Игорь Шестков "Гибель профессора" рассказы
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Игорь Шестков родился 12 января 1956 года в Москве. Окончил механико-математический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова. Эмигрировал в Германию 1990. В "Нашей улице" публикуется с № 91 (6) июнь 2007.

вернуться
на главную страницу

Игорь Шестков

ГИБЕЛЬ ПРОФЕССОРА

рассказы

УТКОНОС

«Ты что это читаешь? Запрещенную литературу?» – спросил, ухмыляясь, профессор Чесноков своего зятя, московского пижона Мишу.
«Это Библия, Иван Сысоевич, – отозвался зять. – В Иерусалиме немцы для наших издали. Родители прислали. Пропустила, почему-то, таможня...»
Чесноков взял в руки черную, без опознавательных знаков на приятной ребристой обложке, книгу, полистал крупными пальцами ее неестественно белые, полупрозрачные странички, прочитал несколько строк: «Ибо смерть входит в наши окна, вторгается в чертоги наши, чтобы истребить детей с улицы... И будут повержены трупы людей, как навоз на поле...»
Заявил беспардонно: «Ну и дерьмо... Как ты эту ахинею читать можешь? Естественник... Все вы тут  гнилые... Москвичи...»
Потом открыл лежащую на мишином письменном столе зеленую папку, вынул из нее листок и воткнулся глазами в первую попавшуюся строчку. Осклабился и задекламировал.
«Идущая на костяных ходулях тигровая акула догнала поселенца и проткнула его гигантской вязальной спицей... Тысячи человек карабкались по скалам... Достигнув вершины, кланялись пузырчатой жабе в золотой короне и прыгали в раскаленное жерло... - Ну и бред! Или вот еще. - Из огромного разбитого яйца торчала арфа, на струнах которой сидел полутораметровый паук. Заводные белки водили хоровод вокруг дерева познания добра и зла, на котором металлический дятел долбил длинным клювом мертвую распятую обезьяну. Полуженщины-полурыбы, поблескивая стальной чешуей, кидали в бородатый котел морских ежей... Котел вращал огромными рубиновыми глазами, на веках которых сидели синекрылые стрекозы. Из прорехи в обожженной заднице мага сыпались позолоченные птицы... Ты для того аспирантуру бросил, чтобы эту галиматью писать, кастрюля бородатая? На это и бумагу жалко... »
«Провинциальная дубина! Когда-нибудь попадешь в клешню!» – подумал зять профессора. Тяжело выдохнул и ушел в кухню.
Каждый приезд папаши жены был для Миши тяжелым испытанием. Выгнать тестя он не мог – жалел жену, физически неспособную на разрыв с отцом. И бесился.
Профессор приезжал часто. Заходил к военным заказчикам, обегал нужных людей в министерстве, отоваривался в центральных магазинах... Подолгу торчал дома.
О литературе в такие дни можно было больше не думать. Чесноков требовал внимания и заботы, был вездесущ... Заполнял маленькую  квартиру своим горячим телом, включал телевизор, давал советы, о которых его никто не просил. Громко разглагольствовал. Особенно любил обличать московское население. Всякий раз издевался над мишиными потугами писать сюрреалистические романы. Поучал, поучал... Мише казалось, что от тестя исходят волны какой-то особой, свойственной успешным советским людям, высокомерной тупости. Он даже пытался закрываться от них руками. Как его герои от летающих рыб... 

«Москвичей надо расстрелять! Ожирели! Околеете без покаяния, пижоны-декаденты!» – пророчествовал Чесноков, попивая кофе.
«И вашу дочку и еще не родившегося ребенка, тоже?»
«Не выворачивай слова, московская штучка! Посуди сам – в нашей области картошку выращивают и собирают, потом грузят в пульмана и везут в Москву. Черноземную, рассыпчатую картошечку, не такую, как у вас тут на поганой глине родится... А у нас и людям и скоту есть нечего. Шоколадная фабрика вот тоже... Работает день и ночь. А нам на зубы ничего не попадает. Аленка, Мишка на севере. Не на севере Мишка, а в Москве. Мясокомбинатов в городе два и в области еще один. Знакомые видели, мяса полно. А в магазинах только серые кости. И то не каждый день. Где, куда – в столицу все свезли. От жира не лопните? Сыра не было в городе с войны. В половине деревень ни чистой воды, ни электричества. Люди не знают, что такое помидор. Ни разу в жизни в туалет нормальный не ходили. Как звери в ямы серут... Парады, мавзолеи, академия наук у них, видите ли. А диссертации слабые ездите к нам в совет защищать, приспособились! Десять-двадцать тысяч расстрелять, остальным повадно не будет. Из пулеметов. Ту-ту-ту!»
«Сами расстреливать будете? Или Сикуритату пригласите? Вы бы, Иван Сысоевич, письменно все изложили и в партком вашего института представили. Пусть почитают, что коммунист Чесноков думает. О чем мечтает. Трактат можете озаглавить – как нам обустроить Россию. С Мишками и без».
Галя шепнула на ухо мужу: «Что ты лезешь на рожон? Он старый, воспитывать поздно! Заведется, весь вечер будет вещать... Потом ему с сердцем плохо станет...»
«Если бы... Скорее мне...»

Около восьми Галя позвала ужинать.
Профессор спросил нетерпеливо: «Коньяк есть?»
«Пап, тебе же Арискин не велел!»
«Арискин сам пьет как лошадь! Когда Натальи Сидоровны рядом нет...»
Галя тихо возразила: «Лошади коньяк не пьют... У нас морс есть... Из крыжевенного варенья...»
Профессор выпил три рюмки армянского коньку, припасенного Мишей для друзей. Шумно съел большую тарелку жареной картошки и полкастрюли тушеного мяса с грибами. Смачно сгрыз несколько соленых огурцов, которые сам привез в подарок дочери и зятю. Выпил два стакана кофе. Поковырял толстыми ногтями в огромных выступающих вперед зубах, встал из-за стола и ушел к телевизору.
Миша укоризненно посмотрел на жену. Галя начала оправдываться: «Что я могу поделать? Не мучай меня! Он мой отец. И не самый худший, между прочим. Целый год деньги высылал. Когда я маленькая была – ни разу на меня не крикнул. Это он на тебя так реагирует. Чувствует, что ты его презираешь...»
«Про Библию сказал, что дерьмо. Черновик мой тут зачитывал... Подражание Дюкассу... Утконос чертов...»  
«Он деревенскую школу кончил. Рабфаковец. Работал как вол, всего своими руками добился. Мама до сих пор его статьи проверяет. Не читал ничего... »
«Как вол... А ты, кстати, знаешь, кто такой вол? Это кастрированный бык. Если неграмотный, пусть не лезет. А то – дерьмо, расстрелять, картошка...»
Тут в кухню вошел Чесноков. Дико посмотрел на дочь и зятя. Махнул в сердцах рукой. Налил себе рюмку, выпил и затрещал как Добчинский: «Чрезвычайное положение! Ночью в Баку войска ввели! Генерал Лебедь командует. Запрыгают теперь азербайджанцы на раскаленной сковородке!. Это ж надо – границу с Ираном раскурочили, полосы ногами затоптали, наших погранцов в шею... Обрадовались свободе, муслимы-пескари... Ну, мы вам всем щучью морду покажем... Пора пример подать. Кавказцы разболтались... Расстрелять тысяч сорок... Танками подавить. Ракетами... Чухонцев пора прошерстить как следует. Половину, как при батьке, в Сибирь, на холодок. Пущай там подумают о НАТО. Западные хохлы сальные губы раскатали. Шершавого им. Вся нечисть независимости захотела!»
Миша попытался уличить профессора в нелогичности.
«Ракетами... Шучью морду... Шершавого... Вы что говорите,  Иван Сысоевич? Если они все – нечисть, то зачем их силой в Союзе держать? Пусть их, уходят...»
«Молодой еще, базарить. Ты Союз не строил, а ломать хочешь. Тут идея какая у каких людей была! Нынешним не чета. За Сталина умирали, а за твоего Горбачева, кто пойдет умарать?»
«Горбачев не мой, он ваш, партийный... Мой – Сахаров. Но вы его не послушали. Уморили... И не надо ни за кого умирать. Пожить бы дали  спокойно...»
«Сахарова твоего надо было расстрелять. Из пулемета. Картавая вражина...»
Мишу все раздражало в профессоре. Отвратительная привычка поводить головой из стороны в сторону. Назидательно сжатые, узкие, бескровные губы... Металлический, с истерическими модуляциями шепот, переходящий в крик... Огромная бесформенная седая челка, плоские некрасивые уши. Назойливый кислый табачно-алкогольный запах. Голубые глаза с белыми ресницами. Крупный утиный нос.
Профессор выпил еще несколько рюмок, выкурил шесть сигарет и лег, наконец, спать. На раскладушке. В двух метрах от семейной кровати дочери и зятя. Так и не удалось Мише уговорить Галю выселить его на ночь на кухню.
Через минуту Чесноков захрапел. В комнате запахло коньяком и непереваренным тушеным мясом. Львиный рык сменялся шакальими стонами...
Миша обнял Галю и шепнул: «Я сейчас встану, пойду на кухню, возьму там самый большой и острый нож и зарежу его!»
Его беременная жена шуток не понимала. Заскулила. И выкинула.

Миша остался ночевать в больнице, недалеко от палаты жены, на лавочке в коридоре. Дал медсестрам по трешке. Они выдали ему пару паршивеньких одеял и сырую простыню. Надеялся на то, что Галю отпустят утром домой. Всю ночь слышал сквозь сон тихий плач жены... Не подействовало успокоительное...
Всматривался в конец коридора. Там носились тени и отблески, поблескивали стеклянные шкафы с ужасными инструментами... Бились в смертельной схватке призрачные армии. Рогатые рыцари-троллейбусы сражались с бронированными автобусами. Неуклюжие троллейбусы били автобусы штангами-токосъемниками, те отвечали лобовыми ударами насупленных, обитых железом, морд.
Сражающиеся раздражали ушные перепонки адским скрежетом и металлическим лязганьем. Глаза щипало от едких больничных запахов, в рот кто-то положил неприятный железный шарик со старомодной кровати... Шарик вращался, в нем что-то тихо жужжало. К тому же Миша и сам был автобусом, он спешил, боялся опоздать в депо. Жал на педаль. Но, как назло, застрял на середине Ленинского проспекта...
Грязная желтизна московской январской ночи лезла в больничный коридор. Красный щегол клевал прямо в сердце. Кишки грызли крысы...
«Кто тебя тянул за язык? Тебе говорить – что ветру листьями шуршать. А теперь комок. Все, что от ребеночка осталось... Ручку крохотную видно было. Как будто от куколки алебастровой... И кровь на маленьких пальчиках без ногтей. Пощелкай, пощелкай... Хрусть-хрусть. Изменить ничего нельзя. Жизнь – процесс необратимый. Даже у него не получилось. Покатался на ослике, помолился о глиняной чашечке, поплакал и на горку, в облака, в миф сиганул... Потому что назад не принимают. Спасибо, скорая приехала быстро, а то и Галя бы умерла. Побелела вся. И криком изошла. Теперь сын в морге лежит, рядом с огромными волосатыми покойниками. Они пожили свое. Использовали шанс. А он... Плоть от плоти... Почему же тебе все равно? Мы хуже автобусов... Нам не Библия нужна, а бензин и расписание...»
Тут в конце коридора появился профессор Чесноков. Вылез из-под старого, затоптанного больничного паркета. Чесноков-больничный не был похож на тестя Миши, он и человеком-то не был, он был троллейбусом тридцать четвертого маршрута. Троллейбус-профессор стряхнул с себя пыль, лихо проехал по коридору, остановился у мишиной лавочки, просигналил и открыл передние автоматические двери. Объявил: «До Кравченко едем. Только до Кравченко!»
«Мне не надо до Кравченко, хочу дальше... Мне до Ленинских гор, а оттуда по воздуху... Прямо к Ивану... На куполе можно посидеть, ножками поболтать. Над Кремлем... Можно и кучку наложить...»
Миша открыл глаза. Перед ним стояла нянечка хирургического отделения. Старая кошка в старомодном чепце. С усами. На ее груди сиял металлический панцырь. В руках она держала корзинку с церковными принадлежностями – подсвечниками, кадилом, копием, напрестольными крестами, дароносицей и водосвятной чашей. На ногах – черные валенки с галошами. На валенках шариковой ручкой кресты и черепа нарисованы. Нянька бубнила: «Ты, милок, просыпайся, мяу-мяу, а то опоздаешь на концерт в Грановитой палате. Брежнев на баяне солировать будет. Суслов и Пельше «аве Мария» исполнят... Нехорошо начальство обижать... Хватятся тебя... А ты все на кораблике катаешься... На мачте кукуешь... С бобрами небесными заигрался...»
Нянечка сняла валенок, сдернула носок и начала массировать почерневшие корявые пальцы. Запричитала: «Господи, прости... Никто бабушку Грету не приголубит, никто кошечке между пальчиками не пощекочет... Мяу-катау...»
Тут троллейбус-профессор на задние колеса встал, воробьиными крылышками захлопал и пропищал: «Пощекочет, приголубит! Я тоже на концерт хочу! Я не безбилетник какой-нибудь... Мне мама проездной покупает!»
Подпрыгнул на месте и дал задний ход. Летучие мыши вылетели из черных углов и прочертили перед мишиными глазами черные буквы... Снегири закапали на паркет красным грудным воском. Дрессированная ворона с алмазным ожерельем на шее прокаркала: «Ап, ап!»
Показались воздушные гимнасты на серебряных пуповинах. Они крутились и переворачивались в воздухе, хлопали друг друга в ладоши. У спящего зачесалось внутри черепа. Потому что там лукошко. А в нем – пять цыплят-молодцов. Кушать просят. Колобок дал им сардинку, а они даже не попробовали...
Космический челнок с невыносимым ревом стартовал прямо с живота... Приземлился на темечке. Вытер потный лоб. И пошел на рынок за петрушкой.
В стеклянном шарике сидели три монаха. Плакали, плакали, потом на флейтах заиграли.
Рыба съела стальную ногу. Халат засалился. А трамвай в речке утонул...  
Воздуха, воздуха дайте! Хрр, хрр!  
Миша вскочил, схватился за шею и задергался как ужаленный. Глубоко вздохнул. Убедился, что никого рядом не было, – ни нянечки, ни троллейбуса, ни гимнастов. По пустому коридору пробежал усталый дежурный врач.
Заглянул в палату жены. Осторожно, на цыпочках, вошел и положил ладонь Гале на горящий лоб. Погладил. Она открыла опухшие глаза, хотела улыбнуться мужу, но вспомнила про погибшего сыночка и заплакала...

Чесноков решил домой ехать.
«Что там двоим делать? Утро скоро. Надо еще бумаги пересмотреть. Совещание, как никак».
Поймал такси, сел на заднее сиденье и приказал: «Дуй в Ясенево. Голубинская 24». 
Таксист молча завел мотор. 
«С Поспеловым надо кашу доварить. Хитромудрый, может и не утвердить штатное расписание. У него всегда задумки особые. На годы вперед планирует расклады. Пообещать ему премиальные? Тысчонки две? Обидится... Надо настоять на рокировке. А то сожрут отдел. И не подавятся. Завтра надо быть в форме. Позавтракать хорошо. Можно и в ресторане. А дома пусть зятек для больной жены сам готовит. В «Таджикистоне» пловом побаловаться или даже в «Пекин» завернуть. Как тогда с Ляпиным, после защиты. Вот уж славно погуляли! До утра с цыганами сидели. Паша Пастин десять бокалов разбил. Гусар-наездник... А цыганочки-русалочки бюстами трясли, мондавошки. Ах, сладость-халва... Артист Сошальский к нам подошел... Разрешите представиться... Барин... Где это мы едем? Вроде уже десять минут как с Ленинского свернули. Профсоюзная... Домов понастроили... Лимиты набрали...»
Тут Чесноков опять вспомнил про неподписанные документы, поводил головой, проглотил горькую слюну, подергал скулами. Спросил шофера резко: «Эй, шеф, куда это ты меня завез? Не узнаю. Калужскую проехали?»
Шофер пробурчал что-то... В полутьме салона показалось Чеснокову, что у водителя нет волос. Только голый череп. Да еще и не человеческий, а чужой, похожий на панцырь черепахи. И уши огромные, звериные. Профессор оробел и больше на шофера не смотрел. И ничего не спрашивал.

«Носила дочка шесть месяцев. Носила, носила... Принесла. Не везет ей. То с этим стариком связалась. Что она в нем нашла? Почти членкор. Женатый, песок из него, а тоже на молоденькую глаз положил. Хорошо, его жена, не будь дурой, прямо в партком обратилась. Советская семья, видите ли, разрушается. А он конечно струхнул, и все на нашу дуру свалил. Дочурку чуть перед дипломом их универа не погнали. Теперь этот Мишка-зятёк. Писатель! Так бы и раздавил его, мерзавца. Аспирантуру бросил, работать не хочет. Писаниной занялся. А за это у нас головы отрывают. Без анастезии. Подведет всех под монастырь. Что-то мне Несмеянов намекал, грозил даже... Космическая тематика... Выбор кадров... С кем породнился. Меня что, кто спрашивал? Иди ты спать в аптеку... Он же десять лет назад еще школьником был... Что же, что родители уехали. Он-то остался».
Чесноков опять посмотрел в окно. Дома, окна, крыши. Вместо неба – зарево какое-то. Показалось профессору, что дорога сильно в гору пошла. И затошнило его почему-то. 
«Черррт! Укачало меня что ли? Тормози, водила! Ааа!»
Таксист остановил машину... Пробурчал: «Выходи, папаша! Заблевал салон, заплати!»
Не хотел Чесноков на таксиста смотреть. Но все-таки посмотрел. Чиркнул глазами по месту, где должно было быть лицо. Не было лица у шофера. Серая кость с прилипшими обрывками кожи торчала на месте подбородка. Вместо носа – что-то вроде сушеной груши висело. Глазницы пустые. Из одной змеиная мордочка высунулась. Язычком длинненьким по косточке провела и скрылась... А по бокам черепушки – огромные уши. Свиные!         
Чесноков кинул на сиденье пятерку и быстро пошел в сторону. Слышал, как такси за его спиной развернулось и уехало. Обдав его ледяной грязью.
Профессор вытянул голову из воротника и осмотрелся. И ему тотчас же захотелось в родное Поволжье, к жене, в глубокую нору. Потер веки. Откашлялся. Плюнул.
Перед ним простиралось море. Он стоял на самом краю обрыва. Глухо стучали о прибрежные черные скалы темные волны. Среди них болтался как мячик голый труп беременной женщины. Огромное брюхо белело в серой воде. Длинные волосы разбросало во все стороны. На лице застыла зловещая ухмылка. Одной руки у нее не было, только кости из плеча торчали... На правой ноге – красный кожаный сапог до колена...
Метрах в ста от берега разглядел профессор ржавый танкер. Вокруг него чернело нефтяное пятно. В середине его плясал синеватый огонек... Еще дальше болталась в воде  накренившаяся подлодка. Из полуоткрытого люка высунулся мертвый матрос.
Неподалеку покачивались полузатонувшие шлюпки, рядом с ними плавали трупы. На головах их сидели чайки, клевали. Неизвестные рыбы пенили воду хвостами...
Еще дальше виднелись глинистые плоские островки... На них торчали какие-то мачты с тележными колесами на концах. На колесах этих что-то белело.
На горизонте вставали водяные горы, разверзались гигантские водовороты, с неба спускались нити смерчей... 
Слева на безлесом, запорошенном снегом, берегу стояла церковь с пузатым куполом. Церковь горела. От колокольни поднимался в небо столб дыма, длинные огненные языки вырывались из окон. Рядом с церковью профессор разглядел несколько мечущихся фигурок – люди не тушили горящее здание, они пытались спастись от преследующих их чудовищ, ходящих на каких-то длинных палках.
«Ну теперь точно, приехал! – подумал Чесноков. – Море в Москве. Чудовища. Инфаркт или инсульт?».
Профессор услышал колокольный звон. Вспомнил почему-то деревушку, в которой провел голодное военное детство. Разрушенную церковь, расколовшийся на несколько частей колокол. Отца калеку. Рано умершую мать. Пожелтевшую репродукцию «Девушки с яблоками» на грязной стене. Березки... 
Повел головой. Смахнул слезу...
Безнадежно посмотрел направо. Тут вдоль берега стояли заводы. Корпуса тянулись до горизонта. Здания были почему-то не кирпичные, а железные, ржавые или алюминиевые. От заводов несло гарью и ядовитой химией. Они скрежетали, стучали, выли. Из многочисленных труб валил темно-фиолетовый дым.
Недалеко от Чеснокова возвышался железный ящик высотой с девятиэтажный дом. Одна из сторон его была полуоткрыта, как фрамуга. Из ящика как из выхода метро лезли неправдоподобно большие рыбы, крабы, креветки, медузы, морские звезды, осьминоги и прочая морская живность, наделенная каким-то злым духом способностью ловко ходить на ходулях и носить холодное оружие. Алебарды, пики, крюки, топоры, шпаги и кинжалы дополняли их острые плавники, зубы, клешни и щупальцы.
Чудовища гонялись за людьми, снующими между цехами, трубами и газгольдерами. Несколько монстров двигались в направлении Чеснокова. Впереди шествовал на маленьких костылях четырехметровый фиолетовый ёрш... Он воинственно раздувал жабры и пускал из зубастой пасти белесые слюни...
Разглядев ерша, профессор задрожал, сжал кулаки и побежал в сторону от обрыва.
Хлопнула хлопушка. Квакнула лягушка. Небо свернулось в свиток. Свиток съел крокодил. Кто-то переключил телевизор на другой канал. 

Чесноков оказался вдруг в хорошо знакомом ему спальном районе...
Вот и отливающие кафельной зеленью плоские коробки. А рядом полукруг из шестнадцатиэтажных красавцев, кооперативов улучшенной планировки... С другой стороны, как и положено, два ряда башен-книг с синими балконами, детские площадки, школы, поликлиника... Чесноков боязливо обернулся. Вместо моря, горящей церкви и страшных заводов он увидел то, что тут и должно было быть – мирный заснеженный лесопарк, три небольших замерзших пруда и все те же, расставленные архитекторами как кубики, раздражающие своим однообразием, дома...
Нашел глазами дочкину девятиэтажку. Двинул домой.
Проход. Арка. Налево. Вход в подъезд. В тот момент, когда ключ Чеснокова поворачивался в подъездном замке, двухметровая клешня тихо подкравшегося сзади гигантского краба сдавила его грудную клетку. Чесноков натужно взвыл, схватил клешню обеими руками и попытался разжать ее зубы. Услышал треск собственных ломающихся ребер. Захлебываясь кровью, проревел: «А, черт!»
Тело профессора морские твари разодрали на части и сожрали еще до того, как в его голове затихла последняя мысль: «Надо позвонить Поспелову, сказать, что не приду на сове...»

Выписка тянется иногда дольше самой болезни. Уже темнело, когда измученные медицинской бюрократией Галя и Миша приехали домой. Удивились тому, что домоседа-профессора не было в квартире.
Мишу охватило мистическое предчувствие счастья. Он нежно поцеловал зареванную жену и спросил: «Галчонок, тебе врач не сказал, когда можно приступить к активному воссозданию потерянного?»
«Через две недели, если заживет... Миш, я об отце беспокоюсь...»
«Нашла о ком печалиться... Сидит наверно с Поспеловым в «Пекине»... Купаты доедает...»
«А вдруг что-нибудь случилось?»
«Случилось, случилось, только не с ним. Позвони матери и ложись, поспи, я супчик сварю с картошкой и луком... Не ресторан, конечно, но лучше чем в больнице...»
Миша почистил картошку и лук, поставил кипятиться воду. Доставая из верхнего шкафчика солонку, посмотрел в окно. Там он увидел то, что и ожидал – темное море, труп безрукой беременной, горящую церковь и ораву ясеневских мальчишек, убегающих от идущих на огромных ходулях глубоководных рыб...  

МАЛЕНЬКАЯ ЖЕНЩИНА

Ее звали Гривнева Марина Валентиновна. Маленькая женщина. Сутулая. Личико как у карлицы. Старомодные очки на сморщенном лисьем носике. Колючие глазки. Неприятные рябые руки с короткими уродливыми пальцами. Экзема на шее, локтевых сгибах и щиколотках. Полное отсутствие груди, задницы, бедер. Прямоугольник. И к тому же доносчица.
Уже в детских мечтах она была не учителем и не врачем, а следователем. Допрашивала предателей и диверсантов.
«Марина, – внушал ей отец-военный. – Мы живем в капиталистическом окружении. Все соцстраны с нами только до тех пор, пока мы сильны. Чуть что – изменят. А наше собственное население еще хуже, каждый третий враг народа. А может и каждый второй».
Стучать Гривнева начала еще в школе. Донесла на одноклассницу. Потом завучу – на классную руководительницу. Затем – в роно на директора. Хотела было после окончания десятилетки поступить на юридический факультет МГУ, но добрые люди отсоветовали – без блата пролезть туда было невозможно.
Гривнева поступила на физфак, ее окрыляла мыслишка о разоблачении физиков-вредителей. Училась неважно, но доносила на сокурсников исправно. За это ее распределили не на завод и не в провинцию, а в московский престижный научно-исследовательский институт.
Писала доносы Гривнева всегда ровно, спокойно, не преувеличивая и не преуменьшая. Подражала классической русской литературе.

За чаем говорили об исполнении советскими солдатами интернационального долга в Афганистане. Младший научный сотрудник Перепелкин называл помощь афганскому народу агрессией, позорной афганской войной. Портил всем настроение. Утверждал, что недопустимо посылать войска в чужие страны и убивать там местных жителей. Старший научный сотрудник Привыкин заявил, – если мы туда не войдем, то войдут американцы. На это Перепелкин заметил, хохоча, что в Афганистане нет ничего кроме гор, пустыни и ослов, что американцы не такие дураки, лезть туда, где англичане за сорок лет войны ничего не добились. Мне кажется, коллектив скорее осуждает операцию в Афганистане, чем поддерживает. Видимо, многие не уверены в том, что официальное объяснение военных действий правдиво. Плохое впечатление на сотрудников лаборатории произвел призыв в армию и отправка в Афганистан сразу двух аспирантов нашей кафедры. Мое замечание о том, что СССР обязан заботится об укреплении своих южных границ, Перепелкин прокомментировал сатирически – предложил позаботиться об укреплении границ СССР с Северным полюсом и послать на дрейфующие льды войска для подавления возможного путча белых медведей.
Старший научный сотрудник Эстонец-Красный заговорил о недавней высылке в Горький академика Сахарова и его жены. Он сказал, что давно пора дать по рукам этим, пригревшимся на груди народа, змеям, подчеркнул что ссылка в Горький – показатель гуманности и терпеливости советского руководства. Его мнение было поддержано всеми сотрудниками лаборатории, кроме Перепелкина, который, глумливо хихикая, заявил, что у змей нет рук, и что негоже великой атомной державе бояться старого больного ученого и его полуслепой жены. Допускал оскорбительные высказывания о руководстве КПСС и СССР (у стариков пережали реанимационные шланги, вот они и сбрендили, в Афганистан поперли и отца нашей водородной бомбы замариновали). Возмущенный отпор инсинуациям Перепелкина дали следующие товарищи: Парторг лаборатории снс Лакшин, снс Привыкин, снс Эстонец-Красный. Согласно разнарядке, я намекнула, что академик Сахаров находится под каблуком Боннэр, матерой антисоветчицы. Привыкин заметил на это – муж и жена, одна сатана. Перепелкин сказал, что в будущем всем будет стыдно за то, что никто не вступается за Сахарова. Лакшин шутливо предложил Перепелкину вступиться. Перепелкин покраснел и покинул чаепитие. После его ухода разговор не касался важных политических тем.

Ни семьи, ни любви в жизни Гривневой не было. Но мужчины были, несмотря на ее отталкивающую внешность. Или благодаря ей. Последний ее любовник, парторг лаборатории Лакшин, считался примерным семьянином. Регулярно покупал жене цветы. Участвовал в работе родительского комитета в школе, где учились его дочери.
Лакшин посещал квартиру своей любовницы каждую среду. Солидный седеющий мужчина, доктор физико-математических наук, руководитель семинаров, изобретатель и неизменный председатель избирательной комиссии превращался тут в сладострастного кобеля. Уже в прихожей Лакшин скидывал одежду, завязывал себе на шее бантик, на ноги и руки надевал мягкие болгарские тапочки в форме собачьих лап. Служил, давал лапу. Гривнева надевала безрукавку из мягкого козьего меха. С бирюльками и дырками для сосков. На руки и ноги напяливала, как и Лакшин, собачьи тапочки. 
Шумно лакали из поставленной на пол глубокой тарелки красное крепленое вино. Опъянев, гонялись друг за другом по старому ковру, на котором валялись разноцветные шелковые подушечки. Играли в собачек. Проигрыватель аккорд изрыгал марш «Прощание славянки» в исполнении краснознаменного оркестра армии и флота.
Кобель бегал за сучкой, сучка виляла задом, убегала от кобеля, тряся бирюльками. Догнав Гривневу, парторг грубо хватал ее за соски, а она расставляла пошире ноги, чтобы он мог поглубже всунуть свой длинный толстый нос в ее заскорузлую промежность. Во время последующего спаривания отрывисто и натужно лаяли, рычали, выли и тряслись. Да так громко, что соседи начинали названивать. Им не открывали...

Дома Лакшин заискивал перед женой и дочерями. Ему было стыдно. В наказание самому себе стирал для всей семьи. Вручную, хотя у них и была стиральная машина. Тер теркой детское мыло. Замачивал и затирал кровавые пятна на нижнем белье жены. А на партсобраниях особенно яростно осуждал и травил тех, кого велено было осуждать и травить.
Гривневу совесть не мучила. Она принимала душ, листала «Новый мир», а затем уезжала в Фили ухаживать за старой матерью. По дороге покупала продукты. К матери в квартиру входила бодрая, веселая, деловая... Говорила звонко, громко...
«Мамочка, как поживаешь? Ничего, ничего, простынку мы новую положим, сухую, она кусать мамочку не будет... Что? Нет, погода прекрасная, дождь со снегом. Как на работе? Все прекрасно, диссертация почти готова, коллеги – умные, интересные люди, климат в лаборатории замечательный, ко мне относятся с уважением...»
Мать Гривневой, бывшая партийная работница, страдала старческим слабоумием. Ее дочь каждый день бывала у нее, ухаживала, готовила, убиралась. Ни за что не хотела сдавать в дом для престарелых. Может быть потому, что мать была единственным близким ей человеком. Собачья любовь с Лакшиным за рамки чувственного не выходила... С коллегами по лаборатории ее отношения напоминали отношения автора со своими героями. Отец умер двадцать лет назад. Брат Аркадий жил в Ленинграде и знать ее не хотел. Пил дешёвый портвейн, вырезал лобзиком скабрезные картинки и напевал часами пахабную песню на мотив Землянки.

«Мама, сегодня мыться!»
«Нет, не надо, не хочу. Опять Каганович будет подсматривать! И мыло украдет. Сегодня опять меня душил, сионист, убийца в белых халатах...»
«Мама, он что, сразу несколько халатов носит?»
«Ты его еще не знаешь! Он голый! Здесь, под кроватью! Посмотри, посмотри, усищи видно!»
Гривнева демонстративна отдергивала простыню и глядела вниз – мать лежала на диване, залезть под который и кошка бы не смогла.
«Нету усов под диваном, мамочка, все хорошо, не беспокойся...»
«Лазарь наверно в стенном шкафу прохлаждается...»
«Стенной шкаф был в старой квартире. Нету его, ни в шкафу, ни в холодильнике..»
Мать Гривневой знала Кагановича еще по Украине, где Лазарь Моисеевич был первый секретарь, а она работала в аппарате... Каганович был ее идеей фикс. Он подглядывал за ней в ванной, кусал ее за пальцы, бил ночью по голове подушкой, шевелил в темноте огромными черными усами, а по утрам душил.
«Ну, вставай, мамочка, ванна полная. Вода не горячая, приятная. Полежишь, я тебя помою, вытру, будешь сверкать как ёлочная игрушка...»
«А Каганович воду не отравит?»
«Нет, нет, что ты? Никто воду не отравит. Московская хорошая водичка. Не то, что у нас в Люберцах, вонючая вода. Чистая, голубоватенькая, тепленькая. С хлоркой».
«Каганович всю воду в Москве выпил!»
«Нет, мамочка, немножко водички осталось. Вот, головку мамочке вымоем... А если мамочка будет смирной, дадим ей мороженое... Сливочное, по сорок восемь копеечек...»
«Не хочу сливочное, хочу орден Ленина!»
«Будет тебе орден, будет. И Ленина и Сталина и злого татарина».
«Только не надо орден Кагановича! Он такой противный, все время жужжит и под мышки лезет... Как метропоезд. Вжу-вжу-вжу... И уже под мышками».
«Неет, мы никому не позволим мамочке под мышки лезть, ни Лазарю, ни Моисею, ни дяде Евсею, пусть они  друг другу под мышки лазиют! Ну вот, теперь вытираться!»

Вчера в актовом зале по инициативе институтского киноклуба и работников кинотеатра «Иллюзион» была показана французская картина «Большая жратва». Почти все сотрудники присутствовали на сеансе. Затем обсуждали фильм в лаборатории. Эстонец-Красный, который, выполняя партийное задание, жил несколько лет в Париже, вслух порицал картину, а украдкой утирал слезы. Перепелкин рассуждал о закате Европы. Потом прибавил не к месту – «нам бы такой закат». А заключил свою речь следующей издевательской сентенцией –  хоть один раз в жизни на весь институт добыть бы столько мяса, сколько эти Местрояни за один фильм слопали. Нажраться от пуза. Лакшин уточнил, что много мяса только у буржуев, а пролетарии в капстранах ходят голодные. Сладкоежка и автолюбитель Привыкин поддержал Перепелкина, заявив – «а я бы такой тортик попробовал, какой у них там, ой, попробовал бы, и на Бугатти тоже покатался бы с удовольствием». После этого все возбудились и начали хвалить все, что видели и слышали в фильме. Женщины восхищались роскошью обстановки, элегантной одеждой. Эстонец-Красный говорил об архитектурных особенностях виллы Буало и о меланхолической мелодии зимнего Парижа. Секретарша Мочалкина тоже заплакала – так ей понравились пенюары.
 Я сказала, что фильм упаднический, порнографический. Демонстрирует пассивность и распущенность зажиточного класса в эксплуататорском обществе. Перепелкин сделал странное заявление –«СССР погибнет из-за того, что порнография в нем запрещена, мужчины всегда будут тайно на стороне той общественной системы, где можно свободно смотреть порнуху». Привыкин сказал: «СССР погибнет? И не мечтай!»
Не знаю, кому можно в лаборатории доверять. Я знакома со многими сотрудниками уже больше пятнадцати лет и, тем не менее, должна признаться, – я не знаю, что они на самом деле думают, что замышляют... Мне становится страшно от мысли, что они не контролируют себя сами...   

В пятницу с Гривневой беседовали. Некто капитан Мальков, старый мальчик с лицом барса говорил, не скрывая раздражения: «Поконкретнее, пожалуйста, пишите. Расставляйте акценты. Ваш  любовник, товарищ Гривнева, этот Лакшин, намылился в Израиль. Подал заявление на выезд. Дикое, не по правилам. Через голову прыгнуть решил. Вместе со всей семьей. А вы нам ничего не сообщаете! Может быть, и вы с ним хотите поехать? Жена, дочери и пуделек на поводке?»
Гривнева оторопела. Затем взяла себя в руки и отчеканила: «Пишу как могу. И прошу не забывать – я сошлась с ним по вашему прямому указанию. О подаче документов на выезд я ничего не знала. Я не гипнотизер. Связь с ним сейчас же прекращу».
Мальков скривил прыщавый рот, но смягчился: «Не горячитесь, Марина Валентиновна... Мы вас ценим... А насчет Лакшина... Прошу вас связь не прерывать, а наоборот, особенно внимательно... Приглядеть... Послушать... Лакшин посвящен, как вы знаете, в конструктивные детали важного для обороноспособности нашей страны проекта, у него высокий допуск, мы его, конечно, за границу не выпустим. Он не глуп и это понимает. А заявление все-таки подал. Что за этим кроется? Наивность? Или что-то большое? Может быть, он ищет канал для передачи государственных секретов иностранной разведке. Следы заметает. Или, может быть, уже нашел? Давно нашел. И течет по этому каналу секретная информация из института. А вы нам его возражения на лабораторских чаях цитируете. Перепелкина закладываете. А он и так наш человек».
«Как?»
«А так, про принцип двойной бухгалтерии слыхали? Прошу вас о нашем разговоре ему не говорить. Работайте и дальше, как раньше. Лакшина попробуйте разговорить. Проследите его контакты. И помните – время у вас в обрез. Не получится разговорами, применим к товарищу Лакшину другие методы воздействия. Санкция получена. Не забудьте в кассе ваши сорок рубликов получить... Вот бумажка... На втором этаже, сектор И».

В следующую среду Лакшина ждал в квартире Гривневой сюрприз. Любовница его была одета в ненавидимое им бардовое платье. Вместо приветствия сказала мрачно: «Борис, есть серьезный разговор, пойдем на кухню».
Как будто трупным запахом обдала. Лакшин понял, что собачьей свадьбы не будет. Не будет красного вина, «Прощания славянки» и козьей телогрейки с бирюльками. Понял, что Гривнева знает про Израиль. И про то.
В кухне сели на табуреты, Гривнева налила крепкий чай в стаканы. Положила на стол белый хлеб, сливочное масло и любительскую колбасу. Лакшин есть не мог. Взял подстаканник и начал нервно его вертеть своими большими дебелыми руками с ногтями лопатой... Читал почему-то еще и еще раз надпись на подстаканнике – «Слава покорителям космоса!». Она казалась ему особенно гнусной...

«Откуда ты знаешь?»
«Не важно».
«Выпустят?»
«Нет».
«Другое знают?»
«Борис, как ты мог, ты же парторг! У тебе же дети!»
«Для детей и старался. Что делать?»
«Иди к ним сам».
«Семью не тронут?»
«Может быть, даже выпустят».
«А меня?»
«Если сам все расскажешь, дадут десять, начнешь вертеться, убьют».
«Значит, не видать мне Яффы?»
«Только, если станешь работать на контору».
«Время у меня есть?»
«Мало».  

Приехал Лакшин домой раньше обычного. Лика ушла за покупками. Дочки торчали у подружек. Лакшин открыл нижнюю, запирающуюся на ключ, полку письменного стола, вынул оттуда тоненькую папочку с несколькими листочками и фотографиями, разорвал все в клочки и унес остатки в кухню. Положил их там в кострюлю и неловко зажёг. Помешал пальцем пепел. Обжёгся. Пососал палец. Достал из холодильника любимый пирог с капустой. Отрезал кусок и, не торопясь, съел его, потом торжественно открыл на кухне окно и, ни секунды не колеблясь, прыгнул в пустоту, неловко растопырив руки.
Он упал прямо перед их подъездом. Как раз в тот момент, когда к двери подошла его жена Лика с двумя полными авоськами. Лике показалось, что кто-то ударил ее молотком в ухо и обрызгал. Она резко обернулась и увидела черную фигуру на асфальте. С разных сторон двора к фигуре бежали люди. Вдохнула сырой московский воздух, а выдохнуть не смогла. Смахнула зачем-то капли крови с воротника пальто. Села на грязную ступеньку. Хотела крикнуть: «Помогите!» Но крикнуть не получилось, тяжелая грязная улица поднялась и ударила Лику в висок.

К сожалению, проследить контакты покойного Лакшина мне не удалось.
Его смерть была спокойно воспринята в коллективе. На похоронах присутствовали родственники и официально уполномоченные парткома института. Кроме того на похороны пришли бывшие однокурсники Лакшина, в том числе отъявленный диссидент Бабицкий.
Бабицкий выступал на гражданской панихиде. Из его речи мне запомнились следующие пассажи – «Самый подлый и опасный миф, который вбивают нам в голову с детства, это миф о верховенстве государства. Оно провозглашается идеологами главным субъектом существования. Каждая смерть, и особенно смерть друга, доказывает ложь подобной конструкции. Государства нет. Есть только ты, я, друзья, родные... Есть человек, есть дерево, а государства нет. И каждый, кто внушает тебе, что не ты, и не твой ребенок являются главными носителями бытия, а некая антропоморфная абстракция, – мерзавец. Утопическое государство с идеальным общественным устройством играет роль приманки, смотря на которую, бегут по жизни, как белки в колесе, люди... Мы не колесики в вашем государстве-олигофрене, не его рабы и не его клетки. Мы – единственная цель природы, носители чувства и разума. А коммунистический истукан – только прикрытие для узурпирующих власть скотов...»
Я рассматриваю высказывания Бабицкого как особо злостную провокацию против нашей коммунистической идеологии и советского государства. Странно, что никто из членов парткома института не дал отпор этой диверсии. Испугались. Или сочувствуют? Надо проверить. Каждого. Персонально. У меня нет на это сил. Помогите.

На сороковой день после смерти Лакшина Гривнева сломалась.
Приехала вечером от матери усталая и злая. Восемь часов на работе, дорога, магазины, хлопоты у матери, еще одна дорога... Недалеко от дома к Гривневой пристал какой-то солдат. Вынырнул из подворотни, схватил за плечо, посмотрел в глаза мученически и попросил, слегка заикаясь: «Пойдем со мной, ттетя... Ппойдем!»
Гривнева гневно посмотрела на солдата, оторвала его руку от своего жилистого плеча и выпалила: «Канай отсюда, служивый, ловли нет!» Так выражаться ее научили знакомые с блатными работодатели. Солдат выпучил глаза и промямлил: «Ккакие они ггордые! Ттёлки! Лладно...» И исчез в темноте.
Дома ожидала одна морока. Живот почему-то схватило. Кашу пришлось варить овсяную. Гривнева долго мешала кашу, потом отвлеклась, вышла на минутку. Каша пригорела. Есть было неприятно. Индийский чай из заказа. Печенье курабье. Телевизор даже не включала, скучно, тягомотина... Решила было начать составлять донесение, но ничего важного припомнить не смогла. Только о мелочах говорили. Даже вспоминать было противно. Долго гладила белье. Подумала, что зря не пошла с солдатиком. Никто никогда не хотел ее так, просто... Всех своих любовников Гривнева завоевывала сама, боролась за них, интриговала, совращала... По приказу... В памяти как кит из пучины всплыли почему-то давно забытые строки стихотворения, выученного для выпускного экзамена по литературе. «Жизни мышья беготня... Что тревожишь ты меня... Что ты значишь, скучный шепот... Укоризна или ропот... Мной утраченного дня...»
Легла спать в маленькой спальне. Небольшая лежанка стояла напротив окна. Гривнева не закрывала штор, любила, лежа, смотреть на окна соседних домов. Гадала – не покажется ли в небе звездочка. В чужих окнах мелькали темные фигуры, оттуда доносились крики младенца, вопли... Жизни мышья беготня, – подумала Гривнева и заснула.
Проснулась она от грохота в ушах.
Что-то било, звенело, грохотало. В три часа ночи. Гривнева в ужасе зажала уши руками. Разжала... Тишина. Тихо было в спаленке до боли в ушах... Гривнева встала, подошла к окну и сразу поняла, что попала в какой-то другой мир. Мир одного мгновенья, затянувшегося на вечность. В окнах соседних домов – ни огонька. И на улице темно. Фонари не горят. Серый свет, как туман. Висит. Деревья застыли. Все как будто из воска вылеплено. Или из папье-маше. Асфальт в каких-то грязных струпьях. Стены домов облупились. Вот-вот обрушатся и покажут домашние внутренности... Кора на деревьях местами отслоилась и отвалилась... Небо – не бездонное пространство, а серый шатер, старый, дырявый. Через дыры просвечивает не темная голубизна со звездами, а черная зловещая пустота...
Стало Гривневой страшно. Показалось, что сердце остановилось. В ужасе стала она искать на запястье пульс – и не нашла. Решила встать под холодный душ, авось морок и пропадет. Отвернула краны, а вода полилась сухая, как песок. Ринулась в кухню. Открыла холодильник, схватила треугольный пакет с молоком, прыснула в горло, – но ни холода, ни текущего молока не почувствовала. Молоко было как горячий  воздух...
Подошла к окну. Впилась глазами в мертвое пространство. И заметила тень. Тень от чего-то большого, от дирижабля что ли, медленно ползла по асфальту.
Мысли скакали в голове как лягушки в банке, пытались выпрыгнуть, но не доставали до краев. Тень? Какая тень, если солнца нет? Дура, вот оно солнце, как же я его раньше не увидела. Или это Луна? Нет, черное солнце. Или черная дыра? Дьявольщина. Все правильно – солнце черное, а тени серые. Где этот дирижабль? Во, во... Летит... Да это... Боженька!... Это же собака огромная. А голова у нее человеческая. И бантик на шее... Лакшин это.
Да, это был ее любовник, старший научный сотрудник Лакшин. Ее верный кобель. Даже тапочки на нем были те. Только не цветастые, а серые. И все тело было серое, с пятнами. Из резины... Надутое.
Дирижабль медленно подлетел к окну Гривневой. Лакшин постучал лапой в стекло. И вытаращил на нее свои мертвые глаза.
«Милочка, крошечка... Кр-кр... Каааак ты без меня? Корраблик возушный построила? Без корраблика ползать придеться... Ходить-то тут нельзя... Провалиться можно. Земля не держит...»
«Что это? Где мы, Борис?»
«Мы в нигде... А нигде в нас... Не бойся, маленькая... Я дам тебе свой корраблик. Полетаем над Москвой... Твой барбосик тебя не укусит в носик... У-у-у-умер парторг Лакшин. Дай, дай мне лапу!»
Гривнева протянула дрожащую руку прямо через стекло. Стекло мягко поддалось и пропустило. Страшный летающий пес схватил лапой руку и приказал: «Тяни!»
Гривнева потянула и втащила Лакшина мордой вперед в спальню. Прямо через стекло и раму. Лакшин был такой большой, что смог влезть в комнату только наполовину, задние его лапы и хвост остались на улице...
Гривнева спросила: «Я сплю, ответь!»
Голова ответила: «Ты и не просыпалась никогда».
«Что же будет?»
«Будем как дирижаблики летать... Наа воздушном оокеане... Беез руля и без ветрил...»
«И я?»
«И ты и я и Мальков. Такая разнарядка, кому по делам, кому по вере, а нам – по моррде.... Меня, вишь... В команду сфинксов определили. Кр-кр-кр... Кроватку тебе надо сменить. Давно хотел сказать, но вот видишь, заигрался на лягушачьем клавесине, запамятовал...»
«Скажи, скажи, что будет...»
Голова разозлилась: «Дальше ничего не будет! Сколько можно повторять. Девушка, не хочешь пожевать носки старичка Молотова? Они ладаном пахнут. Вот, в метро людишек полно и все носочки жуют... А старушки крашеные яички кушают. Гопца-гопца-гопца-ца! Поиграем в косточки?»
Тут голова открыла страшный мертвый рот и Гривнева увидела, что под языком у нее лежит белая  игральная кость. Кость эта лопнула с треском и из нее вылезла принцесса Турандот. Ее тело из светящегося нефрита, а глаза из нежной бирюзы....
Принцесса Турандот подошла к Гривневой. Положила ей руки на плечи, притянула к себе и прижалась...

На следующий день Гривнева объявила шефу лаборатории Шанскому, что она дочь императора Альтоума. Тот был тертый калач, начальствовал еще при Берии. Успокоил ее и скорую вызвал.
А через неделю на стол Малькова легло последнее донесение Гривневой.
Дорогие персидские принцы!
Холоден нефрит, а свет – еще холоднее нефрита. Из него можно только китайский фарфор делать. Прошу вас, красьте волосы только в облаках. Иначе у вас заведутся червячки. Я покрасила мои кудри в Москве-реке. И с тех пор меня жрет червь. Слышите, как колокольчики звенят? Это на Ленинских горах лыжники с трамплина прыгают. Меня туда папа водил. Я думала – это белое блюдо, а папа сказал – это Москва. Там с неба падает замерзшее молоко. На земле лежат ириски. А у всех деток леденцы как воздушные шарики. На ниточках.
Говорят, на Лобное место пускают только по приглашениям. А приглашения собачка выдает. В царской башне на цепи сидит, дворняга ученая. Говорить научилась и писать. Как проснется –- начинает строчить, а кузены читают и нахваливают. Деловые! Славные ребята, эти кузены. С пылесосами ходят. Несмотря на то, что они коты. Красную площадь когтыми исскребли! Вот шкоды. Одни булыжники остались. И невесты. Там пирожные прямо с храма продают. От куполов отрезают. Там стены из красного мармелада стоят. А в могилках личинки розовые. В черной норе куколка лежит. Хотите за носик потянуть? В карманчике платочек. Зубки желтенькие оскалила, может и сопельки пустить. Лобик как лобок. А пальчики у нее из пастилы. На щечках волосики нейлоновые. А на ногах лаковые сапожки. В обувном у «Прогресса» из под прилавка продают. Берите, носите. Мне три батона и ситец на блузочку. И полкило кураги. Ну я пошла! Полетела птичка певчая. На обратной стороне Москвы гнездышко свила. Не ходите за мной, мальчики, туда трефовым королям нельзя. Там лимоны в прятки играют. И боженька на пеньке сидит, мелочь пересчитывает. Пятачки и гривеннички – в лукошко кладет, а копеечки под ноги бросает. Чтобы кукушке куковать не расхотелось...      

О дальнейшей жизни Гривневой известно немного. Три месяца в году она проводила в больнице. Во время обходов и процедур умоляла, чтобы ее не мучили. Остальное время жила дома. Когда ей рассказали о смерти матери – даже не заплакала. Только спросила, прилетали ли  желтые аисты на похороны. 
К Гривневой приходила медсестра. Помогали соседи. Бывшие коллеги по институту ее не навещали. Ни работать, ни писать донесения она не могла. Не буйствовала, домашнее хозяйство вела сама, покупала продукты и за собой ухаживала как умела. Сидела на своей лежанке. Смотрела в окно. Смеялась. Разговаривала с кем-то. Так и прожила почти тридцать лет. Умерла дома во сне.
Наследников у Гривневой не было. Соседи забрали книги. Остальное барахло выкинули на помойку. Не было и людей, готовых оплатить ее похороны. Невостребованный труп Гривневой пять месяцев лежал в морге люберецкой районной больницы. Тело кремировали и похоронили за казенный счет.

Берлин

“Наша улица” №154 (9) сентябрь 2012