Анжела Ударцева “Перевод из Магадана” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Анжела Ударцева родилась 25 мая 1975 года в Магадане. Окончила отделение журналистики Томского государственного университета. Влияние на творчество Анжелы Ударцевой оказали Эгон Э. Киш и Сергей Озун. Дебютировала в "Нашей улице" рассказом “Водки найду”, № 1-2000. Постоянный автор журнала. Рассказ "Чайная ложечка чаучу" опубликован в сборнике "Новые писатели России" (Фонд С. А. Филатова, издательство "Книжный сад", 2004). Живет в Магадане.

вернуться
на главную страницу

Анжела Ударцева

ПЕРЕВОД ИЗ МАГАДАНА

рассказ

Апрельское утро. Маленький райцентр Амурской области  уже давно освободился от снега. Даже закатанные в асфальт улицы, сбросив с себя залежалый снег, будто задышали как в первый раз.  По ним звонко звучали изящные  каблучки, бегали кроссовки и сандалики, едва передвигались, но все же с заметной оживленностью, стоптанные тапочки и калоши с распухшими в них старческими венами. Так хорошо было гуляющим по парку людям, слушающим веселый щебет птиц и приятный шум едва распустившейся  молоденькой листвы…
Он не дожил  до настоящей весны - до распускающихся роз в парке, до дурманящей жары, что говорило бы о входящем в свои права лете. Не дожил и до теплых ливней, под которыми так весело, особенно влюбленным, бегать босяком… Умер по глупости. Сердце, как птица, вздрогнуло в его в груди и испуганно вырвалась на свободу  невидимом облаком души. Это была окаянная душа наркомана. Кто - то позвал скорую, понимая, что на еще не прогретом утренним солнцем асфальте  лежит остывающее тело человека. Ресницы - такие красивые -  последний раз вспорхнули,  будто две встревоженные  чайки над морем, и все кончилось. Чернота под глазами уже давно портила это молодое лицо с правильными чертами. А теперь она будто полностью захватила своими лапами не выдержавшего передозировку молодого человека и уводила его навсегда - туда, откуда уже никогда не возвращаются.
Один  ботинок - сморщенный, с уже отклеивающейся подошвой, валялся неподалеку от  тела. Вскоре приехала скорая. Мертвеца закрыли с головой  старенькой, в нескольких местах продырявленной  простыней с черным, похожим на наколку, штампом ЦРБ…
Баба Маша в этот день встала пораньше, хотя ближайшее от ее дома почтовое отделение, откуда ей носили пенсию, открывалось лишь в девять часов утра. Было еще два часа в запасе.  Но баба Маша, взяв в руки тряпичные, коричневого цвета чулки, уже начала собираться, приводить себя в порядок, чтобы как раз успеть к открытию и подойти даже чуть пораньше, а то вдруг будет очередь.  Она в последнее время совсем сдала. Понимала, что старость - не радость, но помощи не от кого было ждать. Надо было искать силы только внутри - тела, души, чтобы ни под каким предлогом  не сдаваться в дом престарелых, куда ей уже неоднократно предлагала переселиться соцзащита. Порывы органов социальной поддержки были понятны: бабке уже за восемьдесят, где уж ей одной с бытовыми проблемами справляться. Но баба Маша говорила себе, что надо  жить, как во время войны. Крепиться, крепиться!  И ничего не бояться. Она вспомнила, как она жила в своем украинском селе, как делала лепешки из травы, чтобы прокормить себя и младших трех сестренок и братишку. Она была старшей дочкой. Отца убили на фронте. Сколько Маша  не просилась  на фронт, но ее из деревни  не отпускали, говорили, что и так уже всех мужиков на войне поубивали, пусть хоть женщины живыми останутся. Давали фронту все, что можно было давать из производимых в деревне продуктов. А самим приходилось питаться чем попало, даже гнилой картошкой. А однажды пришлось питаться бульоном, сваренном на ремне из свиной кожи, который был снят с убитого солдата… Маша помнит, как она в период оккупации  партизанам помогала, как в корзинке со свеклой носила с одного края деревни на другую то записки, то даже патроны, а однажды и пистолет. Сейчас, уже прожив жизнь, она мысленно удивлялась той девичьей, бесшабашной смелости и восклицала тихонько, водя  рукой по морщинам на лице “Надо же, какая я была отчаянная!». Навсегда в ее истории останется незабываемым  история с еврейским мальчиком, которого она спасла. Немцы всех евреев выстроили возле выкопанного самими жертвами рва и расстреляли их. Потом закопали падавших во время казни людей в этот ров. А Маша зачем-то вечером проходила мимо места, где творилось это страшное кровавое дело. И услышала стон, идущий из под земли. Огляделась, смекнув, что кругом никого нет и  начала быстро  рыть руками свежую землю. И увидела оставшегося в живых мальчика…  Помнит она, как ее отчим в колодце четверых немцев утопил, а сам колодец засыпал.
А сейчас - чего не жить в мирное время-то? Вот только бы еще немножко здоровья. И не только себе, а еще ее любимому и единственному внуку-балбесу. Тридцать три года ему, а все бобылем бегает, да дурью мается. И все от него отказались - мать, сестра, отец, который уже давно с дочерью бабы Маши развелся и жил с другой женщиной. А  для того всегда было золотым правило - есть  не только бывшие жены, но и бывшие дети. Как быстро шло время. Будто все уплыло навсегда - один портрет Петеньки свидетельствовал о том, что он был, что вместе с ним в Магадане они прожили больше полвека. А приехала баба Маша в Магадан в шестидесятые годы, по комсомольской путевке, на теплоходе. Большую часть жизни проработала на трикотажной фабрике,  о который мало уже кто помнит, работала и на ДОКе (деревообрабатывающем комбинате), после того, как трикотажа закрылась. Там же работал и ее муж - на руках и у него, и у нее всегда мозоли были - трудовые, болючие. Но давно это уже казалось пеплом, пылью - одни воспоминания, думы. Но на жизнь не обижалась - на хлеб с маслом всегда хватало. И  в санатории нa Черном море несколько раз была. И дочка окончила пединститут, учительницей работает. Один раз пригласила мать на свой открытый урок, который назывался «Молодые против наркомании». Потом и по местному телевидению показывали сюжет об этом интересном уроке-презентации. Только сильнее после этого антинаркоманского урока у Марьи Ивановны  голова разболелась - из-за внука непутевого сердце сжималось да кровью обливалось. Как же так, мать школьникам про вред наркотиков постоянно рассказывает, а вот сын…господи, да почему так  жестоко и парадоксально все на свете бывает?    
Баба Маша жалела, когда внук решил уехать в другой регион из Магадана. К другу. От бабы Маши тогда и дочь  отказалась, но не потому, что сын  на все четыре стороны уезжал. А потому, что баба Маша продала  квартиру, себе купила комнату в коммуналке, а все остальное отдала своему любимому внучку Гришеньке. Она так надеялась, что он, непутевый,  в свои тридцать три года начнет новую жизнь. В Магадане он только жизнь прожигал. То в запои уходил, то наркотики принимал. Но баба Маша верила во  внука, как будто в приближение его личной Победы над всем  этим злом в виде наркомании и алкоголизма. А продающих наркотики она и вовсе современными фашистами называла.
Гриша, получив деньги от бабушки, был как на взлете. Купил билет и уехал в Амурскую область. Там в районном центре можно было купить недорогую квартирку. Но Гриша так и не купил жилье. Околачивался у друга, который почти все деньги у него забрал  под предлогами «надо выпить»,  «пожрать», «за коммуналку заплатить»… Месяца три потерпел его друг, пока деньги можно было “качать», а потом указал на порог. Так что, Гришка начал скитаться по всяким злачным местам. Он ранее  два раз сидел в тюрьме - за кражи. И на материке его милиция стала примечать по всяким шумным делам. Но дальше драк у Гришки не доходило, к счастью, для бабы Маши. На работе он не держался - устроится, месяца два от силы поработает и либо его, лентяя, просят уволиться, либо он сам увольнялся. Никакая работа его не зажигала, да и работал он то санитаром, то дворником, потому что нигде так и не доучился. То на газосварщика учился, то на тракториста. Но нигде не получалось до вручения  «корочек» продержаться. Но Гриша был компанейским, его любили друзья, только сами друзья были из серии «возьми да выбрось»-  если не алкаши, так наркоманы, да еще и, как нередко бывает, ворюги, которые и научили Гришку воровать. Вот по всяким блат-хатам да притонам и ошивался Гришка Череп, забыв навсегда про нормальный образ жизни - про то, что можно было бы устроиться на работу и не на месяц-два, что можно было бы жить от зарплаты до зарплаты, как и живут почти все простые работяги России, что можно было бы завести семью. По имени его называла только баба Маша, да и то, когда он звонил и просил  в очередной раз денег у нее. Он даже дичился своего имени. Он привык к своей кликухе - Череп, поскольку давно уже был лысым. Лысеть он стал после того, как начал принимать наркотики. И худеть тоже. Лицо у него было треугольником, а само тело - все равно что скелет.
Ни мяса, ни кожи на этом живом скелете.
- Череп, ты бы у своей бабки денег, что ль, попросил, уже как месяц не просил, - говорил знакомый Мочила, зачуханный, с гнилым ртом мужик лет сорока. Тот был уже конченый наркоман. Вводил в свою кровь всякую  гадость - никакого благородства, одна химия в виде всяких лекарственных смесей с «тяжелой тягой» в виде кодеина. В ход шел йод большими партиями. Закупалось большое количество спичек, которые потом для варева счищались - каждая спичечка, аккуратно- вот терпение! Ему бы фармацевтом работать - хотя нет,  к таким, как он уже нет доверия. Он сам себе давно н доверяет. Вены уже все спалил, поэтому колол себя даже в пятки и в шею. Черт еще был тот - смерти совсем не боялся, да и давно думал, что он уже за бортом жизни, что извилины в голове его тоже вместе с венами спалены  и мозг потихоньку разлагается. Так он про себя любил шутить, и часто шутил, даже надоедал такой болтовней друзьям.   . Но Череп привязался к Мочиле, у которого было две судимости за убийство, но в то же время он был непредсказуемо предприимчивым и никогда не унывал. Он не жил, а будто горел. Как костер вместе со  своим «прохимиченным» всякой дрянью телом. 
- Да звонил я бабке уже много раз, чтобы перевод выслала, но она  трубу не берет, наверное, в больничке трется, - говорил Череп другу, а тот говорил, что надо еще раз звякнуть, потому что измученное ломкой тело  просит  путевого «топлива». 
У Мочилы было двое детей, но о них он никогда не заботился. Говорил, что для семьи он не создан. А зачем  тогда ее создавал и детей рожал - не знает до сих пор. У них уже давно другой папа, которого они считают родным и единственным.
У Гришки тоже был ребенок уже двенадцати лет. Но как выглядел сын - Гриша не знал.
- Попроси трубу у прохожего и позвони бабке, пусть шлет деньги, на Колыме живет, там лопатой, поди, золото  гребет.
- Да ничего она не гребет, обычная пенсионерка, но попрошу, выручит, и тебе долг отдам, - скрипя зубами, сказал Череп.
…Бабу Машу чуть не хватил удар, когда она узнала, что квартиру и даже комнатенку ее любимый внук, уехав в Амурскую область, так и  не купил. Да еще и в долги влез. Сказал ей об этом гораздо позднее, когда ему надоело скитаться  да голодать и страшно захотелось иметь свой угол.
- Мама, не переживай, на вокзале, если что, переночую, - говорил он  жалобно в телефонную  трубку бабуле, которую с детства звал мамой. 
- Гришенька, да что ты, сейчас тебе срочным переводом деньги вышлю, ты себе сними комнату, нельзя так, не надо пропадать, - и баба Маша, собрав все силы в кулак, успела доползти до ближайшего почтового отделения, чтобы послать перевод в пять тысяч рублей. Это почтовое отделение №17, находящееся на улице Советской, она не любила посещать, потому что там  работала  дочка хорошо ей знакомой женщины. И бабе Маше было неудобно за то, что она, старая, немощная женщина посылала своему 33-летнему внучку деньги. Да, стыдно, потому что внуки и дети должны немощным людям помогать, как водится. Но тогда ей было не важно, что о ней подумают. Сильно стучала в висках кровь, заходилось сердце. Но она доползла до почты вовремя, тяжело дыша, сморкаясь в мятый  носовой платок с нарисованными скрипками. Чулки у бабы маши, наспех надетые, спустились до колен. Оператор еще не успела отключить компьютер, побурчала на позднюю клиентку, но взглянув в глаза с красными прожилками  посетительницы, оператор  быстро помогла заполнить полуслепой и с капельками пота на лбу женщине перевод. А баба Маша сама бы и не заполнила бланк, - так сильно дрожали от переживания  ее руки с набухшими венами. Она все повторяла:
- Доченька, помоги! Срочно надо, да любым переводом пошли, чтобы он получил - в течение часа дойдет? О, господи, спасибо вашей почте за такую быстроту!
Баба Маша поправила свой старенький цветастый платок на голове, который она впопыхах накинула на изнанку. Но это она уже позднее, только уже вернувшись  домой, обнаружила, равно как и спущенные  до колен коричневые чулки, от чего стало стыдно. Она сильно плакала.
Но когда из здания почты выходила, на свой вид она не обращала внимания, а   вздохнула с облегчением, что успела внуку перевод отправить. Она на время  присела прямо на низкое бетонное крылечко. Она глядела на играющих ребятишек во дворе, которые рвали   с кривыми стебельками  колымские одуванчики и о чем-то спорили звонкими голосами. Одуванчики были такими беспомощными- на коротеньких ножках, со смешными желтыми челками - как эти мохнатики пробились в земле, практически через бетон? Такая в них жизненная сила! И не жалуются  эти беззащитные цветочки  на свое горемычное существование, а изо всех сил  тянутся к своему старшему брату -  солнцу и будто смеются над своей никудышной жизнью, не думая о том, что любой прохожий может на них наступить, затоптать...  Баба Маша вспомнила своего внука таким вот маленьким и беззаботным, как играющие ребятишки, и слезы брызнули из ее ч красными прожилками,  желтоватых, напоминающих цвет одуванчиков, из-за воспаленной печени, глаз. Но плакала недолго. Справилась с эмоциями и пошла потихоньку домой в стареньких калошах. Она и в сухую погоду ходила в них, поскольку в другую обувь распухшие ноги не лезли, а на новые тапочки не хватало денег. Пошла она, почему-то в сторону главной дороги. И словила себя на мысли, что было 22 июня. В первый раз в жизни она  забыла про этот скорбный для бывшего СССР день. Аж в глазах помутнело, а сердце сжалось, как маленький бездомный котенок. Ей было неудобно проходить мимо ее сверстников, одетых при параде, с гвоздиками в руках.  Но быстро перебегать дорогу - уже в силу возраста не могла. Запурханная, уставшая, она остановилась ненадолго, чтобы послушать слова мэра Магадана Владимира Печеного. «Героически…», «Непобедимая…», «Гордимся…» доносились до нее подувшим колымским ветром слова мэра колымской столицы. В  один из моментов бабе Маше взгляд градоначальника показался похожим н взгляд давно спасенного ей еврейского мальчика. Хотя на самом деле, сходства-то и никакого не было. Но в последнее время в голове у бабы Маши часто путались мысли, люди - уставала она от жизни, задерганная, обеспокоенная за судьбу никому не нужного, кроме нее,  внука. Мэр всегда говорил величественно и грамотно - все же педагог по образованию, рассуждала про себя баба Маша. Потом зазвучала гармонь и слова про землянку, печурку… К ней подходили знакомые- кто-то здоровался и желал здоровья, а кто-то лишь ограничивался кивком. Да бог с ним…Она взглянула, подняв голову на центральную башенку с  часами, которые привлекли к себе мелодичным боем - гимном колымской трассе и поплелась дальше, тяжело поднимая ноги в калошах. Любила она эту башенку, центр Магадана. Раньше они часто с Петенькой гуляли возле монумента  «Узел Памяти».  Будто обряд был, когда приносил Петенька (а потом и одна баба Маша приносила, когда мужа не стало)  букетик из красной герани, и глаза его наполнялись слезами, а руки начинали  дрожать. Нельзя ему было волноваться, сразу тянулся к верхнему кармашку пиджака за нитроглицерином- но не мог не волноваться. Вспоминал родных, а у него и отец, и двое  старших братьев погибли на фронте. У его матери не выдержало от горя сердца и вскоре после третьей похоронки она умерла. При жизни она любила выращивать цветы и особенно герань. Красная герань юному Пете казалась каким-то необъяснимым волшебством, которое тaк не вязалось с суровой действительностью, послевоенной разрухой  и стала после смерти мамы для Петра Сергеевича символом памяти о родных,  стала  и символом противостояния  жестокой войне, тем страшным страданиям, которые обрушились на миллионы людей и отдавались еще долгим эхом утраты в сердцах миллионов жителей СССР. Капельками крови лепесточки герани лежали на темном и величественном монументе. «Кровавые слезы матушки России, о которых мы должны помнить» - так говорил про лепестки герани Петр Сергеевич и сам чуть не плакал своими слезами - глаза его  краснели в такие тяжелые минуты. Он всегда с особым трепетом, словно профессиональный цветовод заботился о герани. Это стало его своего рода хобби. Или, может, действительно, обрядом, традицией? У него было несколько сортов - белая, светло-розовая, голубая, - цветы были капризными, часто чахли. А вот красная герань мало того, что всегда радовала пышным цветением, так еще и стала расцветать  к 9 маю  и долго потом радовала, не увядая. Будто по заказу.
Он  с  комнатными растениями разговаривал, как с живыми, и эта привычка, когда его не стало, передалась бабе Маше -  через цветок она будто с Петенькой разговаривала, и будто цветок с темно-алыми лепестками и стал для нее  ушедшим в небытие мужем. И когда она что-то рассказывала возле цветов, то ей, казалось, что листочки, стебельки ей будто кивают, будто тоже что-то сказать хотят. А может, растения умеют говорить, может в них живут души родных нам людей, а мы просто не слышим их голоса, не понимаем их, - думалось бабе Маше в самые трудные минуты, когда хотелось не просто тихо плакать, а реветь белугой и все заканчивалось одним: «Петенька, не могу уже, забери к себе, чего мне тут мучиться?», а потом, вытерев слезы, говорила: ”Нет, надо еще пожить - сколько бог даст, о внуке позаботиться, кому он еще нужен. Да я одна, Петя, что ль, такая, у разных людей свои какие-нибудь беды. Что ж  делать, жизнь такая…». И она начинала целовать пурпурные лепесточки герани, а если их не было, то листочки - аккуратно, чтобы не помять. И все говорила герани, как будто она была самым близким на свете человеком: «Ладно, Петя. Не обижайся на меня, дуру старую…». А однажды Петя ей приснился в виде герани, да такой красивый, такой величественный, как король, потому что герань на голове была в виде большой короны и говорил, что он теперь садовником работает, но только ему доверили за розами и тюльпанами следить, а герань здесь, в раю за цветок не считают, да и вообще не знают, что такие цветы могут быть. Так, Петя, как сказал во сне бабе Маше, сам стал  превращаться в герань и просил ее на могилку росточек принести. Лето как раз было. На следующий день баба Маша, помня сон, сразу  поехала на Марчеканское кладбище - с росточком герани. Но только не прижилась  геранька, хотя баба Маша еще и еще раз пробовала посадить на могилке  этот комнатный цветок. А после этой поездки она ехала к монументу «Узел памяти» и сидела там долго, как когда-то они вместе сидели.  
Да, они любили, прижавшись друг к другу, как два голубя, сидеть вместе на скамейке,   недалеко от монумента,  о чем-то  долго болтали, поглядывали на городские часы на башенке, которая находилась  через дорогу от сквера, практически напротив монумента. Летом тут особенно было красиво - столько цветов на клумбах. Еще при бывшем мэре Магадана Николае Карпенко (он потом стал первым замом губернатора) этот сквер начали бурно обустраивать, а красивое завершение работ получилось уже при нынешнем мэре  Печеном. В темное время суток тут красиво сияли   под действием электричества хрустальные кустарнички. Просто чудо. Можно было  чему радоваться, да бесплатно, и наслаждаться красотой бесплатно, что для бабы Маши с ее долгами было немаловажным обстоятельством. Когда хватало здоровья, она одна потихоньку приходила сюда и сидела  на лавочке со своими разными думами. Но когда несколько лет назад разбили сквер имени первого колымского  первооткрывателя золота Билибина недалеко от СВГУ (ранее он назывался пединститутом), она   чаще  приходила в этот уголок отдыха.  
Прошел  почти год с того времени, когда баба Маша  в первый раз поспешно бежала на почту отправить очередной и срочный перевод после того, как он махнул в Амурскую область. Год минул.  Ох, сколько  за этот год было этих срочных переводов - она и не считала.   Гришка, уехав с деньгами на материк,  так и не снял себе угол. А баба Маша слала и слала ему переводы, когда он истошно кричал ей в трубку, что переночует где-то в подвале или колодце, что попьет водички из лужи и попросит у прохожих милостыню на пирожок, чтобы не умереть от истощения.
Баба Маша знала, на что в первую очередь пойдут ее кровные, но она никогда не обзывала внука наркоманом, никогда не говорила ему ругательских слов, которые слышала в  его адрес от своей дочери, его родной матери.
- Так и передай ему, чтобы он сдох поскорее, сволочь,  - у других  дети, как дети. Есть такие, что своих родителей кормят, а эта сволочь живет и все соки из тебя тянет - ни учиться, ни работать не хочет, падаль! Ты бы лучше так своему правнуку помогала, - кричала дочь на бабу Машу, - помогла бы тот же компьютер купить. Лизка - невестка моя - тянет его, как может. А ты… ох, ненавижу тебя. Ты же ведь втихушку квартиру продала, чтобы сыну на жилплощадь дать. А сама в комнатенке живешь. В коммуналке! Ужас! Позоришь меня перед знакомыми! А он денежки все профукал, наркоман чертов…
Это детям в школе она мило улыбалась, да в телевизоре, рассказывая ангельским голосом о вреде наркомании, о путях борьбы с ней. А в душе ее росла ненависть, нет,  адская боль за сына-неудачника.
Нет,  Рая - мать Гришки раньше не была такой злой. Сколько она «вытягивала» из ямы наркомании своего сына. Один раз с сердечным приступом в больницу попала - после того, как Гришенька украл все отпускные у матери и пропал. А Рае пришлось авиабилеты, купленные  заранее сдать, потому что отпуск накрылся медным тазом. Как без денег в отпуск ехать? А сын через полмесяца объявился со страшными черными кругам  под глазами, излучающими холод мертвеца, и пробовал громко прошептать: «Прости, мама!». Тогда мама накормила его окрошкой, которую она сделала из продуктов, купленных с  денег, которые заняла в долг, а   авиабилеты, которые она получила на работе и которые  полагались раз  в два года отпускникам-северянам, ей пришлось сдать обратно. Скверно было на  душе. Отпуск сорван, своих денег нет, одни долги.. Жилось тяжело, ведь у Раи была еще младшая дочь-студентка Ларочка, которая училась на платном отделении, а ко всему еще и родила ребеночка (правнука бабы Маши) от проходимца. Рая тянула жизнь, словно ломовая лошадь большую, нагруженную телегу.  Отец Ларочки и Гриши уже давно жил своей семьей,  возился с большим энтузиазмом с внуками новой жены, а прежнюю жену и, как он говорил, ее выводков, он и знать не хотел. 
Сильный скандал разразился между престарелой матерью и дочерью Раей уже позднее - после того, как баба Маша стала жить в коммуналке. Дочь несколько рaз была у нее в гостях, выливая на нее ведра упреков. Но все же хоть так, упреками и обидами,  но общалась с матерью. А когда случилась эта неприятная история, дочка сказала, что  не будет ее ноги на пороге у матери. А случилось следующее. Гришенька позвонил бабушке Маше, привычно называя ее мамой и говорил, что ему очень нужны деньги, иначе его за долги убьют. Хотя на самом деле ему очень хотелось в очередной раз уколоться, чего хотелось еще больше его любящим покайфовать за чужой счет дружкам- халявщикам.  А у бабы Маши дома  было покати шаром. Она никак не могла вылезти из тех долгов, которые ее начинали душить. Из-за ее усиленной помощи  внуку, которому она посылала ежемесячно больше половины своей пенсии , оставляя себе на питание три- четыре тысячи  и живя впроголодь (обычно питалась манной кашей, сваренной на водичке), баба Маша стала все меньше денег  отдавать за коммунальные услуги и свет. Электричество она совсем мало мотала, зажигала свечку по вечерам и сидела возле портрета своего любимого и ненаглядного мужа, которого похоронила одиннадцать  лет назад и все разговаривала с ним. Или просто молча сидела, слушая старенькое радио и глядя в окно да на красующуюся на подоконнике герань с красными цветочками - это комнатное растение ей было дорого, потому что за ним ухаживал еще ее супруг и говорил, что запах герани снимает головную боль.  Но как бы баба Маша не экономила на  электричестве,  все равно однажды свет отключили, поэтому хозяйка комнаты не могла себе  даже  манной каши на воде сварить. Престарелая женщина  всухую  ела крупу или  хлебушек с солью, вспоминая тяжелые военные годы, когда еще  и не такой едой приходилось питаться. Но бабе Маше периодически надо было пить молочко и есть мясо, чтобы диабет в свои цепкие лапы не схватил. На такие случаи, когда бабу Машу-диабетика начинало трясти, она припасала  немного колбаски и молочка (его она наводила сама  из сухого порошка). А тут совсем запасы кончились. И в итоге баба Маша попала в больницу, чуть не умерев  из-за резко подскочившего в крови сахара. Врачи помогли выкарабкаться, не дав уйти на тот свет. А еще баба Маша наелась в больнице досыта, где давали по два и даже три куска свежего хлеба к разным похлебкам и вторым блюдам. А то, что в больнице было неважное меню - давали то  борщ с плавающими капустными лохмотьями, то  крупу с резиновым минтаем, который пришлось долго пережевывать редкими зубами - это для бабы Маши было неважно, она то и дело нахваливала казенную еду.
Долг за свет погасила дочка, отдав  чуть более двух тысяч рублей организации, требующей погасить задолженность. А относительно других платежей - по горячей  воде и коммуналке прошел суд и уже из пенсии бабы Маши стали удерживать задолженность.
Так что, и без того «компактная»  пенсия стала еще меньше. Но баба Маша считала, что все делается по справедливости.
А тут в очередной раз позвонил внук. За стационарный телефон баба Маша всегда четко платила, относясь к аппарату чуть ли ни со святостью. Поэтому телефон никогда не отключали.
У бабы Маши не было денег. Но помочь внуку хотелось. Она решила продать одну вещь  своей хорошей подруге, с мужем-фронтовиком которой дружил ее муж, ветеран тыла. Подруга Елена, как и баба Маша уже, как пять лет  была вдовой. Так вот, когда баба Маша переехала в коммуналку, в десятиметровую  комнатенку  из хорошей двухкомнатной квартиры ленинградской планировки, Елена Ивановна не сталa «водить носом», как другие знакомые бабы Маши, а  заходила в гости к подруге. Только уже ни с той частотой, которая была раньше. Слишком брезгливой Елене Ивановне казалось то, что в коммуналке, пусть и на трех хозяев,  можно подхватить какую-нибудь заразу. Она жалась на колченогом стульчике у бабы Маши в комнатенке и все  вздыхала, так до конца и не понимая, почему ее хорошая подруга совершила этот дурацкий обмен, ухудшив свои жилищные условия.
- Маша, ведь сортир на три хозяина, а ванна, тьфу-ты…сейчас точно вывернет наизнанку…
- Да я в тазике моюсь, Лена Ванна, не переживай, вшей нет. И писаю   в комнате на горшок, а птом хлорирую все.
- Да знаю я, что ты - чистоплотная. Но все же…Ой, ой.
Так вот, Елена Ивановна долго клянчила у Марии Ильиничны один браслетик - из золота с изумрудом. Изящный. Его  бабе Маше муж подарил, когда они отмечали   золотую свадьбу. Баба Маша говорила, что этот браслетик она никогда не продаст. Однажды она побывала в нем на дне рождения у Елены Ивановны, которая просила одеться поприличнее. Невестка Елены Ивановны - работница налоговой службы, знающая толк в золотых украшениях, буквально бредила об  этом браслете, когда увидела ее на руке у бабы Маши . Зависть ее распирала, она намекала, что старухе негоже носить такой изящный браслетик, а вот на истинной  бархатной кожице он так засияет, так заблестит…
Но баба Маша не согласилась продать браслет, потому что дорог был подарок. Муж не особо ее жаловал такими богатыми подарками, потому что жили всегда скромно. А тут  баба Маша сама позвонила Елене Ивановне, и та, не взирая на астму, пришла к ней в гости довольно быстро. Только долго справлялась с одышкой. Брызгала себе несколько раз в рот ингалятором, закатывала глаза, махала платочком, как театральная актриса.
-А что за скорость, зачем деньги понадобились? - подозрительно спросила Елена Ивановна.
- Да надо дочке помочь, у нее семейные проблемы.
И сжала рот, не желая больше ничего говорить. Не успела Елена Ивановна уйти с браслетом, как баба Маша оделась и пошла на почту отправлять перевод внуку.
А поздно вечером - уже ближе к полночи - зазвонил телефон. В трубку истошно кричала дочка бабы Маши. Ей, оказывается, позвонила Елена Ивановна и стала выпытывать про семейные проблемы, рассказав о том, что баба Маша поспешно  продала  браслет.
- Ты совсем ничего не понимаешь, ты уже сдвинулась совсем, да еще и меня подставляешь, ты ведь знаешь, что сплетни по всему Магадану разлетятся, что подумают? То, что я - алкоголичка или ты, уважаемый человек, стала поддавать.
- Я тебе поддам, - вдруг не понимая себя, заговорила железным голосом в трубку баба Маша, - я тебе покричу на мать, какое право имеешь? Я войну пережила, твой отец на военном заводе от звонка до звонка детали точил. А ты не можешь воевать до конца за своего родного сына. Трусиха, отмахнулась, зато в школе детям про наркоманию уроки  рассказываешь Я вчера тебя по телевизору видела, видела, какую вы акцию против наркотиков проводите.
- А ты в мою работу не лезь, она тебя не касается
- И ты не лезь. Ну и живи, а я сама разберусь! Какие мы малодушные стали, господи. Не беспокой меня больше, а то раньше времени помру!
И звучно положила трубку. Старенький телефон, по которому еще любил разговаривать  ее муж,  вздрогнул своими пружинками  и замолк.
Баба Маша потянулась к маленькой тумбочке, на которой стоял корвалол. Накапала себе, запила водой лекарство…Очнулась она в больнице.
А теперь вот снова дома и снова ее душа, как натянутый лук, ждала звонка  непутевого внука, которому, не смотря на все бытовые сложности и долги не могла отказать. А чувствовала, что он позвонит, знала, что соврет, лишь бы в очередной раз попросить денег.
И присев на стульчик, отодвинула шторку и стала смотреть в окно. Было темно, но сияли множеством звезд и звездочек снежинки, заваливавшие землю. Конец апреля в Магадане был снежным. Наверное, это был последний такой снегопад. Так хотелось весны, так сильно хотелось настоящей весны. Баба Маша очень хотела встретить и  9 мая  2011 года, и потом 22 июня, про которое она в этом году точно уже не забудет, как это было в прошлом году. Очень хотела - и за себя, и за мужа встретить День Победы, а затем и День начала войны. Протянула руки к небольшому серванту, взяла портрет мужа, сфотографированного в парадном, со всеми медалями, пиджаке.
- Доживем ведь, Петенька? Доживем! Ничего страшного.
И легла спать. Но ночной звонок ее разбудил:
- Мамулька, вышли денег, последний раз, совсем херово, а ты куда-то пропала, в больнице была? Так ты поправляйся, что я без тебя делать буду, не шути так, старуха, да шучу - никакая ты у меня не старуха.…
В городе активно справлялись со снежной стихией. Чистили сквер имени  золотоискателя Билибина, в котором  баба Маша любила гулять.
Ранее  апрельское утро. Бабе Маше так хотелось, чтобы наступил май. Сначала будет День весны и труда, а потом самый святой праздник- День Победы. К этому празднику у себя на окошке баба Маша выращивала герань алого цвета. А потом она ее несла к Узлу Памяти -  к величественному монументу, находящемуся прямо в сердце Магадана. И оставляла на каменных плитах цветочек алого цвета, издалека напоминавший пятно крови.   Но еще целая  неделя до 1 мая. Целая неделя. Старушка вздохнула, вспомнив свою деревеньку- в это время на материке уже цвели буйным цветом яблоньки…
Баба Маша посидела на лавочке в сквере имени Билибина. Она видела, как орудовали лопатами дворники, убирая снег, соскребая его с каменных плит, отчего получался неприятный визг железа. Плотный колымский снег будто намертво прилипал к каменным дорожкам.  Один из мужиков в апельсиновой одежде включил снегоуборочную машину, похожую на газонокосилку. Она заревела, как бензопила.  И фонтаном полетел  вверх снег - в сторону,  к деревцам. Спешили на работу женщины, мужчины. Кто-то вел за руку  деток, которых ждали воспитатели или педагоги в школах. Все шло своим чередом. Начиналось обычное магаданское утро - с туманом, снегом, с хлопающими дверцами  маршруток, с нервными фразами опаздывающих на работу людей «Давай скорей!, «Чего встала..», «Быстрее, быстрее, руку давай…»,  а еще утро начиналось  со звоном красивых лиственниц, которые красовались вблизи сквера. Наверное, этот тихий звон слышала только баба Маша, потому что она умела слышать окружающий мир, чувствовать его, как любящая жизнь собака, преданно смотрящая в глаза своему хозяину. Услышала ведь она когда-то  из под земли подавленный стон мальчика, чудом оставшегося в живых. Где он сейчас, как? Иногда баба Маша задавала себе такой вопрос, но тут же об этом забывала. Их пути тогда и разошлись - после того, как она спасла его, и он стал отползать к лесу…
Баба Маша подошла к  розовощекому дворнику и спросила - сколько времени. Оставалось всего шестнадцать минут до открытия почты. Баба Маша стала переходить дорогу, ступая по снегу в калошах, которые она надела на вязанные носки. Так смешно она выглядела - как старая ворона в своем теплом драповом пальто, платке с крупными цветками  и вот в этих калошах, которые никак не сочетались с зимним пальто. Она направлялась к крылечку почтового отделения.  Сегодня у бабы Маши был радостный день - она должна была получить пенсию. Вообще, ей должны были  принести  деньги домой, но это бы произошло после обеда. А ей надо было пораньше получить, поэтому вечером  баба Маша позвонила знакомой и попросила, чтобы ее дочка выдала пенсию прямо утром.  Сил плестись на Главпочтамт и там отправлять перевод - не было. Пусть что хотят - то и думают, но надо быстрее внуку отправить перевод. Он там, бедный, мучается, а кто ему поможет, кроме меня, старой бабки…Баба Маша представила глаза внука - они так были похожи на глаза ее мужа - добрые, доверчиво смотрящие нa этот жестокий мир. Да, баба Маша винила внука. Она много раз пыталась ему объяснить, что нельзя так жить - от укола до укола и от таблетки до таблетки, что можно попробовать начать новую жизнь. Как могла, так и ругала, но не использовала плохих слов. Но каждый раз внук ее обрывал, говоря: «Мам, ну хоть ты-то меня пойми…пробую я, пробую и завяжу, обещаю…» Раньше Гриша был хорошим. Где не досмотрели, что не додали при его воспитании? Ведь и учился хорошо, и всем помогал. И мотоциклами любил заниматься, и с  дедом картошку копал. Да все делал. Но где червоточина? Почему с пути сбился? Да много причин можно найти. Но как отвязаться от дьявола, как? Баба Маша молилась за него. Если не было здоровья  дойти до церкви, просила об этом  глубоко верующую соседку, которой давала денег на свечи, на записочки, чтобы за здравие службу отстояли.
Молилась дома Божьей матери, глядя на иконку «Неупиваемая чаша». Перед этой иконой молятся за тех, кто сгорает от алкоголя и наркомании. И в серпуховский монастырь деньги отправляла с письмами - просьбами помолиться за внука. Не могла она не помогать,  до последнего веря, что все образуется. И сейчас, не оправившаяся от болезни и чувствовавшая неровный стук сердца, отдававшийся в висках, , шла на почту с полной уверенностью, что все образуется.
Отправила перевод при помощи оператора, который в очередной раз помог правильно заполнить перевод, загадочно улыбаясь. Снова этой симпатичной девчонке- оператору будет что дома маме рассказать - сколько бабка  непутевому внуку денег отправит. А мама этой смазливой девчонки снова начнет расспрашивать свою знакомую Раю - дочку бабы Маши. А там недолго и цепная реакция сыграет свое дело - дочь позвонит и начнет учить жизни мать, которая отправила энный по счету перевод Гришке. 
Остаток пенсии баба Маша дрожащими руками положила в маленький потертый, наполовину облупленный  кошелечек. Этому кошелечку уже было лет тридцать.
Она снова перешла дорогу, присела на лавочку. Ее согнали дворники, поскольку принялись возле этой скамьи чистить снег. Она пересела на ту лавочку, возле которой уже почистили дорожку. Она прижала к губам теплую ладошку. Ей не хотелось, чтобы кто-то слышал ее плач. Давно баба Маша так не расстраивалась.  Она душила звуки. Так сильно хотелось плакать - нашло, словно в душе разразилась гроза и лил  дождь, который как неистовый просился наружу.
- Вам плохо? Зуб болит? - спросил прохожий мужчина с поднятым воротником и снежинками на пушистых  ресницах.
Баба Маша махнула рукой «идите с богом», качая головой, дескать, все нормально, а сама отвернулась в другую сторону и все душила, душила звуки плача.
Надутое небо и не думало просветляться, тяжелые рваные тучи ползли по нему, как призраки. Именно сейчас бабе Маше хотелось увидеть хотя бы тусклый- колымский - лучик  солнца. Ей было трудно дышать - что-то подкатило к горлу, будто робка от шампанского. Прямо на почищенную дорожку баба Маша  повалилась на бок, стала губами хватать свежий снег на бордюре. Одна женщина, державшая на руках ребенка, надрывно закричала - «Скорую!» и принялась набирать номер на  своем мобильном телефоне…
…Машина  скорой помощи, уже  спешащая по дорогам  городка Амурской области, везла под казенной  простыней ее любимого внука, не успевшего получить перевод, присланный из Магадана. Позднее он вернется в Магадан, но и здесь его некому будет получать…По заснеженному Магадану тоже будет ехать скорая с остывшим телом престарелой женщины, не сумевшей справиться с сердечным приступом.
А на окне у бабы Маши еще не успела расцвести герань, но уже сильно  набухли красные  комочки, будто   во всю силу желая   брызнуть в этот мир своими алыми капельками жизни.

Магадан

“Наша улица” №154 (9) сентябрь 2012