Зухра Сидикова “Шапка-невидимка” два рассказа
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Зухра Сидикова по образованию филолог, специалист по русскому языку и литературе.

вернуться
на главную страницу

Зухра Сидикова

ШАПКА-НЕВИДИМКА

два рассказа

ШАПКА-НЕВИДИМКА

- Вот, граждане, мы с вами видели сейчас
случай так называемого массового гипноза.
Чисто  научный опыт как нельзя лучше доказывающий,
что никаких чудес и магии не существует.

М. Булгаков, Мастер и Маргарита.

Все началось с того,  что Аркадия Петровича обокрали.
Совсем как бедного Акакия Акакиевича из гоголевской  "Шинели".
Аркадий Петрович Прусаков  преподавал  русскую словесность. По крайней мере, так он  заявлял  незнакомым собеседникам. А знакомые и так знали, что  он – учитель русского языка и литературы в обыкновенной средней школе.
Накануне до глубокой ночи Прусаков просидел над конспектом урока как раз по этой самой злосчастной повести.  Утром следующего дня  в седьмом «а» классе ему предстояло  превзойти самого  себя - директриса Алена Ивановна  пригрозила комиссией из РОНО. Прусаков слегка побаивался строгую и властную директрису, поэтому готовился основательно, подбадривая себя крепким кофе, пока, наконец, не уснул прямо за письменным столом.
Утром почему-то не прозвенел будильник.  Когда Прусаков открыл глаза, у него, во-первых, немилосердно болело все тело,  а во-вторых,  он ясно осознавал, что если  сию же минуту не выскочит за дверь, то опоздает на урок.   И Алена Ивановна этого ему не простит.
Перепрыгивая через две ступеньки, на ходу застегивая пальто и натягивая шапку,  дожевывая бутерброд с засохшим сыром, он пытался восстановить в памяти план урока и все,  с чем ему предстояло выступить перед учениками и комиссией. Голова гудела и отказывалась работать. Очень хотелось спать. Преодолевая себя, он бежал по запорошенной снегом скользкой алее городского парка, который был подозрительно пуст в это обычно многолюдное время  суток.
Когда ему навстречу  из тумана раннего зимнего утра вышли двое, и один из них - тот, что повыше да помордастее – солидно пробасил:  «Скидывай одежу-то!», бедному учителю показалось, что он грезит наяву.   Его натруженному  воображению вдруг представилось, что каким-то мистическим образом, (а ведь всем известно, что Николай Васильевич  был отчасти мистиком), перед ним разыгрывается сцена из повести, над которой он корпел весь  вечер и большую часть ночи. Однако  заковыристый  мат,  нещадно режущий слух воспитанного  изящной словесностью Аркадия Петровича, убедил его в том, что все происходящее свершается не во сне и не в каком-то мистическом книжном пространстве,  а наяву, то бишь в реальности. Последующий сокрушительный удар в правый глаз и такой же  в левое ухо окончательно  вернули его на землю.  И не  только в метафорическом смысле. На мгновенье наш герой отбыл  в небытие, вернувшись из которого,  обнаружил себя сидящим на грязном снегу без верхней одежды.
Аркадий Петрович явился в школу с нежно-сиреневым  фингалом под глазом,  распухшим ухом,  без своего старого,  но еще приличного пальто, которое было жалко, и  без шапки, которую  было жалко еще больше. Шапка совсем новая, норковая.  Аркадий Петрович копил на нее столько, сколько иные копят на машину или даже  квартиру.  Короче, случился крах всей его жизни…
Весь коллектив школы, в которой Прусаков  являлся единственным представителем сильной половины человечества,  сбежался в учительскую.   Бедный представитель отчаянно стучал зубами от холода  и отказывался отвечать на вопросы.
Показательный урок в седьмом классе не состоялся, Алена Ивановна, добив Прусакова презрительным взглядом, увела комиссию  в столовую, несчастный обокраденный  отогревался чаем.
Последующие полчаса школа гудела как пчелиный рой. Учительницы всех возрастов и рангов, начиная от завуча Ольги Борисовны, огромного гренадера в юбке, и заканчивая молоденькой лаборанткой Ларисой, бегали по кабинетам, хлопали дверями в поисках чего-нибудь подходящего для того, чтобы одеть и отправить домой бедного Аркадия Петровича. Ни о каком преподавании русской литературы сегодня речи идти не могло. Горе-словесник находился в полуобморочном состоянии, вызванном, по всей видимости, потерей драгоценной шапки и окончательной утратой расположения Алены Ивановны.
- Пусть кто-нибудь из молодежи к вам домой сбегает, принесет куртку, - пробасила сердобольная Ольга Борисовна.  Прусаков, покраснев даже от предположения, что кто-то из молодых учительниц увидит его холостяцкий бардак, буркнул:
- Нет, у меня замок сложный, открыть дверь могу только я сам.
- Может быть, вызвать такси? – предложила историчка Вера Сергеевна, недолюбливающая Прусакова, но из солидарности решившая внести свою лепту.
- Нет, - промолвил  Прусаков, уныло прошуршав в кармане единственной мятой пятидесятирублевкой, -  в такси не поеду, меня укачивает. И вообще!...  –  переходя на фальцет, мужественно воскликнул он, - пойду в чем есть! Какие проблемы? Двадцать мороза, это еще не тридцать!
Его успокоили, усадили, подлили чайку.
Наконец, кто-то вспомнил, что в гардеробе еще с прошлого года висит забытое кем-то пальто. Правда, пальто  дамское, и вид у него не очень, но на безрыбье как говорится... Когда Прусаков увидел, в чем ему придется бежать (или плестись, судя по его состоянию) три квартала, он предпринял слабую попытку сопротивления, которая была решительно подавлена превосходящими силами. Пострадавшего одели, и даже застегнули на одну верхнюю пуговицу.
С головным убором возникли проблемы. Голова у Прусакова, как  у всякого умного человека, оказалась большая, не всякая женская шапочка подойдет.  Хотели просто повязать голову шарфом - лаборантка Лариса предложила свой голубенький в черную полоску - но вовремя подоспела уборщица тетя Валя.
- У меня тут в подсобке шапка старая завалялась. Мужская, - успокоила она Аркадия Петровича. - Уж не знаю, сколько в шкафу висит, ну в том, где швабры хранятся. Лет пять, наверное, а может, и поболе... Неприглядная, правда, но на него полезет, - тетя Валя неодобрительно поглядела на Прусакова. - Нести, что ли?
- Несите!- хором сказали учительницы.
Тетя Валя принесла шапку. Это было нечто, похожее на скомканный подпаленный блин. Гренадер Ольга Борисовна торжественно взяла блин и решительно пошла на Аркадия Петровича, но в этот момент грянул гром.
- Коллеги, что за безобр-р-р- азие!  Все в свои классы на у-р-рок!
Раскаты грома не предвещали ничего хорошего. Все знали - с директрисой шутки плохи.
Операция по спасению Прусакова была свернута, педколлектив разбежался по кабинетам. Алена Ивановна еще раз смерила несчастного подчиненного уничтожающим взором и, хлопнув дверью, покинула учительскую.
Прусаков остался один. Он грустно постоял у окна с нарисованными морозом узорами, вздохнул и вышел в коридор, на ходу натягивая на  голову шапку, пахнущую затхлостью и пылью.
Коридор был пуст. Аркадий Петрович прибавил шаг, чтобы выскочить из школы    незамеченным.
Две девочки-старшеклассницы выпорхнули из кабинета биологии, и плавно двинулись ему навстречу. Это были два  юных существа, из тех, что приводили Прусакова в замешательство. На его уроках они перешептывались, переглядывались, хихикали, от чего он вспыхивал огнем, краснел как бурак, ощупывал  себя, оглядывал, начинал переживать: все ли в порядке с одеждой,  лицом, застегнута ли, мама родная, ширинка!.. А негодницы томно взглядывали на бедного учителя, тонко улыбались,  выставляли ножки в проход между партами -  в общем, пробовали на нем все свои женские уловки.   Много раз Аркадий Петрович пытался отказаться от ведения уроков в старших классах, но директриса была непреклонна: Ишь, чего выдумал!
И теперь эти насмешницы  шли прямо на Прусакова. Что сейчас будет!  Они увидят его в этом клоунском одеянии! В школу можно больше не приходить!
Девочки прошли мимо, даже не взглянув на Прусакова, словно его и не было.
Он недоуменно поглядел им вслед. Они шли и беседовали о чем-то своем девичьем. Не обернулись  посмотреть – не обернулся ли он…
Что это с ними? Сделали вид, что не заметили? Не похоже на них. Эти две – самые отъявленные. Сидят на последней парте и смотрят так, что он забывает правила второго спряжения глаголов.
Озадаченный Прусаков пошел к выходу. Уборщица тетя Валя стояла с пустым ведром и рассматривала расписание звонков. Что она хотела там увидеть? Рассчитывала стратегические действия по мытью коридора на первом этаже до того,  как из всех дверей хлынет орда малолетних преступников, посягающих на самое  священное – чистоту?
- До свиданья, тетя Валя! -  вежливо и  достаточно громко сказал Прусаков. Женщина  выронила из рук цинковое ведро, которое покатилось по цементному полу школьного вестибюля, издавая оглушительный грохот.
- Свят, свят, свят…  – почему то закрестилась тетя Валя, отступая к стене.  Она смотрела перед собой выпученными глазами. Прусакову показалось, что она  глядит  сквозь него. Она даже руку с растопыренными пальцами вперед вытянула.
«Неужели я настолько безобразно выгляжу?» – с досадой подумал Прусаков.   Он  вышел из школы и торопливо,  насколько позволяло жавшее в подмышках,  несуразное пальто, отправился домой.
Первую половину пути он двигался  перебежками, прятался в подворотнях. Потом заметил  - никто не обращает  на него внимания. И пошел, уже не прячась, хотя шаг не замедлил.  «Надо же какие все стали воспитанные: никто не смеется, пальцем не показывает!»  –  удивлялся он.
Только у подъезда Аркадий Петрович вспомнил: ключ-то остался  в кармане украденного пальто. «О-о-о-о-о! – внутренне застонал он. – Придется Марьванне звонить… Этого только не хватало…»  - совсем не по-мужски захныкало истерзанное эго.
Марья Ивановна   жила этажом ниже. У нее хранился запасной ключ от квартиры Аркадия Петровича – так, на всякий пожарный. Старушка жила одна и испытывала острый дефицит общения. Аркадий Петрович знал, что если сейчас он заглянет к ней  хотя бы на минуточку, минуточка превратится в час, а то и два - с чаем и вареньем -  и главное, чего совершенно не переносил Аркадий Петрович, с  бесконечными разговорами о старине, когда снег был белее, сахар - слаще, все мужчины были  джентльменами, и  все как один были влюблены в Марью Ивановну, в те времена просто Марусю. Прусаков терпеть не мог эти разговоры; он отчаянно, до звона в ушах, зевал, но вынужден был сидеть и прихлебывать невкусный жидкий чай, и  давиться прошлогодним, безнадежно засахаренным, вареньем. Обычно он  всячески старался не попадаться старушенции  на глаза. Но сегодня этого  не избежать. С обреченным видом он позвонил в домофон.
- Кто там? – спросил хрипловатый старческий голос.
- Марьванна, это  я,  Аркадий.  Ключи оставил в школе. Откройте, будьте добры.
Домофон запиликал, Прусаков вошел в подъезд, привычно воняющий кошками и еще некой гадостью, названия которой в лексиконе учителя русской словесности просто не существовало.
Мария Ивановна уже ждала его на пороге своей квартиры.
- Что случилось, Аркаша?!  – крикнула она в лестничный пролет.
- Ничего не случилось, Марьванна! – крикнул Прусаков, бегом  поднимаясь по лестнице, - просто ключи забыл.
Яркий шелковый халат и высоко взбитые седые волосы, чуть отливающие синевой, придавали Марье Ивановне сходство  с какой-нибудь гранд-дамой  из старинного романа.  На руках у нее примостился необыкновенной толщины рыжий кот  Пантелеймон, высокомерное и нервное животное.
Прусаков  пощекотал коту спину. Пантелеймон недовольно выгнулся, фыркнул.
- Аркаша, что ж ты так долго?!  - неожиданно выкрикнула Мария Ивановна прямо в лицо Аркадию Петровичу.
- Да здесь я,  Марьванна, - удивился  он.
Старушка отпрянула, уронила кота. Толстун недовольно мяукнул и ушел, гордо подняв пушистый хвост. Мария Ивановна глядела куда-то мимо Прусакова.  Губы ее что-то шептали.
Прусаков  боком протиснулся в узкий темноватый коридорчик.  Он знал, что ключ от его квартиры висит на гвоздике, сразу за дверью.  Он решил взять ключ и  улизнуть без чая и варенья.
-  Ну, я пошел, - сказал он. - Старушка  продолжала стоять в оцепенении, глядя прямо перед собой.
- Давление надо померить, - услышал он ее шепот.
- Вот-вот, - сказал он, - померьте, а я пойду.
Он побежал по ступенькам на свой третий этаж. Услышал,  как оглушительно захлопнулась дверь на втором. «Что это сегодня с ней? Не заболела ли часом? Ладно, потом зайду… - вяло отмахнулся Прусаков от зашевелившейся совести. - А сейчас домой, хватит с меня на сегодня».
Оказавшись, наконец, в своей квартире, он перевел дыхание, сбившееся от бега по  лестнице, и постоял немного в темноте, привалившись к стене. Потом включил свет, и по привычке взглянул в большое  зеркало, висевшее напротив входной двери. Он таращился в него несколько секунд, попутно  размышляя о том, что нужно, наконец, навести порядок в квартире, вот хотя бы зеркало протереть - все в каких-то пятнах и разводах  - и только потом сообразил, что не отражается в матовой, помутневшей от времени, поверхности.
Он затряс головой, зажмурил глаза, снова открыл. Ничего не изменилось. В зеркале отражалась потертая  дверь, обитая коричневым дерматином, вешалка в форме оленьих рогов, на которой одиноко покачивался синий шерстяной берет,  тусклая лампочка под потолком…  Он же,  Прусаков,  в нелепом женском пальто и в дурацкой шапке, не отражался.  Ахнув, он медленно съехал по стенке, теряя измученное за день дикими событиями сознание.
Очнувшись, он услышал, как на кухне хлопает форточка, которую он забыл закрыть утром. Опираясь о стену, он встал, стараясь не глядеть в зеркало, на ватных ногах пошел на кухню, затворил форточку, налил себе холодного чая, выпил залпом и только потом вернулся  в прихожую. Встал перед зеркалом. Ничего не изменилось. Он не отражался.
«Вот как оказывается сходят с ума…», -  подумал он и стянул с головы шапку.
В зеркале что-то замигало, вспыхнуло голубоватым неярким светом, и он увидел себя: волосы взъерошены, лицо перекошено, и это невообразимо неуклюжее пальто - задравшееся с одного бока, застегнутое на одну, болтающуюся на нитке,  верхнюю пуговицу.
- Ну и видок!  –  невольно засмеялся он. Отражение в зеркале тоже засмеялось.
«Точно, совсем рехнулся…» - грустно подумал Прусаков и взглянул на шапку, которую комкал в руке. Смутное подозрение зашевелилось в нем.
Он снова натянул шапку на голову. Прусаков в зеркале тут же пропал.
- Так вот оно что…  -  пробормотал он и снова плавно съехал по стенке.
Очнувшись во второй раз, Аркадий Петрович освободился от пальто, скинув его прямо на пол, аккуратно повесил  шапку на оленьи рога рядом с синим беретом и снова пошел на кухню.
-  Поесть надо, – сказал он себе, - от голода, наверное, галлюцинации начались.
Поставил чайник, нарезал кругляш докторской, оторвал кусок от белого батона. Взглянул на эту привычную немудреную  трапезу, сглотнул слюну.
Надоело… Всухомятку…  В ресторан бы – чего-нибудь этакого:  фуа-гра, фрикасе, перепелов, вальдшнепов, грибного супчика.  А что  если…  - вдруг мелькнуло в голове…
Снова пошел в прихожую. Снял шапку с вешалки, осторожно надел, зажмурив глаза, нащупал зеркало, встал близко, почти касаясь холодной гладкой поверхности, открыл глаза.
Нет, не галлюцинации. Вот -  нет его, нет.
Потрогал лицо – нос, подбородок, щетина уже пробилась…  все на месте, а в зеркале не отражается…
А если снять шапку. Снова голубоватое мигание. И вот он в зеркале - с носом, небритым подбородком, глаза – выпучены,  и рожа - глупейшая.
Это ведь она…  как ее?..  шапка-невидимка. У тети Вали в подсобке…. Откуда?.. Может, все-таки галлюцинации… на фоне пережитого…
Да нет же, нет, все реально…  Вот же - он в зеркале, а теперь – нет, и вот снова есть, а вот снова  – нет…
Стало понятно странное поведение окружающих:  старшеклассниц, тети Вали, Марьванны.
Шапка-невидимка!.. Вот это да!..
В бешеном возбуждении Прусаков забегал по квартире из кухни по коридору в комнату и обратно, пока, наконец, не сшиб стул, больно ударив большой палец на ноге. Закрутился волчком, заскулил от боли.  Черт, надо успокоиться, все обдумать без паники…  Сел на диван, скрипнувший пружинами, включил телевизор. Шапку положил рядышком. Невзрачная какая эта шапка-невидимка, вся в катышках, бесформенная, нитки повылазили. Чудеса…
Надо немедленно поесть, чтобы голова лучше работала.  Может, все-таки в ресторан?  «Фуа гра, фрикасе, суп претаньер…»  - смаковал Прусаков вкусные слова… м-м-м-м-м…   слюнки текут… шапку надеть и невидимым пробраться, наесться до отвалу…  только как это?..  прям на кухне есть?..  или со столов у посетителей?..  как-то неловко…
Ладно, ресторан потом, сейчас колбасы и чаю, а лучше кофе…
Прусаков сбегал на кухню, сделал себе кофе из пакетика и бутерброд, вернулся на диван. По телевизору шла передача о путешествиях. Показывали бразильский карнавал. Темнокожие красотки подрагивали лоснящимися ляжками и призывно крутили бедрами.
«Да, я теперь и сам  в любую страну могу отправиться,   – жуя бутерброд и обжигаясь кофе, думал Прусаков. - Хоть в Бразилию, хоть Австралию, хоть в Японию, хоть на этот как его?... остров Пасхи… Э-э-э-э, подожди, а как?..  -  пробраться невидимым в самолет, украсть билет?.. -  нет, не так все просто, надо  обмозговать…»
Еще можно наведаться в какой-нибудь супердорогой бутик, и стащить новую дубленку, или стильное пальто вроде того, что было на муже Олечки в тот день, когда он встретил их в театральном фойе. А еще  костюм самый дорогой, английский. Такой элегантный, что старшеклассницы перестанут над ним смеяться, а наоборот начнут тайно вздыхать… И туфли, тоже английские, те, что он видел в магазине – из настоящей лайковой кожи,  умопомрачительно дорогие… И еще обязательно шапку и не норковую, а что-нибудь пошикарнее, соболью или какого-нибудь голубого писца или шиншиллы…
Прусаков откинулся на спинку дивана. Мечтательно закрыл глаза.
Только что он скажет в школе?  Как объяснит, откуда все это? С его-то зарплатой…
Какой же он дурак!  Зачем ему теперь эта школа?  И Алена Ивановна теперь может идти куда подальше  вместе со своими комиссиями.
Нет, он не будет мелочиться – воровать еду, одежду, тайком летать на самолетах…
Он  сделает все  по-другому. Он наденет шапку, проберется в банк и возьмет деньги.  Много-много денег.
И в школу больше не вернется. Никогда. Он будет баснословно богат и будет заниматься тем, чем всегда хотел заниматься – литературным творчеством. Купит себе дом где-нибудь на Бали или на какой-нибудь Мадейре, и станет знаменитым писателем. Огромный дом с колоннами, бассейном, множеством комнат.
Он представил,  как он  - высокий, стройный, с зачесанными назад волосами, в черном смокинге,  -  идет через анфиладу комнат,  открывая одну за другой все двери. Вот он открывает последнюю дверь,  выходит на просторную террасу, и перед ним простирается море, нет лучше – океан…
Океан бушует у его ног, и весь мир лежит у его ног.
Он станет властелином мира!
«Я теперь все могу! – раздувая ноздри, думал Прусаков.  – Все!»
Он потряс кулаками в воздухе, словно угрожая кому-то. - Они у меня узнают.  Все узнают!
И Оля узнает. Вот когда она пожалеет, что выбрала того красавчика. Папенькиного сынка. Которого целыми днями по телику крутят. Депутата-кандидата. Владельца заводов и пароходов… Очень пожалеет. А Прусаков еще подумает – принимать ли ее назад.
А впрочем, зачем ему Ольга? Она слишком стара для него. Ей, как и ему, почти сорок. Фи… Теперь, когда у него будут миллионы, он сможет завести себе любую красотку, какую только пожелает…
Он вскочил с дивана, снова возбужденно заходил по комнате.
- Теперь заживу!
Потер ладони, прижал к пылающим щекам.
- Уф! Что-то жарко! Как в  Бразилии!..
Подошел к окну, открыл форточку.
Пахнуло вкусным морозным духом.
Аркадий Петрович втянул этот свежий холодный воздух.
Да, - подумалось ему, - в Бразилии или на Бали такого воздуха не будет. И снега не будет…
И почему-то вдруг взгрустнулось, словно мелодия какая-то печальная тоненько зазвучала  где-то рядом…
Внизу на площадке перед домом дети лепили снежную бабу. Мальчик лет пяти в клетчатом пальтишке катил огромный снеговой шар, то и дело  падая в сугробы. Девочка постарше со смехом поднимала его, ставила на ножки, стряхивала снег.
Прусакову вспомнилось, как в детстве он вот так же играл на этой  площадке…
Он отвернулся от окна.
На экране загорелая девушка входила в набегающую волну, белозубо улыбалась.
Прусаков подошел к серванту, достал красную толстую папку.
Издательства все время отказы присылают… А вот если у него появятся деньги, он сможет, наконец, издать сборник своих стихов.
- Ресниц твоих задумчивые стрелы  меня сразили просто наповал… - торжественно продекламировал он.  Вдруг как-то скучно засосало под ложечкой.
«Нет, - уныло подумал он, - баловство все это. Таким как они, – он взглянул на полку с толстыми томами классиков, – все равно не стану, даже за большие деньги…»
- Ну и ладно, - он засунул папку подальше в сервант, - можно и без этого... Можно просто ничего не делать. Цветы разводить или лошадей, или, к примеру,  кроликов…
А как же школа?..– вдруг подумалось грустно. -  Как же его ученики: седьмой «а», восьмой «б», десятый «г»...  И даже эти несносные девчонки из старших классов?  На прошлом уроке он читал им Пастернака:  «и падали два башмачка со стуком на пол… и воск слезами с ночника на платье капал…».  Они вдруг все разом притихли,  заслушались,  глаза заблестели …
Как же он без всего этого?
И почему он должен  что-то доказывать? И кому? Оле? Она свой выбор сделала уже давно… Себе?.. Про себя он и так все знает…
Алене Ивановне?  Но ведь он и без того догадывается,  почему она допекает его своими замечаниями. И почему в те моменты, когда считает, что никто ее не видит,  смотрит на него такими глазами…
И вообще, зачем ему дом у черта на куличках, бушующий океан, какие-то там анфилады  и целый мир у ног?
Разве сможет он жить без своего двора, без своего города?
И  в банк он не пойдет, и в бутик за дубленкой не пойдет, и в ресторан тоже…
Воровство оно и есть воровство.
Для чего на каждом уроке он рассказывает  детям  о справедливости и долге, если сам пойдет грабить?
- Эх ты! – укоризненно сказал он шапке, покоившейся на диване, словно черная кошка, свернувшаяся в клубок. – Соблазн от тебя один, провокация…
Брезгливо, двумя пальцами он взял шапку, отнес в прихожую и, преодолевая желание еще раз – последний - примерить ее,  бросил в старый выцветший пакет.
- Отнесу завтра обратно тете Вале.
Потом он постоял перед зеркалом, пригладил взъерошенные волосы, улыбнулся ободряюще загрустившему отражению.  Вернулся на диван, уютно скрипнувший под тяжестью его тела.
Загорелая девушка на экране лежала на желтом песке. Песчинки прилипли к влажному плечу, в черных волосах заманчиво белел крупный неведомый цветок.
«Ну и ладно…»  - подумал Аркадий Петрович, засыпая. Он проспал до самого вечера, и ему снилось, что он стоит на террасе своего громадного дома, носки его новых английских туфель лижет пенная океанская волна, а рядом в гамаке качается Алена Ивановна с белым цветком за ухом и кокетливо грозит ему пальцем.

На следующий день он пришел в школу в осенней куртке и синем берете, и первым делом отправился к тете Вале.
Вместо тети Вали в подсобке возилась какая-то тучная молодуха.
- А где тетя Валя? - спросил Прусаков.
- На больничном она, - сказала молодуха,  сильно окая. - Пока  я за нее.  Временно.
- А что с ней? Давление? – искренне поинтересовался Прусаков.
-  Может, и давление. Говорит, голоса какие-то слышать стала. А вы чего хотели-то?
- Да вот шапку я у нее одалживал.  Куда ее теперь? – почему-то волнуясь, спросил Аркадий Петрович.
- Куда? Да кто ж ее знает? Ну, вот сюда повесьте, что ли… здесь всякий хлам хранится…   – сказала молодуха, открывая узкий, выкрашенный коричневой краской, старый шкаф, в котором стояли швабра со сломанной ручкой, ведро с отбитой эмалью, развалившаяся стремянка.
Прусаков помедлил немного и, в последний раз взглянув на темный, в катышках,  комок, повесил шапку на гвоздик, вбитый в боковую поверхность шкафа. Потом плотно прикрыл скрипнувшую дверцу и, не торопясь, пошел в свой кабинет.
- Аркадий Петрович! – окликнула его в коридоре  Алена Ивановна.
- Черт, не успел!.. – вздохнул Прусаков и медленно повернулся на голос.
- Зайдете ко мне после уроков! – Алена Ивановна одарила его одним из своих суровых взглядов, от которых обычно у него по спине бежал холодок.  – Нам нужно серьезно поговорить… - директриса сделала многозначительную паузу, – о  вчерашнем…
- Хорошо… Алена…  обязательно зайду.  Мне тоже нужно поговорить с тобой, - серьезно, без прежней, всегда чуть-чуть заискивающей, улыбки,  произнес Прусаков,  и,  краем глаза заметив, что суровое выражение лица Алёны Ивановны сменилось на ошеломленное, вошел в класс.

Молодая  женщина, заменяющая тетю Валю, долго разглядывала шапку.
- Старая какая… - вздохнула она, - висит здесь, пылится зря. Не нужна, поди, никому. Отвезу-ка я ее отцу в деревню. Пригодится, что уж шибко модничать,  - дрова колоть, или в сараюшке прибраться. Все в дело.  А то висит тут понапрасну.  Место только занимает.

СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА

                     
В некотором царстве, в некотором государстве, не за тридевять земель, а в соседнем районе, в деревенском стаде разваливающегося хозяйства у рыжей первотелки Зорьки родился белый теленок.

Ветеринар Пяткин Семен Афанасьевич присел перед теленком на корточки, погладил влажную спинку.
- Скотинка ты моя жалостная, - ласково проговорил он.

Телятница Глафира удивлено посмотрела на ветеринара. Таких слов она от него отродясь не слыхивала.

Семена Афанасьевича  в деревне не уважали.  Пил беспробудно, бил жену Ольгу, гонял детей - Натку и Ваську. Никудышный, в общем, был товарищ.  Молодежь вся в город подалась,   специалиста нынче  в  деревню калачом не заманишь,  терпели  Пяткина на рабочем месте – куда ж денешься, худо-бедно обязанности свои исполняет, и на том спасибо.

В этот вечер впервые за много лет Семен Афанасьевич вернулся домой трезвым.  Поцеловал жену. Поужинал в кругу семьи. Помог убрать со стола. Сел делать уроки с притихшими детишками. Натка и Васька таращили на отца круглые удивленные глазенки. Жена Оля всплакнула.
- Ну, что ты, - сконфуженно сказал Пяткин, - развела сырость… Я теперь всегда такой буду.
И действительно, как рукой сняло. Изменился до неузнаваемости. Перестал пить. Чуть-чуть по праздникам. Все чинно, благородно.  Ветеринар от бога - руки золотые. Из города приезжать за ним начали. Оказался удивительный собачий и лошадиный доктор! Денежки завелись. Новый дом начал строить. А уж дети  счастливы!  Души в отце не чают. Жена Ольга нет-нет, да и всплакнет украдкой. Вот счастье нежданно-негаданно привалило!  Не сглазил бы кто. И вздохнет радостно, и живот погладит. Третий под сердцем...
А Семен Афанасьевич теленка белого не забывает. Часто-часто в телятник заходит. Глядит на белоснежное чудо. Улыбается умильно.

Телятница Глафира белого теленочка тоже выделяет. Поболе, чем за другими телятами, за ним ухаживает: и подстилку ему помягче, и молока ему побольше. А порой и на руки его возьмет, и покачает. Прижмется к беленькой мордочке, взглянет  в глаза – огромные влажно-черные под длинными ресницами – вздохнет тоскливо: ах, ребеночка бы мне с такими глазенками. Тридцатый Глафире – в девках засиделась давно -  а вот, поди ж ты, не берет никто, справную такую с косой до пояса, высокой грудью и прочими бабьими делами.
Пришла Глафира домой, открыла сундук, достала кусок синего шифона и села шить платье нового фасону по журналу «Бурда». В два дня сшила; у соседки Вальки, бывшей парикмахерши, укладку сделала, и в город на танцы - на вечер для тех, кому за тридцать. Женщин там много, а мужиков – раз, два и обчелся. Как вошел он - статный, высокий, грудь колесом, сразу видно: бывший военный, - все женщины, у стенки стоящие, в струнку вытянулись: выбери меня, выбери меня!  А он Глафиру выбрал. А она как глянула ему в глаза, обмерла – глаза большие влажно-черные и ресницы длинные.
Домой уже вместе возвращались. А что: у Глафиры дом да  сад-огород, у военного глазастого руки мужские сильные и еще кое-что, от чего у Глафиры через девять месяцев пацаненок родился - сам  беленький, а глаза черные, большие, под ресницами длиннющими. Счастлива Глафира - не передать.
А теленочка своего не забывает: в телятник заходит, любуется и ребятенку своему махонькому показывает: му-мука...

А теленок уже бычком стал. И в стадо деревенское пошел с другими крупнорогатыми пастись на лугах, пока еще хозяйству принадлежащих. Пастух деревенский семнадцатилетний Генка - лентяй еще тот – даже семь классов не захотел кончать: так неучем и ходит – коровам хвосты крутит. Новый бычок - белоснежный как облака в небе, в которое таращится день-деньской Генка, лежа на мягкой травке, - полюбился пастушку. И мух он от бычка отгоняет, и разговоры с ним заводит. А бычок все слушает Генку, да и поддакнет иной раз:  му-му, совершенно, верно, мол, рассуждаешь, умный ты парень. Лучшего собеседника у непутевого Генки в жизнь не было. Стал он книжки с собой носить. Доведет стадо на место, а сам сядет с белым бычком рядом и вслух читает, умными книжными мыслями делится. А бычок все му-да му. Правильно, мол, мыслишь. Через год Генка экзамены за среднюю школу сдал, в институт на агронома поступил. И каждые каникулы домой в деревню приезжает. И снова со стадом на луга ходит, с бычком беседует. И бычок слушает да разумно так беседу поддерживает:  му-му, мол, верно говоришь.
Возмужал бычок - во главе стада стал ходить.  Большой, важный, белый-белый как снега, что лежат зимой на полях за околицей. И никто его не боится. Любуется на него и стар и млад, каждый подходит и гладит его, и слова ласковые говорит. А он словно понимает, голову свою большую склоняет, копытом  постукивает да иногда важное проронит: му-му, мол, здравствуйте, уважаемые, живите хорошо и дружно.

А деревня, и правда, с каждым днем все лучше и лучше жить стала. Мужики все как один пить перестали, делом занялись. Молодежь стала возвращаться в родные места. Женщины рожать стали.  Детворы - полные дворы. Садов новых насадили, домов новых понастроили, дороги в порядок привели, поля засеяли. Песни звучат, музыка; смех то и дело слышится. В округе деревню Счастливой стали называть.

А недавно слух по соседним деревням и селам  пошел: в новом только что отстроенном коровнике Счастливой деревни народился новый бычок -  белый-белый как молоко коровы-первотелки, как облака в синем небе, как снег на полях, как ромашки на лугах.  И послы пошли из деревень да сел просить бычка белого себе в хозяйство, авось и их родная земля станет такой же счастливой  да на детей и радость плодовитой. Уж не знаю, кто бычка получит, да только и мы собираемся с поклоном и просьбой.

Вот такая сказка про белого бычка да про чудо, которого ждут во всех деревнях и селах Земли Русской - любимой да ненаглядной.

А может, и не сказка.

Казань

“Наша улица” №153 (8) август 2012