Виктор Крамаренко "Зиронька" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Виктор Викторович Крамаренко родился 27 октября 1959 года в Днепропетровске. Окончил Московский институт народного хозяйства им. Г.В.Плеханова. Печатался в журналах «Огонёк», «Техника молодёжи», «Сельский календарь», «Молодёжная эстрада», «Брега Тавриды», «Проза», «Московский вестник», «Российский колокол» и др. Автор книг «Все начинается с любви», «Парус надежды» «Встречи с ангелом», «Зиронька», «У Чёрного озера» и др. С журналом «Наша улица» сотрудничает с 2001 года.

вернуться
на главную страницу

Виктор Крамаренко

ЗИРОНЬКА

рассказ

Они встретились в дождь. Говорят, если в дождь, то к добру. Они встретились в дождь, лихой летний дождь, отбивающий пузырчатую капель на асфальте. Мимо них проносились быстрые потоки воды вниз к «Кропоткинской». Она, промокшая до нитки, с босоножками в руках вонзилась в прятавшуюся в арке толпу, и он оказался первым. Её робкие попытки выскользнуть из крепких объятий и опустить руки ни к чему не привели - лицо, волосы, босоножки прижались к горячей мужской груди и щедро обливали её влагой. Ей не хватало воздуха, стук чужого сердца, громкий и настойчивый, доносившийся сквозь шелест и шум, соединялся с её взволнованным сердцем. Застывшие на губах дождинки, словно капли мёда, медленно скатывались по подбородку и припадали к мокрой мужской рубашке. Она ещё никогда так близко не слышала стук другого сердца, никогда щекой не прижималась к груди незнакомого мужчины, и запахи, такие странные и дурманящие, дерзкие и напористые, ещё не проникали в её сознание. Это произошло так неожиданно, необычно и заманчиво, что когда объятья чуть ослабли, а в глазах появился свет, она не отстранилась, продолжала неподвижно стоять и вслушиваться в его потаённые шорохи.
Вскоре дождь закончился, толпа быстро растворилась, и в арке остались только они.
- Я научу тебя летать, - услышала она его шёпот, чуть приглушённый и таинственный. - Только немного обсохни, и мы полетим.
Её руки скользнули вниз, упали босоножки, ноги сами просунули в них пальцы. Она не попыталась выбраться из объятий, лишь неуверенно взглянула вверх и тут же опустила взгляд, ахнув оттого, что узнала в человеке, к которому прильнула во время дождя, иллюзиониста. Только вчера того показывали по телевидению, и она больше поражалась не парящей на сцене девушке, а его удивительному сходству с Гоголем. Стулья из-под лежащей ассистентки осторожно отодвинули, и белоснежное платье, не касаясь пола, переносило невесомое тело от одного края сцены к другому. Может быть, были использованы зеркала или какие-то незаметные подставки, бесцветные нити, или ещё что-то, не важно. Это совсем не впечатляло, она видела нечто похожее не раз в цирке и в кино. Удивляло лицо фокусника, оно явилось словно из учебника по литературе - длинный нос, прикрывающая уши шевелюра, доверительный взгляд, аккуратные усики и добрая чуть заметная улыбка.
Но то было далеко, в телевизоре, а теперь он стоял рядом, прижимал к себе и говорил странные вещи. Его сердце так близко билось, и дыхание, тёплое и осторожное, совсем не тревожило, а наоборот, успокаивало, словно тихий ветерок в лесу, где легко и просторно, где много воздуха и в застывшей листве звонко поют птицы.
Она ещё раз попыталась взглянуть на иллюзиониста, но не решилась.
- Я научу тебя летать, ты увидишь, как это здорово, - будто читая мысли, снова повторил фокусник. - Ты станешь птицей, птицей! Нежной, как голубка, смелой, как орлица… Все обитатели неба обернутся твоими друзьями, все видимые и невидимые силы будут служить тебе как своей королеве. Ты будешь дарить людям свободу.
Он говорил так проникновенно, так уверенно, что сомнение, даже если оно и возникло, мгновенно исчезло, вылетело из продрогшей арки на бульвар и утонуло в луже. Она хотела что-то ответить, но почувствовала, как подкашиваются ноги, кружится голова, все звуки и запахи, тени и проблески света исчезли вместе с иллюзионистом, всё, что несколькими минутами ранее обрушилось на неё в этот летний ливень, пропало бесследно.

Солнце жаркой печкой снова сушило город, вымытый дождём тротуар опять пыхтел в зное, и люди, проходящие по Гоголевскому бульвару, озабоченные своими неотложными делами, не замечали парящих над ними существ. Они не похожи были ни на птиц, ни на воздушные шарики, ни на летящие за поднебесьем самолёты. Без крыльев и оперенья, облачённые в прозрачные одежды, существа озарялись в солнечных лучах и плыли в голубоватом небе, как две звезды, то поднимаясь ввысь, то опускаясь к кронам деревьев.
Было отчётливо видно, что это мужчина и женщина. Переплетённые тела кружились в реющей над городом дымке и, охваченные невероятным танцем, не обращали внимания на творящуюся внизу суету. Подчёркнутые сиянием силуэты, словно удерживая свои хрупкие тела от падения, обволакивались и с такой неразрывной силой держали друг друга, что казалось, ничто и никогда их не сможет разъединить. Было ясно, что существа попали в родную среду и теперь блаженствовали в невесомости. Казалось, два позолоченных облачка, сливаясь в одно единое, осыпали себя золотой россыпью, и та, не долетая до земли, растворялась в пряной после дождя листве. Куда-то пропали вездесущие воробьи, не было поблизости ни ворон, ни голубей, даже макушки деревьев и те в одночасье пригнулись, дабы не помешать невиданному доселе танцу.
Оплетённая сиянием пара, миновав бульвар и широченный проспект, продолжала кружение. Она медленно перемещалась вдоль домов и ещё некоторое время наслаждалась полётом. Вдруг у открытого окна сильные руки мужчины остановили танец, приподняли лёгкое тело женщины и отпустили.
- Лети в окно, лети и не бойся, - тихо произнёс иллюзионист. - Я буду рядом. Я теперь всегда буду рядом с тобой, Голубка.
И женщина осталась наедине с воздухом и плавными движениями рук и ног стала держать равновесие, ища глазами своего спутника. Внизу несколько раз стукнула дверь, впуская и выпуская посетителей, встрепенулась листва, и старый дуб уронил последние дождевые капли на одинокую безлюдную скамейку.
Женщина в волнении стала оглядываться: как же так, говорил, что всегда будет рядом, а сам исчез? Облетев несколько раз здание и поднявшись к крыше, она возвратилась к открытому окну. Темнота, словно приглашая, чуть отступила вовнутрь, качнулись шторы, и полоска света осветила дорожку на паркете, по которой, видимо, и должна была пройти женщина. 

Николай Васильевич мучительно умирал. Безжизненное тело уже не чувствовало тяжёлый плед, сдвинутое одеяло, грубое сукно старинного дивана под простынёй. Тускнел взгляд, влажные тёмно-каштановые волосы облепили лоб и впалые щёки. Проникающий сквозь глухое окно свет устало падал на ссохшиеся руки. Обескровленные, обезвоженные, они покоились поверх пледа и не выдавали признаков жизни. Николай Васильевич сделал последнюю попытку пошевелить руками, но это было сверх его сил. Он умирал и уже был не властен над ними. Он уходил добровольно и ни о чём не жалел, ждал лишь освобождения.
Вдруг из полумрака, оттуда, со стороны того злосчастного камина, который безжалостно сожрал вторую часть поэмы, что-то выпорхнуло, взметнулось, светлое, мимолётное, будто звёздочка на чёрном украинском небе, пролетело над ним и село у изголовья. Он попытался поднять лицо, как-то сдавить затылком подушку, чтоб посмотреть, что за зиронька к нему пожаловала. Но не получилось. Может быть, не зиронька, а ангел прилетел по его душу, неся освобождение от непереносимых мук, а может, он уже ушёл, и этот проблеск в глазах - начало новой жизни?
Николай Васильевич закрыл глаза, он чувствовал присутствие за подушками чего-то необычного, но доброго и родного, прилетевшего к нему на помощь. Чувствовал и приготовился. Много раз он представлял, как всё будет, бесчисленное число встреч с иной жизнью описывал в своих произведениях, но, чтоб это было так просто, не ожидал. Все муки после отказа от еды и питья измотали его организм, постепенно, друг за дружкой, снизу вверх, отмирали органы, и лишь голова, как он и предсказывал, оставалась ясной. С тех самых пор, когда лишил себя живого, мирского и непутёвого, прекрасного непутёвого, когда по собственной воле полностью отдался религии, она его не подводила. «Я весь ваш, кроме рассудка, оставьте его мне», - сказал он тогда попам и сдержал своё слово. Обратно вернуться к свету, народу и сказкам не пожелал. Пусть берут всё: руки, ноги, печень, желудок… Сердце… Пусть всё берут, кроме головы. Они его обманули, так пусть теперь получают ни к чему не потребные внутренности, у которых ни сил, ни разума уже нет.
Наверное, священники были правы, упрекнув его в язычестве и мракобесии. Такие, как он, должны переродиться и находиться в лоне церкви, жить и творить во благо только её одной. Он может повести народ, уж так определил Творец, его слову верят, его инакомыслие порой становилось выше слова Божия.
Православию нужны гении. Кто бы спорил?! Русская земля полна ими. Но почему Пушкина они не трогали, не заставляли отказаться от самого себя? Он же был бунтарём похлеще его, «Руслан и Людмилу» не сравнить ни с «Вечерами», ни с «Утопленницей», ни с балладами Байрона. А может, и к нему после «Бориса Годунова» примеряли свои цепи? Может, он и предпочёл Дантеса, чтоб не заключать свой талант навечно в келью? Пушкин был прозорлив, он не стал дожидаться прижизненного забвения.
Николай Васильевич вздохнул. Такое же тепло, исходящее от изголовья, он уже чувствовал когда-то в Миргороде, когда проходил сквозь гомонящий на все лады ряд птичников на ярмарке, и тогда среди сотни клеток и корзин он увидел голубку. Она была белая, как сорочка девушки, доверчивая, как младенец, прильнувший к груди кормилицы, и тепло от неё исходило, как от маминой ладони. Из жалости он купил её и отпустил у реки, но та не стала улетать, а кружила над ним до тех пор, пока не прыгнул с кручи и не скрылся в камышах Хорола. Всю жизнь вспоминал её - и там, на родине, и здесь, в Петербурге и в Москве, - но так и не смог понять, то ли благодарила она его, то ли не знала, что такое свобода. Загадочный народ эти птицы - прилетают ниоткуда и улетают в никуда.  
Николай Васильевич открыл глаза. Боже мой, перед лицом на груди сидела та самая белая голубка из детства. Она смотрела в его очи и не пугалась. Чистая, нежная, почти невесомая... Её девственное оперенье в полумраке комнаты показалось частичкой спрятанного за шторами света, её розовые лапки и клюв, словно пятна на солнце, то и дело вспыхивали, подтверждая давным-давно известную истину, что жизнь бесконечна и ничто не может привести её к забвению.
- Так вот ты какая, душа! - произнёс Николай Васильевич с улыбкой. - Голубка, значит. Я так и знал. Ну, до скорой встречи. 
Они смотрели друг на друга и прощались. И не было ни печали, ни сожаления. Он улыбался, потому что знал, что грядущее его светлое, что он, подобно этой голубке, будет дарить людям свободу. Всё, что написал, всё, что вынашивал и затем отображал на бумаге, стремилось к свету, а значит к освобождению. 
И тут, вопреки всем законам природы, руки умирающего легко приподнялись над пледом, ладони осторожно дотронулись к птице и обняли её. Он чувствовал, как мягкий, дрожащий комочек отдаёт ему тепло, как, отдавая, становится всё горячее и горячей. Огонь не жалил, не жёг, не придавал силы, он просто светился и озарял сознание доверием и красотой.
Сердце писателя перестало биться, лицо застыло в улыбке, но руки продолжали держать голубку.
Вскоре дорожка света на паркете постепенно угасла, в доме забегал люд, и хозяин торопливо открывал двери перед запоздавшим грузным священником. Канделябры осветили комнату, слуга-подросток поправил подушку под головой усопшего, о ставни билась февральская метель. Наступила скорбная тишина, никто не решался подойти и первым удостоверить кончину. Лишь только ветерок со стороны того злосчастного камина незаметно опустился на руки поверх пледа и скрылся в его складках.

Дождь по-прежнему отбивал чечётку на асфальте, прибавляя пузыри на лужах. Вода катилась к «Кропоткинской», и толпа людей в арке, пережидающая непогоду, смиренно ждала появления солнца. Оно должно вот-вот разогнать тучи и обратить город в сияющую благодать. Лето ведь, а летом дожди короткие.
Она всё также находилась в объятиях незнакомого мужчины, её волосы и босоножки обильно поливали его рубашку влагой, сердце всё также тревожно билось. Когда объятья чуть ослабнут, она, конечно, посмотрит на него, извинится и станет в сторонке. А пока её поразил полёт, тот самый полёт в неведомое, который бывает раз в жизни, когда вырастают крылья и ты летишь над землёю, над временем, над всем-всем, летишь легко и свободно, как зиронька.

"Наша улица” №152 (7) июль 2012