Юрий Беликов "Иномирец" легенды о Влодове
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

вернуться
на главную страницу

Юрий Беликов

ИНОМИРЕЦ

Легенды о Влодове

На снимке (слева направо): Юрий Беликов и Юрий Влодов

Иномирцу тесно во Христе:
Еле уместился на кресте.
Юрий Влодов

Статья 1-я.
ПОПЫТКА УГОНА ВЛАСТИ
НА ФОНЕ БРОДЯЖНИЧЕСТВА

Нас познакомила блудница. Вскоре, как и положено тенелюбивой Магдалине, она растворилась за песочными часами наших силуэтов, стала корицей евангельских рассказов. А мы пошли стопа к стопе, нимб к нимбу - не Учитель и ученик, но Учитель и Учитель, ученик и ученик, оба Юрии, оба Александровичи, разработали план захвата «Юности»: главным редактором - Юрий Александрович, замом - тоже Юрий Александрович, чтобы все вокруг вторили: «Юрии Александровичи не велели!» - «Обращайтесь к Юриям Александровичам!»
Мы - гении. У каждого из нас есть спиноскоп: согбенность, сгорбленность. И когда встречный люд тянет к нам длани, мы отвечаем рукопожатием, наши лица могут быть объяты зеркальной вибрацией разговора, но спины отсутствуют: от лопаток - всеми чётками шейных позвонков - они обращены к небу. Горбами своими мы неотступно следим за звёздами. У прозаика компрометирующая часть спины - ниже поясницы. У поэта - от лопаток и выше. Говорят, что сутулость свойственна высоким. Ну, я-то, понятно - не маленького роста. Может, оттого, что сгорбленный, оттого и поэт. А он? А он, очевидно, оттого, что поэт, оттого и сгорбленный. Сидит себе в электричке, хромающей в Переделкино, лукавый, земляничноносый, из-под петушиного гребешка вязаной шапочки торчат во все стороны патлы, как у Страшилы; старовер-безбилетник: «На меня не бери!»; завидит петлицы осенней липы - гребешок набекрень и трясёт крылом в промежности: «М-ма-ма! М-ма-ма!», а другим подгребает к убивцу: мол, пошто сечёшь голову петушку? Но как только блеск топора тускнеет, поправляет шапочку и, по-ангельски взглянув на попутчиков, швыркает носом: «Извините, тик…» Есть ещё вариант отмазки. Сломать голос (даже Гафт завидует!) и предупредить: «Я - Лёвочка Жид… Меня вся ветка знает…Скажу Зайке и Ёжику…» Действует безотказно.
Сигарету он держит левой - чтобы не мелькала кисть правой. Там жук в клетке. Тавро вора в законе. Тут нет ничего непроторённого.
«Если не был бы я поэтом, то, наверно, был мошенник и вор». Есенинская алгебра поверяется оборотной гармонией - от Максима Горького до Владимира Максимова. Прибавьте к этому породистость: внучатый племянник Мишки Япончика - бабелевского Бени крика. Плюс врожденный артистизм: мать - актриса, отец - режиссёр. «Жидовская морда!» - кричала она ему. «Русская свинья!» - ответствовал он ей. «Отчего же, мамочка, ты вышла за него замуж?» - А! Любовь, сыночка!». Отсюда все влодовские импровизации.
Если бы в отрочестве, когда девушки влюблялись в блатных и только изредка - во фраеров, он не оперился в законника, его бы затюкал класс, где правили бритвы младшие братья московских паханов. А так - в пору молочной юности - его уже знало всё уральское «колесо». Сопредельные же «колёса» рыдали под гитару над пробными стилизациями Влодова: « В клетке каменной, в клетке каменной я о стены стучусь головой. Ожидаю я ласки маминой - только звякнет ключом конвой». Впрочем, не исключаю, что все эти рыдания, «колёса», бритвы, япончики и жуки в клетке - не более чем цветная, наборная рукоятка его множественных мистификаций. С другой стороны, он, как подсолнуховой шелухой, сорил азбукой чусовских кликух - Азаня, Киляля, Санчик - чем повергал меня в ясельное удивление, потому что сей звукоряд был звукорядом моего детства. В его лексиконе шестерило даже слово «страмец» - эдак могли изъясняться лишь угланы Чусового, добавлявшие, видимо «т» в общерусского «срамца» для с-т-р-асти.
Прежде чем - звонкой спицей - выломиться из своего «колеса», Влодов - кем быть? - держал ответ перед сходкой: каменщиком? нельзя - может построить темницу; плотником - не годится - может врезать в темницу замок; а поэтом? Поэтом?! - чесали воры в затылках. Поэтом…можно. Распечатали общак и отправили влодова учиться на Пушкина.
Позднее, став поэтом в законе, принятым в круг Чуковским, Пастернаком, Сельвинским, Бахтиным и Солженицыным, он вспомнит о своём вчерашнем ремесле лишь однажды: жена Людка пришьёт ему под полы пиджака на задницу карман-сумку, и он, гипнотизёр-манипулятор, проведёт несколько сеансов в ближнем гастрономе. Но это - гастроли через силу: в дворницкой, укрывшей их на время, голодная дочурка, а он - хронический беспаспортник да к тому же - поэт в законе. А поэт в законе служить, тем паче прислуживать власти не может. Этим он и отличается от непоэтов, от стихотворцев и даже от поэтов, не возведших себя в закон.
Как и положено, поэта в законе заложил дворник. Но вот спас от ментовки и гэбухи - кто бы вы думали? - первый референт Гришина! Звали его Евгений Сергеевич Аверин. И хотя он и был кравчим и сокольничьим властного царедворца, однако, по словам бедного узника, внешне походил на Махно и, по всей вероятности, относился с тайным сочувствием к поэтическим анархистам. «Махно» возглавляет сейчас «Книжное обозрение».
Кстати, о Гришине. Уже будучи поэтом в законе, поэтом в загоне, но отгораживаясь в том загоне от плоскостопых антисоветчиков братской насмешкой, Влодов сочинил либретто к опере «Самозванец»-79». Он не мог написать: «Мы живём, под собою не чуя страны…», потому что он её не чуял; разве можно чуять страну, которой нет? Разве можно всерьёз воспринимать власть идиотов без боязни впасть в собственный идиотизм? Страна забавляла Влодова, поэтому Влодов забавлял страну. Голосом, дымящимся пузырьками нарзана, он напел на магнитофон про то, как алкаш Гришка идёт утром к магазину, где собираются его собутыльники.

«Здорово, Гришка!»
« Не Гришка - Гришин я!
Я - секретарь горкома!
Я - член Политбюро…»

Народ воодушевляется и, опохмелившись, движется к паперти. А там уже - юродивый, под чьими лохмотьями - рация.

«Дай две копейки позвонить в собор!
(Никишин, из 4-го отдела.
Машину к паперти.
Двойную опергруппу.)
Дай две копейки, жадный человек!»

Машину к «паперти» пришлось подавать снова. На этот раз - за сочинителем. Багроволиций генерал грозил с порога: «Я тебя, в рот-поворот, контрабандист!» Ему тихо поясняли: «Это - либретто к опере…» - «Я тебя, в рот-поворот, либретто к опере!» Влодов юродствовал, пиша объяснительную, что сочинение сие имеет единственную цель - дабы не повадно было самозванцу объявиться. Не тогда ли пришли к нашему сочинителю строчки: «Нерождённому снится звезда. Пригвождённому - чрево Марии»? Влодов предпочёл грезить в блаженном сне зачатия, остаться нерождённым, неузнанным, ибо, пробежав босиком по натянутой проволоке сновидений, он возвращался в исходную точку, потому что там, на другом конце провода, распятое тело снедали иные сны - о чреве Марии. Вот так, в дорождественской неге, спелёнывая стихи на тетрадочных обрывках носовыми платками и набивая ими карманы куртки и брюк, чтобы - «я - главный целочник Москвы!» - их не выкрали и не издали его бесчисленные поклонницы, Юрий Александрович начал сучить лики своих двойников. Один из них изгалялся, ехидничал, подбрасывал гвозди на проезжую часть: «За что боролись, на то и напоролись», «Прошла зима… Настало лето… Спасибо Партии за это!», «Под нашим красным знаменем гореть нам синим пламенем!» «Оглянись вокруг себя: не …бёт ли кто тебя?» Все эти шипящие метеориты, озарившие атмосферу народной речи, сорвались из-под пера Влодова.
Другие же двойники олицетворяли варианты его возможных осуществлений - кем бы он мог стать, если бы ему не снилась звезда. Влодов основал неповторимую в своём роде подпольную Империю советских писателей. Он сочинял за них книги: приём сам по себе не нов и в журналистике обозначается грифом «авторские материалы», но, во-первых, поименованные «авторские материалы» были для Влодова не трудом Сизифа, а шалостью Аполлона, и во-вторых, на них все же мерцал дозированный налет мастеровито-одухотворенной фальши, требующейся избранникам для входа в Союз, в «Совпис» и в Секретариат. Иными словами, насмешник испытывал кайф. Неприбранный трутень в зрачках профсоюзоподобных, стихийный ночлежник (однажды уснул на одной из могилок переделкинского кладбища, пробудился - птицы поют, как в раю!) создавал «титанов и колоссов», не написавших ни строки: при вскрытии бы обнаружилось, кто трутень, а кто колосс. Создавал, почти не требуя мзды. Единственным именем, выдутым искусным стеклодувом и ставшим ключиком для заводной игрушки их способа жизни, было имя двадцатилетней латышки Мары Гриезане, заполонившей в своё время все толстые журналы. Но если у тамарисковой, полынной, оливковой Черубины де Габриака было волошинское лицо, то у ледовито-прибойной, суховато-игольчатой Мары Гриезане, при том, что ею водила одна, аристократически-узкая, с жуком в клетке рука, лицо было отнюдь не влодовским, а как бы…своим.
Он увидел её на вокзале. «Латышка?» - «Я - остзейская баронесса!» - « А я - огромный поэт». - «Ты не поэт». - «А кто же?» - «Ты - ёбарь». Так встретился внучатый племянник Мишки Япончика с внучатой племянницей Пельше.

Статья 2-я.
ПОДДЕЛКА ЧЛЕНСКИХ БИЛЕТОВ
ДЛЯ КУКОЛЬНЫХ ЛИТЕРАТОРОВ

- Скажите, подследственный: кто, кроме Мары Гриезане, входил в число ваших клиентов? И как вам пришла в голову такая идея - делать фиктивных писателей?
- Я был пьяным и развлекался. Гляжу, в ЦДЛ за столиком сидит Василий Журавлёв. Друг Софронова и Грибачёва. Очеркист, руководитель семинара в Литинституте. Аферист, ханыга и прохиндей. Я давно о нём слышал. Говорили, будто бы он спёр эти очерки из журнала «Дальний Восток» пятигодичной давности. Вот, наверное, отчего я к нему прицепился: «Почему бы тебе не быть поэтом? Он моментом: «Ты, что ли, меня сделаешь? Хм… Я, вообще-то, таксёр по профессии. Я тебя понимаю, бля… Всё, заметано! Только смотри, чтоб атаса не было. Хипеж будет - у!» Мы договорились с ним за пять минут. И у него начали выходить книги. Я сказал, что гонораров мне не надо, я так, интересу ради, это - потом, если приспичит. Жизнь прижала - приспичило. Позвонил, а он стал прятаться, клясться, что, гонорара, мол, не получил. Но я-то знал, что получил. И тут он брякнул: «Известия» просят подборку - нужно дать. Написал я для него подборку, но внутри поставил два стихотворения Ахматовой. Публикация состоялась и... фельетон в «Литгазете» - тоже. Я звоню ему: «Ну, что? Так я наказываю, Вася». Он выступил в «Литературной России» с письмом: мол, бес попутал, мол, у него в черновиках лежала любимая Ахматова… И исчез. Нет такого поэта Журавлёва.
- Значит, Влодов - он же - Мара Гриезане, он же Василий Журавлёв, он же…
- Леонид Кузубов. Член Союза писателей. Сам с Белгородчины. Сын полка. Расписался на рейхстаге. Был у маршала Жукова на руках. И вот, когда ему стукнуло тридцать, Кузубов пришёл в «Московский комсомолец» - я вёл там литературную студию. Цок каблуками: «Здравия желаю! Извиняюсь, здесь прослушки лубянской нет? У меня вопрос: жисть - смерть - и обратно». -Слушаю вас». «Дело вот в чём…э-э... я хочу стать писателём. Поетом, точнее». Я сразу его раскусил: «То есть, вы хотите, чтобы я написал вам книгу стихов?» - «И не одну, боже мой! Творчество! Биография - богатейшая. Все документы - есть. Вот, пожалуйста, взятие Берлина, история штурма Кенигсберга. Фотокарточки, я везде впереди, в разведке, с батей. А вот и сам Жуков, батя. Он меня всячески поддержит. Тут и жёнка заела: «Почему бы тебе, Лёнчик, не стать поетом с твоей биографией?». Так, Юрий Александрович, мне желательно произведения военно-патриотические и…лиризмы. Гонорею всю - вам, а мне немножко, половину, ага».
Не буду говорить о творческом росте Лёнчика. Он стал печатать воениздатские толстые книги. Они назывались, к примеру, «Подвиг» или «Победа». На вечерах Лёнчик читал, как Уленшпигель: «Кантемирский плацдарм не спить. Пепел в сердце моё стучить!». Один раз я написал ему ради смеха: «Как с Опанасенко ходили под Прохоровку, к Понырям, как там дрались, как фрицев били, как доставалося и нам...» А это «Валерик» Лермонтова: «Как при Ермолове ходили в Чечню, в Аварию, к горам…» И никто - ничего. «Валерик»-то не знают. Однажды в ЦДЛ Лёнчик выступал с писательской бригадой. Я передал ему листок: «Читай вот это: «Я люблю зверьё. Увидишь собачоночку, тут, у булочной, одна сплошная плешь, из себя достал бы я печёночку, мне не жалко, дорогусик, куш-ш-шай!». Не ешь, а кушай. Он повертел листок: «Так-так…кушь-плешь-куш-плешь…как-то рифмуется странно. Это что, ассонанс? Аллитерация?» Я говорю: «Не надо это «ешь-плешь» - банально. А вот «плешь-кушай» - это свежо». Так Кузубов не без моей помощи обновил Маяковского. И то, как говорится, все отвели глаза. А потому что он сын полка, отмеченный батей.
- И какова же дальнейшая судьба вашего сообщника?
- Замечательная судьба. Он издал более десятка книг. Вообще им написано много…
- То есть, вами, подследственный?
- То есть, мной. Живёт он в Белгороде. Сед и мастит. Был секретарем местного отделения Союза писателей. Я почему о нём рассказал? Потому что в Белгороде все знают, что Кузубов - клиент. И никак это ни на кого не влияет. Он настолько фанатичен, что ему кажется, что автор - он. Я всегда учу клиентов: «Ты должен думать, что автор - ты. Иначе ничего не получится». И он как-то воскликнул: «Я же лучше пишу, чем этот поганый …Сидоров. Да он никогда не возьмёт такую высоту, такую ноту, страсть эту!» Я киваю: «Да-да-да-да», - а сам глаза опускаю. И Лёнчик продолжает: «Я это графоманьё закрокодилю! Что за подозрения?!»
Обычно он приезжал ко мне в Москву и говорил: «Журнал «Неман» просит цикл о партизанах». - «Сколько надо?»- спрашивал я. «Ну, так стихотворений пятнадцать-тридцать». - «Хватит с них и десяти». - «Ну, да, только подлинней, чтобы навар с них снять. Вышлю телеграфом». Я: «Да мне не надо». И - пишу про партизан, как они пробирались болотами.
- Но это, конечно, не полный список ваших клиентов?
- Конечно, не полный. Журавлёв провинился. Гриезане, моя бывшая жена, после того, как мы расстались, разоблачена самой жизнью. Кузубов - просто смехотворная фигура. Остальные засекречены. И у меня никогда не хватило бы хамства назвать их имена. К тому же я завязал, фиктивами больше не занимаюсь. Новых клиентов у меня нет, а старые… Они, как правило, с достоинством уходили со сцены. Среди моей клиентуры были, например, дамы. Это - помимо Гриезане. Одна из них считалась почти что гениессой. Она вышла замуж за богатого прозаика и прекратила писать вообще. Якобы семья, дети…
-Уточните, подследственный, не идёт ли речь о той даме, чьи стихи отмечал Вознесенский в статье «Муки музы»?
- Я этой статьи не читал.
- Продолжайте.
- Мои клиенты уходили в тень естественно, мол, молодость прошла, они уже всё сказали и можно занять пост в издательстве, либо в журнале. А те, кто выжил, то есть, продолжает числиться поэтом, их никак нельзя задеть. Потому что они столпы. Даже без кавычек.
- Среди этих столпов есть секретари Союза?
- Сейчас? Сейчас всё смешалось. Ну, один есть, да. Однако, другой, он, скажем, не секретарь, но очень маститый. Просто он считается одним из лучших поэтов России! Сам он глуп, как пробка, пьян, как сивый мерин. И вся его глупость и пьянство принимаются за многозначительность и глубину натуры. Потому что он умеет себя подать. Берёт каких-нибудь шестнадцать моих строк…
- Ваших?
- Ну, для него написанных, какая разница? Берёт и с патриаршей многодумностью читает в компании. А в печать отдаёт так: «Нет, вот два я вам дам, а третье пусть полежит. Я его обещал в другое место». То есть он клиент высшего пилотажа.
- В ваших ответах есть разночтения: сначала вы утверждаете, что прекратили всяческое общение с клиентурой, но далее рассказываете, что они продолжают существовать как поэты. И даже известные поэты. Чем же, простите, подпитывается их муза?
- Они издают себя экономно. Якобы пишут трудно, прочувствованно и очень серьёзно. Когда-то мне нечего было жрать, я скитался и приходил к одному своему клиенту каждый вечер. Он освобождал мне комнату, готовил ужин, ставил вино для того, чтобы я, измотанный, нашатавшийся по холоду и дождю, за ночь написал поэмку. Поэмку! Но это не он мне ставил условие, это я - ему, боясь, что нельзя будет делать у него ночлеги. И сколько я сделал ночлегов, столько он набрал этих поэмок.
- Ответьте, только чётко и ясно, какую вы преследовали цель, создавая армию клиентов?
- Они доказали мне в сотый раз, то, что я давно уже знал: Союз писателей, даже высший его уровень, это моя левая нога. Я абсолютно удовлетворён и спокоен.
- Вы не боитесь, что, являясь держателем многих тайн, становитесь опасным свидетелем, от которого рано или поздно захотят избавиться?
- Не боюсь. Каждого клиента я беру на крючок. Может, он так омастител, что захочет меня убить. Что значит «крючок»? Не менее трёх стихотворений клиента, широко напечатанных им в крупных изданиях, прежде опубликованы мной в какой-либо маленькой газетке, «Московском комсомольце», например, или в «Ленинском знамени». Чем меньше газетка, тем лучше. Клиенту предъявлена эта наживка, чтобы он не рыпался. «Если со мной что-то произойдёт, в Москве есть один человек, у которого на руках список моих клиентов и все доказательства. Он нем, как могила, но ежели что, будет неимоверный скандал в международной печати, по радиостанциям «Свобода» и «Немецкая волна». И вы пойдёте прямым путём по Владимирке.
- Значит, можно сделать вывод, что ваши клиенты оставили вас в покое? И больше «счастия не ищут»?
- А чего меня искать? Известно, где я. Нет-нет, они считают, что я уже очень серьёзный поэт, занимаюсь сейчас целиком своим творчеством, черновиками, готовлюсь к итогу собственной жизни. Всё-таки это были молодёжные игры с моей стороны. Мне доставляло удовольствие потешаться над СП.

Статья 3-я.
БИТЬЁ МОРД И ПОМАЗАНИЕ ГОРЧИЦЕЙ

Однажды они с Марой отрезали уши ушлому стихотворцу. То есть, как отрезали? Да так, взяли и отрезали. Фамилия ушлого звучит таким образом, как если бы хотели произнести «Авва Отче!», да передумали. Впрочем, уши были вскоре пришиты, и стихотворец вновь мог слышать, что о нём говорят окружающие. Нетрудно догадаться о смысле их изречений, поскольку ушлый стихотворец, обладающий гипнотическим сипом, тормозил в ЦДЛ любого - неважно, Щуплов ты или Рождественский: «Деньги е? Положить в мой правый карман!». Пока ушлому приращивали уши, его покровитель Ахто Леви, возмутившись содеянным, востребовал объяснений и назначил «резчикам» встречу в Пёстром зале.
Они явились. По-над столиком медленно вздымался Ахто, как заговоренная кобра, превратившаяся в посох. Кто не знает Леви и не читал «Записок Серого волка», следует напомнить о его ледяном благородстве: «Я не должен вступать в Союз писателей, потому что на мне кровь невинных людей».
Итак, посох ушлого завис в воздухе. «Ответчики» подсели за столик с уже разработанным планом. Меж пальцев лыбилась бритвочка, чтобы в случае чего, тут же эстонскому волку «долларом» по шарам. У Мары в сумочке - ножик, чтобы сразу Серого - в сердце. Отчаянные. Матёрый Ахто разом уловил запах смерти. Встал. Распрощался.
Несмотря на то, что Влодов считался одним из атаманов этой пьяной станицы из трёх букв, но, окружённый адъютантами бокса, могущими по щечку его пальцев вздрючить кого угодно, он никогда не становился зачинщиком рюмочных стычек. Жох, жуир, дон-жуан, из-за которого женщины глотали яды, Влодов всегда, между прочим защищал дамскую честь. Касалось ли это рассыпчатой, словно безе, тающей на многих языках Беллы - тонким стаканом, позолоченным шампанским, он запустил, оскорбившись, в именитого игруна-скабрезника: «Как ты смеешь так отзываться о Поэте?!» Или же речь шла о никому неведомой старшекласснице - за неё он отплатил тяжёлой пивной кружкой. В штормящем писательском кабаке на грозном крейсере кресла к их столику подплывал маринист Леонид Соболев. «Дяденька, греби дальше!» - скомандовал Влодов. Но крейсер уже таранил лёгкую лодочку. Стеклянный залп! - и трюм наполняется милицией. Начальник лунных прогулок Степан Щипачёв жмёт Влодову руку: «Я всё видел! Буду свидетелем». «Вечерка» выпускает статью «Хулиган или поэт?» и склоняется к тому, что поэт, он же хулиган, всё-таки поэт. Однако Влодов попадает в клинч. Он, конечно же, удовлетворён, что с него сняты наветы в хулиганстве, но в цэдээловских коридорах всё глубже укореняется слух, что Влодов, если не хулиган, то поэт, и, поскольку он почти не печатался под собственной фамилией, стало быть, его Мара - не Мара, а, собственно… Влодов. С широчайшими объятиями к нему кидается шароголовый поэт Ундевит Ломайлов, приветствующий гриезановскую публикацию в «Новом мире». Мара стоит рядом, и Влодов недоумевает, почему Ундевит не поздравляет Мару. У неё каждый месяц подборки в толстых журналах и, ежели так, то он, Влодов, может ходить по ЦДЛ в пиджаке из поздравительных телеграмм. Значит, Ундевит намекает?.. Стремительная, жёсткая Гриезане хлещет Ломайлова по щекам. Ундевит надувается двумя пунцовыми державами и опять обращается к Влодову: «Но позвольте…» За что?! Как она смела?!» Влодов, ни слова не говоря, открывает баночку горчицы, взбивает её содержимое, и размеренной ложечкой Бога устанавливает на пустынной голове северный полюс. По Дому литераторов сквозит сквозняк, что у Влодова патологическая страсть мазать горчицей лысых. Поэт снова становится хулиганом. Однако хулиганом, так сказать, авторитетным, с которым могли и не раскланиваться, но которого не могли не замечать. И, скажем, «стрельнуть сигарету у Влодова» означало всё равно, что приравнять себя ему. Да вот удавалось это немногим. Влодовским лауреатом так и не стал претендовавший на то прозаик Бесилий Бесёнов. Отяжелев от долгого пребывания в ЦДЛ, он столкнулся с Влодовым у гардероба. На Бесилия, превращённого в Бессилие, напяливали чугунную шубу пыхтящие одеватели. Влодов же застегивал невесомую курточку. И вдруг он попал в свинцовый фокус копеечных глазок. Пожёвывая мокрую, надломленную сигарету, Бесёнов процедил: «Пламя!» - и ширкнул вязкими руками. «Дай ему прикурить!» обратился Влодов к своему мускулистому ученику Саше Карпихину. Карпихин, не разжимая кулака, ширкнул зажигалкой. Фху! - задул Бесилий выщелкнутый огонёк и указал на Влодова коротким пальцем: « Ты! Дашь мне прикурить!» Это уже было выше жанра. Перед прозаиком стоял поэт в законе. «Ах ты, графоманская рожа! Обрубок Пруста и Кафки! Я сейчас тебе так прикурю - погашу о зрачок твой свинячий! - рассвирепел Влодов. - Держать его здесь, пока я на такси не уеду!» - приказал он оробевшим дьяволятам Бесёнова и с вулканической бранью вышел на улицу.
Тут ему захотелось пошалить. Должна же быть какая-то разрядка! Влодов созвонился с композитором Бельченко, и они решили написать «Марш советских чекистов». Подправили некий расхожий мажор и пришли не куда-нибудь, а на Лубянку. В приёмной КГБ СССР посетители потребовали, чтобы их принял зам. Андропова по культурно-массовой работе. Вопрос архиважный, можно сказать, профессиональный. При чём здесь Союз композиторов?! На странноватых стукачей дико смотрели, долго перезванивались, наконец, провели в кабинет, где сидел человек в штатском с неприкрытой генеральской осанкой. Влодов положил перед ним текст и сказал: «Сейчас мы исполним». Притопывая в такт ногами, они грянули:

Как много в этих далях сердцу близкого!
Спокойно спи Москва моя, пока
На площади железного Дзержинского
Работает полночное ЧК! -
ва-ба, ба-пам!

Лицо лубянского Виктюка заиграло пятнами северного сияния. Он занёс над текстом, наверное, выращенный в спецмагазине, огромный красный карандаш-гибрид, готовый поразить цель, как набрякшая ракета. «Первое замечание, - откашлялся Марк Захаров, - мы - не ЧК, а Комитет государственной безопасности. И второе: мы работаем не столь ночью (что это за «полночная ЧК»?) сколь днём!» Влодов: «Ну, это легко исправить!» - «А я вообще сомневаюсь в целесообразности этого, извините, марша, - покачала головой «Татьяна Доронина». - Кто и где будет его маршировать?» Влодов, делая жест в окно: «Ну, например, бывает День чекиста, и, значит, по такому случаю войска КГБ маршируют вокруг памятника Феликсу Эдмундовичу - здесь бы оркестру и встрять!» - «Вы мне тут не режиссируйте, не надо! - замахал руками Олег Ефремов» - Вот поправьте и приносите ещё раз. А мы уж посоветуемся, что с вами делать».
Пора было вышивать крест на рисковых розыгрышах и затрапезных потасовках, потому что завербованные ученики падали на колени, как весенние сосульки: «Они стучали на нас кулаками: «Советская власть вам поручает!» - «Да ничего, - утешал их Влодов, - работайте, если поручили. Я же не шпион».
А сам попытался наверстать проигранные очки, вернуть утраченный миф о поэте. Поехал к Пастернаку на дачу, продиктовал ему приветствие о Влодове и с этим напутствием явился в редакцию «ЛГ». На табличке прочитал: «О. Кунява» На диване, положив лакированные башмаки на валик и распахнув перед собой газету, в чёрном костюме и белой рубашке с галстуком лежал жуткий красавец. «Стихи принес, душка? - не поворачивая головы, спросил он. - Положи на стол. Если москвич - позвони. Если нет, письмом ответим. «Встать, когда с тобой разговаривает Поэт!!!» - взъярился Влодов. «Так бы сразу и сказал, душка», - свернул газету О. Кунява.
Действительно, к тому времени Влодов уже был поэтом, но ещё не был иномирцем. Он писал лирические стихи, как дует ребенок на блюдечко с горячим молоком, обжигаясь и разбрызгивая его по столу. Нужно было молоко остудить и допить до головокружительной золотой каёмочки, кошачьего зрака, когда блюдечко (или летающая тарелочка?) как бы само по себе, едва до него дотронешься, вздрогнет и завертится по сцене стола юбочкой балерины.
Влодов шел по шпалам от Павловского Посада к месту своей прописки. На багровом щите луны затихали сумерки. Вдалеке, умолкая, ещё бился в падучей поезд, на который он опоздал. От Посада до Электрогорска - километров пятнадцать. Воздух вдоль насыпи изрезан осокой. В общем, место пропащее, приворотное, гибельное для грибников и потому в народе прозванное Чёрной Падью. Вдруг - что такое? На рельсах - р е б ё н о к. Безмятежный бутуз вдохновенно играл в какую-то только ему ведомую игру. Влодов сбавил шаг и почти остановился. Ребёнок (или не ребёнок? Потом он понял, что это был не ребенок) неуклюже поднялся и, нетвёрдо ступая, покачиваясь из стороны в сторону, как бы хватаясь в воздухе пухлыми ручонками за некие поручни или перильца, двинулся вниз по насыпи в шелестящую осоку. «Куда?!»- протянул было руку Влодов, но в этот момент ребёнок обернулся, очи его блеснули, как два лучевых зеркальца, и Влодов чуть не закричал от болевого света, полоснувшего его по глазам. Он ещё сумел различить серебристый вспых блюдцеобразного тела, взлёт со звуком песчинки, ударяющейся о стекло, и потерял сознание. А когда пришёл в себя…

Статья 4-я.
ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ВЛОДОВА

Дух на Руси исподен. Нюхай, да не гнуси. Кутайся, Сын Господен. Холодно, на Руси! Ветра блажная удаль. Гой еси-разъеси! Кутайся, брат-Иуда! - Холодно на Руси! Хутор. Сельмаг. Долина. «Жучка, Полкан, куси!» Кутайся, Магдалина…Холодно на Руси. На большаке пропойца Тычет перстами в степь: «Глянь-ка, святая тройца - Два мужика да стервь!»

Утро - солнечным венчиком В дождевом парике - Дева с младенчиком Идёт по реке. По задумке художника - Сквозь радугу лет - Золочёного дождика Серебряный след. Словно трепет бубенчика Под Господней рукой, Лепет младенчика Парит над рекой…

Хрупка, пуглива Богородица. А сын шустёр, как ванька-встанька… Но рядом - карлица, уродица, Кормилица, заступа, нянька! Постичь ли?.. Ватки, мази, марлица…Ах, и пелёночка сырая! Но рядом - ведьма, злюка, карлица, Сестра богов, хозяйка рая.

Странные слухи о странном после: Хохот и гогот в народе посеяв, Едет Спаситель на драном осле, Едет Спаситель спасать фарисеев… Пьяным народом гоним и храним, Ногу поставил в тряпичное стремя…Бог на осле! И, как крылья над ним, Пагубно свищут Пространство и Время!…

Бороду рвал Христос В горе своём глубоком: «Встал я, пархатый пёс, Между людьми и Богом! Ханжество соловья Вкралось, вплелось в орешник… К Богу подкрался я, Сластолюбивый грешник. Трижды в ночной насест Стукнет всесильный кочет… Как мне нести свой крест?.. Как Сатана захочет? Мир оплести добром Пагубней нет отравы…» «Смертный!» - прогаркал гром. «Вечный!» - шепнули травы.
Сцепили земные звенья. Глумясь, подвели итоги… В пустынном песке забвенья Христос омывает ноги. Грядущих времён затменья. Грядущих миров разрухи. В пустынном песке забвенья Христос умывает руки.

Всё скрестилось - и Спаситель поднял голову, Желчным оком разжигая произвол… Как секирой по расплавленному олову, По глазам первосвященников провёл. «Разве истина в кровавой человечности?! Ха! - явились на позор, как на парад!» И таилось в предвечерней лунной млечности Ухо Богово - округлый аппарат… Покатилась иудейская история Каплей крови по Господнему ребру… И, похожие на пепел крематория, Пейсы старцев трепыхались на ветру.

Оторвали от плащаницы, Отодрали кровавый струп, Ходко выкрали из тайницы Исказненный штырями труп. И зарыли в овражный срез, И завыли: «Христос воскрес!» - Дабы Вера сердцам светила И сироты сбивались в круг, Дабы умершие светила Божий свет излучали вдруг. Осязая на горле крест, Вой пиита: «Христос воскрес!»

Иуда - горяч и смугл, Шагал из угла в угол, Шагал из угла в угол, Терзал запотелый ус… А мысль долбила по нервам: «Суметь бы предать первым! Успеть бы предать первым!! - Пока не предал Исус…»

Не спится той осине Средь шелеста и гуда. Всё думает о сыне По имени Иуда. Не он ли шёлна муки, Вдохнув святого чада, - Божественной науки Помеченное чадо?..

Иуда взял бездарно - серебром. Сбил цену на предательство людское. И праведный на ним разверзся гром! А взял бы золотом - хоть помер бы в покое.

Магдалина - Христовых ног. От деревьев - тени-исполины. На челе Христа - живой венок, Собранный руками Магдалины. «Милый, мне Иуда надоел! Он похож на сонную тетерю. Как он чавкал, как он грязно ел! Опозорил Тайную Вечерю». Мутно плещет сонная вода. Небеса струятся в никуда. Чу! Иуда - у любимых ног. Над Иудой - лепет Магдалины. Заплетает праздничный венок Из кроваво-жёлтой адалины. «Милый! Мне Учитель надоел! На меня прицыкнул, как кошку… На тебя прикрикнул… Не доел… Уронил священную лепешку...» Сонно плещет мутная река. Небеса струятся и …века…

Когда Христос бежал из были, Забыв котомку у мурла, Блудницу верную избили, И птичка в клетке умерла. Вослед ему неслось из дали: Двоясь в распаренном аду: «Изгнали демона, изгнали! Ату нечистого! Ату!» Но тут же божескую милость Явила дьявольская власть: Звезда судьбы слегка затмилась И новым пламенем зажглась!

Вгрызалась в Господа тревога С тупой настырностью крота. И грохнул голос Антибога: «Я ухожу! Открой врата!!» Взрыдали хоры безутешно И над божественной горой Гремело мощно и мятежно: «Врата открой! Врата открой!..»

Бог - не милостив. Бог - жесток: «Знайте, хилые, свой шесток!» Дьявол - набожен, Дьявол - тих: «Пойте, милые, Божий стих!» Дьявол жгущие слёзы льет… Тихо плавится Божий лед.

Все деревья ометлели - До последнего хруста. Гонят ведьмины метели Запоздалого Христа. Он бредёт по вьюжной кромке, Временной свивая жгут. Нерождённые потомки Бога изгнанного ждут.

А если ничего и никого: Ни Господа, ни Дьявола, ни Рока? Всего одна, короткая дорога, Где слёзы ветра брызжут веково…

«Нет ли здесь богохульства?!» - пропев эти стихи, воскликнет Смотритель печати. - Надо позвонить Алексию Второму или, на худой конец, Глебу Якунину». Но если бы сей Смотритель позвонил Александру Исаевичу, тот бы ответил строчками своего письма, присланного в Россию ещё в 1982 году: «Мощь этого поэта в том, что он идёт не от книг, а от самой жизни и, несмотря на якобы вневременные темы, - всегда современен, так как пишет п с и х о л о г и ю землянина, человека, во всей порой несусветной, противоречивости её. А что до поэтической школы, то она у него
с в о я, что в литературе большая редкость».
«Евангелие от Влодова» - маленький раздел влодовской Библии «Люди и боги», которую он множит всю жизнь. Когда она будет издана, её соединят не клей и скрепки, а магическая цифра - 333 стихотворения. Но это ещё не всё: есть удвоенный шифр - двустишие над каждым стихотворением. 333 двустишия. В сумме с основными стихами они дают звериное число: 666! «Талант по духу - Бог, а гений - сущий Дьявол!» - начертано Юрием Александровичем. «Вот и пусть решают, - усмехается он, - чего во мне больше - божественного или сатанинского».
Известно, как один, втихомолку накачанный булгаковским морфием, партийный чиновник, к коему Влодов заявился в приёмный час, на полном номенклатурном серьёзе оговорился: «Как вы точны, товарищ Воланд!».
Божественное и дьявольское то неимоверно переплетает, то затягивает гордиевым узлом, то, играючи: дай-ка посмотрю?! - меняет нишами его муза. И тогда - «божескую милость являет дьявольская власть». И тогда - «Бог немилостив», а «Дьявол набожен». И тогда - «тихо плавится Божий лед». И над трогательным лепетом младенчика склоняется не Пречистая Дева, а нянька-карлица - истинная хозяйка рая. А Иуда, предав, упреждает возможное предательство Учителя. А ученики, «ходко выкравшие исказненный штырями труп», зарывают его в овраге, чтобы возвестить миру о воскрешении Христа. А Магдалина грешит напропалую то с Иисусом, то с Иудой. Но, Боже правый, может так всё оно и было?! Или могло быть?! Да и в самого Господа недаром «вгрызается тревога», предчувствие опрометчивого шага и вселенской ошибки. Ибо тот, кто взывает: «Открой врата!», знает себе победительскую цену и там, за родовым гнездом становится уже не Дьяволом, не Сатаной, а Антибогом. Влодов как бы приглашает нас огорчится: значит, и Господь не совсем силён, потому что изгнал, потому что открыл Врата?!
Стихотворения Влодова похожи на спичечные коробки. Такие же компактные, как догорающее столетие, дерзкие, как спички, и запоминающиеся, как спички. Их хорошо держать под рукой или носить в боковом кармане в отличие, скажем, от «спагетти» Иосифа Бродского, для которых нужны полиэтиленовые пакеты. Утомленному осознанию, отягчённому сердцебиению, отвыкшим подавать отзвук стоящему на паперти звуку, необходим этот песчаный, тускловато-жёлтый фон, эти незнакомые знакомцы - «два мужика да стервь»: только им позволительно омывать почерневшие ноги в усталых песках человеческого «я», а уж как там между ними что решится - на то воля Божья. Божья ли?..
Почему ему любы приглушенные краски, когда рыбы, птицы, звери, да и собственно, люди в первообразе своём, реагируют на всё яркое - от мелькнувшей блесны до сдёрнутой заколки? Потому что жизнь и судьба, искушавшие безднами, приподняли его на такую высоту, что он уже может позволить себе ронять на холст тусклые мазки, как смиренно пойти на Плешку, если какая-нибудь бестолочь или неровня молвит, кидая ему пару зеленых: «Слышь, Юрок, сгоняй за девочками!» Не оттого ли он так гомерически уверен: «С Нобелюгой нам не разминуться: я создан для неё, а она для меня»? «Что это за Нобелюга такая?! Все глаза бы ей выцарапала!» - приплясывает ноготками по столу жена Людка Осокина.

Статья 5-я.
ШПИОНАЖ В ПОЛЬЗУ
ШВЕДСКОЙ СТЕНКИ

- Продолжим нашу беседу. Что за письмо, подследственный, вы передали шведскому королю? И почему - шведскому? Кто вас этому надоумил?
- Ну, во-первых, письмо я передал не королю, а служащим шведского посольства. А во-вторых, надоумил меня этому… пьяный ангел. Еду я ночью в метро. Гляжу: напротив на сиденье - такой потёртый пилигрим, но взгляд пронзительный, млечный. Сначала он на меня всё пытливо посматривал, а потом, выходя, сунул истерзанный журнальчик «Эхо планеты»: «На, дружбан, покумекай, чтоб ехать не скучно…» Раскрываю. Разворот о королевском семействе Карла XVI Густава. Оказывается, вся семья обожает поэзию, пишет верлибры. Приехал я домой и заполночь, таясь от соседей, сочинил на кухоньке краткое, но веское послание Его Величеству: мол, я тоже король в своём дерзком и независимом королевстве - в моей поэзии, которой отдал жизнь…
- Вы просили политического убежища?
- Я просил приютить на шведской земле нищего, но гордого пииту, дать не политическое, а нравственное прибежище ему и его семье.
- Это что-то новое. Вы считаете, что Россия так безнравственна?
- Страна не может быть безнравственной. Страна - понятие сотканное. Если страну ткут только шелкопёры, плащаница разрывается. Вот нелепость (а может, закономерность?): всему порядочному, что есть в моей душе, я обязан воровскому миру. Всему беспорядочному, отвратному, подлому - миру литераторов. Литераторов, ораторов - и далее по алфавиту. Я не хочу больше гоняться с топором за графоманами, которые считают себя поэтами.
- Это, надеюсь, иносказание?
- Никаких иносказаний! Я действительно гонялся за графоманами с топором, когда круг моего общения был достаточно широким. Сейчас он сжался, как шагреневая кожа. Здесь, в России, уже не к кому ходить в гости. Для общения мне нужны короли. Это мой уровень. Пусть хотя бы дочка моя девятилетняя поиграет с инфантами. Недавно Юлечка спросила: «Папа, я ведь стану принцессой?» Но, кажется, я забежал вперед. Письмо к королю я отправил через посольство. Вскоре оттуда позвонили: «Писали королю? Оформляйте документы!» И тут меня осенило: мужик-то в метро был вестником, как и ребёнок на рельсах!
- Вестником - откуда? Из Стокгольма? Не приписывайте земные грехи астральным силам. Нам доподлинно известно, что так называемый вестник (или Весник? Может быть, это был актер Евгений Весник?) передал вам не журнал «Эхо планеты», а…что? Подследственный, с какого времени вы являетесь агентом шведской разведки?
- С тех пор как прочитал пушкинскую «Полтаву» Когда я дошёл до строки: «Ура! Мы ломим, гнутся шведы!...», - я почему-то вскарабкался на шведскую стенку и изрёк: «Гнущиеся - не ломаются!» И стал ждать Нобелевской премии.
- Не ломайтесь, Влодов. Мы прекрасно осведомлены, как вы умеете ёрничать. Но скажите: ведь случай ваш разрекламировали в газетах, российское телевидение расщедрилось на получасовую передачу «Я Вам пишу, Ваше величество», где актёр Рогволд Суховерко читал за кадром ваши стихи, а вы, мастито развалясь в домашнем креслице, витийствовали о бытии и искусствах - так? Неужели, как пишет Тарковский, вам «этого мало»?
- Да, мало.
- Чего же вы хотите?
- Я хочу, чтобы поэты писали письма только поэтам и королям, а короли отвечали только королям и поэтам. Знаете, что мне сказал атташе шведского посольства, господин Дамберг? «Я скромная фигура. Я - простой атташе. А вы - поэт. И вы забудете меня». Это швед говорит неведомому для него российскому поэту!
- И когда же закончится ваше чемоданное настроение?
- Я мог захлопнуть чемодан сразу, как только получил приглашение короля. Мы явились бы с Людкой и Юлей в посольство, бросили бы паспорта на стол (так нам и предлагали) и - дипсамолетом усвистали бы в Стокгольм. Но я задумался: «Сие не красит меня перед Родиной. К чему эти нервические жесты?! Они годятся для других». Поэтому всё идет свом чередом. Шведы - народ основательный. К тому же ещё никто не пробовал вывернуть вековой путь - податься из греков в варяги. Вдобавок - странность: с того самого королевского часа здоровьице моё покатило на спад - какой-то паралич воли и онемение конечностей…
- Вот видите! Значит, ваш вестник - плохой вестник. А Родина для вас целебна. Не уезжайте. А мы вам поможем…

* * *
«Встать, суд идёт!» - вздрогнет он среди ночи, свернувшись зачерствевшим бубликом на составленных стульях в кабинете Дементьева, где забыта пусая бутылочка с запаянным внутри деревянным крестом. Бутылочка с распитым Иисусом. Взгляд пробежит по взлётной полосе тяжёлого стола редакционных бдений, освещённого по краям, там, где кресла, - соляными столпами люминесцентных классиков; пробежит и оборвётся, потому что отовсюду, с кресла ли, с книжных ли со стеллажей с многолетними подшивками «Юности», двинутся, прижимая к полу, как полупрозрачные бойкие тучи, клейкие фантомы его клиентов, рассольных жителей ЦДЛ, помеченных синяками и ссадинами, и он то ли пробуждаясь, то ли, наоборот, впадая в беспробудность, услышит: «Подсудимый Влодов! Вам предъявляются обвинения по следующим статьям: статья 1-я: «Попытка угона власти на фоне бродяжничества; статья 2-я: «Подделка членских билетов для кукольных литераторов»; статья 3-я: «»Битьё морд и помазание горчицей»; статья 4-я: «Евангелие от Влодова»; статья 5-я: «Шпионаж в пользу шведской стенки»…
«Надо будить Юрия Александровича!» - подумает Юрий Александрович и спешно щёлкнет выключателем, и постучится в кабинет Липатова, где также на стульях (я же предупреждал, что у нас теневой кабинет) - спит ваш покорный слуга, постучится и, как бы совершая последнюю затяжку, вспыхнет чинариком дымного голоса: «Поднимайся. Хана. Надо писать завещание». И напишет: «Если со мной что-либо случится - все в руках Высших Сил! - моё поэтическое имя и гонорары от предполагаемой славы - для жизненного прикрытия и уверенности в завтрашнем дне - завещаю (поровну) дочери Юлии и жене Людмиле. Отбор и издание рукописей доверяю поэту - другу моему - Юрию Беликову». А потом дождётся утра и, старательно пошоркав сизые щёки чужой электробритвой, шагнёт в ближайший кабинет и подаст исписанный листок высокому, с бронзовым профилем, неумолимому человеку, и сам прокуратор «Юности» Злотан Нотников прибьёт тот листик золотым пестиком печати.
И поедут Юрии Александровичи в Переделкино, и никто их не оштрафует, потому что не за что их штрафовать, и пойдут они мимо кладбища, охватывающего округу, как священный пояс-оберег, и оттуда, из-за сосудисто-синих оградок, узнавая, будут приветствовать одного из них перелётными криками галок живые тени почивших, а другой, пока они движутся к зажмурившемуся Дому Ворчества, с печалью отметит, как его неброского спутника покровительственно вспоминают и заговорщически дергают за вытертые рукава мёртвые тени живых, коми заказан путь за тот поясок-оберег. «Как Олеся?» - спросит он и услышит: «Читайте первый номер «Знамени»!» - «Как жизнь, Фуря?» - «Да всё о кей: дача-квартира-собрание сочинений». И никто из них, даже этот херувим Фуря, именующийся теперь не иначе как Фурий Нахайлович Лопяков, которому он писал предисловие за подписью Володи Косолова, не озарится вопросом: «А вы? Где вы и как вы живёте, Учитель? И живёте ли?» Он повлечёт меня от этих сосен, тарахтящих на морозе, как рокеры-мотоциклисты, скорей, куда-нибудь в тепло, в четыре стены, под крышу - да-да-да, он единственный в мире поэт, признающийся в своей нелюбви к природе: раньше любил, а сейчас не любит, это нелюбовь застарелого скитальца - повлечет и попутно пробормочет нечто роковое, неотступное: «Жандарм сыграл сквозную роль. Позорно струсила газета. Смолчал запрошенный король. Все отмахнулись от поэта.. .Храпит поэт: житуха - во! Над ним хоров небесных спевка… А кормит гения того - Одна лишь уличная девка…», - пробормочет, а после, когда мы сдвинем казённые стаканы, поведает: «За Курским вокзалом есть хороший отворот - спрыгнешь с платформы и уже никуда не денешься. Но главное перед этим - бросить письма, чтобы, ежели сдрейфишь, было неимоверно стыдно. Бросить письма, купить бутылку водки, пива и пачку сигарет, спрыгнуть, затем выдуть всю водку, оттенить её пивом и закурить…» Затем…

Москва-Переделкино-Пермь

1993 г.

Печатается в соответствии с текстом, опубликованным в 7-м номере журнала «Юность» за 1993 год.

"Наша улица” №155 (10) октябрь 2012