Виктор Крамаренко "В ожидании счастья" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Виктор Викторович Крамаренко родился 27 октября 1959 года в Днепропетровске. Окончил Московский институт народного хозяйства им. Г.В.Плеханова. Печатался в журналах «Огонёк», «Техника молодёжи», «Сельский календарь», «Молодёжная эстрада», «Брега Тавриды», «Проза», «Московский вестник», «Российский колокол» и др. Автор книг «Все начинается с любви», «Парус надежды» «Встречи с ангелом», «Зиронька», «У Чёрного озера» и др. С журналом «Наша улица» сотрудничает с 2001 года.

вернуться
на главную страницу

Виктор Крамаренко

В ОЖИДАНИИ СЧАСТЬЯ

рассказ

Ничего от жизни уже не ждал Сашка Монахов. Саня, как ещё зовёт его престарелая мать. Ничего путного. Постоянной работы не было, жена, сбежавшая от него, затерялась где-то в городе и давно не снится по ночам. Всё надоело: и хибара с прохудившейся крышей, и облупленная печь, когда-то сложенная отцом, а теперь долго гудящая при растопке, и железная кровать с предательски скрипучей пружиной. Глаза уже не глядят на тусклый потолок и серые стены, на которых казались вечными сальные разводы и выцветшие отпечатки былых картинок, вырванных из «Огонька». На неровный стол посреди комнаты, на незакрывающийся нижний ящик шкафа, перекрывающий проход к телевизору, на щербатые тарелки, прижавшиеся друг к дружке в сушилке, на всё-всё, что неизменно являлось по утрам и затем весь день выворачивало душу.
Саня не спал, он слышал, как мать, осторожно взяв ведро и прикрыв за собой дверь, переобулась, накинула телогрейку и вышла во двор. Сейчас она умоется из-под крана, вытрется полотенцем, медленно обойдёт вокруг дома и только потом занесёт воду в комнату, чтоб наполнить ею чайник и рукомойник. Начинался новый день, сотни раз уже расписанный-переписанный и потому ничего нового не предвещавший. И хотя вчера он сделал первую в этом году вылазку по грибы и знал буквально по часам, где и что будет делать, день пройдёт подобно зимнему или летнему, вчерашнему или прошлогоднему, скучно и неинтересно, и снова закончится нытьём в подушку на этой вот кровати за занавеской перед телевизором.
Он смотрел на приевшийся вид комнаты и грустил. Разве об этом он мечтал, когда был юн и горделив, неужели мужику к его годам не опротивела такая жизнь? Как-никак полтинник разменял, а за душой ничего, так же пусто, как и в кармане. Сосед вон постоянно что-то мастерит, пилит и строгает, ладит парники, возится с машиной, его жена весь день копается в летней кухне и на огороде. У них есть всё: семья, дом, достаток, а главное — цель, желание трудиться и счастье от этого желания. Переселившись сюда из южных краёв, соседи основательно зажили, а он после тюрьмы так и не нашёл себя, своего места под солнцем — добротного, настоящего. И отсидел-то всего-ничего, по ошибке, как потом выяснилось, но не переменился характером, не стал, как говорится, бандитом с большой дороги, а вот все от него отвернулись: и друзья, и жена. Ну если отвернулись, решил он тогда, значит и не друзья они, а так, знакомцы, и лучше быть одному, чем с такой вот продажной шелупонью.
Давно это было, сразу и не сообразишь, сколько лет прошло. Но Саня никогда не пожалел, что остался бобылём, что избрал одиночество. Одному хорошо — ни о ком не думаешь, ничего никому не должен, никто не укажет на неуклюжесть и неухоженность, а главное, не надо строить планы на будущее, что хочешь, то и делай. Пусть даже и в нищете. Никогда не жалел, никогда вплоть до прошлой зимы, когда мать увезли на «скорой» и он, занесённый снегом, три недели безвылазно куковал в доме, представляя, как будет жить один. Ничего не хотелось: ни бабы, ни водки, ни размышлений.
После больницы мать, всегда кроткая, несварливая, ни в чём его не попрекавшая, нет-нет, да и срывалась, указывая на лень, безразличие и на нелепость жизни единственного сына. Саня мог бы, конечно, и крышу починить, и заново печь выложить, и порожек, который давно просится на помойку, подбить, заменив трухлявые доски. Поднатужился и смог бы, ничего сложного нет в клейке новых обоев и побелке потолка. Смог бы, руки — не крюки, голова ещё соображает. Только кому это нужно, ради чего? Соседи корячатся ради детей, это понятно, те где-то за границей учатся, а ему-то?.. Ради престарелой матери, что ли, или Вальки-продавщицы, которая вчера послала его на три буквы и при этом весьма была довольна своей смелостью? Он в приподнятом настроении зашёл в магазин с чёрного хода, достал из корзины два самых жирных, самых красивых боровика, не проданных на трассе и прибережённых для неё, постучался… Но вместо слов благодарности растрёпанная и раскрасневшаяся Валентина вспыхнула, не подбирая слов, чихвостила, как хотела, и, что самое обидное, не один на один, а при директоре. Ни с того, ни с сего хлестанула по лицу его же корзиной и закрыла дверь.
Мать вошла в комнату, достала из холодильника сковородку, поскребла в ней ложкой, разравнивая вчерашнюю картошку с грибами, поставила её на электрическую плитку, затем наполнила кружкой чайник, чтоб через минуту заменить им подогретую сковородку. Вскоре чайник вскипел, завтрак стоял на столе.
— Просыпайся, сынок, солнце давно уже встало, — не глядя в сторону сына, сказала она. — Роса тёплая, как раз для грибов.
Саня молча поднялся, надел толстые брюки, тёплую рубашку, снова сел, натянул поверх брюк носки и просунул ноги в тяжёлые ботинки. Потом, обойдя стол, нагнулся к рукомойнику, умылся.
— Хлеба вчера не купил, будешь исть без него. Вот, сорвала тебе зелёного лука для острастки.
«Для остроты другое нужно, — подумал Саня, садясь за стол. — Без хлеба, без мяса, что это за еда?! Теперь до холодов будет картошка с грибами». Вчера пробежался на рассвете перед походом, принёс матери корзинку, а вечером хотел на вырученные на трассе деньги купить хлеба, колбасы, соли… Кто же знал, что Валентина его погонит? И так нагло, так свирепо, как будто чужой он ей, не родной, уж такие слова ему шептала, покусывая мочку уха, уж так пела и нахваливала его стать...
— Ты сегодня иди прямо на трассу, а за хлебом я сама как-нибудь — потихоньку, потихоньку, ничего со мной не сделается, — сказала мать, видя недовольный вид сына, нехотя накладывающего на тарелку нехитрую снедь. Только пошли грибы, а уже ему приелись. Она бы с удовольствием приготовила что-то другое, как когда-то, когда жив был отец, поставила бы на стол пироги и разносолы. Так откуда деньги взять, не работает ведь, а с пенсии много ли полакомишься?
Мать понимала, что с сыном происходит. Как любому здоровому мужчине, время от времени Сане необходимо женское общество, чтоб не забыть вкус к жизни. Необходимо — тогда смысл будет даже в бесконечном однообразии. Оттого и закрывает глаза на шашни с продавщицей. В такие дни сын ещё более хмурый и раздражительный, всё внутри кипит в нём и колотится. Вот и не стала говорить вслух о наболевшем. Вчера сказала, так он умчался, не позавтракав. Кто же виноват, что не смог построить свою судьбу по-человечески? С женщинами не ладит, работать не хочет, видите ли, не желает быть под начальником. Так, милый мой, чего ж ты не доучился в институте, чтоб быть начальником?! Продолжай и дальше лежать на кровати, глядеться в телевизор и решать кроссворды — сам себе и начальник, и подчинённый. Только много ли вылежишь! Одной рыбалкой да грибами на сладкую жизнь не заработаешь и дом не отремонтируешь. А то, что вскопает кому-нибудь или починит забор, так там и остаётся, за еду ведь копает, за пол-литра, и то — раз в пятилетку! Позавидовал соседям, так они, сынок, работают, у них — семья. А бобылём быть — удовольствие малоприятное.
Саня пожевал, пожевал, отхлебнул чаю, накинул телогрейку и вышел, прихватив большую корзину и фуражку. Бриться и душиться одеколоном не стал. Кто его будет рассматривать в лесу, кому он там нужен? На трассе водители на грибы глядят, а не на продавца.
Солнце, действительно, уже проступало сквозь вершины сосен, неумолимо поднималось вверх, подпаливая небо, цветы у дорожки, сбросив росу, приветливо покачивали взъерошенными головками, постукивала гроздьями о сарай черноплодка. Воздух был прян и свеж.
Саня вдохнул полной грудью, медленно выдохнул, снова вобрал воздуха, насколько позволяли лёгкие, и выдохнул. Жизнь продолжалась, не всё же время ей быть мачехой, нет-нет, да и одаривала неродного сына лаской, поднимала настроение и прибавляла силушки.
Он надел фуражку, застегнул на все пуговицы телогрейку, пощупал нож и целлофановые пакеты в карманах и направился к сараю. Там, в пристройке, в бывшей летней баньке с ржавой бочкой на крыше, сушилась рыба. Без подающих воду труб банька давно уже служила местом для сушки трав, яблок и разных лесных ягод. И тепло в ней, как в теплице, и воздух, как и положено ему, курсирует между щербатыми окнами и щелями в фанере. За травами мать давно не ходит, а вот ягоды, яблоки и другие падальники, которые Саня приносит из леса и заброшенных дач, каждое лето раскладываются на старых столовских подносах. Тут же сушится и подвешенная на суровой нитке рыба, прикрытая марлей от мух. Зимой, что наловит, всё съедается, а летом и на жарку хватает, и на продажу, особенно, если клёв перед дождём.
Проверив баньку, Саня вернулся к корзине, что ждала его на столике, завернул до упора кран, оставленный матерью незакрытым — за день пластмассовый тазик переполнится, и вода будет подмывать и без того трухлявый порожек. По-хорошему, надо бы трубу с краном развернуть к яблоне, огороду, пусть капает туда, а не под дом. А впрочем, никому это не нужно — ни старой яблоне, ни заросшему сорняком огороду, ни ему, ни матери. Она даже не донесла вчера грибные очистки, прямо здесь выбросила, за грядкой лука и чеснока, понимает, что после неё сыну не до дома будет и огорода. Она права — не станет жить он в развалюхе, похоронит и айда: или завербуется куда, или наймётся чего-нибудь сторожить. А может, подвернётся какая-нибудь женщина, вдова или неумёха, возьмёт к себе?
Саня прикрыл калитку, накинул на концы проволоку, чтоб не разъехались доски, и пошёл. За кустами сирени ещё спал соседский дом, там ещё не пилили, не строгали, не возились со шлангами и кастрюлями. Когда поселились, сосед обнёс участок высоким забором, отхватив полметра земли, вырубил всё перед улицей, но сирень оставил. Наверное, потому что она росла на нейтральной территории и ветками больше клонилась не к ним. С годами сирень разрослась и теперь стояла стеной вдоль всего забора.
Саня улыбнулся, с удовольствием вдохнул пряный аромат, подошёл, не постеснялся, вплотную к кустам, оторвал несколько веточек с цветами и положил их в корзину.
Теперь можно идти. Не нужно нарушать традицию — мало ли что вчера было на душе у Валентины, когда он к ней заявился. Может, какие бабьи неприятности или ревизия?.. Коль из года в год ранним утром приносит ей цветы, просовывая веточки сквозь ушко амбарного замка, то и сегодня он это сделает. Тогда и удача, может быть, не отвернётся. Все грибные места в округе им исхожены вдоль и поперёк, все урочища и буераки, низины и просеки, где старые и молодые грибницы щедро делятся с опытным «охотником», он найдёт с закрытыми глазами. Но удача не помешает — можно ведь сделать и не одну, и не две ходки, а можно и вовсе пустым возвратиться, принести пару десятков свинушек или волнушек, которых и в голодные дни мать замучается вымачивать, чтоб засолить.
Саня шёл привычным неторопливым шагом, изредка заглядывая сквозь мелкий штакетник и сетку «рабицу» на спящие дома и сады соседей-односельчан. Посёлок давно перестал быть деревней, как-то незаметно вместо хибар таких, как у него, вымахали коттеджи, добротные дома из камня и кирпича поселившихся здесь москвичей. Наворовали в городе и «на природе» снимают, видите ли, стресс. Но до дворцов-замков, фазенд с бассейнами и павлинами дело ещё не дошло. Всё ещё впереди: и фонтаны с гипсовыми бабами, и вертолётные площадки, и охранники-чечены… Всё это неминуемо придёт и сюда. Саня это понимает, недаром следит за событиями в стране, и оттого становилось ещё противней.
По пальцам можно пересчитать тех, кто остался в деревне, не покорился богатеям. Когда-то и к ним с матерью подкатывали, мол, подожжём, если не продадите участок. Но потом почему-то отстали и сейчас рыла не кажут, видно, ждут, пока мать помрёт, а он сам сгинет где-нибудь в лесу или в болоте. Но, скорее всего, сосед с ними договорился. Однажды был такой разговор, и Саня по-пьяне согласился. Тот ему так и заявил, что на улицу не выгонит, поможет похоронить старушку, да ещё и денег даст, но рядом с его развалюхой будет строить новый дом, свой дом. Вот так, не краснея, сказал: оставит, мол, его сторожем или ещё кем присматривать за строительством, а участок запишут на сына. Поговорили, поговорили и ладно, чего не скажешь за бутылкой, а вот поди ж ты, больше братки не приставали.
Сосед — не промах! С виду деревенский, работящий, а с бандитами враз договорился! Жена такая приветливая, открытая, при разговоре глаза не прячет, если что и скажет обидное, так десять раз потом извинится. Не красавица, правда, но всё при ней — любо-дорого посмотреть! Что-то в ней есть такое — русское, по-бабьи правильное. А он, гляди ж ты!.. И нашим, и вашим… Хитёр-бобёр! Никто и не удивится, если вскорости обнаружится, что сосед и есть самый главный бандит в районе. Того ищут, ищут, а он вот, крестьянством прикрылся, корешки на грядках выдёргивает!.. Говорят, там, на Кубани, часовню на свои деньги поставил, грехи замаливает. Но это ничего не значит: можно одной рукой Богу креститься, а в другой кастет держать или ещё чего похлеще. 
Саня спустился к дороге, ещё не иссушенной солнцем и не пахнущей бензином, перешёл на другую сторону. Кое-где в траве и на широких, как у лопуха, листьях борщевика вспыхивали, словно стёклышки, капельки росы. Там только начинало жужжать и стрекотать, шевелить и подёргивать стебли, начинять воздух сладкими и колючими запахами зноя. Ни людей вокруг, ни машин… За полосой кустарников и мелких деревьев, откуда он сошёл, мирно спал посёлок. Никому и в голову не могло прийти, чтоб в пять часов утра кто-то захотел копаться в дверях магазина. И не подломить, не схулиганить, а оставить цветы для толстухи-продавщицы.
Массивный замок, как и дoлжно ему, висел на дверях. Птичий гомон, доносившийся из соснового бора и поторапливающий Саню, становился всё громче. Может, не стоит после вчерашнего унижения одаривать Валентину знаками внимания? Кто она ему? Есть же гордость у мужика или вместо неё пустота, как в кармане? «Нет, — решил он, немного подумав. — Стоит!»
Конечно, стоит, Саня. Зачем рушить традиции. Им, традициям, всё равно, цветы сирени торчат в замке или, как в прошлый раз, когда ходил просто на разведку, полевые ромашки и люпин. Им сам процесс важен, чтоб всё шло своим чередом и ни в коем случае не менялось. Не им эти правила заведены, не ему их рушить. Просунул же когда-то в первый раз цветы для толстухи, кто-то же его подтолкнул к этому, направил. Сколько собрал грибов тогда, не помнит, но если на следующее утро повторил, значит, правильно сделал. И хватит об этом, он ведь не несёт их перед рыбалкой или набегом на заброшенные дачи, там существует другая примета, о которой, если доведётся, расскажу.
Традиции нужны Сане Монахову, они придают хоть какой-то смысл его убогому существованию. Наверное, именно поэтому ещё не подох с голоду и не подался к бандитам. Сейчас он осторожно просунет цветы в зазор между дужками и спокойно уйдёт. Пусть порадуется — женщине, какой бы она ни была, всегда приятно осознавать, что о ней кто-то думает. Ведь правда же?! Она сойдёт с автобуса, нехотя направится к магазину, вся невыспавшаяся, раздражённая, достанет из сумочки ключи… А тут — сирень, да такая нежная, такая пахучая — как не улыбнуться, как не устыдиться, что была неправа, что мало внимания уделяла тому, кто о ней думает. А может, она и не догадывается, кто этот таинственный поклонник, каждую осень чуть ли не ежедневно приносящий цветы? Ну и пусть не догадывается, главное, они своё дело сделают: ему — удачу, ей — хорошее настроение.
Валентина будет радоваться, а он в это время забредёт уже далеко-далеко. Быстро минует сосновый бор, в котором отродясь не водились грибы, кроме, конечно, мухоморов и белых поганок, поднимется на косогор и свернёт к орешнику, откуда напрямик, сквозь заросшую малиной просеку, выйдет к чаще, где у ручья его уже будет поджидать кабанья тропа. Она и выведет к найденной вчера новой грибнице. Именно там он срезал те самые белые, которые растоптала Валентина, и ещё подобрал десяток лисичек, не разбирая, молодых или старых, они ведь никогда червивыми не бывают. Что говорить — голубая кровь, недаром в старину их называли «иудейским грибом». Ни червей, ни затхлости, ни личинок муравьёв… Лисички — это на любителя, специфические грибы: хитрые, гордые, как и вся нация, оберегающие друг друга, тесно прижавшись рыжими шляпками. Саня не любил их и домой не носил. Он русский человек, ему приятен хруст, острота, мясистость, даже с червоточинкой. Показуха, высокомерие от своей избранности — это не для него. Яркие, чистые, аж до неприличия, а на поверку выходит — вата, сопли, трава-травой… Их-то и берёт в основном интеллигенция… вшивая. Поцокает языком, поправит очёчки, двумя пальчиками отнесёт пакет с грибами к машине… и довольная.
Саня уже встал на порог магазина, уже достал из корзины сирень и приготовился к священному действу, как вдруг визг тормозов заставил его обернуться. Следом последовал тупой удар со скрежетом металла.
На шоссе в ста метрах от него, у поворота к посёлку, там, где высокий борщевик чуть ли не в два метра ростом, застыла в кювете иномарка, точь-в-точь как у соседа, а впереди неё, скользя по асфальту, ещё летел, кувыркаясь, мотоциклист. Видимо, машина сбила его. Через секунду он поднялся, оставил искорёженный мотоцикл прямо на середине дороги и, подволакивая ногу, побежал обратно к машине. В руках у него был пистолет. Тут же прозвучало несколько выстрелов, но стрелял не мотоциклист, а человек из иномарки. Раненый, с перекошенным шлемом и изодранной одеждой на спине, тот сделал ещё пару шагов и замертво упал.
Всё произошло настолько быстро, что наступившая тишина будто и не прерывалась вовсе. Всё так же стрекотала в траве и посвистывала в бору, а скрежет и выстрелы, явившиеся из другого, страшного мира людей, там и остались.
Саня осмотрелся — вокруг никого. Ни со стороны бора, ни со стороны посёлка. Только где-то вдали тарахтел и замолкал тяжело заводившийся трактор.
Саня стоял, не шелохнувшись, прислушиваясь к шумам и шорохам, к еле уловимому лаю собаки и одинокому крику петуха. Он понимал, что надо что-то делать: бежать к пострадавшим, оказать посильную помощь или разбудить хозяев первого же дома, чтоб те вызвали «скорую» и милицию. Нужно принимать решение, а не стоять, как столб, в нерешительности, поражаясь громкому и учащённому биению сердца. А оно билось, как никогда раньше.
Может, действительно, уйти ему в лес, как ни в чём не бывало, и там успокоиться, будто ничего и не видел? В лесу, среди крон и трав, и дыхание чище, и мысли яснее. Там всё честно и справедливо, не нужно никого спасать, не оказывать помощь, там предоставлен самому себе. А главное, никуда не надо лезть, ни в каких разборках не участвовать: что нашёл, то и твоё, чем насытился, тем и жив.
Когда-то ещё пацаном Саня нашёл в лесу умирающего зайца. Тот лежал под кустом и жалобно глядел на него. Сломанная задняя лапа неестественно выпячивалась в сторону. Он притащил здоровяка домой, позабыв лукошко, и отец долго за него бранил. Зимой, собираясь в школу и надевая заячью шапку, нет-нет, да и вспоминались те самые глаза, чёрные-чёрные, полные слёз и прощания с белым светом. Он тогда так и не попробовал его, несмотря на уговоры и вкусные запахи, летящие из чугунка
Саня не решился подходить к мотоциклисту, его чёрный, испачканный пылью шлем, словно гриб, возвышался над съёжившимся телом. По сравнению с распластанным мотоциклом, оно казалось маленьким, каким-то сдувшимся, припечатанным к асфальту, только рука, сжимавшая пистолет, лежала как бы отдельно от него и вывернутым кулаком целилась в сторону магазина. Затаив дыхание, по краю дороги, почти по траве, он прошёл мимо него, стараясь не глядеть ни на мотоцикл, ни на погибшего. В голове снова повторились скрежет металла и выстрелы, во рту пересохло, толстая ручка корзины начинала противно тереться о взмокшую ладонь.
Шёл бы и шёл себе, не приближаясь к магазину, и горя б не знал. Может, и не набрал бы для продажи, ни ягод, ни орехов не принёс, пусть даже ноги сбил бы до крови или расшевелил кабанье лежбище, но ничего подобного не увидел. А теперь как уйдёшь, если он единственный свидетель? По любому нужно вызывать милицию и ждать, пока она приедет. Начнутся расспросы, протоколы, замеры… А это, как ни крути, потерянный день. Ох, и угораздило Саню быть в этот момент на шоссе! Не задержался бы у кустов сирени, остался бы бриться-душиться, поправить марлю на рыбе или поесть нормально до конца, может, и не случилось бы всего этого с ним? Давно бы перемахнул сосновый бор или присел бы, отдыхая, у родника перед орешником. А теперь… возись здесь со жмуриками, усмиряя нервы и теряя копейку.
Ещё не приблизившись к съехавшей в борщевик иномарке, Саня заметил, что водительское место в ней пустовало, отсутствовало лобовое стекло, а сломанная дверца, вывернутая наизнанку, вонзилась в сплющенное крыло. Видно, машина нырнула в траншею и на полной скорости ударилась о земляной выступ. Ну а где же водитель, который стрелял? Мотоциклист-то не успел этого сделать, он только поднял руку и тут же упал, как подкошенный. И выстрелы исходили отсюда, из этих вот дебрей, — у Сани слух отменный, ошибиться он не мог. Без сомнения, тот или лежит около машины, или прячется в траве?..
Сердце, и без того работавшее, как молотилка, забилось с удвоенной силой, намереваясь вот-вот вырваться наружу. Звенящая и стрекочущая трава тоже затихла, будто вслушивалась вместе с Саней в тревожную тишину. Ноги сами остановились. Если тот, кто стрелял, жив, что ему помешает выстрелить ещё раз? Раненный, не раненный — какая разница! Сил-то наверняка хватит, чтоб нажать на курок, и следующей мишенью может оказаться он, Саня, безобидная душа, просто оказавшийся по своей глупости не там, где следовало ему быть.
Зачем только пошёл сюда?! Тоже мне, сердобольного из себя корчит, гражданский долг какой-то выдумал! Каждый получает по заслугам, и нечего лезть, куда не положено. Судьба-шельма так и метит тупых и бестолковых, вечно попадающихся на крючок. Вот и получай! Один раз проявил благородство, влез, спас малолетку от маньяка… За то и отсидел, и отмучился в петушиной камере. Малолетка-то стервой оказалась, по каким-то своим соображениям на него указала. Говорят же, дуракам везёт, они умирают первыми. Везёт в том тупом проявлении милосердия, бестолковом благородстве, бесшабашной борьбе за справедливость? Мол, они ближе к Богу, по заповедям каким-то живут! Они и получают первыми, а те, кто не верят во всю эту хренотень, спокойно живут и в ус не дуют. Человеколюбие — это не про них. Они умные, они никогда в такую ситуацию не попадают, как Саня.
Так что же, получается жизнь не научила его этим премудростям: не вмешиваться, не совать нос, не подавать руку помощи, не защищать слабых? Видимо, не научила, коль он оказался мишенью. Дураки ведь умирают первыми!
Не шевелясь, всматриваясь в высокую траву только движением глаз, он нутром чуял на себе взгляд пострадавшего водителя и дуло пистолета. Что делать, как из этой ситуации выкарабкиваться? Умирать-то не больно и хочется, да ещё так по-глупому. И, как назло, никого в такую рань судьба на шоссе не забросила: ни молочника плешивого, развозящего на пегом мерине молоко по новым коттеджам, ни такого же, как он, грибника. Посёлок досматривал последние сны и даже не подозревал, в какую передрягу попал их Саня, какой-никакой, а односельчанин.
И тут вместо того чтоб тупо направиться к машине и обследовать её досконально, он сделал только два шага и громко, почти с криком сказал:
— Мать честная! И угораздило же!.. Наверное, пьяным был или отказали тормоза.
Сказал выразительно, да ещё и поцокал, и помотал головой. Сказал и дальше пошёл по своим неотложным делам, будто ему и дела нет до аварии и до погибшего или спасшегося водителя. Дескать, жаль, конечно, но дела важнее!
Это была уловка труса. Саня понимал, что она его принижает, опускает на самое дно в его же глазах, глазах мужика и добытчика, но ничего с этим поделать не мог. Бывало, применял нечто похожее в лесу, когда в двух-трёх метрах вдруг что-то зашевелится в листве или затаится неумело. Использовал и в заброшенных дачах, где вопреки логике не укрывался, а громко, да так чтоб слышно было в пустующем доме, говорил, будто спрашивая о чём-то или удивляясь вслух. Через несколько минут всё становилось ясно: есть кто живой или только казалось. С одной стороны своим окликом он показывал зверю или человеку (а впрочем, какая разница!?), что нет у него никаких дурных намерений, что идёт своей дорогой, с другой стороны — что не боится.
Так вышло и на этот раз: пока человек с пистолетом, если он там был, соображал, Саня уже был далеко от аварии. Шёл и не оглядывался.
Он быстро удалялся, беззаботно что-то насвистывал, несколько раз даже играючи подбросил корзину, чтоб издали было понятно, кто он и куда направляется. И только пройдя то место у реки, где высокий берег с кустарником падал с кручи, перемежаясь крапивой, камышом и осокой, свернул с дороги. Затем сноровисто, несколькими прыжками преодолел болотце, взобрался на суглинистый откос и нырнул в лес. Теперь оставалось только определить место, где произошла авария, и зайти сзади.
Зачем он это делает, непонятно, но знает, что так нужно, именно так.
Осторожно ступая по опавшим листьям, чавкающим под ботинками, стараясь не сильно тревожить склонившиеся чуть ли не до земли ветви, он приближался к просвету, указывающему на шоссе. Ему-то не знать этих мест?! Подражая Сане, затихли и птицы, умолкло зверьё и всякая ночная живность, только кроны деревьев выдавали его присутствие, дрожащей метлой рассекали над землёй воздух, словно подметали за ним следы.
Саня верно рассчитал, выйдя из леса и осторожно пробравшись сквозь жгучие заросли травы, он вышел прямо к уткнувшейся в земляной выступ иномарке. От неё вдоль дороги, словно траншея, тянулась полоса придавленной травы. Саня ни минуты не сомневался, что её оставил водитель, тот, кто стрелял в мотоциклиста и нацеливал на него пистолет. Какой же он молодец, что догадался не подходить к иномарке, — так бы и остался на дороге, как тот, со шлемом. Тот — со шлемом, он — с корзиной… Вот картинка для вечерних новостей!
Саня прислушался: всё тихо — и на шоссе, и в траве. Ну что же, если объегорил один раз, почему же не должно получится и во второй? Стрелок затих, но и он не лыком шит. Нужно замереть, и тот сам выдаст себя, в ядовитом борщевике далеко не уползёшь, ожогами, волдырями покроешься, как после пожара. 
Тут бы ему опомниться, ещё было время, вернуться в спокойную жизнь с грибами и рыбалкой, с телевизором и кроссвордами, с редкими, но запоминающимися встречами с Валентиной. Неужели мало получил в жизни за своё больное любопытство? Или не хватает событий, достойных настоящего мужчины? Чёрт его знает, он и сам не в состоянии объяснить. Видно, натура такая, плюгавенькая, нутром чующая халяву. Ради неё и под пули пойти не зазорно. Ясное дело, водитель при деньгах, коль за ним охотятся, и, конечно же, бандюган, коль имеет пистолет и ползёт не к дороге, чтоб спасли, а в обратную сторону. Бандюган, но, видимо, раненый, а с раненым справиться легче. И надо торопиться, скоро кто-нибудь проедет, сообщит милиции, и тогда сюда никого не допустят.
Вскоре в пяти метрах от него шевельнулся, а затем пригнулся кем-то придавленный толстый разлапистый стебель. Затем ещё один, и ещё. Саня направился туда, осторожно ступая по уже устланным и сломанным побегам, вытащил на всякий случай нож. Он не думал о последствиях, какое-то звериное чутьё подталкивало и вело в глубь траншеи.
Она быстро оборвалась, и во вмятине под широкими листьями он увидел человека. Тот лежал на спине, пятился, весь грязный и окровавленный, одной рукой прижимал к груди чёрный кейс, другой — целился в Саню. Его ноги с трудом отталкивались от земли и продвигали грузное тело. Лицо настолько было изрешечено кровоподтёками и ссадинами, что узнать в нём соседа было не просто.
Но Саня узнал. Ещё бы!.. Тот же округлый с бритой залысиной череп, жирные до ушей щёки, нос, торчащий облезлым поплавком, мясистые, как у мерина молочника, губы… А главное, холодный высокомерный взгляд, тот взгляд, который оценивал его, когда предлагал переписать участок на сына.
Постанывая, сосед из последних сил пятился в глубину травы, оставляя багрово-мутный след от содранной одежды. Кейс тяжёлой ношей сдавливал грудь, рука продолжала удерживать пистолет и целиться в Саню-простака.
Но простаки только с виду такие. В исключительный момент, когда жизнь висит на волоске, когда одной ногой уже стоишь в могиле, они принимают такие решения, которым позавидуют самые лучшие интеллектуалы мира, доки и проныры, действующие смело и нестандартно. Любой разведчик, следопыт, дознаватель, любой начальник или законник-пахан сейчас бы порадовался умственным способностям Монахова, его пытливости и героизму.
Он принял решение, и сейчас его уже не остановить. В нём проснулся боец, дерзкий, хитрый, разрушительный, — вулкан, дремавший до поры до времени и всё сметавший на своём пути. Человек, он ведь тоже от природы, то есть непредсказуемый, в его недрах таится страшная сила, неизученная ещё до конца, неизведанная. Она-то и ждёт тот единственный случай, который бывает раз в жизни, чтоб взорвать всё к чёртовой матери, объявить имя победителя и начать по-новому жизнь.
Не мешкая ни секунды, Саня бросился к шоссе, подбежал к мотоциклисту, вырвал из его руки пистолет и сквозь ядрёный борщевик нырнул к соседу. Тот уже не двигался, смирившись со смертью, глядел на отброшенный в сторону кейс и уже не стонал. Саня, не приближаясь, выстрелил в него и тут же, схватив кейс, прыгнул на дорогу, обтёр пистолет об рукав телогрейки, вложил его в руку мотоциклиста и исчез. Всё было сделано настолько молниеносно, настолько грамотно, что показавшийся шорох мотоциклиста не оставил даже тени сомнения в правильности поступка. Перед нами теперь не Саня, оборванец и доходяга, шарахающаяся от любого дуновения трусливая душонка, перед нами матёрый зэк, подчинённый только избранной цели и её осуществлению. 
Он впервые держал в руках пистолет, первый раз в жизни выстрелил в человека, даже не убедившись, что тот уже мёртв. Стрельнул для верности, для храбрости, для будущего своего, безбедного и наполненного счастьем. Выстрелил и не почувствовал никаких угрызений совести, необратимых перемен в душе или ещё чего-то, перекрывающего дыхание и бьющего наповал. Вот так запросто взял и стал душегубом. Ну а кто, скажите, пожалуйста, в этом мире не душегуб?!
Борозда и раздолбленная иномарка остались позади. Саня шёл напрямик по пустырю, не оглядывался, старался успокоиться, ведь эмоциональные и физические силы ещё понадобятся, они ой как нужны, чтоб завершить начатое дело. Это сейчас он спокойно шагает по открытому большаку, который намели водилы из карьера, а в лесу так припустится — никому вовек не догнать, не достигнуть. Удача ведь выбирает достойных, смелых и целеустремлённых, а её необходимо подкреплять силушкой, иначе она опять превратится в беду. Тогда у пьяной малолетки позаимствовал часы, а она, дура, вместо благодарности вцепилась за ноги и стала кричать, как угорелая. Так и не смог вырваться. Тогда разобрались, что не насиловал, но полгода в тюрьме показались вечностью. Уж больно хороши были часики в золотой оправе, хотел жену обрадовать… Вот и обрадовал — и самого упекли, и жена сразу же слиняла, даже за шмотками к матери не приехала.
Наученный горьким опытом, Саня всё же решил подстраховаться, не нестись куда ни попадя, глаза вылупив от страха, а найти укромное место и оттуда, из кромки леса, оглядеться. Хватит, тогда дал себя схватить, сейчас он этого не допустит. Нужно знать намерение противника, чтоб не попасть в западню.
Достигнув леса и отыскав подходящий бугорок в кустах, он оглянулся. И вовремя оглянулся, потому что на шоссе уже стоял милицейский «жигуль» с включённой мигалкой, к нему бежал гаишник, видимо, вызвать «скорую». Его напарник, оставив лежащего мотоциклиста, быстро направлялся к иномарке.
— Забегали, — процедил Саня.
Не покидая укрытия, он наблюдал за происходящим. Не нужно суетиться, подниматься и бежать… Если что, он грибник и здесь оказался случайно. Оба гаишника суетились вдали от иномарки, не решаясь убирать с дороги искорёженный мотоцикл и мотоциклиста. Им предстояло теперь следить, чтоб проезжающий транспорт не уничтожил следы. Судя по всему, об убитом соседе они ещё не знают. А когда узнают, то поймут, что застрелил его не кто иной, как мотоциклист, что бандиты между собой что-то не поделили, перестреляли друг друга и истёкли кровью. Саня правильно всё сделал и был горд за свою смекалку.
Показались первые автомобили, слышно было, как поднимается на гору рейсовый автобус. Самое время уходить — никому до него не будет дела. Грибник, он и есть грибник — фуражка, фуфайка, широкая корзина. А в корзине… кейс! Удивительно, как он поместился в ней, как смог просунуться под толстый обод ручки, не сломав замков, просунуться и аккуратно лечь на дно. Видно, разработчики именно по ней утвердили длину и ширину изделия, наверняка кто-то из академиков заядлым был грибником, чтоб так точно всё рассчитать. 
Саня улыбнулся своей шутке. Это совпадение обрадовало его даже больше, чем само обладание кейсом с бабками. Всё сегодня за него: и смекалка, и тупые гаишники, и этот куст, принявший его, как родного. Казалось, сама земля лесная теперь с ним, и эта листва своим таинственным заговором, наделяла его отвагой. А может быть, хозяин леса, Леший, по старой памяти решил помочь? Ещё отец приучил Саню к подаяниям ему. Всегда, идя на «охоту», они оставляли на пеньке или под кустом сладкий пряник, печенье и другие сладости, приговаривая — «спасибо за грибы». И без отца, когда сам уже работал, нет-нет, да и прихватывал с собой сахарку или булочку с вареньем. Может, хозяин леса и вспомнил о Сане, пустил в его сторону ветерок, чтоб шелест опавшей листвы и шум потревоженных веток не дал даже повода копошащимся на шоссе гаишникам взглянуть в его сторону?
Прихватив корзину, Саня выбрался на свет и всё так же, не оглядываясь, вошёл в темень, в царство листвы и коры, пожухлых трав и густой, сливающейся с небом просини, в котором ему всегда хорошо. Он знает, что весь этот тёмно-зелёный мир, с клещами и короедами, чагой и плесенью, пропахший трухой, сыростью, перегноем, мир, который до кончика лепестка, до былинки-соринки суров и справедлив. Шумный и тихий, беспощадный и бережный, он столбенеет перед ложью и открывает свои недра лишь достойным. И вся живность лесная, все стволы и побеги, гладкие и обгрызанные, извивающиеся под ногами и дрожащие в вышине, помогают только своему брату, тому, которого выбрал хозяин.
А сейчас всё ему помогает. Он это сразу понял, потому что ни твёрдая кора, ни острые сучки, ни жухлая опадь не чинили препятствия. Наоборот, его тяжёлым ботинкам была устлана мягкая пружинистая тропинка, не слишком петляющая, только скользящая по молодым росткам и папоротнику. Они её чуть касались. Отталкиваясь, ботинки, как сапоги-скорохо-ды, высоко подпрыгивали вверх, увлекая всё тело Сани в листву, в разветвления, к вершинам крон, опускались и снова подпрыгивали. Он только успевал удерживать корзину, чтоб не выронить из неё кейс. Значит, всё по закону, всё по справедливости. Зачем соседу миллионы, если он бандюга несусветный, у него и так всё было? Леший выбрал того, кому эти деньги нужнее, кто знает, как ими распорядиться, кто не забудет отблагодарить. Вот так-то!
А по-другому и быть не могло. Хозяин леса, он ведь всё ведает, и не только в этом лесу у него есть глаза и уши. Уж Саню-то знает как облупленного, с малолетства, с крохи, с самого что ни на есть начала. В такой же корзине, как эта с кейсом, завёрнутым в тряпьё, лежал он под опорой высоковольтной линии, железной, могучей, только что возведённой монтажниками в прорубленной аж до неба просеке. Лежал тихо и уже не кричал. Не стал бригадир докапываться, чей младенец и в какой деревне была баба на сносях, взял мальца, да и усыновил. Жена-то его который год никак не могла разродиться, и найденный младенец оказался в самый раз.

Саня шёл легко, с задором, как будто с горы, с чистым, наполняющим все лёгкие, дыханием. Ни разу не сбился, не закашлялся. Летел к своему счастью, забытому, далёкому, исстрадавшемуся без него. Выработанная за долгие годы маска безразличия к своей судьбе всем запудрила мозги, даже матери. Каждый, кто имел с ним дело, приходил к выводу, что последняя ступень, на которой он находился, вот-вот рухнет, и превратится Саня в потерянного человека, в немытого, пропахшего помойкой бомжа. Но как они ошибались! Саня вовсе не такой, он ждал своего шанса, чтоб в один прекрасный момент исчезнуть из этой жизни и появиться в другой, ослепительной и сытой, не перечащей и во всех отношениях безопасной. И этот шанс наступил. Деньги дадут ему и новую судьбу, и новое положение в обществе, и любовь. Бабы-то на деньги очень липучие.
Он взял правее, чтоб обогнуть сосновый бор и оказаться прямо у оврага с кабаньей тропой. Ветви перед ним расступались, травы гнулись, зверьё лесное бежало рядом, словно оберегало от ненужных встреч. Где-то вдали послышалась сирена, видимо, к месту аварии подъёхала «скорая помощь» или гаишники вызвали следаков. Но всё равно, он уже далеко, а если что, Леший направит их по ложному следу. Он в этом уверен. Пусть вначале обследуют каждый метр, каждый лаптик, а там чего только нет, особенно вдоль дороги.
Невозможность обнаружения окончательно успокоило Монахова. Он сбавил ход и остановился. Сопровождающая его свита помчалась дальше, и правильно поступила, что ей ещё делать, она выполнила свою миссию: оберегла от ментов, привела к месту назначения.
Перед спуском в овраг стояла стена орешника. Там, за ней, начинался малинник, который тянулся до самой расщелины, и Сане требовалось отыскать знакомый лаз, проход между разросшейся лозой и кустарником, чтоб не исцарапаться о колючки и не испортить одежду. Но как ни искал, как ни пытался вспомнить, лаз не показывался. Тогда он плюнул, вобрал голову в плечи, крепко сжал ручку корзины и нырнул в орешник. Он его быстро преодолел, но малина над ним крепко поиздевалась. Колючая лоза наотмашь била по спине, то и дело сносила с головы фуражку, и ему каждый раз приходилось останавливаться и поднимать её с земли. 
«Нет, так дело не пойдёт, — выйдя из малинника, подумал Саня, весь изрезанный и исполосованный. — Обратно пойду вдоль ручья. Хоть и крюк большой, но зато останусь целым».
На телогрейку и впрямь было жалко смотреть. Половина пуговиц отсутствовала, рукава вздулись, из вздыбленных дыр на воротнике торчала вата. Такое ощущение, будто на этой фуфайке Саню подвешивали за крюки, и эти крюки под его тяжестью оборвались.
Саня, конечно, повозмущался немного, что приходится Лешему отдавать имущество, но сразу успокоился. Наверное, так и должно быть, за добро ведь всегда чем-то расплачиваешься. Так лучше телогрейку потерять, чем кейс. 
Стянув её, он вначале обшарил карманы, внимательно осмотрел подкладку, затем положил на землю и, став ногой на один рукав, с силой потянул за второй. Даже не затрещав, телогрейка мгновенно разорвалась. Он и не ожидал, что она так легко поддастся, видно, время её вышло. У всего есть срок: что на роду написано, то и будет. И у людей, и у вещей… Отслужила своё она верой и правдой, в каких только передрягах ни участвовала, от чего только ни спасала, и подругой была, и заступницей. И хранительницей, да-да, именно хранительницей.
Раскрыв нож, Саня ловко чиркнул лезвием по шву подкладки и выдавил из внутренности ворота то, что прятал в нём и не решался достать долгие годы. Это была аккуратно завёрнутая в целлофан стодоллоровая купюра. Её он свистнул из кошелька Валентины ещё при первой близости, когда и в помине не было отношений. Она, находясь в беспамятстве, ничего не заподозрила, а потом, когда время прошло и её сумочка несколько раз побывала в его руках, все подозрения отмелись сами собой. Не мог он этого сделать, и всё тут, просто неспособен на воровство да ещё у любимой женщины. А он и не воровал, это была плата за предоставленное им удовольствие, не знал ведь тогда, что вскорости она будет доверять ему не только свой кошелёк. Может быть, раз в месяц или чуть чаще они находили время и место для встреч. Он всегда покорно ждал намёка и не торопил приставаниями, знал, что всё равно позовёт и будет отдаваться с таким неистовством, с таким усердием, как будто назавтра обоих ждала смерть. И этого раза вполне ей хватало… Для снятия стресса, что ли, для здоровья. Ни для кого их шашни не были тайной, но и показухой они не занимались — поспеет пора, посражаются в баталиях и месяц потом не замечают друг друга.
Валентина за последнее время была единственной женщиной у Сани. Его отдушиной в сдавливающем нутро одиночестве, надеждой в притихшем под одеялом смирении, неповторимой радостью от избытка и выплеска уже, казалось, забродившей мужской силушки. Они почти не разговаривали — зачем нужны слова, если всё объясняет безудержно клокочущая плоть. Они никогда не называли друг друга по имени, даже когда, теряя рассудок, бессвязно шептали что-то нежное и похабное, никогда не целовались и не глядели, прощаясь, вслед. Он уходил в одну сторону, она — в другую, как будто и не было ничего.
Вначале перед каждой встречей он порывался подкинуть ей эту стодолларовую бумажку: или в карман подложить, или закопать в одежду, мол, выпала, — возможности было хоть отбавляй, — но каждый раз одумывался. То ли жалел деньги, то ли боялся, что она догадается, кто их спёр, и не захочет больше встречаться. Странная всё же женщина эта Валентина, какой-такой бес периодически в неё вселяется, а затем отпускает? То целый месяц не замечает, то как с цепи срывается, бросает прилавок с людьми и убегает к нему в лес. Толстуха, а все соки из него выпивает, для неё это оказывается плёвое дело. Вот и получается, что они чужие, он ей нужен только для этого самого, для здоровья… Как, впрочем, и она ему. Нет, не будет он отдавать ей эти сто долларов. Не будет и всё.
Саня посмотрел на кейс, хотел было достать из-под него сирень и положить её сверху, но передумал. А вдруг в нём бомба, взрывное устройство? Приготовил сосед для какого-нибудь олигарха-соперника, такого же бандюги-разбойника… Только откроешь, и — бабах, ничего не останется: ни рук, ни ног, ни головы, разметает взрыв по округе все кишки и косточки, и не останется матери, чтоб хоть что-то похоронить… Брр! Чушь!.. Какая бомба?! Зачем она ему в машине? Если надо было кого-то взорвать, уж не своими руками действовал, у него, поди, целая бригада отморозков на подхвате сидела, ждала приказа.
Саня зашвырнул подальше в овраг всё, что осталось от телогрейки, отряхнул брюки, рубашку, надвинул пониже фуражку и спокойно пошёл к кабаньей тропе. Ещё на шоссе он решил здесь, в дремучей низине, распотрошить кейс. Вчера туда не дошёл, перед спуском в ложбину обнаружил новую грибницу боровиков, неожиданную, неприметную, прячущуюся среди листвы и мхов между оголёнными, размытыми дождём корнями. Он так увлёкся, что про кабаний ров совсем забыл. Сейчас не забудет.
Вскоре послышался всплеск ручья, лес становился гуще и непролазней. Чуть приметная тропинка вела вниз, к затемнённой впадине, где и днём было почти как ночью. Вот эти выпирающиеся из-под земли корни, покрытые сверху густой шапкой побегов. Саня даже не взглянул вниз: во-первых, не могла грибница так скоро родить, во-вторых, их просто некуда будет класть, корзина-то занята. Хватит, находился, настоялся у шоссе, поджидая богатеньких клиентов, наунижался. Теперь ему будут носить, привозить, преклоняться, и не факт, что захочет он снова грибов попробовать. Вот где они у него сидят! Ни в шикарных ресторанах, ни на приёмах в Белом доме и даже в Кремле он и в рот теперь их не возьмёт. Скользкие, мерзкие, хитрые твари!
Тропинка резко юркнула вниз и сразу упёрлась в ручей, от которого шла в глубину чащи широкая борозда. Эта рытвина считалась вотчиной кабанов, но кабаны сами боялись людей и ходили к водопою только по ночам. Несколько раз, бывая здесь, Саня встречался с ними, вернее, с одним. С почтительного расстояния они поглядели друг на друга и разошлись. Самка была или самец, не разглядел, но сердце ёкнуло. Здоровый, лохматый, рыло в земле… Такой загонит на дерево, и не пикнешь.
Саня избрал эту чащу не напрасно. Из-за кабанов она пользовалась дурной славой, да ещё находилась вдали от дорог, деревень, здесь никто ему не помешает разобраться с кейсом. Выискивая глазами удобное место, он остановил свой взор на поваленной берёзе в стороне от ручья. От молнии или от ветра ствол разломился и с наклоном лежал на могучих ветках. Рядом у основания ни кустов, ни побегов — самое место, чтоб присесть.
Раздвинув кусты, он направился туда. Саня никогда за ручей не переходил, не было ни смелости, ни надобности, но здесь, в буреломе, даже встать негде, не говоря уже, чтоб удобно расположиться и спокойно заняться делом.
Перешагнув речушку и поднявшись к берёзе, он не торопился доставать кейс из корзины. Медленно поворачивая голову, стал вглядываться в округу, стараясь ничего лишнего не пропустить — ни звука, ни запаха. Наконец, очертив окружность, вынул кейс, положил его на ствол и присел рядом. Бросив взгляд на измочаленные веточки сирени, всё ещё лежавшие в корзине, он принялся рассматривать своё сокровище. 
Кейс оказался не новым, чёрная кожаная поверхность в нескольких местах была полуистёртой, из прощелин замков проступала ржавчина. Видно, поизносил его сосед, и в дождь, и в жару заставлял трудиться. Ещё пацаном Саня мечтал о таком кейсе, всегда завидовал отцу и тайно заходил в его комнату, чтоб подержать и погладить обтянутый чёрной кожей маленький чемоданчик. Кейс у отца всегда был закрытым — важные документы, говорил, хранятся, редкие инструменты, топографические карты. Но однажды, когда мать пошла за травами, а отец дрых пьяным на кровати, Саня отрыл его и обомлел. Весь портфель был наполнен деньгами — разными: трёшками, десятками, рублями, и пачками, и вразнобой, — видимо, то была зарплата на всю бригаду. От такого количества денег у него даже голова закружилась. В школе, зубря геометрию, или в заготконторе, куда с матерью притаскивал большущие мешки с сушёными соцветиями и хрустящей травой, нет-нет да и вспоминал отцовский портфель. И позже, когда жизнь била, как хотела, когда не хватало на пузырь или матери на лекарство, отцовский портфель стоял перед глазами как далёкая несбывшаяся мечта и выдавливал горькую мужскую слезу.
Никогда ничего подобного он больше не видел, и вот теперь, предчувствуя исполнение мечты, как и тогда, в детстве, у него закружилась голова. Перед глазами явилась картина: лежат доллары, разные — пачками и в разнобой, он берёт каждую пачку, просматривает, чтоб не было в середине бумаги, здесь же на берёзе, укладывает их в стопки, считает, и получается — миллион. Он даже улыбнулся своим страхам, которые заложили в этот замечательный кейс бомбу.
Дрожащей рукой Саня достал из брюк нож, раскрыл его, поддел лезвием замки: сначала один, потом второй; дождался, пока не выстрелили из него два характерных щелчка, и приготовился. Пот валил градом, под фуражкой, насунутой чуть ли не на глаза, чувствовалось шевеленье, это по налипшим на лоб волосам текла мерзкая струйка и не давала сосредоточиться.
Саня не выдержал, сбил рукой фуражку и мотнул головой. Да так неудачно, что лежащий вроде бы основательно портфель приподнял один бок и перевернулся. Он и опомнится не успел, как кейс, ударившись о землю, раскрылся и из него выпала квадратная доска, судя по всему тяжёлая, потому что придавленный её бок стал дыбом, приподнял вторую половину кейса, которая неестественно застыла в воздухе и медленно стала опускаться, словно крышка гроба. Из-под раздвоенной кожи на него глядел тусклый лик святого. То была икона. Сосед что-то говорил о построенной им часовне, и, видимо, эта икона предназначалась для неё.
Саня, не вставая с берёзы, машинально потянулся к кейсу, он глазам не мог поверить, что сосед вместо гринов подсунул ему какую-то икону, да ещё старую, неотёсанную, бледную, как поганка. Наверняка стащил из каких-нибудь запасников и вёз на рассвете, чтоб потом переправить на родину. Что он с ней будет делать? Ни загнать, ни подарить, ни поставить в доме. Ну подсуропил, подлец! Нет, чтоб, как нормальный бандюга, наполнить кейс долларами и, как положено, отстрелявшись, передать их Сане. Так нет, ухлопал мотоциклиста, сам загнулся, и всё из-за какой-то иконы, грехи, видите ли, замаливал! Чёрт!
Саня не дотянулся до кейса, не успел. Что-то острое, кинжально-горячее вонзилось в его бок, прошило насквозь живот и отшвырнуло на другую сторону ручья. С визгом, рёвом, клацаньем клыков. В полёте его тело задело дерево и, ещё немного пролетев, наткнулось на сук и застыло.
Мохнатая морда, появившаяся ниоткуда, и ушла в никуда, оставила торчать, как на распятии, бедного Саню. Он ещё минуту подёргался и замер. То ли разъярённый кабан это был, не терпящий никого в своих владениях, то ли ещё кто. Кто ж его знает…

Спустя три дня Саню обнаружили, мать, что осталось от него, похоронила, всё списали на кабана. Того так и не увидели, ну а кто мог такое сотворить с человеком, если не кабан? Чуть позже какие-то залётные грибники обнаружили и икону с кейсом, отдали её в близлежащую церквушку. Корзину с подсохшей сиренью взяли себе.
И только через год, а то и позже, вышел из больницы мотоциклист. Он-то и открыл правду, кто стрелял и чей дух время от времени окликается на шорох листвы и гул коряг в дремучей расщелине у ручья. Дух того, кто так и не дождался своего счастья.
Валентина вышла замуж за хорошего человека, они взяли из детдома мальчишку и уехали далеко-далеко.

"Наша улица” №153 (8) август 2012