занимательнее, сготовленные из всегдашней требухи и позавчерашних объедков.

          Любопытно, но даже самый кровожадный злодей всегда находит своим гнусным деяниям самооправдание. Нередко он точно так же, как и обычные прихожане, посещает церковь, обращается к Богу за отпущением грехов, а то и вовсе, попирая вековечные заповеди, ставит себя над или вне гуманитарного миропорядка.
       Впрочем, конечно же, прав полузабытый философ, мы не можем оправдывать себя перед Богом, потому что находимся во власти Его, как глина в руках горшечника. Никто не может роптать на Бога за несовершенство дарованной ему природы или за бессилие своей души.
      Это подобно тому, как если бы плоский круг стал обижаться на то, что Бог не наделил его свойствами шара, а поранившийся о камень ребенок – что ему не дано несокрушимое тело. Ибо так же нелепы жалобы слабодушного человека на то, что Бог отказал ему в духовной силе, истинном познании и любви к Нему, даровав такую слабую натуру, что он не может ни сдержать, ни умерить своих страстей. Ибо природе каждой вещи свойственно только то, что необходимо вытекает из породившей ее причины.
     Того, что не каждому человеку свойственна сила духа, и что равно не в нашей власти иметь как здоровое тело, так и здоровую душу, не станет отрицать ни один здравомыслящий, если только он не собирается вступить в полное противоречие и с жизненным опытом, и с житейским рассудком.
     Один из высокопоставленных собеседников и постоянный адресат философических писем Б.С. как-то заявил, дескать, если люди грешат по естественной необходимости (ну, необходимо им для пропитания кровушки попить!), то они вполне извинимы.
    Философа заинтересовало, прежде всего, имел ли в виду собеседник то, что Бог не может на них гневаться, или же они, вследствие этого, достойны блаженства, т. е. Познания и любви к Богу. Отметив всенепременно, что с первым утверждением согласен, ведь Бог вовсе не гневается, так как все происходит согласно Его собственной воле.
     Однако он категорически отрицал, что вследствие этого все должны достигать блаженства: люди могут быть и невиновными, и, тем не менее, не пользоваться никаким блаженством, но, напротив, подвергаться самым разнообразным страданиям.
      Лошадь не виновата в том, что она лошадь, а паук не виноват в том, что он паук, а не человек, и, однако, они принуждены быть животными, а не человеком. И взбесившаяся от укушения собака, конечно, тоже не виновата в превращении в вурдалака, и, однако, она по праву предается удушению или побиванию каменьями.
     Точно так же и тот, кто не умеет управлять своими страстями и не сдерживает их из страха пред законом, хотя бы, по слабости своей, и может быть оправдан, но, тем не менее, не может наслаждаться спокойствием духа, познанием Бога и любовью к Нему, но неизбежно погибает.
    Адресат же в ответ пояснил гаагскому мудрецу, что дело вовсе не в том, что человек не может не роптать на то, что Бог отказал ему в истинном познании и необходимых для борьбы с грехом силах, что природе каждой вещи свойственно только то, что с необходимостью вытекает из ее причины.
     Он в свою очередь настаивал на утверждении, что если Бог-Творец создал людей по образу своему, воплощающему в себе мудрость, милосердие и могущество, то из этого с полною очевидностью следует, что от человека более зависит иметь здоровую душу, нежели здоровое тело, потому что физическое здоровье находится в зависимости от механических законов, здоровая же душа – от воли и сознания самого человека.
Выразил данный Г.О. свое несогласие и с философическим посылом, мол, люди могут заслуживать извинения и, тем не менее, подвергаться самым разнообразным страданиям, что на первый взгляд довольно жестоко. Особенно со стороны Бога, рискнувшего обрекать людей на вечные или хотя бы временные, но жестокие мучения за грехи, избежать которых было не в их власти.
      Конечно же, люди могут и должны воздерживаться от грехов, ибо, отрицая это, пришлось бы признать деятельность человеческой души в такой же степени механическою, как и деятельность человеческого тела.
      Что же касается бешеных собак, кровожадных пауков и прочей мелкотравчатой нечисти, уничтожение их вполне согласуемо с предупреждением заразительности пороков. Жаль, что недостаток времени не позволил ученому высокопоставленному мужу распространиться о многом другом.
       Впрочем, напоследок он задал своему другу-философу вопрос относительно упорно циркулирующих слухов, будто иудеи, более двух тысяч лет рассеянные по земле, собираются вернуться в свое отечество. Немногие в Лондоне, где обитал Г.О. в 60-е и 70-е годы XVII века, верили этому, но многие того желали.
       Кстати, завершалось каждое письмо непременным пожеланием здоровья и надеждой на благосклонность к ревнивому почитателю учения гаагского мудреца и его добродетели.

Ах уж эти пауки, слепни, оводы, мухи, комары, обязательно стремящиеся вволю попить благотворной кровушки! Заглянувший сюда досужий читатель поди уже одурел и чуть ли не руками отмахивается от насекомоподобных литер, дескать, чур, меня, чур, не тронь и вообще летите подалее… Хотя знает хитрец, что даже за сомнительные удовольствия надо платить.
Близорукий, не видящий далее носа своего Миша Мятлев между тем буквально через день ввинтился по какому-то мелкому делу в кабинет к ненаглядной Музе Аполлоновне и был оставлен на чаепитие с тортом и предваряющей действо бутылочкой. Ничего крамольного: красное сухое вино, чуть покрепче сока.
За чаем сладкая парочка даже и не заметила, что несколько присутствовавших сослуживцев успели свинтить, скорее всего, отправились выкурить по сигаретке. Миша, наконец-то добившись настоящего внимания, пересел к Музе поближе, снял очки и, закатив глаза, читал Пастернака. Еще со студенческих времен помнил он его стихи в огромном количестве и уверенно доносил сложную эффектную метафорику и словозвень.
Забывшись, он возложил правую свою длань на плечо верной слушательнице и совершенно не заметил, что дверь кабинета отворилась, и Георгий Братков собственной персоной нарисовался в дверном проеме, раскаляясь от гаммы противоречивых чувств.
Мало того, что ему давно надоел этот недооперившийся индюк, которого иначе как через совершенно другую букву он не называл, так еще и госпожа Данкешон, отвергшая намедни его властные поползновения, как-то чересчур плыла от весьма банальных словоизвержений его подчиненного.
Браткову хватило мудрости или же хитрости не взорваться немедленно и не устроить скандал с мордобием и хлобыстанием чайных блюдец. Он аккуратно притворил за собой дверь и вознесясь на верхний этаж потребовал от секретарши разыскать ему Музу Аполлоновну.
Выдержав затем корректоршу в предбаннике не менее получаса, он устроил ей разнос по полной программе, благо, ошибок в каждом номере было предостаточно.
Мятлеву же была уготовлена другая участь. Кажется, это испанская поговорка, что месть – то блюдо, которое должно остыть. Братков уехал в Париж на престижнейшую юбилейную книжную выставку, а своих замов обязал не только написать докладные на его имя по поводу вопиющих недостатков в работе проштрафившегося коллеги, но и устроить ему первостатейный разнос, чтобы жизнь точно медом не казалась.
Точно так все и было проделано. Мятлеву в тесном дружеском кругу двух замов и председательствующего квазидиректора было высокопарно объявлено о полном служебном несоответствии.
Контракт с ним на очередной квартал продлен не был. Кстати, предупредительные начальники с ведома благодетелей-акционеров еще два года назад оставили в «штате» газеты только самих себя, а остальных немедленно уволили, что называется, по собственному желанию. Мятлев естественно не был исключением. Что ж, зато с ним и поделать ничего другого не могли.
В старые добрые советские времена его бы еще основательно поутюжили на профсоюзном и партийном собраниях. Заскорузлая партийная удавка вообще потерзала бы его на славу. А так чего горевать – легко отделался.
Муза Данкешон, к слову, тоже в редакции не задержалась. Она буквально через неделю переметнулась на свежеоткрытый телеканал «Домохозяйский». Редактором. Что и престижней, и куда денежней.
Впрочем, возможно и там есть свои досужие Братковы, имя которым, увы, легион.

* * *
Это небо, эти выси, солнце, что висит, слепя… Отвратительно зависеть от других, не от себя. Ты – в летах, а всё неловок, жучат все тебя, как встарь… Что ж, взгляни, как энтомолог: вошь ведь тоже Божья тварь. Клещ ли, клоп, блоха – смирись-ка, каплей крови поделись… Отвлекись. Как Божья сиська ткнётся в губы неба высь. Трубочкой сложивши губы, пей невидимый озон, а обиды, словно клубы, скроются во мгле времён.

Виктор Широков "Взамен турусов и колёс" газетный роман "наша улица" ежемесячный литературный журнал основатель и главный редактор юрий кувалдин
Виктор Александрович Широков родился 19 апреля 1945 года в Молотове (ныне Пермь). В 1967 году окончил Пермский медицинский институт. Затем ординатуру на кафедре глазных болезней ПГМИ. Был врачом-офтальмологом. Одновременно заочно учился в Литературном институте им. М. Горького, который окончил в 1976 году. Долгое время работал в "Литературной газете". Автор многих книг стихотворений и прозы. Член Союза писателей и Союза журналистов России. Постоянный автор "Нашей улицы". вернуться на главную страницу	Виктор Широков ВЗАМЕН ТУРУСОВ И КОЛЁС Газетный роман Все персонажи вымышлены. Любые совпадения случайны. И если Бог ставит между мной и моим деянием грех, то кто я такой, чтобы роптать из-за этого, чтобы от него уклоняться! Ф. ГЕББЕЛЬ. Юдифь Кто знает: может быть, жить – значит умереть, а умереть – жить. ЕВРИПИД Уволен! Губы сжаты, кулаки стиснуты, глаза прищурены, спина прямая, живот втянут, грудь вперед – Стивен Граут шагал прочь из дорожного управления, где только что получил расчет; он уходил все дальше от этих мерзких людей и бессмысленной работы… И все-таки им не удалось одержать верх. Он лишил их удовольствия огласить приказ об увольнении; он облил их презрением… он их помучил!.. Он Пал, но он Восстанет… Это была последняя война, решающая схватка между Добром и Злом, и в этой войне он играл первостепенную роль. Но произошел сбой, его предали, он проиграл битву с силами хаоса и был катапультирован с настоящего поля боя, чтобы прозябать здесь, в этой выгребной яме, которая у них звалась словом «жизнь». Иэн БЭНКС. Шаги по стеклу Я люблю пауков и рад им. В моей книге им самое место. Я всегда любил пауков, даже когда был маленьким… Может, в прошлой жизни я сам был пауком. А может, и нет. Кому какое дело? Ричард БРОТИГАН. Экспресс Токио-Монтана Non ridere, non ludere, neque detestari, sed intelligere. Барух СПИНОЗА 1 Смейтесь, смейтесь надо мной, но Хулио Кортасар как всегда прав: ничего ещё не потеряно, пока есть мужество заявить, что всё потеряно, и надо начинать с нуля. Другой мой любимейший писатель, вернее поэт, шестнадцать с половиной лет назад пророчески обмолвился в рифму: «Наверно, в том и кроется отвага, чтоб, зная участь, не бросать руля и не спускать перед бедою флага, всё вынести и вновь начать с нуля». Так русский и аргентинский коллеги соединились в литературном рукопожатии, совершенно не подозревая о неожиданном единомыслии. Сегодня Новый Старый год. О том, как прошел день, может быть, расскажу позднее, а вот вечер проходит, увы, банальнее некуда и вполне трезво. Как, впрочем, прошёл и Новый, первый день (ночь) 2005-го. Начавшийся Петушиный год (по-восточному календарю) уже в самом своем преддверии клюнул меня, тоже Петуха по году рождения, готовящегося (хочешь, – не хочешь) к неостановимому, увы, юбилею в самое темечко. Что ж, пришлось на своем опыте убедиться в неожиданной силе и удивительной точности удара жареного петуха, о котором талдычит загадочная отечественная пословица. 2 А начиналось весьма романтично и благостно. Оглядываясь почти на четыре года назад, я диву даюсь, сколь легковерен я был, несмотря на солидный уже возраст. Служил я тогда в издательстве «Тинктура» заместителем генерального директора, а практически был от скуки на все руки: главным редактором, литературным редактором и составителем, корректором, художественным и техническим редактором, наконец, заменял в одном единственном своём не всегда гладко выбритом лице до зарезу необходимый производственный отдел. В этом книгоиздательском плавании был я вполне автономен, на службе появлялся в основном один раз в месяц, в день выплаты зарплаты, когда, купив бутылку относительно приличного и не ахти дорогого коньяка типа «Кутузов», проводил полдня в обществе своих коллег, предаваясь отчаянному винопитию (на столе присутствовали и вино, и водка, и шампанское) и травле в меру солёно-перченых анекдотов. Подготовленные мной книги выходили своевременно и регулярно. Словом, жизнь удавалась. Как-то майским утром прозвучал телефонный звонок Жоры Браткова, зазывавший меня в ЦДЛ на очередное заседание редколлегии квази-альманаха «Суперреалисты XXI века», позднее так и завядшего в эмбриональном состоянии. Заседание прошло в подвальчике всё еще популярного писательского клуба за довольно скромно накрытым столом: паленая водка, минералка, бутерброды с сыром и колбасой. Раздав очередные поручения пятку-другому единомышленников и простившись на месяц, Жора задержал меня в предбаннике клуба и весьма конфиденциально пригласил продолжить приватный разговор. Обосновались мы на втором этаже какого-то магазинчика возле метро «Баррикадная» в псевдо-узбекском ресторанчике. Жора заказал бутылку водки, салатики, два лангмана, и, не дожидаясь приноса блюд, сразу же взял быка за рога. Вернее взял за рога барана, ибо я по месяцу рождения – Овен, несчастный агнец, которого за пять с половиной десятилетий неоднократно обманывали и приносили в жертву собственным амбициям и интересам многочисленные Скорпионы и Львы. Последние, кажется, по мнению Поля Валери, вообще состоят из основательно переваренной баранины. «Не надо быть бараном, чтобы напрашиваться к ним на обед», - пособолезновал однажды любимый герой моей прозы Владимир Гордин. Стоит заметить, что с Жорой я познакомился аж четверть века назад, работая старшим редактором отдела литературных публикаций газеты «Пятница». Был он тогда по-юношески изящен, хотя и угловат, вот только ростом не удался. Поэтому позднее его разносило скорее вширь. А тогда он без всякого стеснения носил могучие кудри до плеч и вполне запорожские усы, а ля Мулявин из «Песняров». Держался не только со мной, но и с большинством сверстников весьма предупредительно и чуть ли не подобострастно. Он окончил областной пединститут, сочинял посредственные «комсомольские» стишки еще до института, служа в армии (в Западной группе войск, в ГДР), а, получив диплом, проработал в школе только год, вскоре сосредоточившись на общественной работе. Понятное дело, ему же хотелось всего сразу: денег, власти, бабцов (пардон, девушек). А кто кроме власть предержащих имел это в Советском Союзе? Только высокопоставленные коммунисты и продвинутые комсомольцы. Но у первых всё желанное было под перекрестным контролем, ограничено в масштабах и сроком пребывания у руля, а сексудовольствия были вообще под запретом, что называется, табу; а вторые хоть и отрывались на полную катушку, но маскироваться должны были как засланные в тыл врага диверсанты. Любопытно, что именно из алчного комсомольского актива и вышли все нынешние так называемые олигархи, отрастившие себе могучие жвалы и бивни, столь необходимые для отстаивания криминально приватизированных предприятий. Чтобы покончить с его родословной и источником фрейдистских комплексов и фобий, поведаю, что вырос Братков в одном из последних бараков, принадлежащих захудалому столичному заводу, где его отец работал наладчиком токарных и иных станков, полученных по репарации из побежденной Германии, откуда у юного поэта навсегда осталось уважение к сумрачной нордической даровитости, включая философию Хайдеггера и Ясперса, а мать до самой пенсии мыла полы в заводском ДК. Жорик её стараниями посещал почти все кружки Дома культуры, впрочем, не задерживаясь ни в одном более месяца. Петь в хоре и играть на мандолине он не смог из-за полного отсутствия музыкального слуха. В футбол играть помешала коротконогость, в баскетбол – короткорукость и малый рост. Всё вместе не позволило играть в пинг-понг и теннис, который тогда вовсе не был в моде. Драмкружок Жора оставил из-за того, что ему не поручали главные роли, особенно героев-любовников, отделываясь эпизодическими рольками каких-то старцев и людишек чего изволите. А на женщин (тогда на девочек) Жорик вообще глядел с немым обожанием. У него язык присыхал к гортани, когда он видел невероятные явно неземные создания почему-то в объятиях либо мускулистых великанов, либо даже неказистых заморышей, за спинами которых маячили вполне успешные родители и жизненные всевозможные блага. Надолго он задержался только в фотокружке и почти прославился, устроив выставку фотографий многочисленных беспородных кошек, обитавших в его и соседних бараках. Его основательно поощрил руководитель кружка, пробив публикацию одного из выставочных снимков и тематической заметки в областной комсомольской газете и одновременно по-свойски рекомендовав корреспондентом на третьестепенный телеканал. Но сразу после школы Жора загремел в армию, связей отстоять его не было, и вся последующая жизнь, как говорится, потекла по иным законам и течениям. Особенно, когда всё вокруг стало голубым и зелёным. Жора сразу после призыва окончил сержантскую школу, справедливо заслужил вожделенную золотистую лычку, позволившему ему пользоваться не только определенным властным влиянием, но и получать энное (конечно, неимоверно малое для удовлетворения юношеских желаний) количество восточногерманских марок. Скопив за полтора года довольно-таки приличную кучку ассигнаций, он прикупил для родительского дома бархатистый коврик с красавцами оленями возле лесного озера (из искусственного полимерволокна), звонкую губную гармошку, на которой он с грехом пополам выучил несколько популярных западных мелодий, главной из которых была динридовская «Марина», стопку носовых платков младшему братишке, многоцветную косынку для матери и бутылку шнапса отцу, с которым, впрочем, её при встрече они выпили вместе. Полученный еще во время занятий в фотокружке газетный гонорар, несмотря на всю его мизерность (3 рубля 46 копеек), тоже оказал существенное влияние на психологию Жорика. Он вдруг понял, что обладает незаурядной способностью делать деньги почти что из воздуха, просто составляя слова в определенном порядке. Первые стихи, как известно, он сочинил в армии. Сначала это были слегка подрифмованные шарады, переложенные в рифму солдатские анекдоты и бытовые случаи, на которые столь щедра казарменная жизнь. Одним словом, младший сержант вполне достойно выступил в роли ротного сатирика. Потом частые и постоянные обращения коллег и подчиненных с просьбами сочинить стихотворные письма своим подругам, настроили его на лирическую волну, которая к тому же давала немалый приварок, как в желанной валюте, так и в других эквивалентах человеческого удовольствия. Возвратившись домой и, поступив на льготных условиях, как отдавший Родине воинский долг, в пединститут, Жора стал совершенствовать свои рифмовальные способности, тем более что было с кем соревноваться и у кого учиться. Несколько его однокурсников сейчас довольно известные литературные деятели, однако, почему-то избегающие с Братковым любых контактов. Можно привести в пример хотя бы полузабытого сегодня псевдоавангардиста Чингиза Забирова, узбека, пишущего по-русски и основавшего поэтическую группу «Малый марихуановый путь», впрочем, настоящая фамилия упорного центониста была, как ни невероятно, Попойкин, и, понятное дело, не мог он далее водиться с теми, кто прекрасно осведомлен о подлинном положении дел и к тому же превзошел на карьерном пути. Тогда же Браткова выбрали комсоргом курса, приняли в КПСС, что стало на тот момент полной гарантией будущего жизненного успеха. Правда, в аспирантуре его не оставили, отдав предпочтение сыновьям и дочерям влиятельных лиц. Распределили в многотиражку того же отцовского заводика, где он освоил пресловутые азы журналистской практики. С теорией же он был более-менее уже знаком. Вскоре ненавистный барак был снесен. Успев за три месяца до расселения жениться на бывшей сокурснице, влюбленной в него как кошка в валерьянку, Жора получил отдельную однокомнатную квартирку неподалеку от редакции. Оглядевшись и наведя мосты в райкоме, он перешел туда сначала инструктором в отдел культуры, потом стал замзавотделом. Там он не только благополучно пересидел несколько лет, но и стал отцом трех прелестных крошек: первенца-сына и двух дочерей, что заставило его еще основательнее задуматься над необходимостью подняться как можно выше, ибо жена Светлана не рабатывала нигде ни единого дня, полностью отдавшись семейным обязанностям, и соответственно его райкомовской зарплаты едва хватало только на довольно скудное пропитание. К тому же нередко приходилось квасить с друзьями-коллегами, порой ставить даже невысокому начальству в надежде на скорое покровительство. В общем, замаячила перспектива пойти по миру. Родители, конечно, помогали, как могли, но им надо было еще поднимать младшенького. Выручал садово-огородный участок, но Жора терпеть не мог возиться с картошкой, которую надо было не только посадить, поливать и окучивать, наконец, выкапывать, когда ведро столь надсадно доставшихся клубней стоило на рынке два рубля, и ровно столько же, если не в два раза больше он получал за опубликованный в газете стишок, сочинить который было плёвое дело: двадцать-тридцать минут необременительных умственных усилий. Шли годы. Жора заматерел. Он успел поработать в серьезных газетах и журналах, какое-то время подвизался на телевидении, пусть и заштатно, вступил в Союз писателей, где у него наметилась неплохая карьерная перспектива, чему очень помогало весьма закамуфлированное сотрудничество с органами. Последнее началось еще в армии, когда раз в неделю его вызывал полковой особист, и внимательно выслушивал часовой доклад сержанта-поэта о настроениях в коллективе, о каких-то не всегда ясных начальству служебных коллизиях. Потом уже люди в штатском разыскали в институте и намекнули, что за информацию посодействуют в дальнейшем трудоустройстве. Действительно, хотя быстрого взлета и не получилось, но Жора все время ощущал определенное крышевание: ему постепенно улучшили жилищные условия, дав четырехкомнатную квартиру, не обижали с бесплатными путевками именно в летнее время, дали сначала столичную, а потом и союзную комсомольские премии, часто и на бесплатных условиях включали в заграничные турпоездки. Перестройка сначала подкосила Жорино благополучие. Его турнули с последнего весьма хлебного места работы. Союз писателей развалился. Комсомол и пресловутый комитет стали открыто презираемы обществом, и не дай Бог очевидная связь с ними была чревата самыми жуткими последствиями. Стихи не только не переиздавались, но и попросту не печатались. Вместо нормального гонорара стало необходимым самому платить за публикации либо искать спонсоров, которых было днем с огнем не сыскать. Жора стал осваивать беспощадную публицистику, но его политические взгляды привечали только маргинальные издания. Тогда пригвоздив себя к машинке, а чуть позднее и к компьютеру, он стал безудержно ваять детективы и женские романы. Последние он изобретательно подписывал зарубежными псевдонимами, что подкармливало, но конечно не давало подлинной литературной известности. Мало кто знает, что Братков в начале 90-х не гнушался и выступлениями в роли послушного «негра», сочинив несколько книжных и телесериалов под нашумевшими названиями «Кровожадные мертвецы» и «Бляди сраму не имут». Мои отношения с ним последних лет выстроились в основном на том, что я помог Браткову составить ряд эротических антологий, пользовавшихся ажиотажным читательским спросом, и написал несколько одобрительных рецензий на его самые заметные публикации последних лет. Сделать это было несложно, поскольку сами редакции газет и журналов обращались с просьбами, хотя платили весьма скупо. Зато Жора долго и сердечно благодарил по телефону, пару раз пригласил к себе домой, где я в окружении других его друзей напивался до бесчувствия, часто и долго материл издателей, не понимавших моей гениальности, и уезжал домой на такси, постоянно теряя часы и бумажники. 3 Друзья, говоря о сахаре, вовсе не стоить упоминать о его сладости. Изучая границы соприкасания личности с обществом, вовсе нет необходимости декларировать, что большинство возникающих проблем чрезвычайно глубоки, связаны с интимнейшими движениями души и т. д., и т. п. Правы ли ученые, констатируя, что с эволюцией разума обязательно сопряжены идеи долга и права, причем и та и другая наиболее абстрактно представляют всю полноту явлений, лежащих в плоскости отношений человека с миром? А также в том, что, дескать, моральные чувства для того, чтобы быть активными, обязательно должны являться инстинктивными: человек не поддается их внушению? Но как же тогда относиться хотя бы к азам воспитания и обучения? Неужели до сих пор общество стремится арифметическими способами решать алгебраическую задачу? Таинственный механизм межпсихических отношений, несомненно, выражается, прежде всего, в раскрытии интимных тайников человеческого «я». Отсюда неизбежная театрализация любого опыта, чувство игры, пронизанное элементами фантастики или гротеска, передающие полнее психическую жизнь индивидуума. Опыт, сын ошибок трудных, и гений, парадоксов друг, настаивают на умении отчетливо различать грани жизни и игры, действительности и фантазии и, несомненно, требуют упорного отвлечения от «эго», иногда даже забвения самого себя. Зигмунд Фрейд давно заметил: «Фантазирует отнюдь не счастливый, а неудовлетворенный; каждая фантазия – осуществление желания, корректив к неудовлетворяющей действительности; фантазии можно не прибегая к натяжкам, группировать в двух главных направлениях: это, или честолюбивые желания, которые служат к возвеличиванию личности, либо эротические». Об эротике мне приходилось высказываться неоднократно, может не прямолинейно, а по касательной и через посредство художественных образов, сейчас же хотелось уклониться от данных мотивов, всматриваясь в механизм рождения фантазий. Любой из нас, регулирует свои поддающиеся контролю сознания дневные поступки исходя не только из целесообразности на каждый отдельный миг, но и под влиянием циркулирующих в подсознании видений (также закономерных). Мир призраков и теней постоянно собирает свою обильную жатву. Конечно, плотное замыкание кольца сознания должно предохранять и очевидно предохраняет психику от травматизации и ущемления «иллюзорными» переживаниями, но иногда реактивная отдача бывает настолько сильной, что звенья даже самой крепкой цепи рвутся, и переживание прорывается в своем голом и первичном виде. А уж какие благоприятствующие условия для подобного разрыва создают разорванность социальных связей и общественных скреп, ломка преемственности в укладе быта, наконец, непрекращающийся процесс установки новых отношений, вне зависимости от их стойкости и прочности. Человек – всегда комок социальных нервов, как бы он ни пытался прикрыть и замаскировать свои переживания. 4 Так вот четыре года назад ясным майским днем Жора сразу же объявил мне, что через три дня он выходит на престижнейшую работу. Руководство акционерной компании «Контора», которой последнее время принадлежала газета «Пятница», назначила его главным редактором. Дело в том, что за последние десять лет сменилось двенадцать редакционных начальников, то есть каждый работал даже менее года, и тираж газеты упал по сравнению с советским временем в тысячу раз, остановившись на смехотворной цифре 3 000 экземпляров. Впрочем, и популярные ранее журналы пребывали на том же смехотворном тиражном уровне, но все-таки уважаемая газета должна была выходить хотя бы тиражом 80-100 тысяч экземпляров, чтобы пусть не приносить прибыль, но хотя бы иметь определенную степень общественного влияния. Предстояли перевыборы депутатов Думы, президента, наконец, мэра, и хозяева, конечно, хотели использовать давнее свое приобретение в качестве послушного и действенного инструмента. В качестве точно такого же инструмента Жора недвусмысленно хотел использовать и меня. Он давно уже убедился в моей сговорчивости и профессионализме, отлично помнил мою роль и хватку во время предыдущей работы в той же самой газете и, научившись разбираться в человеческих слабостях, хорошо понимал, что я никогда не стану его соперником на карьерном поприще, будучи органически неспособным подсиживать и интриговать. Слишком я всегда был сосредоточен непосредственно на литературном творчестве, на своей интимной стороне жизни, наконец, на книжно-собирательской стезе. Последние перестроечные годы я не только существенно пополнил антикварную часть своей библиотеки, но её движение и пересортица помогла мне элементарно выжить в безумно разбалансированные годы общественного маразма. Сближало нас, думаю, и неприятие каннибальских инстинктов теперешних нуворишей, бессовестности идеологических и литературных перевертышей, когда-то активно служивших советской власти, а сейчас ставших не только антисоветчиками, но и оголтелыми антипатриотами, продающими не только недра, но саму мать-родину, её историю, её народ за презренные зеленые бумажки, дабы улучшить и без того замечательные условия своего существования. Жора с ходу отмел мои робкие возражения, дескать, я слишком интеллигентен, несовременно устроен, некоторые сомнения в том сработаемся ли мы вообще, ведь наличествовала и разница в возрасте (он был моложе на поколение, на целых 10 лет), и разница в литературной ориентации. Я всегда был инакомыслящим, полудиссидентом, многие годы пребывал под всевидящим приглядом комитетчиков, тогда как Жора был их ближайшим другом и хотя бы косвенным осведомителем. Впрочем, последнее я тогда благоразумно не высказал. Принесли водку, закуски, горячее, и под плеск обжигающей губы и горло «огненной воды» и утрамбовывание желудка отменной ресторанной пищей я быстро сдался, пообещав всенепременно попробовать, посотрудничать. Жора (вообще-то редкий случай) расплатился за стол. Мы разошлись. И буквально спустя несколько дней, ежевечерне выступая на самых разных телеканалах, Блатков стал пиарить наше будущее сотрудничество, что, не скрою, принесло мне некоторое моральное удовлетворение. Тут стоит сделать отступление в четверть века и, хотя бы эскизно, коснуться истории моего предыдущего возвышения и падения во время примерно такой же службы в газете с тем же названием, хотя и во многом отличной от нынешней наследницы и правопреемницы дотоле громкого имени. 5 Для того чтобы без ущерба перенести свои интересы в область реального, подчас обыденного, следует на время как бы отказаться от себя, забыть самого себя, как некий центр волеизъявлений. Но чаще всего для этого нет ни сил, ни воли. Судьба, словно представитель государственной почты, давно уже проштемпелевала все исходящие документы. Концы и начала накрепко завязаны, чьи-то интересы незримо пересеклись за границами личного восприятия, а жизненная неразбериха вдобавок жестко замкнула исполненный насилия круг. Замещающие представления выражаются в упоении снами-кошмарами, полусновидениями-полубредом наяву. Именно там обнажается донный рельеф последних психических глубин. Чтобы не разочароваться в жизни окончательно, остается одно: по возможности театрализовать все последующие поступки, воспринять происходящее вокруг как игру и найти сызнова свое место. Правильно оценить его, вдвинуть в центр этой игры, можно только воспринимая жизнь как всеобщую игру. Что ж, что многие составляющие, даже такие важные как любовь и искусство, становятся игрой без правил, действом, друг друга ни к чему не обязывающим, попросту говоря, фикцией. Зато не возникает и этической пропасти, а раз так – все позволено, и проблема отчуждения снята. Фиктивное восприятие может переродиться в символистское отрицание конкретной действительности и в предпочтение завуалированных под воспоминания снов. Замещение по-своему целебно, его можно использовать, как оружие, для обороны от реальности, отстаивая право на новую реальность – своих кошмарных сновидений. Ученые справедливо утверждают, что иллюзорный мир, как бы тяжки не были его условия, имеет примат превосходства и реальности над миром индивидуума, оставляющим явно неудовлетворенными его сокровенные желания. 6 Оглядываясь, ныне только пожимаю плечами: подумаешь, говна пирога. А тогда на самом деле решалась жизнь и судьба, происходило второе рождение, приходило второе дыхание, и что с того, что происходить и приходить они будут еще много-много раз и все равно будет так же больно и так же непоправимо, и каждый раз буду повторять как молитву или же заклинание: о, знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют… Вот тебе, милок, и дерьма пирога! Прожевывай не торопко и не кашляй. Переехав в Москву с Урала, я завязал с операционной деятельностью и сосредоточился на будущей литературной известности. Работал в районной поликлинике на ставку (ранее всегда на две, ибо и врачей всегда не хватало, и деньги были нужны), полставки выколачивал рецензированием. Доучивался в Литинституте. Публиковался во многих местах. После получения литературного диплома усиленно стали звать в «Комсомолку» и в «Пятницу». Выбрал вторую по многим причинам, главное ради её еженедельности, ведь работать в ежедневной газете, казалось, куда тяжелее. В «Пятнице» мне предложили три места на выбор: идеологический сектор, от которого я сразу отказался, отдел отечественных литературных публикаций и отдел братских литератур. Сегодня подобных подразделений не существует, ибо численность редакции уменьшилась раз в десять. Пообещав придти на работу, я занялся подведением итогов прежней жизни. Привел в полный порядок врачебную документацию, решил вопрос с общественной нагрузкой (Господи, что были за казенные времена! Сегодня хотя бы политинформациями никто не мучает людей по месту службы), сходил в отпуск и последний раз съездил в Сибирь в командировку от Цекамола. Наконец уволился, и на голубом глазу приперся в редакцию «Пятницы», наивно полагая, что меня всенепременно ждут эти полгода. Естественно, место в отделе литпубликаций, куда меня влекло больше всего, по закону подлости оказалось занятым и пришлось пойти в оставшийся «братский» отдел. Его руководитель и замглавного перед походом на утверждение к первому заму предупредили меня, мол, если начнет ногами топать и визжать, не надо пугаться и тем более возмущаться. «Ну, тебе и порядочки в интеллигентной среде, то бишь пятнице», - подумал я, но не прокомментировал вслух. Знаменитый о ту пору первый зам со звучным прозвищем Пэр долго изучал мое досье, хмыкнул по поводу тогдашних литературных достижений и безапелляционно резюмировал, что я не герой его романа. Затем повисла тягостная пауза, во время которой я успел внутренне укорить себя за неоправданные надежды и уже собрался восвояси, как Пэр, возможно наслаждаясь собственным всемогуществом, эффектно закончил: «Но я вас возьму». Примерно год я писал статьи за многочисленных разнонациональных писателей и академиков, а потом перешел в отдел публикаций, что, конечно же, было ошибкой. Не надо было дергаться. Тогдашние советские писатели были не только схожи как икринки, их роднили и малообразованность, и ничем не подтвержденные амбиции, и жажда вырвать вожделенную публикацию любой ценой, и ненависть к рулящим клеркам, и зависть к относительно более успешным, чье дарование вообще-то в расчет не принималось. Впрочем, и сегодняшние писарчуки мало чем отличаются от прежних. Разве что особенно жаловаться некуда: нет уже никаких ЦК, нет писательского министерства, да и вездесущий Комитет перестал заниматься пресловутыми идеологическими диверсиями, сосредоточившись на гнилой экономике, а главное – на самообеспечении, выживать-то в сегодняшнюю разруху всем непросто. Будучи прилежным читателем и обладая вполне приличной памятью, я с удивлением всматривался в знаменитых тогда авторов. Большинство было обременено таким количеством пороков и недостатков, что даже кратковременное общение с этими псевдогениями требовало полной санитарной обработки не только рукопожатной длани, но, прежде всего, души, которая истаивала словно ледышка, а точнее как обмылок в горячущей воде. Самое же противное было в том, что чем мельче были личности (которые на самом деле таковыми вообще не являлись), тем крупнее были претензии. Все эти зомби, каннибалы и вурдалаки переносили на тебя собственные пороки и страстишки и едва ли были способны понимать, что их супротивник (в силу неангаживанности, невключенности в ту или иную мафиозную группировку) если и не полностью ангел, то уж, конечно, не такой чёрт как они. Вспомнил давние события только потому, что при всей разности потенциалов эмоциональные составляющие повторились чуть ли не один в один. Да, фигуры еще мельче, количество их на шахматной доске несравнимо мало, итог же оказался вполне предсказуем и безутешен для проигравшего. Бедный-бедный Дон Кихот, вновь и вновь атакующий ветряные мельницы! Мой собрат по несчастиям, очередная разрушительная самоиллюзия, рыцарь печального образа, держать равнение на которого никак не перестану. 7 Однако вернемся снова в мир теории, вглядимся в соотношения мифа и реальности. Хотите, не хотите, но если защита от действительности и приводит к усилению интимно-личных переживаний, однако она вовсе не изгоняет реальность из круга сознания. Театрализация жизненного опыта, на которую уповаешь, приводит также к определенному отбору явлений, в той или иной степени маскирующих лицо созданной иллюзии. Только вместо одной реальности может появиться не менее пугающая другая реальность, созданная в противовес прежней действительности и ставящая индивидуума по крайней мере по его умозаключению в один из социальных центров, фиксирующих общественное внимание. Проще говоря, неприятная реальность заменяется виртуально гораздо более приятной. Личность, таким образом, устанавливает себя в определенном социальном ряду, иллюзорно соотнося свои поступки с теми или иными целями. Возможна бессознательная примерка роли либо жертвы, либо палача. Важно прислониться к той или иной идее, включиться в процесс активного действия. Ведь человек без дела – мертвец. 8 Первые дни хождения в редакцию газеты были довольно бессмысленны. Ну, получил я удостоверение корреспондента, несколько раз в неделю обретался в библиотеке, просматривая кратные 2001 году предыдущие годовые комплекты: 1931, 1941, 1951, 1961, 1971, 1981, 1991… Никаких «золотых страниц» (такое предполагалось название републикаций с моим комментарием), увы, не обнаружил. Даже известные довоенные писатели и журналисты были на одно лицо и, как положено, хватили великого и мудрого вождя. Впрочем, 60-е и 70-е действительно оказались поживее. Главный тогдашний редактор по прозвищу Биг-Мак знал что делал. Газета влекла многочисленные интеллигентов разрешенным дозированным инакомыслием, чесночными фигами в карманах, легкой бульварностью и строгим соблюдением чиновно-писательской иерархии. Каждую пятницу досужие читатели могли жизнерадостно вычитывать искомое между газетных строк и откровенно наслаждаться собственной причастностью к шестнадцатиполосному миру прекрасного. Добавьте к этому удобный шрифт, красочность (чаще почему-то голубую), множество фотографий и карикатур, и сразу станет понятна популярность «Пятницы». Подписка на нее была дефицитом, а обладание – ощутимым свидетельством причастности к своеобразному рыцарскому ордену. Походив так, вроде вольного слушателя, наверное, с месяцок, я несколько утомился и в одну из встреч с Жорой прямо выразил ощущение технического неудобства. Тут же был взят за руку и отведен в комнату-пенал с двумя столами и огромным сейфом между ними. За столом около окна восседала очкастая грустноватая девица, чем-то похожая на юную Анну Ахматову. Она была полностью погружена во взаимодействие с компьютером, то ли что-то набирая, то ли считывая из Интернета. Мне был предоставлен свободный изрядно запыленный стол, где сиротливо желтел старомодный телефонный аппарат, и продавленное кресло, которое я немедленно сменил на жесткий канцелярский стул. С очистки рабочего места и началось для меня постепенное обживание очередного кабинета и инерционное втягивание в изрядно подзабытую роль редакционной шестеренки. Незамедлительно выяснилось, что девушка Лина (её полное имя звучало чуть ли не старообрядчески: Ангелина, Ангелина Карловна, она происходила из казахстанских немцев) работает всего несколькими днями больше меня. Пару лет назад она окончила Литинститут по жанру прозы, успела поработать в «Независьке» и «Савраске», а сюда её пристроил Жорин приятель Мансур Латыпов, руководитель литинститутского семинара, неукротимый поэт-песенник и тоже давний мой знакомец. Оказалось, что я, не будучи лично знаком, еще годом ранее отобрал два её рассказа для молодёжной антологии, которая не издана и посейчас. Оба мы в то время были вполне автономны, то есть подчинялись только Браткову, хотя были расписаны по разным отделам: я оказался приписан к отделу культуры, а Лина – к отделу политики. И денег нам положили поровну: полторы тысячи рублей официальной, белой зарплаты и сто «баксов», на тот момент, впрочем, как и сегодня несколько менее трех тысяч «в конверте». Газета, как и большинство отечественных производств, старательно уклонялась от непосильного бремени налогов. 9 Именно такой прорыв личных фантазий в ткань действительности может встряхнуть залежалый пошедший трупными пятнами материал предполагаемого романа. К тому же многогранность форм становления «эго» в миру, уверен, совершенно не исчерпывается мотивами покрывания окружающей реальности данностью своей фантазии. В процессе утверждения своего «я» личность противопоставляет действительности иллюзию не только в виде факта непререкаемой силы для себя, но, прежде всего, в виде общезначимого явления, долженствующего в конечном итоге изменить отношения между действительностью для себя и действительностью для всех. Для внимательного зрителя сквозь это фантазийное покрывало обязательно будут прорываться отдельные нити, указывающие путь к истокам подлинных эмоций. Главным образом эти нити и являются ведущими мотивами всевозможных сновидений и детских воспоминаний. Однако, как говорится, ночь еще не наступила, и сова Минервы пока еще слепа. Отступим и мы из области теоретизирования в практическую жизнь действенного разума. 10 Чем больше и чаще я говорю о газете в прошедшем времени, тем разрушительнее и прилипчее она ведёт себя по отношению ко мне. Можно подумать, что я не могу без нее существовать. Конечно же, могу. И вообще я всё это уже проходил четверть века тому назад. Весь вчерашний вечер и сегодняшнее утро читал роман «Меня убил скотина Пелл» А. Гладилина. Довольно занудное произведение, при всех искусно переложенных событиях миновавшего времени, забавных псевдонимах, впрочем, легко отгадываемых. Сама жизнь давно отменила все политические и идеологические коллизии, оставив разве что материальные (денежные) проблемы и чувства, от них производные. И еще одно верно подмечено: уволенный журналист теряет не только (и не столько) место, сколько трибуну. А что до потери так называемой светской суеты, всех этих презентаций, халявных пьянок и обжорства, то гори они все огнем, летите к едрене-фене. Сегодня всё утро валялся в постели. Слаб-таки после ОРЗ и бронхита. Еле-еле выбрался в дружеский дом-клуб на творческий вечер некоего Леонарда Индикоплова. Еще год назад шевельнулось в душе раздраженное непонимание, как директор малоизвестного издательства осмелился выдать на-гора первый том размашистой серии «Литературные кумиры XX века», открыв его именно собственным рассказом и не опубликовав произведения Нагибина, Маканина и Аксёнова, не поминая еще ряд приличных писателей. Забавно и отчасти противно было, что среди авторов «шедевров» был и главный редактор и некоторые однокурсники директора, а составителем его жена, укрывшаяся под псевдонимом. Валили всё на желание покойного академика Чихачева. Жора Братков не дал мне развернуться и заклеймить книжку в «Пятнице». Ему была обещана публикация повести в одном из последующих томов. Скрежетнув зубами, я перетерпел, ограничившись несколькими недоуменными строками. Хотя и на первой полосе, где более трех лет вёл колонку без подписи. На годовой давности презентацию книги, которую тогда патронировал весьма влиятельный человек, естественно не пошел. И вот расплата – был вынужден отметиться сегодня. Во-первых, по соседству, прямо в метро, встретился с приятелем, дабы завершить одну тягомотину, чреватую для меня в случае неисполнения немалыми убытками. Во-вторых, мне назначил встречу прямо в доме-клубе один из его руководителей, обещавший какую-то вероятную поддержку. В-третьих, надвигавшийся как цунами юбилей этот клуб планировал отметить тем же самым вечером, причем по собственной инициативе. В общем, повязали меня, обкрутили. Вечер прошел преотвратно. Этот писатель-директор, кстати, однокурсник по Литинституту моего коллеги по редакции Паши Завхозова, который уже по редакционному заданию тоже отметился на вечере, оказался тот еще фрукт. Он блаженствовал: надувал щеки, оттопыривал верхнюю губу, залихватски откидывал высветленную прядь волос со лба, подмигивал кому-то из знакомых левым глазом. Словом, получал полный кайф от звучания своей белиберды. Правды ради, белиберда была не совсем бездарной. Пьеска напомнила Вампилова, проза – раннего Шолохова, только стихи были совсем уж никакими. Зато достаточно известный композитор спел романс на слова Индикоплова, рассказав, как тот несколько лет добивался его внимания. И еще ради истины: Леонард пострадал в годы застоя, его исключили из Литинститута, выслали на поселение под надзор тогда всемогущего КГБ. Но уже через год академик Сахаров вызволил его из ссылки. Что ж, он выгодно женился на дочери директора моторостроительного завода на Украине, которая до того активно прошла Крым, Рим и всевозможные попутные трубы. Кстати, забыл сообщить, родом Индикоплов был из широкоизвестной Жмеринки и помимо Гоголя чрезвычайно обожал Шолом-Алейхема. Еще через несколько лет супруга стала владелицей сети ресторанов, а мужу в качестве игрушки подарила издательство. Подогнала заказы на издания от губернаторов и администрации президента, издала все его стихи, сказки и пьесы. Как говорится, чем бы дитя не тешилось. Леонарда надо было беречь. После высылки он изрядно попивал, а после принятия небезрезультатно атаковал слабый пол, что его официальной спутнице жизни совсем не нравилось. Как-то чересчур, наверное, сейчас я дал воли желчным протокам, и оттого, видимо, изложение моё стало горчить несоразмерной и настойчивой прилипчивостью. Пора бы привыкнуть к тому, что черная и белые жизненные полосы неразрывно следуют друг за другом, только вот ширина их бывает несоразмерной. 11 Одним из самых характерных проявлений бесконечного процесса становления «эго» в миру становится то, что любая личность может разрядить свою активность (заложенную порой только в виде потенции) только тогда, когда внешний опыт она сблизит с интимно-личным, к тому же соединив их на пути возвеличивания себя любимой, выдвижения именно своей конкретности на передний план. Конечно, на этом пути возникают разного рода необычайные вариации, зависящие и от наследственных генов, и от всей совокупности окружавших и продолжающих окружать данное лицо условий обстановки. Одновременно в механике всего процесса можно проследить две антагонистические силы, как-то: тормозящая, связанная с влечением удержать и обладать, и высвобождающая, связанная с влечением к творчеству и организации. Затем, высвобождая свою активность, социально-ориентированная особь на этом же пути обнажит и те сексуальные корни, которые являются для нее обязательной биологической установкой. И в зависимости от мощности сексуального напряжения возникает и задача полного или неполного переноса в социальность и конкретную действительность. Подведем предварительные итоги. Социальное действие постулируется личностью, прежде всего, как акция перенесения и воплощения. Из развивающегося процесса возвеличивания отходит влечение, вносящее в эмоционально-возбуждающую эротическую напряженность сублимированную ли, растрачиваемую ли по высвобождению libido. Впрочем, для анализа это безразлично. Главное: данной особью в обстановке обнажения общественной механики, безбытовости и неограниченности углов действительности, конструируется опыт, в основе своей содержащий конфликт и возможность травматизирующего его влияния. Чтобы избегнуть его, необходимы сознательные усилия, перевод в осознанное русло ядра влечений, отвлечения от самого себя, хотя бы на время. Это последнее не всегда удается, ибо бессознательное и неистребляемое в человеке – создание перед собой фикций и иллюзий – превосходит порою сознательное усилие по силе своего напряжения. 12 Отдел культуры газетной редакции располагался в трёх комнатенках шестого этажа семиэтажного здания. Парадокс в том, что когда-то, а именно четверть века назад, я уже сиживал после переезда с Многоцветного бульвара, где до Олимпиады обреталась достославная «Пятница». Только прежняя широта и размашистость газетных владений, точно также как и её тираж, сузились до чрезвычайности. Так именно в том же кабинете, где когда-то сиживал я буднично на пару с коллегой, разместился главред, а в комнатке прежнего моего начальника, многолетнего и незаменимого члена редколлегии Даниила Чвания были сооружены невеликие апартаменты для укромного принятия избранных (то-то примерно с полгода поквасил я там с Жориком и его замами Валерьяном Скучаевым и Васяткой Тюбетейкиным). Тупым завершением служебного помещения служила пеналообразная душевая с унитазом и биде. А что, вполне аристократический набор! Особенно, если учесть, что настоящими владельцами здания давно были всемогущие акционеры, особенно один из них, известный лишь в медийных кругах олигарх. Здание вместе с сотрудниками продал в годы разгула ельцинской демократии уже забытому банку, скончавшемуся после пресловутого дефолта, чрезвычайно шустрый очередной главред «Пятницы» Лаврентий Мокрецов, предварительно акционировав редакционное имущество. Немалую часть хозяйства, расположенную на Многоцветном бульваре, основательно прибрал к рукам тогдашний генеральный директор Валерий Краснопресненский. На момент прихода немаловажный для влияния на читателей отдел культуры, в который слили несколько отделов прежней газеты, возглавлял весьма писучий критик Семен Сахалинский, под началом которого кучковались его друганы еще с литинститутских времен Паша Завхозов и Гоша Лаврецов. К ним примыкала нештатная поэтесса Маша Зайкина, сочинявшая слезливые репортажи со всевозможных презентаций и фестивалей. Прежняя владычица отдела Белла Алтынина перешла в дальний круг обозревателей, выразив тем самым духовный протест против прихода Жоры Браткова. Вот в такой непростой коллектив и влился аз грешный, чтобы подпереть (возможно, только по собственному представлению) недоразвитое крыло этого летучего издания. Тут впору сызнова оглянуться на свои начальные журналистские шаги. Собственно литературные мои достижения сейчас оставим за кадром, ибо, к примеру, стихи в наше время почти никого не интересуют, а люди сведущие все равно поставят меня совершенно не на то место, где, возможно самообманываясь, размещаю себя я, Михаил Мятлев, прямой потомок древнего дворянского рода и постоянный изгой, что при советской власти, что при кланово-племенной. Еще проживая в далекой Сибири и учась в первом институте, сподобился я печатной благодати и немало сил и времени отдал сочинению газетно-журнальных рецензий и радиотелесценариев. Платили скудно, но регулярно. Главное – не переставали поступать заказы. Ведь большинство литераторов умели работать только внутри узко-выбранного жанра, а профессиональные журналисты тоже предпочитали концентрировать свои усилия на одной-двух глобальных проблемах. Так что такому новоиспеченному дилетанту вроде меня было, где развернуться. Довольно скоро различные мои опусы стали публиковать столичные издания, что еще более затруднило мне жизненный быт, и при первой возможности я слинял в стольный град, надеясь не без основания на удачу. Последняя, сразу признаюсь, меня не очень-то баловала. Оставалось утешаться тем, что уж высокое предназначение, звуки неба, никогда не изменят и обеспечат внимание современников, а то и, что греха таить, отдаленных потомков. Потому-то и переносил я стоически всякого рода бытовые неприятности и столкновения с непосредственным или бери выше начальством. Признаюсь сразу и в такой очевидности, как многочисленные враги и враженята. Такой товар, действительно, на базаре житейской суеты покупается по крайне низкой цене, а отзывается чрезвычайно дорого. Многажды пришлось изведать горчащую медоточивость откровенной клеветы, неоправданной озлобленности, тайных подкопов и разветвленных интриг, всех тех материй, с которыми не умел, да, в общем, и не хотел бороться: грязью играть, лишь руки марать. Вспомнилось, как однажды в давнишней областной газетке «Молодая гвардия» тогдашний заведующий (завидующий!?) отделом культуры, пока его не сменили, безо всяких разъяснений целый год отказывал мне в публикациях. А через несколько лет выяснилось, что некий канувший во мгле времен гнилозубый и худосочный сценарист, естественно на дух не переносивший белозубого сангвиника, каковым я тогда выглядел, сочинил якобы от моего имени (на деле анонимную) сатирическую стихотворную реплику в адрес газеты. Стиль мой воссоздан был вполне похоже, хотя явного повода вроде и не было. Ну, не напечатали тогдашнюю мою поэмку, которую лет через пятнадцать соизволил обнародовать сам «Новый мир», да ведь в провинции тогда всё едва проходило. Свобода и равенство (хотя бы на словах) могли осуществляться только в столице. Пасквилянт случайно проговорился во время какой-то дружеской попойки, осушив изрядное число бокалов с кислым сухим вином. Я даже не дал ему в наглую морду, время-то уже прошло. О чем сейчас сожалею. Для справедливости упомяну здесь, что в газету вновь (после неизжитых прежних обид) привело меня не столько желание удружить Браткову или же жажда заработка (вполне эфемерного, как я вскоре и до конца убедился), сколько понимание необходимости чистки псевдолиберальных конюшен. Те же самые видные журналюги и литераторы советского времени, проделав лихие идеологические кульбиты, стали пропагандировать якобы капиталистические достижения и перспективы еще с большей энергичностью, нежели ранее коммунистические блага и идеалы. Стоило попытаться им противостоять. К тому же, если прежде сверху всячески поощрялись всевозможные агитки (и примитивные, и изощренные), то сейчас высокопоставленный агитпроп усердно проливал штатовскую зелень на беспомощно-вялые лозунги новейшего обществоведения. Вот и подумалось мне, совершеннейшему простофиле, что смогу своей честной и выстраданной экспертизой противостоять напору перестроившихся бездарностей и графоманов. Забегая вперед, признаюсь: не преуспел, увы, увы. 13 Попытка придать социологическую значимость приведенным выше ситуациям, взятым в разрезе изучения психопатологии общественного быта и еще конкретнее психофизиологии главного героя повествования, некоего самовлюбленного Жоры Браткова, была бы, думается, неполной, если бы автор не мог опираться на уже апробированные факты литературно-общественного характера, на достижения предшественников. Все мы, сегодняшние сочинители, карлики, стоящие на плечах гигантов. Зато тень, отбрасываемая нами, зловеща и грозна. Кажется вполне уместным осложнить проблему реализации уже известного мифа (мифов) анализом некоторых литературных мотивов, оставивших известный след в сознании нескольких ушедших и уходящих поколений. Пускай вопрос о границах применения психоанализа уже не к развитию болезни невротика, а к литературно-общественному явлению достаточно спорен. Все равно схожесть в парадоксальном своем выражении равна полярности: интроекция невротика, конечно, схожа по путям и истокам своего выражения с проекцией вовне писательских произведений. Хотя нельзя ни на мгновение забывать, что у искусства «глаголом жечь сердца людей» есть основательным фундамент и предпосылки, относящиеся к моменту научения, знания и мастерства. Как бы ни посредствен был литератор, все же нельзя не отметить, что «пером сердитый водит ум». Следовательно, мотивы, исходящие из системы сознания «эго» должны обязательно быть учтены. Горящий восторгом творчества сочинитель, конечно, не демиург, не теург и маг, а всего-навсего дитя эпохи и раб своих влечений. Обычно сексуальный момент в его творчестве настолько трансформирован, а символика настолько запутана, что пройти без вспомогательных средств по лабиринтам «эго» творящей особи невозможно. Клубком Ариадны, наверное, может стать психоанализ. Чтобы как современный Тезей добраться до Минотавра, помимо прочно закрепленной нити нужен еще и обоюдоострый меч социального анализа. Пути пересечения интимно-личного «я» с общественно-бытовым ареалом далеко не истоптаны, и стоит приложить усилие, чтобы отыскать достойную точку приложения собственных сил. 14 Странная штуковина – свобода. Главное, ее, полной, не бывает. Помимо решения бытовых проблем приходится решать еще множество других, возникающих по ходу жизни. И очередной день это подтвердил. С утра пришлось переться в метро «Текстильщики», где в культурном центре АЗЛК «Москвич» объявили писательскую сходку, точнее, общее собрание, посвященное 50-летию организации и 60-летию со дня Победы в Великой Отечественной войне. Страна все больше сползала в патриотико-велеречивую яму дежурно-лозунговой фразеологии. А что делать? Война велась на территории государства поболее десяти лет. Властные структуры, равно как и любые физические лица, занимались в первую очередь самообеспечением. Приехав и зарегистрировавшись, с ужасом всматривался в лица существ, составивших тысячную толпу, клубившуюся в небольшом предбаннике зрительного зала центра культуры. Содрогания и шевеления этой массы в очередной раз напомнили мне отвратительно-шуршащее состояние внутри стеклянной банки, наполненной опарышами или «бубями» (так именовались на профжаргоне рыболовов хоботково-структурированные энергичные, постоянно перемещающиеся в поисках пищи личинки крупных «мясных» (навозных или чаще говённых) мух, на которые и шел основной клев глубинных лещей, обретавшихся в лоне Камского моря, ловле которых отдал я немало времени и сил в свои детские и юношеские годы). Настоящих писателей было с гулькин нос, от силы десяток-другой. За последние годы в союз были приняты многие сотни графоманов, разбавленные единицами «давалочек» (так однажды охарактеризовал Павел Антокольский некую шуструю дамочку, члена множества редколлегий различных изданий в благословенное советское время). Посмотрел я чуть позже на любовницу писначальника, рыжеволосую довольно высокую и упитанную аспирантку, моложе своего избранника на 42 (!) года. Впрочем, чего удивляться, по слухам он приобрел для нее квартиру, а недвижимость в столице вполне стоит самого широкого разведения девичьих коленок. Микровстречи и микроразговоры с инженерами человеческих душ не дали пищи ни сердцу, ни уму. Кое-кто интересовался причинами моего ухода, а на самом деле руководствовался небескорыстными собственными интересами. Ко всему прочему, я позабыл деньги в кармане другого пиджака и был вынужден ретироваться домой, дабы пообедать, сорганизоваться и сызнова направиться в центр. В книжном магазине «Букбери» был объявлен вечер издательства «Ультра-культура». Меня пригласил на нее новоявленный знакомец, вполне перспективный прозаик Сергей Стручков. Несмотря на кажущуюся молодость, он успел поиздаваться в России и еще более – за рубежом. Вообще, молодым сегодня не только везде дорога, их чуть ли не отлавливают для поддержки и подкормки. В маленьком зальчике собрались довольно потерханные мужички, изрядную часть которых составляли авторы издательства, были и молодые, правда, совершенно неавантажные девушки. Эдакая смесь панков и анархистов. Открылся и закрылся вечер выступлениями рок-музыкантов с капээрэфским акцентом, игравшим этномузыку на экзотических инструментах. Поэты читали матерные стихи, мой знакомец артистически исполнил фрагмент своего последнего романа. Я погулял по зальчикам магазина, поудивлялся безумно высоким ценам книг (позже мне разъяснили, что в магазине стопроцентная наценка, уверен, что порой и двухсотпроцентная), рассчитанная «на дурачка». После вечера прошелся с ребятами до метро, внутри все (четверо) дружно поругали внутреннюю и внешнюю политику отчизны, повиноватили кое в чем евреев и разошлись до будущих встреч. Приехав домой, допил водку, посмотрел телевизор, поиграл в компьютерные карты и шахматы и чуть-чуть отоспался (две ночи до того спал по четыре часа). Вот она, жизнь современного безработного литератора и журналиста. О знал бы я, что так бывает, когда пускался на дебют! Когда тоска не убывает, а дома кончился «Салют». Когда ты пьешь стаканом водку, давно без галстука, босой, и вилкой тыкаешь селедку, перемежая колбасой. Когда стихам душа не рада, когда противен анекдот и распоследняя отрада – с копченым салом бутерброд. Ночью пару часов продребездел с телефонным приятелем, писателем Уральцевым. Вот неунывающий оптимист: неизвестно когда пишет, неизвестно на что живет, но всегда подтянут и деловит, а его интервью еженедельно мелькают на страницах самых популярных газет. И редкий гуманист: сочувствует мне по любому поводу и чисто конкретно держит мазу в разговорах с коллегами, на что никто другой не способен. Порассуждал с ним о причине ухода из жизни 56-летней поэтессы, вполне благополучной в творческой жизни и, скорее всего, не ахти в личной (а чего ждать, не только давно несвежая, но и сызмала страхолюдина). Никто не знает своего конца. Сон был некрепок и прерывист, словно подгнивший рыболовный невод. Удалось сберечь только воспоминание о плотах, по которым долго и бесцельно перебегал не то с берега к заветному водному «окошку», где на глубине паслись подкормленные заранее лещи, либо совершенно наоборот. Проснулся от настойчивой погудки будильника и немедленно нырнул в мясорубный тоннель нового дня. 15 Что ж, конечно, вовсе не случайна эта тяга к водной глади: персонаж хочет смыть в водах Леты бесконечные наваждения нынешней цивилизации. Он стремится «выйти нагим на берег», на другой берег. Ему давно тягостны, как досадное бремя, как слишком тяжелая, слишком душная одежда, все умственные достояния человечества, все накопленное веками и закрепленное искусством богатство гуманитарных постижений, знаний и ценностей. Важно, чтобы за символикой построения художественных образов не терялась символика непосредственных ощущений! Кроме того, влечение к обнажению символизирует глубинное убеждение, что «личность вместилище подлинной реальности». Эмоция, откладываясь в сознании, вновь ныряет в подсознательное, чтобы, трансформируясь, примерить разноцветные одеяния слова-образа. Истоки влечения к обнажению в понижении значимости, прежде всего, собственной личности, замыкание ее в себе. Что и понятно: когда говорят пушки, музы молчат, а сторожам при музах остается записаться на биржу труда. Хотя не все то, что доступно персонажам, гоже для авторов. 16 Врабатывание и внедрение мое в редакционный конвейер происходили постепенно. Главный появлялся на службе дважды в неделю, я подстроился под него: понедельник и среда, изредка прихватывая четверг. Написал что-то в очередную высосанную из пальца дискуссию, принес тексты от своих знакомых. Вообще-то я был накоротке с большинством теперешних «классиков» еще с давних «советских» времен. Хорошая память профессионала и кое-какие навыки постепенно поставили меня в центр газетного производства. Жора особенно своими планами не делился, но его первоначальное желание сделать газету снова рупором литературного сообщества и повысить раскупаемость издания пришлись мне по душе. Мифические хозяева газеты (акционеры) были высоко и далеко. Конечно, я приметил пугливый блеск Жориных очей, чуть только речь заходила о начальственных директивах. С мокрыми штанишками он сидел порой у телефонного аппарата, ожидая вызова на ковер. Сам он признавался, что когда слышит в трубке голос Саблина, то непроизвольно встает и вытягивается по струнке. Что ж, старая комсомольская школа не выветривается. Постепенно пришлось заняться литературными публикациями, что совершенно не интересовало меня. Сыт был по горло общением с коллегами еще в первый свой приход. Писатели ведь как испорченные дети: льстят, что-то обещают, влезают без мыла, а получив желанное в лучшем случае исчезают с горизонта, стараются какое-то время не попадаться на глаза, а потом все повторяется по новой. Стоит заметить, что качество сочиняемой продукции довольно заметно снизилось. Сами творцы постарели, съежились. Отсутствие достойной денежной подпитки сказалось и на внешнем, и на внутреннем облике сочинителей «нетленок». Слава Богу, поменьше оказалось и графоманов, и просто желающих полакомиться литературным пирогом. Есть-есть саморегуляция в обществе. Одно пока плохо: специально выталкиваются профессионалы из всех областей. Куда удобней руководить несмышленышами, к тому же в мутной водице легче ловить вожделенную рыбку. Постепенно Жора, что называется, оперился. Он, до того никогда не руководивший большим коллективом (пусть и сдувшимся раз в десять), стал привольно чувствовать себя на планерках и устраивать разгоны даже матерым журналистам. Газетные страницы стал выгодно заполнять материалами нужных людей. Да и взаиморасчеты с партнерами по другим видам творческого бизнеса нашли свое обеспечение. Тем более что хозяева не особенно вглядывались в эту игру. Им был необходим постоянный рост тиража и в будущем отчисление дивидендов. Первое более-менее удавалось, денежная же отдача никак не вытанцовывалась. Вообще-то газета довольно дорогая игрушка. Конечно, для хозяев она хороша как инструмент в политических разборках, но как только проходят (раз в четыре года) всевозможные выборы, она становится не нужна. А на самообеспечении, если только нет основательной желтизны, изданию не выжить. Тут все взаимосвязано: тираж и приток рекламы. Опять же государственные налоги довольно тяжкое бремя. Официально сотрудникам платили в газете совершенные копейки. Основным было получаемое «в конверте». Лично мне первая прибавка отслюнилась только через полгода. Потом на протяжении нескольких месяцев «конверт» потяжелел до пятисот «баксов», но тут как раз наступила очередная «великая депрессия» в масштабах одной-единственной организации. Денег не выдавали аж полгода. Как-то поддерживал гонорар, но, во-первых, он был мал («полоса» стоила 2000 рублей, сейчас, кажется, 3000), во-вторых, пойди пропечатайся. За место на «полосе» если и не надо было драться, то уж должна была быть внутренняя необходимость и логика появления материала в газете. Жора и тут был начеку. Ни одна книга не могла быть отрецензирована без его ведома, ни одна миниинформация не шла без его санкции, что тут говорить о статьях. Ему, приученному сыздавна к взаиморазменам, не могло и в голову придти бескорыстная подоплека сочинительства. Тем паче сегодня, когда немалая часть публикаций шла на рекламной основе, и многие состоятельные графоманы легко отдавали по пять-десять «штук» гринов. А что жаться, если столько же легко деньги к ним приходили. 17 Всегда интересна практическая пружина, двигающая тем или иным автором. Чаще всего это страстное, неистребимейшее и вполне законнейшее, как законен инстинкт самосохранения, желание на равных войти в колею, идущую параллельно жизни, стать благопристойным и вполне благородным соглядатаем, прозревать бури и дали, обрести, наконец, свою значимость не только в Переделкинском доме творчества или Центральном доме литераторов, что достаточно банально, но и в социальном статусе основательного налогоплательщика, что куда как самокритично. Как образно написал о том же чародей русского стиха с самой простой русской фамилией: все живое хочет не только самосохранения, но и самораскрытия, всем существом зная, что последнее есть самоистощение, саморазрушение, смерть – и, быть может, вечная память. Между мыслью-ощущением и ее словесным выражением может располагаться порой дистанция огромного размера. Семантика и символика же способны соединиться в эмоционально заряженную формулу, вобравшую концентрированно мотивы заклинания; мотивы, свойственные и невротику в процессах, приводимых к наложению табу. Фрейд писал в «Поэте и фантазии»: «писатель приводит нас в такое состояние, когда мы можем тут же получать удовольствие от собственных фантазий, не испытывая ни стыда, ни упреков за них». Продолжим его: и сам писатель в процессе творчества освобождает себя путем ввода себя в круг преднаслаждения от стыда и упреков собственной цензуры за свои фантазии и игру. Не об этой ли вожделенной тайной свободе и писал Александр Блок в стихотворении «Пушкинскому дому»? 18 Газета уже довольно давно по нынешним меркам (лет 8-10) была частной. Подлинных хозяев никто в глаза не видел. Где-то чуть ли не заоблачно высоко обитал главный держатель акций, в основном проживающий в Канаде и занятый обувным производством. Его первый заместитель с жесткой властной фамилией Саблин дислоцировался поближе. У него был основной офис в особняке на Полянке и пол-этажа в газетном здании. Управление производилось негласно. Главному редактору делался очередной втык, который старательно усиливался и распределялся в зависимости от настроения далее. Редко тет-а-тет, чаще на планерках. Любопытно, что сначала на планерки, прихорашиваясь, особенно дамы, приходило великое множество народу. По мере усиления истеричного состояния главного собираться стали только руководители отделов. Последних было семеро. Семеро смелых. Великолепная семерка. Многие годы возглавлял самый большой из отделов, называвшийся «Семья» старейший работник редакции, пришедший в нее еще в пору моего первого пребывания, кажется, узбек по национальности Рифкат Малетдинов. Он уже четверть века занимался проблемами брачных союзов, детским воспитанием и переменами, связанными с изменением общественного дискурса. Многое ему довелось испытать на собственном примере. Он пять или шесть раз разводился, был многодетным отцом и автором изрядного количества публицистических книг на тему разнообразного секса. Следующий по значимости отдел именовался «Стратегия». Руководил им молодой весьма импозантный человек, уроженец Ростова-на-Дону Станислав Фесенко, большой специалист в банковской и биржевой политике. Он еще в студенческом возрасте прошел многие ступени данного ремесла и сейчас уже теоретически изучал возможные точки приложения сил, вводя читателей за кулисы высокодоходного менеджмента. Задачи и состав следующего подразделения, отдела культуры, были рассмотрены выше. Добавлю, что он был наиболее востребован главредом для проведения вожделенных экспериментов. Его постоянно то укрупняли, сливая с другими отделами, то разукрупняли, переводя сотрудников на другие, более важные участки. Кстати, не прошло и пары месяцев, как Семен Сахалинский уступил свое место заведующего Анатолию Локоткову, сыну известного кинокритика времен хрущевской «оттепели». Привлекательность Локоткова состояла в том, что сам он ничего не писал, умел только культурно «бухать» и не попадаться на этом начальству, к тому же отец его оставался весьма влиятельной фигурой, став в годы перестройки вице-президентом одного серьезного агропромышленного банка. Остальные отделы насчитывали в своем составе чаще всего только одного-двух человек и занимались скрупулезным исследованием различных общественно-структурированных сфер: спорта, торговли, конфессий. Немаловажным, наконец, считался отдел юмора, в котором в поте лица трудились аж пятеро человек. Кто-то из них готовил очередную «десятку» анекдотов, кто-то – юморески, не оставались без присмотра жанры обязательного фельетона и дайджест зарубежной юмористической прессы. Все-таки «Пятница» предназначалась преимущественно для воскресного чтения и была обильно отмечена родимыми пятнами развлекухи. Каждый всенепременно сотрудник привлекался к общему энтузиастическому заполнению родимых страниц. Тем более что зарплата была невысокой, и гонорар хотя бы отчасти искупал этот недостаток. Аз грешный тоже попытался, было, застолбить за собой републикации отечественных сатириков начала прошлого века и возможно преуспел бы в своем начинании, если бы не постоянная конкуренция со стороны Паши Завхозова и Гоши Лаврецова, основательно окопавшихся на данном фронте. «Сатирикон», «Ёж» и «Чиж» ими были постранично ксерокопированы и воспроизводились в газете с ужасающей монотонностью. Паша Завхозов вел к тому же рубрику «Интернет-кафе», куда регулярно поставлял комбинированную из виртуальной дребедени, впрочем, вполне съедобную стряпню. Его заранее извиняла необходимость содержать многочисленное потомство от нескольких предыдущих распавшихся браков и отца-инвалида, оставшегося в Петербурге на Васильевском острове, где, собственно, возник и возмужал талант разностороннего газетчика. К тому же Паша, разведясь то ли с седьмой, то ли с восьмой супружницей, уже несколько лет дневал и ночевал в том же рабочем кабинете, где собирались все мы совместно или поочередно пять рабочих дней. Лично я помог ему тем, что приглядел и на пару с ним же приволок в кабинет холодильник и телевизор, выброшенные за ненадобностью кем-то из субарендаторов, довольно часто менявшихся на нашем горизонте. Отвлекаясь от служебной канвы, замечу, что обитатели редакционного шестого этажа и таковые же на третьем, где располагались вспомогательные технические службы (там проводилась корректура и верстка газетных полос, а также фотографы и художники), нередко напоминали мне прирученных птиц и прочих зверушек, заключенных в узилища-клетки для максимального удовольствия потенциальных зрителей (то бишь читателей). Если будет возможность, я еще постараюсь передать кое-какие подробности нашего зоопаркового житья-бытья. 19 Стоит, наверное, признаться, что, в общем-то, не страдая бессонницей, спал я всегда очень мало. Почти как легендарный Наполеон: четыре-пять часов в сутки. Причем в юности мог не спать подряд аж двое-трое суток. Правда, потом отсыпался по-богатырски – часов пятнадцать. А вот поразительные сны видел регулярно, с определенной периодичностью, как бы киносериями. По молодости мог себе даже заказывать определенную тематику. Последнее время мне почему-то снится жаркая безводная саванна со львами, гепардами и шакалами. И еще один мучительный постоянный сон, словно вычитанный у графа Лотреамона, про поразительного паука. Паук, отчасти похожий на Жору Браткова, начальственно сидит во главе стола, как бы проводя очередное производственное совещание. Он совершенно красный, словно вареная королевская креветка или гигантский рак. Крохотные выпуклые глазки его, сведенные близко-близко, ловят возможную жертву в перекрестье прицела. Модная якобы трехдневная щетина колышется, словно митохондрии или же дополнительные микрощупальца, помогая неутомимому многочленному дельтапланеристу ориентироваться в постоянно расширяющемся пространстве. Продолжением страховочных парашютных строп выглядит хорошо вытканная паутина. Клейкие нити толщиной с крепкую веревку помогали удерживать жертву, только сильней запутывающуюся в палаческих постромках. Паучище этот – перенасыщено красный не столько из-за своего комсомольского прошлого, сколько из-за почти нескрываемых вампирских наклонностей. При каждой новой встрече сразу чувствуется, что он моментально хотел бы крепко сжать мое беззащитно открытое горло передними лапами, и, отлажено прикусив яремную вену, продолжать высасывать кровь с вожделением литр за литром. Эдакий мускулисто-ампирный паук-вампир, явно гордящийся тем, что ярём он барщины старинной оброком легким заменил. Космический засланец, возникший хотя бы только для того, чтоб раб судьбу благословил. Видимо, когда-то я напрасно позволил ему безнаказанно приблизиться, не успел уничтожить это мерзкое животное (замечу: паук никоим образом не насекомое, как считают недообразованные обыватели), и вот как следствие, увы, непростительной ошибки ночь за ночью с той поры он осатанело пьет из меня самый ослепительный цвет жизни. Как-то я попытался пристыдить его, сказав, что пора и честь знать, что могу и не выжить, тем паче, что семья на плечах. Он сразу же самодовольно процедил, мол, что-то я не выгляжу обездоленным и голодающим, а вполне преуспеваю. Того гляди, скоро многотомное собрание сочинение выйдет. Позавидовал, стервец! Что ж, у Прометея был орел, терзающий печень, а у меня матерый паучище, пытающийся добраться если не до головного, то уж точно до костного мозга. Ох, и прожора же эта крайне энергичная членистолапая тварь! Слыхивал я, что был он в свое время даже принят в члены знаменитого Слизне-клуба, как относительно непревзойденный уникум, однако вскоре его же сотоварищи пытались исключить его оттуда то ли за неуплату членских взносов, то ли за вероломное покусительство на самое-рассамое начальственное кресло. Впрочем, мне, безусловно, наплевать на его высокогуманитарные проблемы, гораздо более меня беспокоит то, что он – вполне в духе нашего переменчивого времени – могучий и непредсказуемый оборотень. Откровенный и оборотистый паразит, умеющий по желанию или наущению дьявольских сил, перевоплощаться в не менее жуткие существа. Так однажды рано утром я, недопроснувшийся, застал его в галлюциногенном обличье гигантской лобковой вши. Еще не успевший испить эритроцитного лакомства, был он неимоверно бледен, даже мертвенно бел, как-то чересчур однообразно трясясь в предвкушении жизненно необходимого физиологического процесса переваривания человеческой крови. Даже не поздоровавшись, он начал мне жаловаться на действия бесцеремонных высокопоставленных управленцев, высосавших из него все жизненные соки. Вот ведь какое, совершенно не эфемерное, а вполне матерое чудище, достойное разве что церковной анафемы, суетится в моем нескончаемом сновидении, словно в виртуальном коконе, пощелкивая могучими жвалами, потрескивая хитиновыми сочленениями, зацепляясь многочисленными крючочками широко расставленных лап за изрядно оцарапанный эпидермис, пострадавший в процессе излюбленной им процедуры. И как справиться с кровососом ума не приложу. А ведь еще совсем недавно он дружелюбно заглядывал ко мне в глаза, шуршал страницами моих рукописей, иногда изрекая высокопарные похвалы, дружески постукивал по плечу, и подливал тот или иной алкоголь, каждый раз обязательно чокаясь и с пафосом произнося тосты за мое бесценное здоровье. Неужели и через эти испытания совершается Божий промысел, ведущий постепенно на самый верх литературного Олимпа? Не продолжаю далее, дабы не сбить читателя с толку и не увести в сторону от вполне заслуженного авторского ауто-да-фе. Еще один из моих учителей не уставал повторять, мол, строчки с кровью убивают; нахлынут горлом и убьют. Действительно, только пурпурный подбой одеяния как раз и вносит долгожданный аккорд в музыку будней. Классик не зря настаивал, что дело прочно, когда под ним струится кровь. И еще не раз промелькнут в помраченном сознании морды кровных врагов не только моих, но всего рода человеческого, ошарашивая то гомосексуальным прикусом расшатанных челюстей престарелого педофила, то недвусмысленными позами его щупловатых партнеров-отроков, то наигранной пресной миной квасноватого либерала, то поросячьим хрюканьем кретинизированного демперевертыша. Странная полувоенная литературная форма моя, постмодернистски ориентированный романизированный камуфляж, свято верую, откроет рано или поздно смысл моего вынужденного откровения, ибо, готов повториться: только литература и есть мое кровное дело, а что до желчных инвектив и колких сравнений, то, клянусь, никогда ни на кого не нападал я без веских оснований, ибо даже путешествие в страну самого поразительного вымысла, прежде всего, инстинктивно-естественная защитная реакция организма, не до конца утоленное желание пусть и заведомо обреченной жертвы обрести хотя бы на несколько мгновений желанный покой и спасение. 20 Если бы «Пятница» не была продана-перепродана со всеми людьми и недвижимым имуществом, может быть, она и чувствовала себя увереннее в своем каботажном плавании по волнам житейского моря. Однако главные акционеры и подлинные хозяева не только что особых денег в развитие газеты не вкладывали, но как раз наоборот все время хотели иметь дивиденды. Вполне разумное и законное желание. Вообще-то деньги нередко плыли прямо в руки. Из семи этажей пять сдавались, по меньшей мере, 500 баксов за квадратный метр, ведь редакционное здание располагалось в самом центре. Шла кое-какая реклама; даже двор, огороженный еще в советское время замечательной чугунной решеткой, использовался под стоянку автомашин. Наверное, большинство финансовых потоков шло «наликом». Ой, забыл, что в подвале и задней пристройке исправно функционировал японский ресторан «Фудзияма», довольно-таки популярный среди московской тусовки. Помимо отменного качества блюд, там ежевечерно проходили концерты популярных исполнителей, работали залы игровых автоматов и боулинга, наконец, бильярдная. Субарендаторы, впрочем, часто менялись. Кто-то разорялся, кто-то находил помещение подешевле, все равно денежки капали и капали. Однако зарплата творческих сотрудников редакции выплачивалась в мизерном объеме и крайне нерегулярно. Был период, когда целых полгода не выдавались «конверты». Несколько раз возникали самопроизвольные забастовки. К слову сказать, не редакторского коллектива, а тружеников наборного цеха. Что вполне понятно, в нашей стране физический труд издавна был уважаемей интеллектуального. Дважды в неделю, заканчивая очередную планерку, главред заклинал сотрудников поспешествовать рекламной деятельности газеты. Сумевшие привлечь сторонние финансы могли получить аж двадцать процентов. Верховная тройка-четверка только десять. Сейчас, задним числом, я размышляю: поди, проверь. Не говоря уже о том, что обман царил на каждом шагу. Проценты с мелочевки еще порой выплачивались, особенно, если удавалось поприсутствовать в день приноса и настоять на выдаче. Ну, так с рядовых 200-300-500 гринов. Когда же, забегая несколько вперед, я положил в газетную копилку 15 000 долларов, то получил свой процент только через полгода и то за вычетом коррупционно-вымогательского налога в личный карман тогдашнего генерального директора. И еще примерно с полгода-год ощущал косые взгляды почти всей редакционной верхушки. Ясное дело, ведь у них и оторвал деньгу, да еще и не поделился. Что ж, зато с последующих 25 штук не получил ни цента. Вспоминаю и думаю: пусть подавятся. Есть хорошая русская пословица: Бог шельму метит. В рекламном отделе дирекции работали всего две женщины и какое-то время выпускник ВЛК, по слухам, успевший побывать в местах не столь отдаленных. Начальницу звали довольно приторно Светлана Светланова, и она вполне отвечала первоначальным ассоциациям. Лично мне эта вертихвостка чем-то напоминала запомнившуюся еще по детству «двухвостку», не помню правильное научное название. Водилось их тогда в сыроватых местах преизрядное количество. Она одевалась в яркие брючные костюмы и носила туфли всенепременно на «шпильках». Волосы были подстать ярко-рыжего цвета, в мелких химических завитушках. Морковного окраса сливочная на вид помада, казалось, оставляла назойливые следы на всех без исключения посетителях. Светлана сразу же попыталась сблизиться с Братковым, но, во-первых, тот любил хороводиться с женщинами хотя бы до тридцати, а, во-вторых, успев поднабраться какого-никакого административного опыта, шашень на службе старался по возможности не заводить. Вполне хватало немалого числа сыротестного замеса прозаесс, костистых начинающих стихотвориц и пропавших насквозь табаком крикливых критикесс. В подчинении у Светланы была Дина, незаметная «серая мышка», совершенно безгрудая миниатюрная девочка-старушка неопределенного возраста, облаченная в неразличимый сэконд-хэнд, и, кажется, обремененная огромной семьей. Светлана быстро навела ко мне мосты. Частенько забегала в наш с Ангелиной двуместный кабинет, и я, расслабившись, охотно отвлекался от рутины бесконечных телефонных разговоров и нескончаемой череды посетителей. Гонял с ней часовые чаи, а то порой лихо опорожнял бутылку-другую «сухенького». Опять же квасили мы в редакции регулярно, а точнее чуть ли не ежедневно. Все время находились благопристойные поводы: то дни рождения (все-таки сотрудников насчитывалось почти полсотни), то общенародные праздники, число которых постоянно прибывало, то благодарные авторы появлялись с задорно булькающими подношениями, очевидно надеясь по-язычески задобрить бога писательского плодородия и застолбить очередную свою публикацию, по крайней мере, через год. Вообще-то до того я выпивал, как уже рассказывал, только раз в месяц по прежнему месту работы, да разок-другой в ЦДЛ, но уж тут, в газете, пришлось не отставать от коллег. Жора первые два года своего главредства тоже любил гульнуть. И стресса хватало (не бывает газетного номера без ошибок, а хозяева тем более обожают свою власть выказывать), и просто была химическая инерция организма, давно привыкшего к горячительному. Позже он, по разным причинам утомившись от постоянно расслабленных подчиненных, официально запретил пить по понедельникам. Дескать, отрывайтесь в остатние дни. 21 Что ж, символическое вытеснение обиды субъекта художественно оправдано, прежде всего, одновременным воскрешением давних и не очень давних переживаний. Их дискурс обращен в сторону воспоминаний, связанных со страхом смерти и пролагающих мостик к действительности, от которой убежал вынужденный мемуарист, и воспоминаний, связанных с комплексом искания либидоидной цели, в частности, фаллической, откуда возникает гипнотическая убежденность в собственной правоте и в реальности иллюзий, ставших удовлетворяющим замещением неудовлетворяющей действительности. Необходимость и сладостность этого ложного бытия подтверждается разочарованием в сиюминутном. Тем более что усталые мысли и чувства на фоне ярких прежних ощущений крайне бледны, и слабнущая речь словно заткана паутиной кошмара. Здесь, надеюсь, уместна цитата, достаточно точно свидетельствующая о подобном же изживании Эдипова комплекса: «Кошмар прозрачности все еще обволакивает разум паутиной безумия. Человек возвращается к ощущению реального бытия, как выздоравливающий после тяжкого недуга с болезненным и тревожным чувством, не сон ли все предыдущее. Так отвлеченный разум в лабораториях науки вырабатывает знания и системы непогрешимые для него, но чужеродные по духу, и когда подобная истина, что неизбежно, со временем разрывается по швам и спадает, – мы с тоской спрашиваем себя: зачем она столько лет пеленала умы и стесняла свободу их движения? Как вещи, продаваемые в лавках, соблазняют нас своею миловидностью и удобством, так идеи и знания соблазняют нас праздным соблазном и наш дух также перегружен ими, как наши дома вещами». За всем этим, несомненно, кроется ожидание чуда: может быть, личность все же вернет свои верховные права, прежде всего, право на первородство, проданное за чечевичную похлебку социального найма. Главный герой повествования и одновременно автор исповеди крайне инфантилен, его требования-вопрошения к действительности фиксируют ровно те же моменты, что и у ребенка во время игры, что собственно и называется комплексом Эдипа. Жизнь приемлется лишь в меру исполнения влечений, и травматизирующее влияние новой ситуации, понижающей значимость такой личности, ставящей ее на задворки жизни, вызывает к действенности старые воспоминания. На путях потери своей значимости автор начинает отыскивать в себе другие, замещающие живую ткань действительности центры, отгораживаться от нее китайской стеной мифов и иллюзий. 22 Итак, появлялся я на работе часов в 12, Лина подходила в 2-3, я ее как бы прикрывал. Главный редактор появлялся тоже не раньше Лины, и тогда жизнь закипала с невероятным ускорением. Проходила планерка, потом начинали верстать полосы. Поскольку на неделе точно распределить материалы не удавалось, основная работа велась в среду-четверг. Ровно настолько, чтобы в пятницу газета легла в лотки и на прилавки киосков. Упадок читательского внимания к этому изданию перед Жориным приходом был настолько велик, что почти весь тираж возвращался обратно. Хозяева несли огромные убытки. Братков сумел переломить ситуацию. Уже через год тираж вырос втрое, но далее заело. Нужны были серьезные денежные вливания. Мало того, что нужно было вовремя и, подтягиваясь к общим ставкам, платить журналистам, следовало бы повысить гонорар, чтобы простимулировать нештатных авторов. А главное надо было обязательно проплачивать размещение в новых точках распространения. Продавать с прилавка газету за официальный процент прибыли никто и не собирался. Проще говоря, без взяток было не ступить ни шагу. О рекламе, надеюсь, все всем уже понятно. Лично я бы нанял за хороший процент человек 10-15 (если бы пошли), чтобы были шевеление и конкуренция, но бодливой корове, как известно, бог рог не дает. Дирекция, которая вообще-то жила получше редакции (зарплата там была как минимум вдвое-втрое выше), занималась в основном улучшением своего быта. Первый генеральный директор ОАО «ПАН-МЕДИА и Ко» выглядел довольно сумрачно, был малоразговорчив и запомнился мне тем, что нередко по вечерам, когда я задерживался на полчаса-час, чтобы завершить несделанное, без стука (в новый свой заход я удивился подобной вежливости: входя, стучались; я, впрочем, предпочитал находиться в кабинете с открытой дверью) вбегал ко мне и почему-то бывал весьма разочарован, не обнаружив внутри ни посторонних лиц, ни пресловутой бутылочки. Он вскоре перешел на другую работу, главой пресс-службы важного государственного холдинга. Его заместитель, молодой человек приятной наружности либо отсутствовал на своем рабочем месте, готовя к сдаче в субаренду очередные освободившиеся помещения, причем постоянно пересаживая и уплотняя сотрудников редакции; либо закрывшись понадежнее корпел над компьютером. Злые языки судачили, что Эдуард Борисович, пользуясь бесплатным интернетом, не вылезает из порно-сайтов. Очередной генеральный чуть не съел Эдуарда, всячески подталкивая его к уходу, но очень быстро прокололся сам, начав присваивать наличные видать в космических масштабах. Лично у меня он успел оприходовать в свой карман шестьсот баксов. Был он куда мощнее и выше главного, кстати, и прозывался Михаилом Кузьмичом, ходил вперевалочку, предпочитал очки с темными стеклами и постоянно держал руки в карманах брюк. С Братковым схлестнулся чуть ли не в первый день после утверждения (до того, в течение двух-трех месяцев они как-то ладили) и еще пару месяцев в газете было двоевластие. Два первых лица между собой тогда почти не общались, и мне нередко для решения того или иного вопроса приходилось сновать из кабинета в кабинет. Может быть, тогда и прошло первая трещинка между мной и Жорой. Он почему-то решил, что я тогда предпочел держать сторону гендиректора. Когда с подачи главреда схарчили-таки Михаила Кузьмича, на его место переместился Эдуард, на всякий пожарный, заняв позицию чего изволите. Постепенно его уподобили завхозу, и он был занят уже подготовкой различных юбилеев и праздников, организацией застолий, в чем весьма преуспел. Человек он был неженатый, хотя в структуре соседней дружеской организации работала довольно милая особа, заметно страдавшая из-за отсутствия официального статуса, но Эдуард в этом вопросе был непреклонен. Вообще-то парень он был не вредный, так, ни рыба, ни мясо, но вот Жоре стал служить не за страх, а за совесть. Хотя, что там я за нравственную категорию привел, подобные понятия были в нашем зоопарке явно не ко двору. 23 Энтомология – мое давнее увлечение. Но последние три года впору называться скорее тарантологом, т.е. специалистом по паукам. Вообще-то их насчитывается на Земле около 30 000 видов. Пауки были первопоселенцами суши еще в незапамятные времена, впрочем, и в воде они не тонут, хотя чисто водяной паук только один: серебрянка. Паук – пионер во многих новациях на планете. Он без крыльев первым полетел, сплёл первую сеть, изобрел дверь на петле, водолазный колокол и беспроволочный телеграф. Он никогда не жалеет подарков на свадьбу и с готовностью включается в брачные танцы. Кстати, тарантелла (когда-то наиболее популярная мелодия лечебной пляски) – ныне быстрый и веселый народный танец. Пауки не боятся даже радиации. Так что не такой уж он монстр, обыкновенный паук-мухолов. Страшны только пауки-оборотни, о которых речь еще впереди. Ранее, когда предрассудков было не в пример нынешним дням гораздо больше, считалось, что каждому убившему паука простится аж 40 грехов. Возможно, именно поэтому и сегодня многие стремятся уничтожить паука при любом удобном случае. Бытовало множество легенд, например, о мудрости восьминогих существ. Люди думали, что пауки могут помочь выиграть битву, заколдовать и расколдовать помещения и даже целые поселения, наконец, указать дорогу к драгоценным кладам. Кое-кто не брезговал принимать их вовнутрь в изюминке, в кусочке масла или в мякише хлеба при многих болезнях, особенно при малярии. Глотали пауков и чтобы добиться удачи в различных начинаниях, в том числе и в карточных играх. Люди верили, что пользу и удачу приносит даже изображение паука, поэтому обзаводились кольцами, брошами и ожерельями с паучьей символикой. Кстати, у пауков не только восемь ног, но и восемь глаз. И они – весьма прожорливые хищники, трудолюбиво уничтожающие мух. Английские ученые утверждают, что пауки уничтожают мух и прочей нечисти во много раз больше, чем остальные их враги. В нашей стране в средней полосе насчитывается около миллиона пауков на одном гектаре, а в Англии – по 560 особей на одном квадратном метре, то есть на гектаре – больше пяти с половиной миллионов. Умножьте-ка их на несколько десятков, а то и сотен мух в день! И учтите при этом, что только одна муха переносит сразу 26 миллионов микробов, возбудителей различных болезней. Вот они – настоящие санитары и целители планеты! И еще одно: пауки могут стать диагностами смерти людей от отравления и, следовательно, помочь следователям. Ученые обнаружили, что рисунок паутины зависит от принятого пауком вещества. Если ему дать капельку крови умершего человека, то сеть паука, сплетенная после этого, можно будет сравнить с фотографиями из альбома различных паутин, вытканных пауками после принятия разных ядов и получить точный ответ, от чего погиб этот человек. Какие же хорошие ребята эти восьмиглазые и восьмилапые существа! Странно только, что мало кому из людей удается побороть к ним отвращение 24 Ах, уж эти пауки, слепни, оводы, мухи, комары, стремящиеся вволю попить нашей кровушки. Досужий читатель, поди, уже давно догадался, о чем идет речь и чуть ли руками не отмахивается: чур, меня, чур, не тронь и вообще не лезь, куда ни попадя. Были в служебных коридорах и другие, более приятные встречи. Так в корректорской довольно быстро произошла замена, и руководить командой ревнителей живаго великорусского языка была назначена весьма миловидная блондинка лет тридцати. Звалась она Музой Аполлоновной Кирсановой-Данкешон. Изящно высокая, как говорится, с ногами от самых зубов, с точеной высокой шеей, которая увенчивалась поразительно гармоничной головкой. Особое внимание вызвали у меня небольшие аккуратно вылепленные ушки с почти прозрачными мочками, в которые были аккуратно вдеты старинные изумруды. «Наследственные» – просто и без выкрутасов сообщила мне Муза несколько позднее в ответ на мои, может быть, излишне бестактные вопросы, заданные, конечно же, не в первый день знакомства. Заходя в корректорскую сугубо по делу, буквально на мгновение, бросить на специальный стол несколько очередных материалов, выведенных наборщицей «на собаку» (как издавна именовалась первая страница любого текста с множеством «оконцев» для подписей различных служебных лиц, причастных к процессу внутреннего прохождения рукописи, вернее, даже уже не машинописи, а компьютерного вывода на бумажный носитель. Муза с первого своего появления обжила, одомашнила вполне заурядный перенаселенный женскими особями кабинет. На ее столе теперь всегда стояли живые цветы, незаметно обновляемые поклонниками, среди которых первенствующее место занял младой генеральный директор. Впрочем, и Жора не преминул остановить свой взгляд гаремного василиска на госпоже Данкешон, незамедлительно осведомившись, не имеет ли она какого-либо отношения к ныне забытому, а когда-то чрезвычайно модного (куда там также былым Вознесенскому и шуту в окне, цитируя к месту Петю Вегина) поэта, юнейшего сподвижника Маяковского. «Даже не однофамилица» - легко отпарировала Муза, очевидно тогда же вогнав поглубже сердечную занозу. Со мной она как-то без обоюдных усилий оказалась на дружеской ноге, впрочем, держа на определенной дистанции. Благоухая неизвестным цветочным ароматом, ежедневно обновляя наряды, Муза Кирсанова-Данкешон сама словно загадочный цветок преобразила суровую редакционную действительность. Не сразу, но в течение недели-другой выяснилось, что затмившая прежних властительниц редакторских мужских интересов платиновая блондинка разведена, детей не имеет и живет с довольно моложавой мамой, которая легко переводит с нескольких языков и нередко отъезжает в Нью-Йорк для работы в российском представительстве при ООН. Столь большое и, может быть, некорректное личное мое внимание к новому редакционному флакончику, признаюсь заранее, вызвано, прежде всего, тем, что Муза сыграла чуть ли не основательную роль в моих позднейших злоключениях. Двумя словами: роковая женщина. От шуток с этой подоплёкой я б отказался наотрез, когда бы ни сидел глубоко к ним первобытный интерес. Без подобных созданий мир был бы неполон и уж точно не красен. 25 В будущее, пожалуй, стремятся заглянуть только художники-фантасты, остальные творцы обращены к нему затылком, ибо как жена Лота не могут (и/или не хотят) избежать оглядки. Как там поэтом точно подмечено: испуг оглядки рифмой приколола. Вечная оглядка – то внутрь, то наружу. Передавая свои ощущения, побуждения и позывы автор помимо освоения собственных фантазий неизбежно должен заниматься скрупулезным анализом проблемы выбора художественных тем. Еще важнее другая проблема, какими средствами художник аффективно воздействует на зрителей-читателей своим творчеством. Думается, что сновидец наяву, грезофиксатор, скажем, тарантолог с амбициями Тарантино нередко подменяет свои подлинные желания-грезы вымышленными фантазиями, ибо ощущает основания их стыдиться. И правильно, так как если бы довелось познакомиться с его откровенными подлинными признаниями, они бы не только не впечатлили, но скорее оставили бы в лучшем случае равнодушными, а то и навсегда оттолкнули. Когда же художник разыгрывает перед зрителями вымышленную пьесу или сообщает то, что является личными грезофантазиями, они могут сочувственно испытывать удовольствие подлинного соавтора. Сокровеннейшая тайна как раз и состоит в том, как это конкретно художнику удается, каким путем он приходит к сочетанию личного и безличного, индивидуального и общечеловеческого. Подлинной творческой тайной является и техника преодоления обычного отторжения каждым отдельным эго проникновения в тщательно охраняемое подсознание. Фрейд, например, утверждал, что художник с помощью изменений и сокрытий обязательно смягчает характер эгоистических грез и подкупает зрителей чисто формальной, т. е. эстетической, привлекательностью, сопровождающей изображение своих фантазий. Такую привлекательность, дающую возможность одновременного возникновения уникального удовольствия из глубоко залегающих психических источников, можно назвать заманивающей премией или предварительным удовольствием. Любое эстетическое удовольствие, доставляемое художником, носит характер именно такого предварительного удовольствия, а подлинное и стойкое наслаждение от художественного произведения возникает из снятия напряженности в душе зрителя или читателя. Быть может, именно это и способствует тому, что художник приводит своего поклонника в состояние наслаждения именно его же собственными читательскими или зрительными фантазиями, только на этот раз без всяких упреков и без стыда. Взамен любых турусов и колес. 26 Набивший себе редакторскую оскомину еще во время первого прихода на службу, я инстинктивно отбивался от любых начальнических функций. Хотелось немножко писать свое, немножко советовать, лишь бы по возможности избегать любых споров и производственных конфликтов. Но газета такой организм и механизм, что отсидеться практически невозможно. Постепенно пришлось сосредоточить в своих руках литературные публикации, затем всенепременно писать по три-четыре и более рецензии в каждый номер, наконец, посещать различные тусовки и откликаться на данные мероприятия хотя бы краткой информашкой. Влияние стало возрастать, что не могло не волновать некоторых несломившихся врагов, да и кое-кого из коллег. Как же: пришел чуть ли не близкий друг главреда, того и гляди возможен карьерный рост, а, следовательно, определенная перегруппировка уже сложившихся внутренних взаимоотношений. Не скрою, осуществлять газетную политику заманчиво, интересно и относительно приятно. И не только тем, что тебе умеренно льстят, отвешивают комплименты и вот ты, вначале внутренне посмеиваясь над ситуацией, над самим собой и очередным визави, постепенно свыкаешься с регулярным елеем и начинаешь свято веровать в собственную непогрешимость и незаменимость. Уже не замечаешь происки разной окололитературной сволочи. К тому же изрядное количество этой шелупони сдохло физически, немалое число супротивников просто сошли с марафонской дорожки, и правильно: денег за литературу сейчас не платят, да и печататься по-прежнему непросто. Множество графоманов обрели немалые состояния и получили возможность совершенно легально покупать свои публикации и похвальные всевозможные отклики. Стоит наверное помянуть тихим незлим словом одного-другого выдающегося гуманоида из особо упорствующих в поношении. По странному стечению обстоятельств оба они – закореневшие пидоры, не стеснявшиеся своих сексзамашек еще в доперестроечные времена. Сегодня же, когда вместо официальных десяти процентов в гомосексуализм втянута чуть ли не четверть мужского населения, и определенная голубизна давно стала знаком доблести и геройства, эти заслуженные старперпеды естественно стремятся удовлетворять любые свои амбиции. Настоящие их фамилии настолько говорящие и узнаваемые, что назову главенствующего в этой паре Хрящевым, а его приятеля – Квасниковским. Последний был карлик сухощавый и откровенно лысый, сбривающий любую растительность на видимых частях своего органона; а Хрящев напротив – карла разжиревшая и крайне волосатая. Время от времени эти карлики вступали в брачные союзы с женщинами, которые, впрочем, разваливались в течение нескольких недель, и снова можно было наблюдать этих подмосковных брателл в окружении послушных подростков, выдаваемых за учеников и практикантов. Журналистские их способности, правды ради, не отличались чрезмерно выдающимися достоинствами, но вполне укладывались в рамки редакционных требований. Жора Братков имел странное тяготение к этой юродивой парочке, скорее помогая им в проникновении на газетные страницы, нежели ограничивая. Общая ли цекамольская кормушка, гэбэшные ли давние связи или же врожденная неприязнь к интеллигентским чистюлям, но что-то очень глубинное сплачивало этих носителей инфернальной кармы. Когда Жора начинал судорожно перебирать руками в брючных карманах, я сразу же невольно задумывался о непреодоленных комплексах его барачного детства. Мало того, что он быстро и успешно превратил газету в орудие личных и групповых интересов и амбиций, он сотворил из нее многостороннюю кормушку и постоянно бдел, как бы не отломилось какая-нибудь крошка подчиненному. Загребущие руки тащили буквально всё: книги, которым находилось место на новой просторной квартире, бесконечные бутылки коньяка, виски, вина и водки, ящиками списываемые на счет редакционных праздников, любые сувенирные подношения авторов и сотрудников; даже жалкий пакетик воблы, врученный престарелым поэтом-рыболовом на моих глазах, тут же перекочевал во вместительный кожаный портфель. Когда Жора, худея и по-качковски корректируя фигуру, ушел из безразмерного литробола и стал аккуратно цедить разведенное минералкой красное вино, он, непроизвольно вытягивая шею из невидимого панциря, каждый глоток своих собутыльников обязательно провожал тоскующе-завидующим взглядом. Что-то инфантильно-жалкое проскальзывало в этом нескончаемом желании обладать и присваивать, что-то антично-трагическое, если бы не все внешние признаки успеха: различные общественные регалии и участие в высоких комиссиях, многочисленные переиздания немногих, в общем-то, написанных в юности произведений, их театральные инсценировки, выполненные в соавторстве, а чаще уже просто руками литрабов, и экранизации. Деньги, деньги, деньги текли ручейком, но все было мало. Более молодые и цепкие уже обладали акциями и развивали различные бизнес-проекты, а Жора все равно оставался наймитом, высокооплачиваемым ландскнехтом медийного воинства. Он опоздал к раздаче партийно-комсомольского пирога и люто ненавидел новых хозяев жизни, тем более что советские бонзы уже почти зачислили его в свой паралитический строй. На протяжении совместной работы он неоднократно пытался припахать меня, заставить работать, то требуя написать синопсис своей творческой биографии, то предлагая инсценировать очередную повестушку. Грешен – уступил и написал серию эссе, которые за подписью шефа вышли в зарубежных изданиях, но так и не получил ни копейки. Аванс надо было брать, а не проверять соратника на вшивость. Все-таки Братков – чем не гений осваивания состыковки и присваивания, подлинный герой нашего стылого времени мошеннических эпидемий и трастовой комбинаторики. Вспоминаю его и диву даюсь, развел он меня как лоха. Впрочем, поделом, нечего пытаться играть с профессиональными шулерами и наперсточниками. 27 Время замерзло, как в стужу окно. Дай, продышу в нем проталинку света, чтобы вернулось далекое лето; ожило, заблагоухало оно. Переливается солнечный день, сладостна ос золотистых осада; сердце ликует, исчезла досада; тень не наводится на плетень. А чем еще заниматься мне, в очередной раз захребетнику и домашнему паразиту, как не наводить тень на очередной плетень! Мандельштам советовал: «Дайте Тютчеву стрекозу». Догадайтесь, почему мне стоило бы предназначить для творческой эмблематики осу, хотя я далеко не Осип; просто осип, сорвал голос, доказывая свое первородство. Кое-кто из энтомологов, правда, считал, что осы (полибии и нектарины) представляют собой «неудачную попытку» природы создать пчел. Очевидно, как наиболее полезных и благородных обитателей Земли, ее немногословных строителей осмысленной жизни. Насчитывается примерно 60 тысяч видов различных ос. Мелкие осы-дрииниды паразитируют на цикадках, откладывая в каждое тело по одному яйцу. Осы-тифии и сколии освоили личинок хрущей, бронзовок и жуков-носорогов. Осы-немки нападают на гнезда пчел и других ос, а метохи внедряют свое потомство в личинок жуков-скакунов. Наиболее привлекательны внешне осы-блестянки, сверкающие в лучах света, как драгоценные камни. Их еще называют перепончатокрылыми жар-птицами. Размножаются за счет пчел и ос, изредка нападают на взрослых гусениц молей и бабочек-плодожорок. Несчетно разнообразие видов ос – охотников на пауков. Дорожные осы-помпилы стремятся как можно больше заготовить для своего потомства личинок разных пауков. Нет для них еды вкуснее каракурта. Осы-каликурги предпочитают охотиться на тарантулов, а осы-пепсисы отважно атакуют пауков-птицеедов размерами с яблоко. Любопытна тактика молниеносной осиной расправы. Первый удар оса наносит ядовитым жалом прямо в рот паука, обездвиживая его смертоносные челюсти-хелицеры. Второй удар жала производится точно в паучью грудь, где расположен нервный узел, управляющий движением его ног и брюшка. Парализованного паука можно смело тащить в гнездышко, чтобы личинки осы утолили свой аппетит. Кузнечиков, саранчуков, жуков, мух, клопов, тлей, цикадок, мелких златок, жуков-долгоносиков, листоедов и сеноедов, листоверток, огневок, толстоголовок, клещей и многоножек выбрали в качестве охотничьих трофеев осы-сферициды, лангедокские сфексы, песчаные осы, осы-оксибелы, церцерисы, крабронины и эвмены. Большое значение для народного хозяйства имеет большая группа ос-наездников, которые значительно ограничивают численность всевозможных вредителей, насекомых и пауков. В советское время постоянно появлялись лозунговые призывы обращать пристальное внимание и наращивать охрану ос, как союзников и помощников в борьбе за урожай. Действительно, враги наших врагов, конечно же, наши друзья. 28 А врагов у Жоры Браткова, пожалуй, поболе моего будет. После вынужденного ухода из «Пятницы» только ленивый не поливал мне его. Впрочем, ничего нового все равно не узнал. Ну, жаден он до денег; воровлив по мелкому, поскольку по крупному пока не получается; не держит слово; похотлив, хотя и не силен в сексе (каждый из его напарников рассказывал мне о мужских проколах), да с кем не бывает… Одного не понял Жорик: его подлянка всегда возвращается к нему же удесятеренной. Закон космической справедливости: на выстрел из пистолета всегда следует выстрел из пушки. И главная месть богов – вовсе не половая слабость, в конце концов, виагра поможет; а – творческая несостоятельность. Мало того, что время постоянно отменяло злободневность сочинений Браткова (а это основное преимущество и главная способность его таланта), так еще помимо нехватки времени (а как пропустить халявные поездки за рубеж) перестали подчиняться лексемы, не удается найти верную интонацию, герои не желают взаимодействовать, словом, полная забастовка по-итальянски. Хорошо было бы поиграть в активную любовь, но и тут облом. Секретарши надоели. Поэтессы мало того, что бред пишут и публиковаться желают, так еще и страшны как смерть, костисты как скелеты в шкафу. Одно возможное утешение – новая заведующая корректорской, Музонька Данкешон. Жаль, что редко бывает на планерках, ну да выучим, - мелькнуло в сознании. Жора спустился на шесть лестничных пролетов, зашел к бильд-редактору, который как всегда был немножко под градусом. (Пьют черти, несмотря на запреты. Братков отметил, как активизировалось его обоняние – стал замечать буквально малое употребление подчиненными спиртного). Затем прошел в комнату верстальщиков, которая была полна народу. Здесь крутились два его зама, несколько завотделами, метранпаж. Два верстальщика и наборщица склонились над мониторами. Дав подчиненным несколько ценных указаний, Жора заглянул в корректорскую и, едва взглянув на заведующую, самым спокойным тоном пригласил Музу Аполлоновну подняться в его кабинет для разбора полетов. Совершенно не ожидая ответа, Братков, откинув горделиво поседелую голову, прошествовал к лифту. Вызвать его удалось с первого нажатия, что обещало и последующие удачи. 29 Пора бы признаться, что работа в «Пятнице» мало того, что заставила меня уволиться из издательства, которое то ли так просто совпало, то ли потому что лишилось столь ценного труженика, немедленно впало в анабиоз, так ведь и аз грешный вынужден был прервать работу над очередным своим романчиком, основанным на переписке видного философа средневековья. Метафизические мои устремления и погружение в далекую эпоху дали неожиданный эффект остранения, эдакое дежа вю: я вдруг опять стал ощущать себя новым воплощением существовавшего давным-давно человека, хотя внешне мы были совершенно непохожи. Можете усмехнуться, но именно его интерес к паукам почти полностью совпадал с моими тарантологическими изысканиями. Что касается его наружности, его роста и черт лица, они, в отличие от моих, были отнюдь не славянскими. Философ этот был среднего роста, черты лица имел правильные, кожу смуглую, волосы вьющиеся и черные, длинные брови того же цвета, которые постригал одновременно с шевелюрой. О платье своем он заботился через пень-колоду и одевался едва ли лучше неокончательно опустившегося бомжа. Насколько банальна была его жизнь, настолько же спокойны и кротки были его беседы. Он умел воистину управлять своими страстями. Никто не видел его ни сильно опечаленным, ни особенно веселым. Он умел владеть собой в редкие минуты досады и неприятностей, к сожалению, нередко встречавшихся на его жизненном пути. Большую часть времени он проводил в своей комнате, которая была к тому же проходной. Его хозяйка устроила в ответвленной комнатке спальню и постоянно шастала туда-сюда, особенно на кухню, а философ не прерывал своих размышлений ни на мгновение. Иногда он, правда, позволял себе в виде небольшого отдохновения выкурить трубку душистого голландского табаку, а когда он хотел дать своему уму более длительный отдых, то ловил и стравливал нескольких пауков или же бросал им в паутину мух. Наблюдение за схваткой насекомых доставляло ему огромное удовольствие, нередко он разражался громким и продолжительным смехом. Кроме того, он любил рассматривать различные части насекомых под микроскопом, что довольно часто наводило его на определенные выводы, которые существенно дополняли структуру его философских взглядов, во многом отличавшихся от воззрений тогдашних христианских ученых. Последние, например, считали, что Бог – субстанция вечная, отдельная, отличная от Вселенной и от всей природы, создавшая мир и все живое из небытия одною лишь силою Своей безусловно свободной воли, а наш философ-тарантолог считал, что Бог и есть Вселенная и все заключающиеся в ней существа, субстанция с бесконечным мышлением и протяжением. Отсюда следовало, что Бог есть причина всех вещей, которые Он произвел неизбежно, без свободы, без выбора, не сообразуясь со своим добрым желанием. Точно так же и все, что творится в мире: добро и зло, добродетель и преступление, грех и добрые дела – все это происходит совершенно неизбежно, чем уничтожается всякое значение и суда, и наказания, и воскресения, и блаженства, осуждения. А если иначе, то этот странный Бог наказывал и награждал бы свои собственные Дела и уподобился бы ребенку, играющему в куклы. Современника философа видели в его воззрениях самый зловредный Атеизм и, пересказывая, настаивали, что делают это с единственной целью – внушить христианскому читателю ужас и омерзение к этому отвратительному учению. В качестве оправдания, наверное, есть смысл привести отрывок из письма самого философа, датированный то ли сентябрем, то ли октябрем 1665 года: «…Радуюсь, что философы ваши здравствуют и не забывают ни о себе, ни о деле. Будем ждать, что-то они сделают, когда воители упьются, наконец, кровью и притихнут для некоторого восстановления своих сил. Если бы знаменитый насмешник жил еще в наши дни, он просто бы надорвался от смеха. Во мне же все эти треволнения не возбуждают ни смеха, ни даже слез, но вызывают меня на серьезные размышления и изучение человеческой природы. Я не считаю возможным осмеивать человеческую природу, еще того менее – оплакивать ее; ибо полагаю, что люди, как и все вообще, составляют только часть природы, а мне неизвестно, каким образом каждая часть природы согласуется с ее целым и в какой зависимости она состоит от остальных частей. Я думаю, что только этот недостаток знания и был причиною того, что некоторые вещи, познаваемые лишь частично, отрывочно и не вполне отвечающие нашим философским воззрениям, казались мне прежде ничтожными, беспорядочными и нелепыми. Теперь же я думаю, пусть себе каждый живет соответственно своим природным свойствам или – если кто хочет, пусть хоть умирает за желанное им благо, только бы мне предоставлено было жить в согласии с правдой…» Желающие дочитать окончание письма могут обратиться к объемному тому переписки Б. С., изданному в Санкт-Петербурге в 1891 году. 30 Войдя в свой кабинет, Жора стал горделиво прохаживаться вдаль стены, увешанной сверстанными полосами. Руки он по привычке держал в карманах, очевидно, лишний раз ощущая насыщенность жизненными соками тела. Муза задерживалась. Он хотел, было, скомандовать секретарше о напоминании, но тут раздался скромный стук в дверь. Она приоткрылась, и Кирсанова-Данкешон впорхнула в служебное помещение, моментально его преобразив. – Присаживайтесь, – начальнически высокомерно протянул Жора фразу, – что ж это такое получается? Постоянные ляпы. Конечно, я понимаю, «глазнушки» неизбежны. Газеты без подобных ошибок не бывает. Но проходят гораздо более серьезные вещи. Поймите меня, я отвечаю за всю газету, а ваш отдел меня постоянно подставляет. – А можно конкретнее? – спросила Муза, усевшись плотней на стуле и смахнув с брюк невидимую соринку. – Можно конкретнее. Я уже дал команду секретариату подготовить служебную записку, но вы должны сами знать лучше проблемы вашего отдела. Тут Жора опустил взор, который блуждал где-то в недосягаемых горних высях, и обратил внимание на дамские туфли, лаково блестевшие черными и красными переплетениями. «Экая штучка эта Данкешон! Надо с нее спесь-то посбивать», – подумал Братков с неожиданной яростью. А вслух высказался ближе к предмету. – Вы знаете, мы сейчас готовим майские номера. Все-таки 60 лет Великой Победы. Надо поддержать наших ветеранов. Пожалуйста, присматривайте за внештатными авторами, да и наши редакторы тоже требуют пригляда. Еще когда сами «колонки» да статьи пишут, то гладко, а чужие материалы совсем не редактируют, так и сбрасывают на верстку, как пришли. – Я вас поняла, Георгий Константинович. Постараюсь приложить максимум усилий. – Вот и ладненько. Вот и договорились. А сейчас, дорогая Муза Аполлоновна, приглашаю вас пообщаться менее официально. А то мы с вами вынуждены схватываться по делу, а ведь есть и другие более приятные моменты жизни. Проходите, пожалуйста. И Жора как любезный хозяин указал на приоткрытую дверь в маленькое подсобное помещение. Там находился небольшой ампирный диванчик и под стать ему три кресла, холодильник с не ахти какой закуской и аккуратный столик. Он-то и был загодя сервирован предусмотрительным кавалером. В центре высилась бутылка французского «бордо», подарочный армянский коньяк, «беленькая», кока-кола и минеральная. Бутерброды с рыбной нарезкой, сыром и колбасой довершали картину потенциального пиршества. Ира уютно устроилась в кресле, поджав ноги в немнущихся брюках, «стрелка», казалось, была только что отглажена. Братков развалился на диване и твердой рукой взялся за коньячную бутылку. – Начнем с дружеской Армении, вы не против? – на всякий случай вопросил он. – Простите, но против. Разве что красного вина, и то самую малость. Скажите, а здесь можно курить? – ответствовала гостья. – Как пожелаете. Хотя коньячок замечательный. Я-то сейчас давно в завязке. Хотел вас угостить. Что ж, вино так вино. И, конечно, курите, – несколько раздосадовано продолжил Жора и разлил в бокалы мерцающее темно-красным бархатом вино. Тут же придвинул ближе к прелестнице пепельницу. «Целовать курящую женщину, все равно, что лизать пепельницу» – совсем некстати припомнилось ему. - «Кто это? Кажется, Чехов. Мастак он был не только писать, но и по женской части. Все-то эти интеллигенты маскируются». Хозяин и гостья одновременно подняли бокалы, держа их за тонкие ножки. Раздался мелодичный звон стекла, и многообещающе прозвучал любимый тост Браткова: «Как говорится, за успех нашего безнадежного дела». 31 Согласимся с тем, что автор рассматривает Жорика Браткова вовсе не как выдающегося современного злодея. Что собственно зло и что такое добро? Все относительно. В данном случае относительно автора. Вообще-то Братков попал под увеличительное стекло случайно, словно банальная нимфузория-туфелька или вульгарный паук-крестовик. Забавно: у пауков глаз, равно как и ног, обычно восемь. Точно также обычно у пауков либо четыре легких, либо пара легких и пара трахей. Стигмы трахей нередко слиты в одну поперечную щель. За ней тоже снизу на брюшке, но у самого его конца, – паутинные бородавки. Возьмите паука в руки и через лупу отчетливо увидите три, реже две, одна, четыре пары конических бородавок. Это и есть то самое, что делает паука пауком. В этих «ретортах» природа творит свою алхимию, превращая соки паучьего тела в паутину. Пять или шесть разных типов паутинных желез – трубчатые, мешковидные, грушевидные и прочие – производят паутину различных сортов: липкую, сухую, прямую, гофрированную. А назначение паутины прямо-таки универсальное: паук делает из нее сети и тенета, кокон для яиц и дом для жилья, гамак для брачных целей и боло для метания в цель, водолазный колокол и миску для еды, арканы для мух и аэростаты, хитроумные двери для нор и еще многое-многое другое. Каждая паутинная железа выводит наружу свою уникальную продукцию, клейкую жидкость, быстро твердеющую (наподобие клея «Момент»), через тонюсенькую хитиновую трубочку. У крестовика таких трубочек полтысячи. Тончайшие (в тысячную миллиметра) тягучие ниточки из сотен трубочек паук задними ногами склеивает в одну шелковистую паутину. Комбинируя эти нити, прядет пряжу нужного ему сорта. Разносортная паутина получается не только потому, что железы выдают разную пряжу, но и оттого, что прядильные инструменты у пауков неодинаковые. У крестовиков, например, на конце каждой из двух четвертых ножек три прядильных когтя с множеством зубьев в основании – два спаренных, подвижных и третий непарный, неподвижный. Этим зубом пауки и ведут нить, а парные гребенчатые когти, сгибаясь в местах перекреста нитей, скрепляющих их, собственно, и создают «уток». Имеются еще и другие прядильные инструменты, именуемые крибеллюм и каламистр. На своих четырех парах ног паук бегает довольно резво: до 30 сантиметров в секунду. Передними ногами паук еще и боксирует, высоко вскидывая их вверх, бьет противника. Этими же ногами (часто и второй парой) он ухаживает за паучихой, выбрасывая их вверх и в стороны в разнообразных любовных сигналах. Задними ногами паучиха, кстати, держит кокон с яйцами, грея его на солнышке или путешествуя по травам и норам. Интересно паучье кровообращение: сердце накачивает кровь (точнее, гемолимфу) в полые ноги. Трубка-насос сжимается (30-50 раз в минуту в покое и 200 раз при драке и бегстве) и выталкивает кровь через пару или несколько пар боковых артерий. Из них кровь попадает в широкие лакуны между органами. По пути она омывает легкие и трахеи, забирая кислород и отдавая углекислый газ. Потом через остии сердце вновь засасывает обогащенную кислородом жидкость и бросает ее в новый круговорот. Под сердцем у пауков находится кишечник: желудочная кишка и пять пар пищеварительных «чанов». А также – печень, объединенная с поджелудочной железой, и почки двух сортов – мальпигиевы сосуды и коксальные железы. Нервные узлы, ганглии, слиты у пауков воедино, образуя нечто, похожее на мозг. Восемь паучьих глаз видят, в общем, неплохо, хотя довольно близоруко: всего на какие-нибудь 20-30 сантиметров перед собой, охватывая взором пространство в радиусе до одного метра. Никаких отдельных органов слуха у пауков исследователи пока не обнаружили, но, тем не менее, они неплохо слышат. Не звуковые волны, а улавливая дуновения воздуха. Органы обоняния (тарзальные органы) находятся на кончиках педипальп и ног. Кроме того, тысячи их (лировидные органы) рассеяны по всему телу. Органы вкуса находятся в глотке: сухие и напитанные простой водой кусочки бузины пауки сразу же выбрасывают из тенет, а вот обмазанные мясным бульоном не выкидывают, а с аппетитом обсасывают. Пауков-вегетарианцев пока не зарегистрировано, и понятие поста (в плане пищи) для них явно не существует. 32 Осушив пару-тройку бокалов, Жорик, что называется, раздухарился и предпринял, наконец, робкую попытку штурма. И хотя Музочка отнюдь не напоминала жеманную бабочку-капустницу, ненароком залетевшую в разверстые тенета, его верхние конечности, вполне обладавшие чуткостью паучьих педипал, уже неоднократно как бы случайно дотрагивались до тех или иных прелестных форм. Поскольку явного отпора не последовало, Братков вроде бы случайно задержал левую кисть на колене собеседницы, продолжая держать бокал с вином в правой руке. – А вот этого не надо, Георгий Константинович! Так мы не договаривались, - вдруг резко привстала Кирсанова-Данкешон, так что при этом из братковского бокала полетели бордовые брызги на растительный орнамент диванного гобелена. – Что-о-о? – только и вымолвил изумившийся Жорик. – Что вас обеспокоило? Но руку на всякий случай заложил в карман брюк, да и трудно было ее удержать на прежнем месте. Женский порыв был столь стремителен, негодование столь очевидным, что грозовое предощущение скандала стало быстро нарастать. Атмосфера столь быстро наэлектризовалась, чуть ли не искры в воздухе пофыркивали. К тому же словно черт из табакерки выскочил, вернее, неожиданно заскочил в комнатку абсолютно ненужный, посторонний на тот момент человек. Да и не человек, а так человечишко. Давно опостылевший Браткову Миша Мятлев. Никчемный сотрудник, глупо проявлявший свой норов, постоянно совавший свой нос туда, куда вовсе не следовало, много и пустопорожне болтающий, воображающий себя незаменимой частью газетного организма, а на деле давно отсохший рудимент. – А вам здесь чего нужно? Я вас, кажется, не вызывал, - трубно проревел Братков, устрашающе пуча сведенные близко-близко глаза и продолжая размахивать бокалом с вином. – Отправляйтесь на свое рабочее место. Мятлев попытался съежиться, но от этого стал еще несуразнее и огромнее. Он запнулся о порожек двери и вылетел назад в приёмную с непередаваемым шумом и треском. Муза Аполлоновна проворно выскользнула вслед за ним, а Братков застыл в священном негодовании, словно именно Мятлев и отнял у него вожделенную игрушку в самый неподходящий миг. В момент наивысшего вожделения. «Ну, я ему покажу кузькину мать», - мелькнуло в сознании газетного властелина. Сладчайшая мысль о мести была перебита вторжением сразу двух замов и выпускающего. Оказалось, что не поступил отданный на визирование одной вип-персоне материал, и сейчас приходилось срочно переверстывать две полосы, куда он был предназначен. Дело, явно не терпящее отлагательства. Главный редактор вынужден был приступить к выполнению служебных обязанностей и на некоторое время отложить выволочку дерзкому сотруднику. Только через какое-то время он вызвал секретаршу и, едва скользнув взглядом по ее надоевшему обличью, приказал, чтобы Мятлева с этих пор «без доклада» она не пропускала. Когда Танечка попыталась объяснить, что Мятлев проскочил не просто так, а по неотложной производственной необходимости: ему якобы до зарезу необходимо было согласовать сокращения в колонке главного редактора, которую он вычитывал как «свежая голова», Братков только в отвращении махнул рукой и повторил приказание. 33 Действительно, искусство стало вконец инфантильным. Оно то жалоба, то жестокость, причем одинаково бессмысленные. Братков наивно жесток, а Мятлев то и дело жалуется на всех, кроме себя самого. Да и как иначе, любые вещи могут называться прекрасными или безобразными, упорядоченными или беспорядочными только в отношении нашего представления о них. Далее опять цитирую. Предположим, что в крови жил бы какой-нибудь червячок, обладающий способностью различать отдельные частицы крови и наблюдать, как одна частица при столкновении с другой либо отскакивает от нее, либо сообщает ей часть своего движения. Он жил бы в этой крови, как мы живем в известной части вселенной, и в каждой частице крови видел бы не часть, а целое, не зная о том, что части крови стоят в зависимости от общих свойств крови и, в силу общности этих свойств, должны находиться в известном согласовании между собой. Ибо, если мы предположим, что вне крови не существует никаких причин, сообщающих ей новые движения, никакого пространства и никаких тел, которым частицы крови могли бы передать свое движение, то мы несомненно будем думать, что кровь навсегда останется в одном и том же состоянии, и что частицы ее не могут подвергнуться никаким изменениям, кроме изменений, объясняющихся данным отношением движения крови к лимфе, млечному соку и т. п.; и таким образом кровь всегда будет рассматриваться нами как целое, а не как часть. Но так как в действительности существует много других причин, состоящих в известном взаимодействии с законами крови, то в крови происходят и иные движения и изменения, которые уже не могут быть объяснены из соотношения движений ее собственных частиц, но предполагают взаимодействие движения крови и внешних причин; таким образом, кровь будет рассматриваться нами как часть, а не как целое. Таким же образом, как мы рассматривали здесь кровь, могут и должны быть рассматриваемы и все тела природы: все они взаимно граничат друг с другом и обуславливают существование и действия друг друга в силу известных, определенных законов, причем в общей сумме их, т. е. во всей вселенной, отношение между движением и покоем остается постоянным. Отсюда следует, что каждое тело, будучи известным образом ограничено в своем существовании, должно рассматриваться как часть вселенной, находящаяся в зависимости от целого и в связи с остальными частями; а так как природа вселенной не ограничена, как природа крови, но абсолютно бесконечна, то части ее зависят от нее – этой бесконечной силы – бесчисленными способами и могут претерпевать бесконечные изменения. Так что и паук – неотъемлемая часть природы, и если бы можно было ознакомиться с его размышлениями по части крови или, точнее, гемолимфы мух или бабочек, остается уверенность, хотя и слабая, что она ничуть бы не отличалась по своей философической глубине от ранее высказанного. 34 Неотъемлемая часть моих занятий – хождение по редакциям и заглядывание в ЦДЛ, без чего настоящий литератор состояться ну никак не может. Ранее в ресторане или «пестром» зале писательского клуба решались многие бытовые и производственные проблемы. Впрочем, я был тогда предосудительно молод, к тому же первые годы проживания в столице – записной провинциал с тощим кошельком и искривленным ощущением, что мне пока основательно недодано, а лично я никому ничего не должен и не обязан. В ЦДЛ тогда проникали либо с помощью знакомого полноценного члена СП, либо по пригласительным билетам на какое-нибудь ответственное мероприятие; только уже пообтершись, я устроил не только себе, но десятку знакомцев так называемые гостевые билеты писательского клуба. Царствие небесное поэту Р.Р., который щедро мне это устраивал. В первые годы «перестройки» ЦДЛ был пустынен и пугал пригашенными огнями. Наверное, такое возможно только во время очередной Отечественной войны, которая, думается, пока так и не закончена. Но сейчас другое дело: люстры горят в полный накал, гардеробные завешаны верхней одеждой, публика снует с этажа на этаж. Подвальный буфет забит под завязку. Водка двух сортов, кофе, чай и дежурные бутерброды всегда к услугам инженеров человеческих душ и их подшефных. Кое-кто из завсегдатаев приносит с собой «подпольные» бутылки и, воровато оглядываясь, пополняет свои рюмочки и стаканы. На этот раз мне было необходимо наведаться к примыкающую с торца здания фотомастерскую, дабы забрать свои фотографии. Одну большую мастер сделал по настоянию библиотекарей для выставочного стенда (неумолимо приближался день моего юбилея), а попутно снял меня для возможных предстоящих документов. Только, отстрелявшись, вышел из мастерской, как наткнулся на президента очередной самопровозглашенной литературной академии, прозаика В.М. Он целенаправленно передвигался в «журавлевский» союз, в том числе и за своей новой книжкой, которую немедленно предложил мне в качестве презента. Договорились, что подожду я в буфете. Взяв традиционные «сто грамм» и чай для запивки, я отправился к столу, за которым главенствовал широкоизвестный поэт К.Р., псевдоучитель покойного лауреата и замечательный устный рассказчик, приветственно пригласивший пообщаться. Ему уже очевидно давненько внимали поэты калибром поменее, извлекающие из общения с мэтром какую-то не очень понятную мне выгоду. С современным классиком меня сближало не только давнее знакомство и совместные публикации, но и неутомимое книгожорство, которым сегодняшние сочинители совершенно не страдают (им бы только самим успеть записать пресловутый поток сознания, кстати, потом и сочиненное не перечитывая). К.Р. последнее время совершенно незаслуженно подвергался остракизму со стороны друзей-либералов, дико завидующих множеству его литературных премий, а на самом деле совместной шестизначной сумме в разного рода валюте, которая, впрочем была давно отобрана сребролюбивой женой и вложена в недвижимость и антиквариат. Дело было в том, что его втянули в подготовку подарочного издания произведений среднеазиатского тирана, переводить которого именитому члену Пен-клуба было, конечно, западло, но цена вопроса в миллион долларов снимала любые моральные препоны, хотя с другой стороны естественно увеличивала коллегиальную зависть тоже в миллион раз. Давняя подруга К.Р. поэтесса О.Б., преждевременную кончину которой я уже поминал, в очередной раз изошла желчной злобой в псевдонезависимом газетном листке, прежде чем стать предметом торга и общественного суда. К.Р. бездоказательно обвинили в доведении подруги-фурии до самоубийства, отказали ему в участии в похоронах, не допустили на поминки и наложили вето на поездку в Париж. Недавние французские эскапады русских литераторов – отдельная песнь, и следовало бы хотя бы на пару страниц уподобиться незабвенному Гомеру, чтобы восторженно воспеть пучеглазие самовлюбленной Цирцеи №1, обточенную почти до обритости головку Цирцеи №2, алкогольное косоглазие киргизообразного Циклопа и мучительный энурез самозванного Улисса, только это совершенно выходит за границы взятых автором творческих обязательств. К.Р., отвесив мне несколько скрупулезно отмеренных комплиментов, решился поведать urbi et orbi истину последней инстанции в деле гибели очередной Фанни Каплан, в роли вождя мировой поэзии естественно полагая себя, незаслуженно облыгаемого якобы либеральной печатью за так и не переведенные с китайского стихотворения незабвенного Чан Кайши. Этого гоминдановского вояку в свое время предлагали перевести Гитовичу с Ахматовой, но дело не сладилось. Ждановские инвективы надолго отбили издателям охоту связываться самой прославленной «блудницей» Серебряного века. Незабвенная О.Б., между прочим, посвятившая К.Р. энное количество любовно-приятельских стихотворений, была смертельно обижена его альянсом (тут бы обрамить в рифму: творческим мезальянсом) с записным биллиардистом и завсегдатаем казино «Золотой Орфей» Егором Линьковым, уже договорившемся с тайбэйскими издателями об умопомрачительном гонораре в 18 миллионов американских долларов на бригаду из четырех рыл. Впрочем, Линьков, по слухам, за посредничество собирался забрать 2/3, то есть дюжину раскосых, словно кобра, «лимонов». Как оказалось, ларчик открывался весьма просто. Позавидовав хотя и своему, но уж очень удачливому в последние 15-20 лет сотоварищу, довольно таки многочисленные выкормыши-маугли обвинили К.Р. в доведении подруги до самоубийства и даже не допустили на кладбище проводить покойницу в последний путь. Впрочем, довольно скоро рассказ пошел про совсем иных персонажей, в частности про женский конвейер довольно известного прибалтийского классика, к тому же сына еще большего советского классика. Я же, как говорится, просто припух от множества пусть и любопытных, но совсем не волнующих меня подробностей миновавших времен. Раскланявшись с половиной зальчика, успел таки в клубную библиотеку, где набрал свежих толстых журналов, дабы читать их и проглядывать уже не указанию главреда, а по зову души. Журналы от этого не стали занимательнее, сготовленные из всегдашней требухи и позавчерашних объедков. 35 Любопытно, но даже самый кровожадный злодей всегда находит своим гнусным деяниям самооправдание. Нередко он точно так же, как и обычные прихожане, посещает церковь, обращается к Богу за отпущением грехов, а то и вовсе, попирая вековечные заповеди, ставит себя над или вне гуманитарного миропорядка. Впрочем, конечно же, прав полузабытый философ, мы не можем оправдывать себя перед Богом, потому что находимся во власти Его, как глина в руках горшечника. Никто не может роптать на Бога за несовершенство дарованной ему природы или за бессилие своей души. Это подобно тому, как если бы плоский круг стал обижаться на то, что Бог не наделил его свойствами шара, а поранившийся о камень ребенок – что ему не дано несокрушимое тело. Ибо так же нелепы жалобы слабодушного человека на то, что Бог отказал ему в духовной силе, истинном познании и любви к Нему, даровав такую слабую натуру, что он не может ни сдержать, ни умерить своих страстей. Ибо природе каждой вещи свойственно только то, что необходимо вытекает из породившей ее причины. Того, что не каждому человеку свойственна сила духа, и что равно не в нашей власти иметь как здоровое тело, так и здоровую душу, не станет отрицать ни один здравомыслящий, если только он не собирается вступить в полное противоречие и с жизненным опытом, и с житейским рассудком. Один из высокопоставленных собеседников и постоянный адресат философических писем Б.С. как-то заявил, дескать, если люди грешат по естественной необходимости (ну, необходимо им для пропитания кровушки попить!), то они вполне извинимы. Философа заинтересовало, прежде всего, имел ли в виду собеседник то, что Бог не может на них гневаться, или же они, вследствие этого, достойны блаженства, т. е. Познания и любви к Богу. Отметив всенепременно, что с первым утверждением согласен, ведь Бог вовсе не гневается, так как все происходит согласно Его собственной воле. Однако он категорически отрицал, что вследствие этого все должны достигать блаженства: люди могут быть и невиновными, и, тем не менее, не пользоваться никаким блаженством, но, напротив, подвергаться самым разнообразным страданиям. Лошадь не виновата в том, что она лошадь, а паук не виноват в том, что он паук, а не человек, и, однако, они принуждены быть животными, а не человеком. И взбесившаяся от укушения собака, конечно, тоже не виновата в превращении в вурдалака, и, однако, она по праву предается удушению или побиванию каменьями. Точно так же и тот, кто не умеет управлять своими страстями и не сдерживает их из страха пред законом, хотя бы, по слабости своей, и может быть оправдан, но, тем не менее, не может наслаждаться спокойствием духа, познанием Бога и любовью к Нему, но неизбежно погибает. Адресат же в ответ пояснил гаагскому мудрецу, что дело вовсе не в том, что человек не может не роптать на то, что Бог отказал ему в истинном познании и необходимых для борьбы с грехом силах, что природе каждой вещи свойственно только то, что с необходимостью вытекает из ее причины. Он в свою очередь настаивал на утверждении, что если Бог-Творец создал людей по образу своему, воплощающему в себе мудрость, милосердие и могущество, то из этого с полною очевидностью следует, что от человека более зависит иметь здоровую душу, нежели здоровое тело, потому что физическое здоровье находится в зависимости от механических законов, здоровая же душа – от воли и сознания самого человека. Выразил данный Г.О. свое несогласие и с философическим посылом, мол, люди могут заслуживать извинения и, тем не менее, подвергаться самым разнообразным страданиям, что на первый взгляд довольно жестоко. Особенно со стороны Бога, рискнувшего обрекать людей на вечные или хотя бы временные, но жестокие мучения за грехи, избежать которых было не в их власти. Конечно же, люди могут и должны воздерживаться от грехов, ибо, отрицая это, пришлось бы признать деятельность человеческой души в такой же степени механическою, как и деятельность человеческого тела. Что же касается бешеных собак, кровожадных пауков и прочей мелкотравчатой нечисти, уничтожение их вполне согласуемо с предупреждением заразительности пороков. Жаль, что недостаток времени не позволил ученому высокопоставленному мужу распространиться о многом другом. Впрочем, напоследок он задал своему другу-философу вопрос относительно упорно циркулирующих слухов, будто иудеи, более двух тысяч лет рассеянные по земле, собираются вернуться в свое отечество. Немногие в Лондоне, где обитал Г.О. в 60-е и 70-е годы XVII века, верили этому, но многие того желали. Кстати, завершалось каждое письмо непременным пожеланием здоровья и надеждой на благосклонность к ревнивому почитателю учения гаагского мудреца и его добродетели. 36 Ах уж эти пауки, слепни, оводы, мухи, комары, обязательно стремящиеся вволю попить благотворной кровушки! Заглянувший сюда досужий читатель поди уже одурел и чуть ли не руками отмахивается от насекомоподобных литер, дескать, чур, меня, чур, не тронь и вообще летите подалее… Хотя знает хитрец, что даже за сомнительные удовольствия надо платить. Близорукий, не видящий далее носа своего Миша Мятлев между тем буквально через день ввинтился по какому-то мелкому делу в кабинет к ненаглядной Музе Аполлоновне и был оставлен на чаепитие с тортом и предваряющей действо бутылочкой. Ничего крамольного: красное сухое вино, чуть покрепче сока. За чаем сладкая парочка даже и не заметила, что несколько присутствовавших сослуживцев успели свинтить, скорее всего, отправились выкурить по сигаретке. Миша, наконец-то добившись настоящего внимания, пересел к Музе поближе, снял очки и, закатив глаза, читал Пастернака. Еще со студенческих времен помнил он его стихи в огромном количестве и уверенно доносил сложную эффектную метафорику и словозвень. Забывшись, он возложил правую свою длань на плечо верной слушательнице и совершенно не заметил, что дверь кабинета отворилась, и Георгий Братков собственной персоной нарисовался в дверном проеме, раскаляясь от гаммы противоречивых чувств. Мало того, что ему давно надоел этот недооперившийся индюк, которого иначе как через совершенно другую букву он не называл, так еще и госпожа Данкешон, отвергшая намедни его властные поползновения, как-то чересчур плыла от весьма банальных словоизвержений его подчиненного. Браткову хватило мудрости или же хитрости не взорваться немедленно и не устроить скандал с мордобием и хлобыстанием чайных блюдец. Он аккуратно притворил за собой дверь и вознесясь на верхний этаж потребовал от секретарши разыскать ему Музу Аполлоновну. Выдержав затем корректоршу в предбаннике не менее получаса, он устроил ей разнос по полной программе, благо, ошибок в каждом номере было предостаточно. Мятлеву же была уготовлена другая участь. Кажется, это испанская поговорка, что месть – то блюдо, которое должно остыть. Братков уехал в Париж на престижнейшую юбилейную книжную выставку, а своих замов обязал не только написать докладные на его имя по поводу вопиющих недостатков в работе проштрафившегося коллеги, но и устроить ему первостатейный разнос, чтобы жизнь точно медом не казалась. Точно так все и было проделано. Мятлеву в тесном дружеском кругу двух замов и председательствующего квазидиректора было высокопарно объявлено о полном служебном несоответствии. Контракт с ним на очередной квартал продлен не был. Кстати, предупредительные начальники с ведома благодетелей-акционеров еще два года назад оставили в «штате» газеты только самих себя, а остальных немедленно уволили, что называется, по собственному желанию. Мятлев естественно не был исключением. Что ж, зато с ним и поделать ничего другого не могли. В старые добрые советские времена его бы еще основательно поутюжили на профсоюзном и партийном собраниях. Заскорузлая партийная удавка вообще потерзала бы его на славу. А так чего горевать – легко отделался. Муза Данкешон, к слову, тоже в редакции не задержалась. Она буквально через неделю переметнулась на свежеоткрытый телеканал «Домохозяйский». Редактором. Что и престижней, и куда денежней. Впрочем, возможно и там есть свои досужие Братковы, имя которым, увы, легион. * * * Это небо, эти выси, солнце, что висит, слепя… Отвратительно зависеть от других, не от себя. Ты – в летах, а всё неловок, жучат все тебя, как встарь… Что ж, взгляни, как энтомолог: вошь ведь тоже Божья тварь. Клещ ли, клоп, блоха – смирись-ка, каплей крови поделись… Отвлекись. Как Божья сиська ткнётся в губы неба высь. Трубочкой сложивши губы, пей невидимый озон, а обиды, словно клубы, скроются во мгле времён. 13.01. – 13. 06. 2005 г. “Наша улица” №151 (6) июнь 2012

kuvaldin-yuriy@mail.ru	Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008 Охраняется законом РФ об авторском праве
адрес в интернете (официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/