Юрий Кувалдин "Тяжёлый крест" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

ТЯЖЁЛЫЙ КРЕСТ

рассказ

В просторной глубине квартиры, в музыкальной комнате, представлявшей собою концертный зал, в сорок метров, звучал то вкрадчиво, то мажорно рояль. Композитор Рябушкин вкладывал все свои эмоции в сочинение симфонической поэмы «Тяжелый крест» на одноименное стихотворение Бориса Пастернака, томик которого стоял раскрытый на пюпитре.

Любить иных - тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен…

Рябушкин то щурился, то откидывался назад, пальцы сами находили нужные клавиши, вскидывал брови, играл одной рукой, пока другая поглаживала лысину, а затем седую бороду, пришептывал строки стихотворения, потом на несколько мгновений отрывался, брал карандаш и быстро разносил жирные точки по линейкам нотного стана. Композитор писал. Играл экспромтом, без всякой заготовленной мысли, так, как пишутся истинные музыкальные шедевры. Рябушкин так погружался в свои новые сочинения, что не видел ни комнаты, ни книжного стеллажа,  ни подлинников Казимира Малевича и Эдуарда Штейнберга на стенах, ни клавиш, ни самого рояля, и даже томик Пастернака казался окном в другой мир, как будто Рябушкин сидел на облаке и парил над синим океаном.
Он слышал огромный оркестр, в котором преобладали медные духовы, и особенно трубы. Поэма у него уже переходила в оду, с торжественностью и парадностью, как у Рихарда Вагнера. И аранжировку Рябушкин прописывал с уклоном на духовые инструменты.
«Летучий Голландец», «Тангейзер» и «Лоэнгрин»... На вершинах классического музыкального духа, блистающего немецкими именами, самую высшую точку, пик, для Рябушкина занимает Рихард Вагнер. Он как бы объявил войну струнным инструментам, приглушив их, задвинув на задний план, хотя и им давал возможность показать себя в некоем миноре, в глади слегка волнующегося моря. Вагнер смело расширил изобразительную палитру оркестра, звучность которого отличается тембровым разнообразием и бархатной мягкостью, даже в самых оглушительных fortissimo. Оркестр в музыкальных драмах Вагнера намного превосходит состав обычного в то время оперного оркестра, особенно за счет увеличения медной духовой группы. Наибольший состав оркестра был у него в «Кольце нибелунга», что соответствует грандиозному замыслу тетралогии. Здесь он вводит квартет специально сконструированных туб (получивших название «вагнеровских туб»), басовую трубу, контрабасовый тромбон, восемь валторн. Каждая из групп этого огромного «трубного» оркестра составляет как бы самостоятельный, внутренний «оркестр в оркестре». Иными словами, посадил духовой оркестр в симфонический. Рябушкин считал, что весь монументальный, парадный, одический Дмитрий Шостакович весь целиком и полностью вышел из Рихарда Вагнера...
Квартира у Рябушкина была трехсотметровая из двенадцати комнат, с двумя туалетами. Рябушкин выселил из бывшей коммуналки всех жильцов, купив им по отдельной квартире в разных районах: в Свиблово, в Бутово, в Новокосино…
Бесшумно, как кошка, вошла Лена.
- Милый, я тебе приготовила, как ты любишь, оладышки с творожком, - с нежнейшим чувством как бы на одном дыхании проговорила она.
- Ангел мой, ты неотразима, - сказал Рябушкин, обнял Лену, прижимаясь к ней всем телом. – Как же я тебя люблю, сильнее музыки!
Они страстно слились в поцелуе. Рябушкин взял её на руки - Лена были миниатюрна – и понес в спальню.
- А как же оладышки?
- Потом, потом, потом, - целуя её в ушко, прошептал Рябушкин.
Страсть была неостановима и восторженна.
А в голове чей-то вкрадчивый голос шептал: «Пора выпустить Демона»…
Зал ресторана казался очень большим из-за того, что был увешан огромными зеркалами, от пола до потолка.
Рябушкин с некоторым волнением оглядел стол. Всё было, как положено, с композиционной выдумкой, с размахом. Тигровые креветки с салатом-микс, вялеными помидорами, ломтиками авокадо, свежими шампиньонами и горчично-медовой заправкой. Нежные кусочки копченого лосося со сливочным хреном.  Cлабосолёная сёмга, осётр холодного копчения, белорыбица. Кусочки сельди на ломтиках бородинского хлеба, с отварной картошечкой, маринованным огурчиком и кольцами лука. Говядина в тесте с соусом из белых грибов. Тонкие ломтики ананаса с клубникой и шариком сорбета...
Была первая рюмка. И была вторая. И была третья...
Потом счет исчез. Были какие-то движения, погружения, перевоплощения. Кто-то что-то говорил, Рябушкин что-то возражал, произносил монологи, слушал. Кто-то пытался петь, постукивая вилкой и ножом по тарелке. За спиной гудел, приближающийся к платформе паровоз со звездой на лбу. Какие-то дамочки хвалились бриллиантами...
В какой-то момент Рябушкин увидел свое отражение в зеркале, и не узнал сам себя. На него смотрел заросший волосами то ли бомж, то ли пьяный поп-расстрига. Встряхнув головой, Рябушкин полез в первый попавшийся карман. Все карманы у него были набиты деньгами. Достав скомканные в большой комок, как будто это был гандбольный мяч, пятитысячные купюры, Рябушкин подошел к оркестру.
- Дай-ка я сбацаю! - сказал он, отстегивая часть комка саксофонисту, который руководил оркестром, влез на сцену, небрежно отстранил пианиста, сел на его место и, при общей тишине, воцарившейся на минуту в зале, ударил по клавишам и приблатненным голосом в микрофон вкрадчиво запел:

Когда с тобой мы встретились, черёмуха цвела
И в тихом парке музыка играла,
И было мне тогда ещё совсем немного лет,
Но дел успел наделать я немало.

Лепил я скок за скоком, а утром для тебя
Швырял хрусты налево и направо.
А ты меня любила и часто говорила,
Что жизнь блатная хуже, чем отрава…

Дальше петь не стал. Вскинул руки. Опустил голову и, покачиваясь из стороны в сторону, как покачиваются матросы на палубе корабля при шторме,  с каким-то рычанием, скрипя зубами, вернулся за свой стол, и уставился тяжелым, сумрачным взглядом из-под густых седых бровей на большую хрустальную вазу с виноградом. Затем, молча, взял эту вазу, поднял, встал, сделал несколько шагов к ближайшему зеркалу, и со злостью, со всего маху толкнул эту вазу, как толкают от плеча железное ядро на соревнованиях по легкой атлетике,  в зеркало. Раздался оглушительный звон битого стекла.
Подоспел швейцар, а следом, буквально через минуту, страж порядка с дубинкой…
Рябушкин открыл глаза и увидел себя в клетке.
- Ну что, оклемались? - вежливо спросил старший лейтенант.
Рябушкин тяжело вздохнул и согласно кивнул головой, хотя этих голов у него было три, как у Змея Горыныча.
- Я штраф заплачу, прямо тут, на месте, - пробурчал Рябушкин. - Только отпустите…
Старший лейтенант прогремел ключами. Рябушкин полез в один карман, в другой, в третий… Нигде денег не было. Пусто. Сунулся во внутренний карман. Вздохнул облегченно. Документы были на месте.
Вышел на улицу. Где он? Вдалеке узнал Боткинскую больницу. Так. Опять обшарил все карманы. Даже мелочи не было. «Обчистили», - догадался Рябушкин, и сам себе с подначкой сказал: «Пожалуйте бриться!»
Постоял. Размышляя пару минут.
И поплелся в сторону метро «Динамо». А как он войдет в метро?! Даже на билет денег не осталось. С горя сел на ступеньки продмага, сорвал с головы пыжиковую шапку и со злостью бросил её себе под ноги.
И задремал. Сколько он дремал, не понятно. Когда же очнулся, увидел в шапке не только горку мелочи, но и бумажные деньги.
И купил четвертинку, выпил из горла без закуски...
Открыв глаза, Рябушкин увидел тусклую лампочку на низком потолке подвала, по стенам которого шли ржавые трубы. В углу на ящике сидел пробудившийся лысый, с косой челкой слесарь ЖЭКа. Чуть поодаль на каком-то тряпье спал пузатый и лысый, с открытым ртом человек без определенных занятий.
- Сколько там натикло? - спросил слесарь, увидев, что Рябушкин открыл глаза.
Рябушкин вытащил из-под себя затекшую руку с часами.
- Ё-моё, - тяжело вздохнул он. - Только пять часов.
- Чего?
- Утра…
- А не вечера? - уточнил вопрос слесарь.
Рябушкин попытался приподняться. Но с первой попытки этого сделать не смог. Весь организм болел какой-то тупой, вздрагивающей болью. Но со второй попытки Рябушкин сел. Увидел, что спал он прямо на бетонном полу возле теплой батареи. 
Слесарь растолкал человка без определённых занятий.
На дощатом ящике стояли пустые водочные бутылки. Возле ящика лежало еще их несколько. Граненые стаканы сиротливо ждали наполнения. В консервной банке из-под килек в томате высилась гора окурков. Везде желтела кожура от бананов.  
- Мы чего это, бананами закусывали? - удивленно спросил Рябушкин.
- Знамо дело! – воскликнул человек без определённых занятий. - Ты же сам на весь магазин орал: «Давай бананов возьмем! От них изжоги не будет!». Ну мы и взяли…
Узким ходом поднялись по крутой лестнице, и вышли во двор, на зады к магазину.
Было холодно. Шел легкий снежок. Всех троих неимоверно трясло.
- Ща попробуем, - сказал слесарь, подошел к подвальному окну магазина, и постучал три раза быстро, а затем два раза медленно. - Мясника жена выгнала. Он должен тут ночевать.
И действительно, через минуту всклокоченный мясник приоткрыл дверь черного хода.
- Дай бутылку до пятого, - сразу попросил слесарь.
- Погоди, - сказал мясник, - я сам вчерась набухался. Никак не отойду.
И закрыл дверь.
Хотели закурить, но курева не было. Как и денег.
Человек без определённых занятий пропел:

Травы, травы, травы не успели
От росы серебряной проснуться…

В этот момент мясник вышел с двумя бутылками «Столичной».
- И я с вами махну…
- Ты бы хоть закусить чего вынес, - сказал слесарь.
- Какой там закусить! - откликнулся мясник. - Всё обратно пойдет.
- Это точно, - сказал человек без определённых занятий.
- А я ледком закушу, - сказал Рябушкин, превозмогая боль во всём теле и тошноту.
Он подошел к окну, и плавно стянул с железного карниза, как блин со сковородки, пластинку льда.
Рябушкину налили первому. Как уж он принял стакан, одному ему известно. Но хотелось от ужаса повеситься. Однако ледок затем захрустел на его зубах с явным удовольствием.
Когда день уже разыгрался, Рябушкин обнаружил себя у Дома композиторов. Как он сюда попал? Впрочем, это было не главное. Вопрос заключался в том, чтобы, не останавливаясь, продолжить.
В фойе встретился известный халтурщик из оркестра Пирожкова, скрипач.
Он с нескрываемым любопытством вгляделся в бордовое, как у кочегара, лицо Рябушкина.
- Старик, ты, что, и вчера опять прожигал жизнь? Удивительное дело! Каждый раз, как я тебя вижу, ты страдаешь от жуткого похмелья. Неужели пьянствуешь беспробудно? Может быть, даже во сне пьешь?
Рябушкин возмутился.
- Обижаешь, дружище! - воскликнул он, скрывая жуткое недомогание, тошноту и дрожь во всем теле. - Я напиваюсь только по особо торжественным случаям. Обычно я очень умерен: две-три рюмки виски, стакан вина за обедом, может быть, рюмка коньяку с кофе - вот все, что я позволяю себе. Но вчера, это точно, я даже не помню, где поднабрался.
- Да, ну ты даешь, не помню, говоришь?! - Халтурщик рассмеялся несколько громче, чем хотелось бы, учитывая болезненное состояние Рябушкина.
- Да это и хорошо, что забываешь разную ерунду, - сказал Рябушкин. - Мозг отдыхает.
Халтурщик, что-то вспомнив, сказал:
- Ты не слышал вторую симфонию Замараева? Лихо он завернул!
- Нет, пока не слышал, - сказал Рябушкин, а сам подумал, что чем больше второстепенных имен назовет второстепенный музыкант, тем еще мельче становится он сам, превращаясь в едва различимую точку, исчезающую, как потухшая спичка в темноте. Всё это говорит об отсутствии мысли у этого музыканта, его привязанность к другим, таким же безмысленным. Что уж говорить о композиторе! Он по природе своей одинок, гений - тем более! Идти по чужому следу легко, но эти без мыслей идут, и удивляются, когда им говорят, что они следуют мнимым композиторам, да еще сопоставляющих плохое с худшим, но не догадываясь об этом. Покрутятся в музыке год-два, как этот пустозвук Замараев, и исчезают бесследно из репертуара.
Одно мгновенье Рябушкин соображал, как лучше тряхнуть скрипача, но с ходу ляпнул:
- Дружище, дай-ка мне денег, сколько можешь, но побольше. - И стиснул зубы, опустив глаза в пол.
Халтурщик помялся, но, понимая, что просит у него известный композитор, полез в карман. Достал туго набитый кожаный с тиснением в виде российского герба бумажник. Вытянул шесть новеньких пятитысячных купюр.
- Твоё счастье, старик! Тут на трех похоронах сразу отпилил, - сказал он.
- Ты меня знаешь! - уже достаточно бодро сказал Рябушкин…
Через неделю с грохотом распахнулась входная дверь. С притопами и прихлопами, с визгами: «Эх, раз, да ещё раз!» - Рябушкин, с лицом цвета красного кирпича, ввалился в квартиру, раскачиваясь из стороны в сторону. От него несло и перегаром, и одеколонами, и подворотней, и духами разных сортов. Следом за собой он втащил в квартиру за руку расфуфыренную женщину с надутыми, как две сосиски, губами, и повел её за руку через анфиладу комнат, по звенящему зеркальному паркету в компьютерную комнату, больше походящую на студию звукозаписи.
- Галька, шире шаг! - крикнул он, и шлепнул что есть мочи Гальку сзади.
Галька жеманно и с удовольствием взвизгнула.
Лена осторожно стала красться за ними, дверь осталась не притворенной, и Лена посмотрела на них с некоторым ужасом. Рябушкин, сбрасывая на пол свою дубленку с белым подбоем, заметил Лену и диким голосом крикнул:
- Уматывай к маме в свою Калугу!
Лена сразу зарыдала, хотя знала, что Рябушкин в запое, и может вытворять всё, что угодно. Лена всякий раз в такие моменты начинала рыдать. Они не были расписаны.
После семи официальных браков Рябушкин перестал ходить с новыми женщинами в загс.
Лена села в коридоре на пуфик и залилась водопадом слёз. Она была молода, моложе Рябушкина на сорок лет, молчалива и послушна.
Сбрасывая на ходу пиджак и расстегивая рубашку до пупа, Рябушкин заметил это, вышел в коридор и прохрипел:
- Ну, нечего сопли распускать. Подумаешь, бабу себе привел.
- Я не хочу вертатьси в Калугу, - в рыданиях вымолвила Лена, сделав акцент на слове «вертатьси», с окончанием на «и»…
- А я, что, гоню тебя? Живи. Но мне не мешай заниматься творчеством.
- Индо когда я тебе мешала? Никогда!
- Вот, правильно мыслишь. Только прекрати вкручивать свои колхозные словечки.
Рябушкин повторил слово «Индо», и расхохотался.
- Зачем ты… эту привел? - кивнула Ленка в на дверь музыкальной комнаты.
- За тем! - делая ударение на местоимении "тем", - сказал Рябушкин. - Кажный должен иметь свободу. А она к тому же певица.
Рябушкин специально произнес «кажный», как бы передразнивая Лену, у которой с речью было не всё в порядке. Провинция так и выпирала из неё.
Не выслушав ответ Ленки, Рябушкин поплелся в компьютерную. Галина дремала в кресле. Рябушкин достал из бара виски. Отвинтил пробку, налил полфужера, толкнул певицу в плечо.
- На-ка вреж для поправки.
Галина разлепила длинные ресницы, и выпила жадно, как кока-колу.
Рябушкин сел к пульту, включил одной рукой запись музыки своего нового шлягера, а другой рукой протянул Галине листочки с текстом. Та встала, процокала по паркету стальными тонкими высоченными каблуками, как лошадка, и положила одну руку с длинными ногтями с черным маникюром на плечо Рябушкину. Из динамиков понеслось: тра-та-та, тра-та-та, бум-бум-бум… Галина голосом из подворотни, с хрипом и с проглатыванием некоторых согласных звуков буквально провыла предложенный текст:

В парке снова листопад.
Завтра снег пойдет за ним.
Я люблю тебя в отпад.
Много лет и много зим…

- Ну, старуха, быть тебе в телевизоре!..
Через месяц, после прихода в себя, точнее: возвращения к себе, Рябушкин с новой, невиданной силой продолжил работу над симфонической поэмой «Тяжелый крест». Содержание произведения - это раздумья и лирические чувства человека, а также прозрение в понимании сущности краткой жизни одного человека, и бесконечной жизни человечества. Каждая строфа стала частью произведения. Три строфы Пастернака - три части симфонической поэмы Рябушкина.       
Первая часть получила подзаголовок «А ты прекрасна без извилин». По форме она представляет собой сонатное аллегро, главная партия (соль минор) основана на двух темах. Первая песенная тема звучит у флейты и фагота на фоне тихого тремоло струнных. Мягкими приглушенными красками обрисована здесь излюбленная в русской поэзии тема любви как бы проступающая сквозь таинство её сущности. Музыке присуще настроение сосредоточенное, лирическое: вторая тема главной партии вызвать способна у слушателей с богатым воображением образы, допустим, Офелии и Беатриче, которых не упоминает Пастернак, но читаются здесь все великие возлюбленные невольно.

Любить иных - тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.

Обе эти темы развиваются, и к яркой патетической кульминации приводят.
Внезапно обрывается главная партия, и ей приходит на смену побочная лирическая. Это тоже мелодия русская типично. Она льется извилисто и свободно, подобно прозрачной речке, которая по равнине течет, то холмы огибая, то снова разливаясь в долине привольно. По своему складу мелодическому, интонациям песенным, переменности ладовой (ре мажор - ля минор) напев близок этот песням народным, протяжным, тоскливым, бесконечным.

Весною слышен шорох снов
И шелест новостей и истин.
Ты из семьи таких основ.
Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

В разработке развитие большой напряженности достигает. Героический приобретает облик первая тема главной партии. Слышатся триольные возгласы энергичные у деревянных инструментов.
Реприза характер неспокойный носит. Тема партии главной у струнных звучит на тревожном фоне медных духовых инструментов. После проведения побочной наступает кода - напряженная и драматичная.

Легко проснуться и прозреть,
Словесный сор из сердца вытрясть
И жить, не засоряясь впредь,
Все это - не большая хитрость.

Но рассеивается в конце коды напряжение. Слышится мелодия песенная главной партии в ее виде первоначальном - у флейты и фагота на фоне тремоло струнных.
Рябушкин серьезную музыку страстно любил.  Слушал Баха и Балакирева, Лядова и Вагнера, Бетховена и Гайдна, Малера и Стравинского с детства…  И с трепотом и волнением - Рихарда Вагнера. И уже в годы зрелые Рябушкин понял, что любителями и знатоками музыки не рождаются, а становятся, и чтобы полюбить музыку страстно, надо слушать прежде всего её ежедневно. Конечно, роль тут свою сыграл отец, классику обожавший, не пропускавший ни одного мало-мальски концерта значительного в консерватории, хотя был авиаконструктором, доктором технических наук.
Для Рябушкина музыка высокая прочно отделилась от поделок массовых, шлягеров, попсы, и вышла на новый круг возвышения, благодаря влиянию европейской, западной музыки.
Рябушкин много читал. Недаром он взял теперь Пастернака. В симфонизме он ориентировался на Марселя Пруста, и даже на Джеймса Джойса, который вообще отверг все правила сюжетной, фабульной литературы, этим как бы поставив заслон уже в XIX веке зародившейся попсе. Рябушкин считал, что там, где начинается бизнес на музыке, там искусство и заканчивается. В «советском искусстве» не было деления на собственно искусство и на попсу, то есть коммерческое нечто, что вливается в одно ухо толпы и выливается в другое.
Скрипки взвизгивали на фоне бархатных виолончелей, которые медленно тонули в трагических звуках труб.
То, что ты не задумывал для этой музыкальной темы заранее, то будет самым лучшим в ней, потому что настоящее искусство всегда спонтанно, не придумано. Рябушкин сам был то скрипкой, то флейтой, то трубой, то арфой, то чёрт знает чем, какой-то тенью самого себя, каким-то вывернутым наизнанку существом...
Всюду бродили тени, переливаясь со стен на пол, с окон на потолок, повизгивали, гремели бутылками и стаканами. Из одного лица вылезало другое, из другого - пятое, семнадцатое, учащаясь в ритме смены этих лиц, гаснущих, чтобы дать возможность показаться следующим, а сами гасли, превращаясь в тени, ветвистые, как зимние дубы. Тени садились в кресла и на пол, причем на одном кресле помещалось до сотни теней, но глаза у них были самые натуральные, как яблоки, и вращались в орбитах с кольцами Сатурна. И тени эти со множеством черных рук пили, булькая кадыками, передавали поблескивающие в свете театральных софитов бутылки по кругу, кто-то рыдал, а кто-то орал песни, кто-то свистел, как на стадионе, крича истошно: «Судью - на мыло!»,  кто-то плясал в хромовых сапожках с красноюбочными цыганками, у которых золотые большие кольца болтались в ушах и на носу, кто-то огненно дышал в лицо Рябушкину и лез к нему целоваться… Сам он мял что-то, то ли валик от диваны, то ли чью-то шубу, то ли кого-то, и слышал: «Не хочу-у!» Это визжала пронзительно, забравшись на шкаф, пьяная в дымину официантка, обнажив толстый живот с черным отверстием пупка, изо всех сил пытаясь натянуть на голову подол платья.
Даже тот, кто далеко, стоит рядом, если он в твоем сердце; даже тот, кто стоит рядом, далек, если твои мысли далеки от него.
Тут как бы из воздуха соткалась жена Лена, молоденькая, с улыбкой Джоконды. Она заглянула в дверь.
- Ой, тебя по телевизору показывают! - воскликнула она.
Рябушкин, поглаживая бороду, прошёл в гостиную, где на огромном плазменном экране сидел он в кресле среди губастых крашеных лахудр.
Он поморщился, и побрел в глубоких раздумьях на кухню.
Лена пошла следом, как его тень.

"Наша улица” №155 (10) октябрь 2012