Игорь Шестков "Алконост" рассказы
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Игорь Шестков родился 12 января 1956 года в Москве. Окончил механико-математический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова. Эмигрировал в Германию 1990. В "Нашей улице" публикуется с № 91 (6) июнь 2007.

вернуться
на главную страницу

Игорь Шестков

АЛКОНОСТ

рассказы

ШЕСТЬ ПОСЛАНИЙ ВИРТУАЛЬНОЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

1
После полета хожу весь день дурной, между сном и явью. О Калифорнии рассказывать еще труднее, чем фотографировать океан. Две недели жил в морском Ранчо - это такая на десять миль растянувшаяся коммуна богатых людей. Деревянные виллы на берегу океана или в секвойном лесу. Утопия социальная и географическая, прохладная. Температура не поднимается даже летом выше 17 градусов. Дожди, туманы. На другой стороны огромной чашки с водой - Япония, Китай и Россия.
Синий океан, пестрые цветы на склоне, обрывы, черные гранитные скалы. Ветер. Очень поэтичное место. Прогулки вдоль берега располагают к размышлениям. Думаешь, думаешь...
О беспредельности, не о беспределе.
О равнодушии природы к человеку.
О единственном нашем даре - милосердии (во всем остальном так дальше крабов и не пошли).
Потом жил три дня в Сан Франциско. «Красивый город на холмах», только я уже староват и для красот и для холмов. Ходишь как вошь по верблюду - вверх-вниз. Не то, чтобы не понравилось. Просто меня больше интересуют люди, чем мосты, музеи или архитектура. А гигантские здания банков приводят в ярость.
Людей я видел только двух типов - туристов и бомжей. От тех и от других тошнило, потому что в них узнавал себя. Давал бомжам доллар и просил показать настоящий «америкен смайл». Понимали. Показывали.
Ночью Сан Франциско это нечто. Тут темпераменты не европейские, фантомы иной природы. Бразилия? Африка? Пляшущие и поющие динозавры-негативчики, нанюхавшиеся кокаина, наглотавшиеся экстази... Могут и башку разбить, если под копыта попадешь...
Потом улетел во Франкфурт. По дороге проклинал себя, самолеты и особенно салат из креветок, которым зло объелся, несмотря на вегетарианство.
Я старше вас. Мне тысячу лет. Лет семь назад я перестал жить. Но плотояден, распутен и неприятно толст. Для вас не опасен. Типичен. Вы таких и в Иерусалиме и в Одессе видели не раз.
«Подсказать» я вам ничего не могу - сам не знаю ни черта. Я не писатель и не провидец. Пишу от нечего делать. Рад, что к вам приходят мужчины и деньги. Ко мне не приходят ни те ни другие. А события и тем более «прекрасные» остались в другой жизни. Рад, если голова не болит.
Можете ли вы прислать по электронной почте фотографию? Было бы интересно посмотреть на вас. Моя небритая физиономия смотрит с первой страницы интернетной страницы.

2
У вас хорошо работает интуиция - я действительно болен. Глаза воспалились. Как будто два красных плавящихся моста кто-то вставил в череп. Был сегодня у врача, торчал в приемной часа полтора. Пациенты напоминали оркестр, готовый к концерту, но почему-то так и не начавший музицировать. Сидели, вздыхали, взъерошивали волосы, кряхтели, вставали, уходили, приходили, рассуждали о ценах, о глаукоме, опять вздыхали. Всех куда-то вызывали, всем что-то мерили, просили посидеть, потом опять вызывали, выдавали какие-то бумажки, кое-кто получал очки, кого-то отправляли в высшую инстанцию - к доктору. В голосе медсестры слышалось благоговение... Наконец и меня позвали. Доктор оказался очень маленьким, породистым, умным и красивым. Лазил мне в глаза оптическим аппаратом, все сразу понял, утешал, одобрял, обещал.
Пой, пой, красавец, - думал я, - пой что хочешь, можешь и станцевать, только помоги, без глаз я крот. Крот с окровавленными мостами в глазах.  
Выписал антибиотик.
Вышел от врача. Пошел к оптику. Оптик мой похож на ученого осьминога. Его глаза сверкают как изумруды. Предлагая товар, обвивается вокруг шеи щупальцами и засасывает.
Мои глаза пылали как фары. Чтобы их потушить, купил черные очки. 120 евро. Идиот. Идиот в квадрате - заказал новые очки для компъютера. Еще 200. Оптик радостно суетился, встал на руки и прыгал.
Притащился в квартиру подруги. Укатила на дачу.
Сегодня ночью мы поссорились. После моего оргазма. Она сказала мне, что я эгоист, что она не намерена терпеть. И свалила. А я весь день решал, не перетащить ли мои пожитки ко мне (я снимаю маленькую квартиренку). Но так и не решился. Мой эгоизм отступает перед ленью.
Два слова о моих фотографиях. Полуголая женщина - это моя подруга. Мужчина на фоне магазина - ее брат, писатель и тромбонист. Старушка - это ее 96-летняя мама, года два назад умершая. Старик - бывший солдат вермахта, написавший мемуары, которые никто не хотел публиковать, потому что в них описывалось, как немцы расстреливали собственных раненых солдат при отступлении из Украины. Молодой человек в очках - программист. Уехал в Испанию и остался там жить. Сошел с ума. Пишет старым друзьям имейлы, в которых грозит разрезать их на двести пятьдесят шесть частей. Почти все остальные мужчины - саксонские художники. Коза, лошадь, деревья, дома, прохожие, Эльба в черном Дрездене, испепеляющий полдень в Плауне, все дрожит в мистическим экстазе существования, смертной радости бытия...
Ненавижу дизайн. Не умею его делать. Это и по безобразному оформлению моей книжонки чувствуется. Хотел ее издать как записки... Всего я издал девять подобных опусов. Безумное тщеславие. Но и это прошло.
Слышу взрывы - это палят берлинцы. Празднуют футбольную победу над бедной Коста Рикой. Погодите радоваться, роботы-бомбовозы! Вынесут вашу команду славные и легкие французские или бразильские ребята.
Обнимаю вас как кота в мешке, пользуясь безнаказанностью слов и снов.

3
Спасибо за фотографии, любезная Солоха. Не обижайтесь, я в час волка становлюсь грубым.
Странное ощущение - наткнуться на следы еще одной непрожитой жизни. Как на иголку в клубке...
Я пишу не о вашей, а о моей несостоявшейся жизни, которая вся, как кино, промелькнула у меня перед глазами. Дон Жуану было, как известно из текста Пушкина, достаточно одной узкой пяточки, чтобы представить себе всю женщину, «от гребенок до ног», а мне достаточно увидеть ваше прекрасно развитое ушко. Не говоря обо всем остальном.
Вот бегут по пляжу четыро веселых курчавых жиденят, я стою в просторной льняной рубахе, в шортах, у меня порыжевшая борода, на лысине вязаная кипа. У вас оранжевая ленточка в волосах, глаза - то черные как ночь в Гефсимании, то синие как армянская черепица. На ваших губах морская средиземноморская соль.
Мы едим крупный черный виноград. Снимаем с ягоды кожу, а потом кладем под язык. И целуемся с ягодами во рту.  
Простите... Берлинская ночь сера, одинока. Отчаянье подкатывает к горлу и застревает в нем. Потом опускается в живот. Там и остается, сосет червем, не уходит... Трудно перегнать этот яд во что-то путное. А другого пути нет. Ну разве что, съесть что-нибудь. Вот я и ем.
Чужая жизнь, чужая женщина. Скорее всего - твоя же дальная родственница. Очень похожи. Не может быть, чтобы никто из моих предков-рабиновичей не был ее прапрадедом или внучатым дядей.

4
Неудавшийся фотограф, никому не нужный писатель, доморощенный интерпретатор Дюрера приветствует вас, королева лесов, подрядчиков и стройматериалов!
Постройте леса вокруг моего черепа, отремонтируйте мою душу, найдите субподрядчика для моих силлогизмов! Вы королева, жена короля. Маленького немецкого короля строительных лесов из чудесного пригорода Нюркиной горы. Из долины Ангела. Где семьсот лет назад невесты Христовы лицезрели в мистическом озарении его светящиеся стопы...
Кажется, ваш король не голый.
Надеюсь, он выпускает вас из своего королевства хотя бы иногда одну. Или вы, милая Суламита - наложница, содержитесь на коротком поводке в обмен на жизненные блага? Или делаете глиняные кирпичи для фараона, как наши предки в египетском плену?
Ах мерзавец, - подумала она, - мы еще и не знакомы, а он уже ревнует, в душу лезет, вопросами мучает. И в постель со мной хочет. Вот так всегда с нашими. Скажешь пару теплых слов, а он пристанет, как банный лист. Не надо было ему адрес давать... Испоганит все, прилипнет, не отвяжешься... И что я дура ему еще писала, сама напросилась, комплиментов на его писанину понавешала... А он уже и про мужа все знает... Бедный мой Гюнтер. Честный, красивый. И что мне не сидится. Захотела на свою задницу приключений! Опасно! Да и толку чуть. Будь прокляты эти русские, эти художники-дармоеды, эти всюду позасевшие псевдогении, ноющие бездельники!
Как видите, королева, я уже пишу за вас, потому что вы не соизволиваете. Сам себе пишу от вашего имени. Не сердитесь.
Опять ночь. Села как птица на ветку сосны и вращает в темноте безумными совиными глазами. Круглые диски ночи. Ртутью залитый мир. В ее парах задыхаются спяшие. Их храп - полуночный лепет отравленных. Разговор обреченных с глухонемым Танатосом.

5
Я ни одной своей подруге не был верен. Любил их честно и примитивно. Слишком примитивно, может быть. Самое главное происходило во мне самом, туда я женщин никогда не пускал. Попробовал, пустил, обжёгся несколько раз и с тех пор замкнулся. Никаких границ в сексе не знал и знать не хотел. .
Вы пишете - искусство, природа, эротика. Все эти понятия стали слишком высокими для меня. Искусство в современном мире превратилось в черный метаболизм или грязный капустник. Про природу даже говорить не хочется, так ее испоганили, а эротика, это для сильных, не боящихся смерти...
А вы, стало быть - «домина», любезная Солоха! Не прикажите ли купить кожаные доспехи с наручниками? И плеточки-семихвосточки, нежные, для филейных мест! И цветных свечечек для капанья воском на соски и яички...
Вы что, всех нас, за ржущих от похоти, перед женщинами пресмыкающихся, жеребцов почитаете? Таких несчастный Бруно Шульц рисовал. Если у вас нет его графических альбомов, настоятельно советую купить - это еще эротичнее чем спятивший на костлявых бедрах собственной сестры Эгон Шеле.
Вы меня хотите заразить своей легкомысленностью? Меня? Самого легкомысленного из всех легкомысленных? Если бы вы жили в Берлине, я после этого вашего заявления сразу бы к вам приехал или к себе позвал и попросил сейчас же, непосредственно, заразить. Чем угодно. Ваше счастье, что я уважаю вашу частную жизнь и даже звонить вам никогда не буду.
Как звучит ваше настоящее русское имя?

6
Милая Жанна, вот и кончился наш, так и не начавшийся роман. Мило и грустно. Стену одиночества не так легко разбить. Да и стоит ли? Буковки, строчечки, смыслики не способны пробить брешь в вселенской хандре. Только телом, его теплом, соединением кровей достигается понимание, постигается жизнь.
Вы хотели общения, светских разговоров, сдобренных эротическрими ароматами, а столкнулись с болью, уже много лет запертой в черном ящике. Ситуация хорошо знакомая из русской литературы. Литературе этой пришел конец. Наплевать! Многому пришел сейчас конец. Постараемся не визжать. Природа не имеет ушей, чтобы слушать наш визг, не имеет глаз, чтобы увидеть наши слезы.
Все время пытаюсь понять, что же меня так грызет? Подступающая старость со всеми ее ужасами? Болезни? Смерть? Да, конечно, это в первую очередь. А что еще? Душевная пустота? Да, и она.
Неудавшаяся жизнь? Ну да, отчасти. Но все это грызет любого. Что же еще? Не знаю. Наверное еще и то, что к старости понял, что не знаю толком ничего, ничего не умею, все потерял.
Мучил всех, кто ко мне приближался. Трусил всегда. Избегал долгой и тяжелой работы. Закончил университет по специальности «математика» ни черта в ней не понимая. Десять лет морочил голову сотрудникам института, говорил с апломбом... Оправдывал себя тем, что, вот, мол, непризнанный гений, страдает... Бесконечно морочил голову себе и другим.
Пытался убежать от в глубине моего существа сидящего зверя садизма, космической распущенности, безумия. Зверя, похожего на летучую мышь с собачьей головой, догнавшего меня наконец на пятидесятом году жизни.
Зверь вкрадчивый и острожный, когда мы сильны духом, и осатаневающий от лютости, когда мы духом слабеем. Его приход ознаменовывается приступами тоски, черной меланхолии. Она, эта дюреровская сука отпирает ему дорогу в нашу душу, а потом и в нашу жизнь. Добро пожаловать!
Сегодня днем заснул и мне приснился странный сон.
Будто я в комнате. Высокие стены увешаны фотографиями в черных рамочках. Мебели нет. В комнате я не один, а с другом. Он умер двенадцать лет назад. Но во сне - мы все еще вместе. Беседуем.
Говорю другу: «А я могу летать!»
И взлетаю. Медленно. К потолку. Смотрю на него сверху. Мне хорошо видны фотографии, висящие у потолка - снизу их нельзя было рассмотреть. На фотографиях - моя жизнь.
Мне хорошо в воздухе. Легко. Лечу плавно, сохраняя вертикальное положение тела.  
Слетаю вниз, беру друга за руку и медленно взлетаю вместе с ним. Он смотрит на меня спокойно. Улыбается. Парит со мной под потолком. Мы медленно кружимся в странном вальсе. Вдруг я вспоминаю во сне, как тяжело он умирал от рака легких, задыхался.. А я побоялся приехать тогда в Москву, чтобы с ним проститься.
Умоляю его: «Прости меня, прости!»
Но он меня не слышит, улыбается в полете, и мы кружимся, кружимся под потолком...

АЛКОНОСТ

Слесарь Володя Ширяев покончил с собой. Выстрелил в рот из самопала. В Тропаревском лесу. Недалеко от тамошнего прудика. Среди березок и осинок.
Ширяев не скрывал то, что хочет убить себя. Показывал собственноручно выточенное дуло. Тяжелое, граненое, как у старинных револьверов. Изготавливал его Ширяев почти год. Не торопясь работал. Без истерики.
Решение свое он вынашивал долго, чуть ли ни с детства. Иногда обсуждал со мной подробности. Раздражался. Как будто я виноват в том, что его жизнь не удалась. У кого она удалась?
Мечтал он уйти из жизни в тихий весенний день, когда зазеленеют первые листочки, и теплый ветерок прогонит наконец бесконечную московскую холодрыгу. Под шелест листвы и пение птиц.
Я ему не верил. Думал, дурачится. Кокетничает. А самопал мастерит просто так, из озорства. Или на продажу.
Я был тогда молод. Боялся думать о смерти, даже радовался втайне, когда умирал кто-то другой. Раз рядом ударило, то может и в следующий раз пронесет... .
Когда он умер, я не обрадовался. Ширяев был единственным человеком в нашем институте, с которым можно было о живописи поболтать. Полезные советы он мне давал. Где купить бумагу, ленинградскую акварель или как положить на дерево сусальное золото...
О его смерти мне сообщил шеф наших мастерских, Козодоев. Позвонил, попросил зайти в свой кабинет. Так он называл маленькую комнатку, отделенную от зала со станками тонкой стенкой, в которой поблескивало предательское окошко с синенькой занавесочкой в белый горошек. Через него он надзирал над своим хозяйством. Отодвигал занавесочку... Если на них не смотреть, утверждал Козодоев, потирая крупный угреватый нос, они вообще ничего делать не будут, только пить и тырить... А к вечеру передерутся... Со смертельным исходом.
Захожу к нему, спрашиваю, зачем позвал. Козодоев закашлялся. Как будто пудель залаял.
«Ты понимаешь, какая штука паршивая получилась, шут этот гороховый, художник, Володька хромой... Застрелился вчера...»
Тут забросили мне в голову стальной кубик. А воздух перестал всасываться в легкие, превратился в клейкую вату...
«Ну ты че? Одурел? Утри слюни и слушай. Хромой в лесопарке застрелился. Череп ему разворотило. Самопал рядом валялся. Гоняли меня на опознанку. Бывшей жены его, Верки, телефон не нашли. Говорят, она в Питер подалась. Чтобы своего Саврасова больше не видеть... Грачи прилетели, бля! И больше никогда не улетят. Фамилию сменила. Жены нет, никого нет. Козодоев, как всегда, всех коз один доить должен... Да... Мастер он был хороший. Трудно будет замену найти. Молодые не умеют ничего. Левша. Самопал сделал - хоть в музей неси. Менты забрали. Что с ним случилось?»
«Мало ли что. Все люди - темный лес. Жалко Володю. Пил по-черному. А рисовал хорошо. Душа, видно, страдала...»
«Душа-душа! Нет у человека души по Марксу. Только тело да классовая борьба... Хромой что-то вроде дневника оставил. Писатель, бля... Ящик его взломали. Наши. Рабочая косточка... Еще вечером. Даже казенные напильники и натфили унесли. Банку сорокалитровую с соляркой - и ту уперли. Как узнали, не пойму. Штангеля утащили, а тетрадку не тронули, на хуй она кому сдалась, душа твоя... Во, смотри. Я тут полистал, некогда мне эту белиберду читать, забирай тетрадку, выброси или сожги... Не показывай никому, а то до ментов дойдет... Или до пиджаков... Я так понимаю, хочешь стреляться - стреляйся, а других не марай, у нас жизнь тоже не малина... А то слушок пошел... Будто Володька не для себя самопал хитил. Ты, Димыч, мне как старшему товарищу скажи, ты с Ширяевым никаких таких, особенных, дел не имел? Может, затевали что? Мне твоего слова достаточно, я людей знаю... Может, кого другого завалить хотели? Там Ленинский близко. Правительственная трасса...»
Козодоев пристально посмотрел на меня своими пустыми сероголубыми глазами. Напрягся. На его коже у висков проступила розово-голубая жабья сетка. Кто-то из наших рассказывал мне, что Козодоев был в прошлом чекистским палачом. Ходил слух, что он на расстрельном «полигоне» в Зотово кого-то шлепнул, из известных, чуть ли не самого генерала Джанковского, того самого, бывшего шефа отдельного корпуса жандармов, помогшего железному Феликсу организовать ВЧК... До полутысячи человек будто бы в день расстреливали. Cемьями...
«Каких таких, особенных, дел? Завалить? На Ленинском? Николай Палыч, иди ты на хуй! Я с ним о живописи говорил, два раза он для меня образцы вытачивал по чертежам, по разнарядке, которую вы же и подписывали... Говорят, его жена домой не пускала...»
«Не пускала? А ты слыхал, что он ее костылем по роже хватанул? Чуть не прибил. Она его тогда пожалела... А сама до сих пор с косой мордой ходит. Ладно, свободен... Художники, блин...»
Я сел на лабораторский диван и открыл ширяевскую тетрадку. От нее осталась только потертая выгоревшая обложка. В нее он вкладывал листочки разного формата. Хотел, видно, автобиографию оставить. Но сбился. Писал, наверно, бухой...

Записи Ширяева:
Отец погиб после войны. Мать прижимала палец к губам. Шептала: «Молчи, Володенька. Твой папа служил в НКВД. Его убили враги народа. При исполнении специального задания. Детей он спасал. От изуверов».
Доставала из шкафа обувную картонку, в которой лежали фотографии, сломаные часы с крохотным компасом на потертом кожаном браслете, серебряный орден Красной Звезды с отбитой рубиновой эмалью на правом верхнем луче, старая отцовская рубашка и несколько патронов от пистолета ТТ. Мать часами разглядывала фотографии, гладила орден и часы, перебирала как четки длинными пальцами патроны, а рубашку прижимала к груди. Нюхала ее и плакала...
Я глядел на патроны, на их красноватые, стальные, мягко закругленные пульки. От этих закруглений у меня чесалось под коленками. Я думал, что когда-нибудь враги народа выстрелят в меня из пистолета ТТ и убьют. И положат меня в землю. К отцу.

Хромать я начал еще до школы. Матери сказали, что у меня развивается болезнь Пертеса. Я это иностранное имя выговорить не мог. В больницу меня положили. На ночь специальный протез надевали. Резали два раза, чистили что-то в костях. Долго-долго лежать пришлось. О чем я только тогда не думал. Больше всего меня одна мысль мучила - почему другие ребята по двору бегают, смеются, играют, а я должен в кровати лежать. Кто так придумал, что жизнь несправедливая? Все мое тело от боли ныло, в костях злой старик сидел и маленькой пилочкой пилил. Единственная радость для меня была - порисовать. Мать мне бумагу давала. Я любил танки рисовать. И самолеты. Целые сражения разыгрывал. И старика с пилой тоже рисовал. Как его Чапаев танком давит...
В школу на два года позже других пошел. Самый низкий был в классе. От физкультуры меня освободили. Потом заросла кость. А лет в тридцать опять началось. Болит и дергает. На рентген гоняли. Асептический некроз определили. АНГБК. На фоне злоупотребления алкоголем. Резали. А через три месяца сказали - не помогла операция...

С побуревшей фотографии смотрел чубастый парень в офицерской гимнастерке - отец. Насупленный такой. Серьезный. Карманы оттопыренные, пуговицы со звездами. Кобура на поясе. Полосочки на погонах. И на рукавах. Запомнила мать эти голубые полосочки. Говорила - отец частенько с работы приходил с красными рукавами. Мать их терла, терла. Потом сушила, гладила. Не хотели канты голубенькими становиться...

Ах, как хрипеть хочется! Целый день старик кости пилит! Всю комнату сегодня разнес. В прах. И соседям досталось. Участковый приходил. Кононов. Стращал тюрягой. Говорил - пора тебе к уркам, они тебе очко намылят... Я только хрипел. Пена из пасти шла... Участковый дуровозку вызвал. А там доктор Левинсон. Старый знакомый. Вколол обезболивающее и уехал. Кононов обозлился. Воблий глаз... 

Верка разревелась. Стоном стонала. Почему не женишься? Мать ее заела. Галина Вячеславовна. Старая манда. Банка с огурцами. Ведьмачья душа. Пищит-трещит. А в глазах - игла кощеева. Сталина, говорит, на вас нет. Сталина почитает. Только не молится ему. Портретик на кухне повесила. Шепчет ему что-то. Я два раза снимал и выбрасывал, а она опять покупала и вешала. Мне назло. На Курском вокзале еврей продает. Рядом с ателье. Раньше вишенками торговал. А теперь Сталиным торгует.

Ситыч опять подкатывался. Раскисший, дряблый. Если его не ударить, не отвяжется. Пришел, спросил, есть ли у меня олово. Я дал ему баночку с отдачей. А он заегозил - Володечка, хроменький, хочешь растаять? Как олово? Я буду твоим паяльником. Приходи к нам, к саваофу Андрюшеньке на раденье. Попрыгаем, поскачем вокруг девяти углов. Попробуешь темного мужского меду. Станешь лучиком, лучиком живым... Ситыч думает - если я не хрякнул его монтировкой по черепу - можно мне любые гадости говорить. Что за народ. Ты не бойся, убеждал, мы нежные... Там, под срачкой, железа уебистая, кончишь быстрее Христа-Ивана. Я монтировку поднял, он ушел. Не понимаю ничего. Ситыч женат, девка у него и парень. К Андрюшеньке... Или он от скуки бесится? Или прикалывается.
Еще говорил - человек помер, а душа вытягивается из тела. Как макаронина... Отрывается и летит... А чтобы грехи на земле оставить, надо под самого Христа лечь. А оставленное тело будто к Сатане в поры падает. В сальные вулканы. Мертвец тонет в кипящем сатанинском жире. И растворяется в нем, как в кислоте... Пидоровы басни.

Политинформация сегодня была. Эстонец-Красный проводил. Помянем, говорил, верного ленинца, борца за то, за се, за хуй знает что, Михаила Андреевича Суслова. Личная скромность этого выдающегося партийного деятеля... Да блевал я на его личную скромность... Спирохета бледная... Мне от этой его иделогии одна грязная стружка досталась. Тронешь ее рукой - без глаза останешься. Потом Маринка сливки разливала. Вот ведь вошь квадратная! В крысиной норе сыр ищет. Ситыч мне рожи строил, зазывал. А Драч встал и ушел. Его спросили - ты куда? А он громко так сказал - а поссать можно рабочему человеку?
О пружине думал. Так она в у меня в мозгу изгибалась и разгибалась, что я головой качать начал. И языком цокать. Как будто курок оттягиваю и отпускаю... А потом захрипел... Зашипели на меня. Парторг Порзов. Глаза выпучил как водолаз. Погоди, придешь ко мне в следующий раз дрель просить... Будешь яйцами в стенке ковырять...

Тосковал я об отце. Сочинял истории для дружков. Будто бы отец был главный советский разведчик. Вызывает его маршал Рокоссовский и говорит: «Не могут наши взять Берлин, нет у них карты с военными тайнами!»
Отец прилетел в Берлин. Переоделся в немецкую форму. Пошел к Гитлеру... И сказал: «Давай карту. Нужна для обороны от Красной армии».
Врал я, врал, и сам своему вранью верил... Даже Верке про отца-разведчика рассказывал. Загибал, что без той карты не взяли бы наши Берлин. И про то, что отец Гитлера убил. И в землю закопал. И надпись написал...
Не хотела мать калеку расстраивать. Не было ни детей, ни спецоперации. Свои отца и расстреляли. Справка о реабилитации в ее бумагах лежала...
Тяжко! Суслов-смерть кости пилит, и душу сосет. Где теперь мои друзья? Половина уже в земле. Остальные - вон, у продмага, как олени пасутся. Пятачки шибают на бутылку.

Верка сделала аборт. Я ее отговаривал, а сам радовался. Хриплый ноль. Как жить? Сыночек мой, прости меня. Не вини мать, она слабая. Может, Бог спас тебя от меня? Я бы измучил тебя, перегрыз бы твое белое горло. Лакал бы кровавую пену... Ахррррра...

Приходил Драч. Про свою бабу рассказывал. Которая на двадцать лет его старше. С грязными ногами ходила. Не могла старуха ни мыться, ни ногти стричь на ногах. А он брезговал. Ногти в мясо впились. Умерла она два года назад. Драч говорил, умерла она ночью. А он спал. Проснулся, а рядом покойница. Рот открыт. Зубы черные. А на левом глазе таракан. Прямо на зрачке. Вроде пьет. Усами туда-сюда поводит. Драч психанул, лицо прикрыл ей, ноги развел и шишку вхреначил. Но ебать не смог. Добрая была старуха. Кормила его.

Со смертью матери кончилось мое спокойное житье. Квартиру нашу забрал завод. Школу бросить пришлось. Определили меня в ремеслуху, дали место в общаге. Как сироте.
Пробовали меня там на зуб товарищи. Колобок и Слюня, два главных хулигана. Колобок спереди подходил. А Слюня сзади с финарем подкрадывался. Колобок духарился, пары пускал. За руки хватал. Слюня сзади на спине кожу резал. Прямо через рубашку или пальто. Хорошо, у меня в руке клюка была. Получил от меня Колобок подарок - прямо в носопырку, а Слюне по уху попало. Помирились после.
Убили их потом. Не на того налетели. На Авиамоторной. Начали свой номер с одним проворачивать. Как только Слюня финарь вытащил, к ним дружки подскочили. С Синички парни. Повалили Колобка и Слюню на землю и забили ногами до смерти. 
Через три года я училище закончил, по специальности слесарь-ремонтник авиационных двигателей. Всех пацанов в армию отправили. А меня не взяли. Из общаги выселяться надо. Куда идти? Ебимороз...

Устроился я тогда на подземный завод. Двигатели для ракет делали. В Лужниках. Тут в футбол играют, плаванье, физкультура. И не знает никто, что рядом - завод подземный. Побольше стадиона. Люди там маются, как кроты. Слепнут в темноте от неонок...
Жил, как лимита, в заводской общаге. Через пять лет уволился с завода. В мастерские меня взяли. При институте. Палыч помог.
Тут хоть окна открывают. И плана нет. А на заводе план из людей как из ковра пыль выколачивали... Чтоб они сгорели все...

Вот Ленин. Освободил рабочего человека от капиталистов, а крестьянина от помещика. А Усатый маленько перебрал. Хрущ вообще дурик - кукурузу за полярным кругом выращивать собрался. Жиртрест. Жирные, они завсегда вонючие и глупые. И гонористые. Напарник был у меня еще в училище - Филькин. Фамилия, вроде нормальная, русская, а на лицо хохол или румын. Как персик рожа круглая. Носище. А глазки поросячьи, недобрые. И прыщи на морде. Его ребята дразнили: «Фарнос красный нос, понюхай... У свиньи под брюхом...» Ладошки потные о халат вытирал. Станок за собой никогда не чистил. Мастер меня ругал. Ты старший, ты должен на напарника воздействовать. Я воздействовал. Руку один раз ему завернул. Понюхал Фарнос и Колобка с Слюней. Поймали они его в туалете. Визг стоял, как на бойне. Всю жирную его спину Слюня изрезал. Фарнос неделю в больнице лежал, а затем ушел из училища. А Слюне чуть срок не дали. Выручил его директор. Подмаслил кого надо.
И вот недавно встретил я Филькина на Кузнецком. Сразу заметил - Фарнос пиджаком заделался. Одет прилично. Фельдиперс. Узнал, поздоровались, поговорили. Сказал мне, что в МИДе работает. А я не скрыл, что слесарь. Посмотрел он на меня как на собачье говно и сплюнул. Я захрипел... Разняли нас.

Под землей душно. Вонь. Гнилые корни, мыши, черви и кроты. Все потеет и срет.
Там в гробу, труп матери лежит. На Кунцевском кладбище. Кости наверно остались, волосы, ногти...
Мать умерла, когда я в восьмом классе учился. Неожиданно. Не болела, не жаловалась. Приготовила обед. Кислые щи и жареную картошку. Присела на кухне на минутку отдохнуть. И больше не встала. Так и осталась сидеть на стуле. Голову уронила на руки. Врачи после сказали - разрыв аорты. Я в это время футбол по телевизору смотрел. Звал ее: «Ма, иди, пенку будут пробивать! Ну иди! Галимзян Хусаинов бьет!»
Мать не приходила. А я, чтобы лучше пенальти рассмотреть, глаза почти вплотную к водяной лупе приблизил, обнял наш КВН обеими руками и чуть не сбросил его с тумбочки, когда вратарь парировал... Лучи перед глазами крошились... Пошел в кухню маме рассказать, а она мертвая сидит.

Я вот чего понять не могу. Почему евреям можно уезжать, а нам, русским, нельзя? Почему несправедливость такая? За них все горой стоят. Парламенты. Комиссии всякие. Все только и смотрят - как бы жида не обидели. Они за золотым тельцом и в Америку и в Израиль и даже в Южную Африку, к расистам, едут. Греки едут в Грецию. Немцы в ФРГ. Паршивые корейцы в Корею. А русский Ванька что, в заперти должен сидеть? За что? И никто за него не заступится.
Почему у нас в лифте, на какую кнопку ни нажми - лифт на третий этаж едет. Сколько просили, жаловались. Ни хуя, деревня...
Еврей еврея продвигает. Бабка за дедку. А русский с русского три шкуры спустит. И обосрет ближнего с ног до головы. Несчастная наша нация. Нету в нас к себе уважения. Вот, даже в космос с нашим русаком чеха запустили, Ремека. На нашу станцию. Зачем он там нужен, сучонок чешский? Я так понимаю. Если ты чех - живи у себя в Чехословакии и на своих ракетах летай, жмотина. Что они все к нам едут? Целый университет для них. Патрис Лумумба. Рассказывал недавно Драч. Пришел оттуда негр в ресторан на Ленинском. В новой высотке. За столик сел, как человек, официанта не спросил. Заказал что-то. Ему принесли. Он сожрал. Потом встал и за другой столик сел. А там русская девушка. Стал негр к ней приставать. И так и сяк. За грудь ее лапнул. Целоваться полез своими губищами. Она простая такая девочка, застеснялась, раскраснелась... Не знает, что делать. А все это американец видел. Встал, к негру подошел, и хрясь его по черной моське. Тот на пол упал. А американец ему еще по почкам врезал. И по еблищу. Чтобы не выёбывался... .

Ходил в музей. Пушкинский. Видел там одну картинку, душу она мне обрадовала. И ведь нет на ней ничего такого... Ни красок французских, ни красот итальянских. Так себе - пейзаж зимний. Хаты стоят, наверно голландские. Церковь простая, но не наша, из мягких форм, а как бы граненая, европейская... Речушка замерзла. На ней ребятишки на коньках восторносых гоняют. Деревья голые, одни веточки, как длинные пальчики. На них галки сидят. Или вороны. Не разобрал. В туманном небе две утки летят. Но не утки меня проняли, а тишина и покой. Мир. Ладно там все. И дома и деревья и люди - все друг с другом согласные. Зла там нет. А добро не сладкое. Морозное. Свежее.
Постоял, посмотрел... А все-таки не хватает чего-то. Русской тоски не хватает. Я люблю, чтоб картина слезу прошибала или, чтобы в пот от нее бросало. Вот Саврасов. Тот русскую душу понимал. Или Суриков. Снег-тоска.

С Веркой у нас сначала все путем было. Расписались. Выделили нам комнатуху как семейным. Верка там уюты развела. Телевизор купили. Слоников. Шторы повесили. А в остальной квартире срач! Двенадцать человек на сорок три квадратных метра. Людишки наши, заводские. Один был страшный. Звали его Софон Пастин. Язва. Как пьявка впивался. Как меня дома нет к Верке лез. Я прихожу со смены, а она заплаканная сидит. Я с ним и говорил. И бил его несколько раз. И бить-то его противно. Врежешь ему по рылу, он окровянится и на колени встает, причитает. Убей, кричит, меня, убей, Вова-свет, жить мне противно, сам я себе противен, убей, освободи мир от меня... Шестьдесят два года, старик, видишь, седой. А как увижу молодуху, кровь вспенивается... Извинялся. Пить зазывал. Надоумил меня самопал сделать. Ты, говорит, Володя, рукастый, сделай мне самопал... Отдам тебе припрятанные пятьсот рублей. Всю жизнь копил. Маланья о них не знает, дети не знают, всегда с собой ношу. Делай в тайне. А то заложат тебя как травку кирпичами... Сталь найди крепкую. Поблагороднее. У лопастников попроси болванку. За двести грамм чистого они тебе весь вентилятор приволокут. В литейном можно дуру вылить. А дальше точи... Маслят на Птичьем купим. Есть кадр один... А когда сделаешь, дашь мне. Пущу себе пулю в лоб. Вот тебе крест.
Так он пел, пескарь брюхатый. А к Верке опять пристал. Избил я его после этого до полусмерти. И напился. Повязали меня. Дали год. Вторая судимость. А Верка к своей мамаше жить ушла. Я вернулся, а жены нет. И Пастина нет. Его в цеху пришибло. И вот ведь случай как сыграл - сорокакилограммовая лопасть ему башку расклинила. Как будто кто огромным ножом резанул по кумполу и до брюха... Срыгнул кровянку дед Софон.
Верка вернулась. А после опять убежала. Какой я муж...

В цирк ходил. На Вернадского. Профком билет прислал. Оторвался. Принял на грудь для согреву. Не так много, чтобы на тигров и львов броситься. Но достаточно для того, чтобы с инопланетянами разговаривать. Я и разговаривал.
Вначале жонглеры-тарелочники набежали. В красных трико с перьями-хвостами. Не люблю жонглеров. Жонглируют, жонглируют... До тошноты. Тарелки кидают. И пять и десять и черт знает сколько. Рядом сидел странный такой. С собачей головой. В лапах куриных, почему-то вилку держал. И нож. Серебряный прибор. А на коленях тарелочку. И аккуратно так с нее мормышку кушал.
Жаловался: «Этот номер, кхе, кхе, сатирический. Против нас направленный. Вот мы, мол, вас как. Вы к нам прилетели, а мы вас и на шпаге крутим и на носу носим и под купол цирка легонько подбрасываем... Ты, Володя, на своем крюке тарелочки не крутишь? В свободное время...»
Спросил, заплакал и опаловую слезу на тарелку уронил. А слеза эта прожгла тарелку и на пол упала. Как камешек. И за сиденья закатилась. Пытался я достать ее костылем. Пыхтел, пыхтел, ничего не вышло... Видно ее утка-подколенница склевала... Аппетит у нее в последнее время разгулялся!
Потом на манеж белые кони ворвались. И казак Запашной с хлыстом в руках вышел. В белых сапогах вышел с отворотами и золотыми коронами по самое не могу. Как же они хрустели! Как у прапорщика скулы, когда он кукурузу жрет. И пуговицы на гимнастерке мягкими пальчиками крутит...
Сапоги хрустят, кони белые по манежу мчатся, собакоголовый мормышку ест... Я говорю ему: «Ты, Белка-Стрелка, червя бы лучше взял, артемию жаброногую или мохнатоусого дергуна... Все лучше чем латунь и железки лузгать...»
А он отвечает: «Я - вегетарианец. Потомственный и почетный. ученик Шивананды. Слыхал?»
«А что твоя Шиговнанда говорит, к примеру, о водяре?»
Ничего поганец не ответил, только залаял, хвостом заюлил, лизнул меня в губы вонючим языком, и убежал...
После коней на манеж клоун вышел. С кошкой. Задавал ей вопросы о Мао Цзедуне. А она подробно так отвечала. Жалко, говорила по-китайски. Ничего не понял. Крикнул я тут, так громко как мог: «Ты, котиха жирная, по-русски давай. На хуй Мао, ты расскажи нам, почему мы с острова Даманский ушли?»
Тут ко мне бобры подлетели. С красными крыльями. Как бабочки. Под руки меня - и под купол цирка подняли, на трапецию поставили. Стою я там, вниз гляжу, на манеж, на людей... А вокруг меня воздушные гимнасты. Не летают, не прыгают, только воздушные поцелуи раздают. Вот, думаю, допрыгался, надо публике номер показать. Чтобы задрожали и заплакали. Надо сорвать аплодисмент...

Положу граненое дуло на мореное дерево. Патрон можно будет в него как в трубку вкладывать. Конструкцию упрощает. Курок с бойком оттяну большим пальцем и отпущу просто. Пружину можно в рукоятке спрятать. Никаких спусковых крючков не надо. Не очень удобно, конечно, но не для войны я самопал делаю, а для прекращения глупой моей жизни. Потренироваться, жалко, не смогу. Только четыре патрона у меня. Как бы дуло не разнесло. Надо его покороче сделать. Сантиметров восемь хватит. А вот нарезочку нелегко сотворить. Ладно, пусть будет гладкоствол. Лишь бы в височной кости пуля не застряла.

Приезжаю я отдыхать. В пансионат, что ли. В нем коридор длинный. Вхожу в комнату. Ух, большая. И пустая. Ни шкафа, ни койки. По всем стенам - зеркала. Взгляд в ломаную бесконечность улетает. А на потолке много-много ангелов нарисовано. Да так ловко, не поймешь - ангелы это или картина. Церковь что ли? Слышу не то стон, не то курлыканье... Вижу - на другом конце комнаты, у окна, мальчик-инвалид лежит. Голый. И курлычет. Подхожу к нему. Хочу по головке погладить. А он ко мне на руки тянется. Беру его. Он меня за шею обнимает. И плачет. Хочу я его куда-то нести. И случайно в зеркало поглядел. Вместо себя огромную обезьяну увидел. Испугался, сбросил мальчишку. А он как макака, прыжками, от меня убежал. А на руках у меня вроде кровь. Жирная как нефть. Я руки об зеркало вытер... Загнал в палец стеклянную занозу.
Захожу опять в какую-то комнату. Знаю - жить тут придется. Грустно мне поэтому. Потому что коек в комнате очень много. И народу порядочно. И все слепые. С бельмами. Кричат что-то. Руками размахивают. Сажусь я на койку, а меня слепой - цап за воротник! Кричит - занято! А другой меня - по губе. А третий - ногтями грязными в глаза. Бью я слепых палкой, бью, а не попадаю. А они пинают меня то в бок, то в пах. Как пчелы налипли... Снимаю я тут огромные, с метр, наручные часы и начинаю их часами бить... Часы у меня из рук выскальзывают, на пол падают и долго-долго по кафельному полу скользят. И подпрыгивают на швах. И все слепые, как завороженные, прислушиваются. Тук-тук-тук... А заноза зудит...
Иду я по дороге в лесу. Иду, иду, дрожу. Вспоминаю мучительно, где же я живу, но вспомнить не могу. Мозги трещат. Куда идти? Кто я такой? Забыл! Все забыл, ничего не знаю.

Ездили мы капусту убирать. На автобусе. В можайский район. Далеко. Весь день катались. На поле часа четыре карячились. Снежком сеяло прилично. Кочаны тяжелые, скользкие. Сочная капустка уродилась. На зубах хрустит, белым соком прыскает. Наши бабы их и поднять не могли. Двадцать килограмм кочан! Намерзлись. В туалет не сходишь. Полю ни конца ни края. У меня кости разболелись. Хоть падай. В теплом автобусе жизнь раем показалась. Начали тут все курить. А я не курящий. В задох пошло. Окна открыли. Толян спирт достал. Спирт есть, капуста есть, стаканы есть и белый хлеб. Все остальное еще на поле срубали. А воды нет, спирт разбавить. У Привыкина литр молока был с собой. Налили мы молоко в трехлитровую банку и туда же литр спирта. Ну и гадня получилась - белесая, грязная. Комья вроде творога в ней плавают. Как ее пить? Белый хлеб в это пойло макали и ели. И я попробовал. На втором куске проняло. Закусывали капусткой. Ядохимикат!
Где-то у Можая Сидорова песню затянула. А за ней и другие бабы. Зачем вы девушки красивых любите... Непостоянная у них любовь... А у Зои Ситыч с Перепелкиным сшиблись. Я к тому времени уже лыка не вязал. Мне сон снился про уральские горы. Будто я там камень нашел большой. Желтый, прозрачный. Проснулся я, а камня нет. Захрипел с досады... Сломал Перепелкин Ситычу передний зуб. Ситыч после фиксу показывал.

Мозги сегодня весь день одна мыслишка сверлила. Может испытать... Участкового продырявить или Димыча. Освобожу мир от этой жопоморды. Придет он ко мне в мастерскую, скворцом зачирикает. О том, о сем. А я ему так отвечу - заткнись, жид жирный. У русского человека от одного твоего вида харкотина в глотку бежит. Так тебе в рожу плюнуть хочется. Он обомлеет. Обидится. На толстых его губках обида затрясется... А я железной рукой свой самопал из кармана вытащу и ему в его жидовский глаз и пальну.  
Или, придет ко мне Ситыч. Начнет приставать. Заглядывать застенчиво. Обласкивать, обскакивать как козел. Скажу я ему - ладно Ситыч, согласный я, снимай штаны, смазывай очко. Выдрючю наперед тебя. А после и сам жопу подставлю. Обрадуется он, сраку откроет, а я ему туда семь свинцовых миллиметров захуярю. Чтобы через все тело пуля прошла и в языке его бескостном застряла...
Или Верку найти и постращать ее, подлюгу?
Вера, Верочка, где ты, моя голубка? Тошно мне без тебя. Пропаду.

Было мне сегодня видение. Открыл я утром глаза. А на стуле у моего стола баба Акулина сидит. Фотографии разглядывает. Из баночки леденцы таскает. Вместо того, чтобы сосать, грызет их как семечки. Посмотрела на меня и сказал: «Кончай представление, внучек. Прыгай!»
А я как будто опять на той трапеции стою. Ну в цирке.
Вдохнул я и прыгнул вниз головой. И вот, лежу я в ручейке. Омывает меня прохладная водичка. Кровь от меня полосочкой змеится... Сказочные деревья склонились надо мной - веточками колышут золотыми, листиками серебряными шуршат. Смотрю я на деревья сквозь мертвые глаза и радуюсь. И вижу в лучах хрустальных птицу Алконост. Спускается ко мне чудесная птица и обнимает меня нежными руками и стеклянными крыльями. Кладет головку свою мне на грудь...

АНАПА

(театральный рассказ)

Д е р е в я ш ки н - лейтенант-пограничник
М а р т ы н - солдат
Ф о н в и з и н, Н е п о д д е л ь с к и й - пенсионеры
А р к а д и й В и ш н я к о в, Зи н у л я - студенты
Ф о м и н а, Л у к и н а и М а т в е е в а - уборщицы
Б у м е р а н г о в, Л и а н о з о в, Х и м к и н и М и т я - соседи по палате в психдиспансере
А н т а р - существо непонятное и многоликое, что-то вроде живой колонны
С е с т р а

Картина 1

(Деревяшкин и Мартын в будке пограничников рядом с огромным прожектором.)

Д е р е в я ш к и н: (говорит по телефону) Так точно, товарищ комендант. Карлики, но в действительности диверсанты. Понял. Из воздуха появятся. Рогохвосты. Внеземные. Да. Жала, сверла, яйцеклады. Возможны взрезывания с целью изъятия органов. Каких? Понял. Так точно, выполним! Не позволим. Бдительность поднимем. Уставы подтянем. Взбодримся. Гайки закрутим. Да, понял... Пресечем. Вплоть до применения табельного оружия. Дадим отпор марсианской военщине. Да, понял, молчать. И не миндальничать. Есть! (Кладет трубку.) Мартын, твою душу-мать, ты куда делся? Тут такие дела творятся, голова кругом идет, а ты пропал. Нет, чтобы позаниматься, уставы подтянуть... Или в прожекторе лампы поменять... Разболтались все...

(Незаметно появляется Мартын. Босой, без гимнастерки, загорелый.)

М а р т ы н: Я, товарищ лейтенант, купаться ходил. Вода теплая. Освежает. Потом ел. Потом опорожнялся. К службе всегда готов. Хотите, в магазин сбегаю... Туда, по слухам, селедку должны завести. И три семерки.
Д е р е в я ш к и н: Слушай Мартын, не до семерок тут. Мне этот страус австралийский звонил, Буручага. Надо же с такой фамилией человека в комсостав взять! Все они там, в управлении, по фазе сдвинулись. У меня, говорит, сведенья имеются, что сегодня в полночь в районе Анапы марсиане высадятся - голубые карлики и скорпионы. Вида жуткого. Сидячебрюхие. Вооружены сверлами и яйцекладами. Кровососы. Со спецзаданием! Мы должны подготовиться и обезвредить. Понял? Появятся из воздуха. В Анапу прибывают с целью просочиться, так сказать, и раствориться среди курортной публики. А потом с подложными документами - в Москву. Кремль взрывать. Но возможен саботаж и в районе... И взрезыванья граждан для добычи внутренних органов.
М а р т ы н: Взрезывания? Карлики-диверсанты с яйцекладами? Страна чудес, понимаю. Но такого отродясь не слыхал! Представляю заголовки в Правде... Диверсия в детском курорте... Агрессивный блок НАТО при поддержке голубых карликов вырезал почки анапскому обкому...
Д е р е в я ш к и н: Ты не разглагольствуй! И не миндальничай! Приказано, не размышлять... Кто его знает. Тридцать лет назад тут на пляж чудо-морское выкинулось - не дельфин, не осьминог, а Левифан волосатый. Его пограничники пристрелили. А тушу собаки сожрали. Может, это первый марсианин и был. Наше дело - светить прожектором и смотреть, а если что увидел - наряд посылать. Потому как рядом - государственная граница. Купальщиков гонять будем, бабочек ночных попугаем... Тут надо родину от пришельцев защищать... А они всё кадрятся...
М а р т ы н: Так точно, товарищ лейтенант, кадрятся... А родину мы защитим... От карликов и скорпионов... (Тихо в зал) Догоним и еще раз защитим. Сидячебрюхие рогохвосты! Ну, шиза! Спятили военные. Марсиане! Веселый городок Анапа. А Буручагу давно пора в Австралию выслать... К страусам... Или на Марс... И с ним все погранвойска... Срочно в магазин. Три семерки. Иначе не выстою, упаду и окочурюсь... Тут-то ко мне скорпионы и подползут. С режиками. Проснусь, а ни почек, ни печени, ни хуя. Тра-ля-ля, Мартын Игнатьевич. Ку-ку! В крематорий пожалуйте. Советская армия кремацию оплатит.

Картина 2

(На кухне коммунальной квартиры. Фонвизин, потом Неподдельский.)

Ф о н в и з и н (пьяный): Вы все тут (показывает рукой в зал) суки, бляди и говно... А я, между прочим, майор! Служил, служил... Дослужился. Сто десять ре. Это, стало быть, по три рублика шестьдесят шесть копеечек в день. Если в месяце тридцать дней. А если тридцать один, то и того меньше! А квартира? Липездричество, телефон... Которого нету... Нету телефона. И звонить некуда. Детей не завел, друзья все перемерли. Думаете, я конченый человек? Да? Правильно. Я конченый. А вы? Только начинаетесь, что ли? Мы все кончаемся. Кончаемся, кончаемся... А кончить не можем! Вот я, например, служил. Служил родине и устарел... И на сто десять... На домино... Пусть забивает козла, старый хрен... Прошла жизнь. Слышу, слышу, как мыши грызут мои кости... Каждую косточку чувствую... Хрям-хрям... Хрящики разгрызают и обсасывают. Погрызут, обсосут, а потом лапками морду чистят... Грызуны! Гры-зу-ны, вы все! С гнилыми зубами. Советская стоматология! (Открывает беззубый рот.) Ни одного зуба не осталось - все испортили. Харкотину на вас жалко, а то бы плюнул! (Пугает зрителей первого ряда.) Что, товарищи, перебздели? Вот и я бздел всю свою жизнь... И на службе и дома... Жену похоронил двадцать лет назад. По гарнизонам мотались, жилья не было. На гарнитур копили. Потом померла Полина. Двадцать лет без бабы. Гарнитур так и не купили. В коммуналке живу... А вот и дорогой соседушка, (тихо) чтоб ты околел побыстрее...

(Входит Неподдельский, старый, с претензией на интеллигентность.)

Н е п о д д е л ь с к и й: Наше вам! Как пошла?
Ф о н в и з и н: Ясным соколом. А ты, доцент, опять на кладбище ходил? (в сторону) Чтобы ты в море упал и утоп, что ли!
Н е п о д д е л ь с к и й: Был, был. На старом.  
Ф о н в и з и н: Какой черт тебя туда носит? Что ты там потерял? Потерпи немного, оба там ляжем. (тихо) Надеюсь, не рядом...
Н е п о д д е л ь ск и й: Там жена, там товарищи, однополчане...
Ф о н в и з и н: Так ты же не воевал! И женат не был...
Н е п о д д е л ь с к и й: Не воевал, не женат, ты откуда знаешь? Я на Дальнем востоке японца сдерживал. А ты в погонах по тылам ошивался...
Ф о н в и з и н: (вдохновенно врет, но сам верит в свое вранье) По тылам... Да я... В СМЕРШЕ служил. У нас везде передовая была. Мне сам Бабич орден вручал... Исай Яковлевич... Я на врагах народа психику попортил! Антисоветский элемент вычищали беспощадно. Предатели везде позасели. Как тогда, так и сейчас... Вот, посмотри на них (показывает в зал)... Все присягу на верность партии и правительству принимали... А если немец придет, опять к Власову побегут... Или к дяде Сэму на харчи... В Вашингтонский обком... Партбилеты - на стол! Над кем смеетесь? Хамелеоны.
Н е п о д д е л ь с к и й: (он знает, что Фонвизин врет, но слова соседа ему по душе, поэтому умиротворенно) Это ты правду сказал, майор. Тут я с тобой согласный. Ненадежный элемент вокруг. Чуть что и партию продадут и родину. Зажрались! Я тут селедочки принес и хлебца... Хлеб теплый еще... Ставь чаёк, погужуем... Мне тут такое рассказали, закачаешься! Слухи по Анапе ползут... Диверсанты сегодня ночью к нам пожалуют... Двадцать лодок по пять бойцов. С книгами, брошюрами и листовками. Разбегутся как крысы по Союзу. Вербовать будут. Ячейки вражеские организовывать... Организация белогвардейская есть - Антарес. Во Франкфурте штаб-квартира. Недобитки там и наши новые. Реваншисты. Ядов привезут - чемоданы. Чтобы активистов травить. Антисоветчины у них - вагоны. Порнографии - штабеля. Недовольство у несознательных подогревать будут. Мне Яша рассказал.
Ф о н в и з и н: А не наврал? Ты же их знаешь... Скользкий народ. Любят каштаны чужими руками из огня таскать... Заведут нас, а сами...
Н е п о д д е л ь с к и й: Яша хоть и еврей, но советской власти преданный. Ему Буручагина баба проболталась. Дело серьезное. Батальон снайперский из Москвы вызван. На пляже прямо и разместят. Белогвардейскую и эмигрантскую сволочь отстреливать будут. Посмотреть охота, ты пойдешь?
Ф о н в и з и н: Что, я? Я конечно. Я первый. Мне и винтовки не надо. Я их голыми руками передушу. Контра проклятая... Слушай, доцент, а мне пенсию за подвиги не повысят?

Картина 3

(Вишняков и Зинуля прогуливаются по пляжу.)

В и ш н я к о в: Так что Зинулечка, воздухоплаванье - это тоже русское изобретение. Был еще в 1731-м году самородок такой, подъячий Крякутной, он «фурвин» сделал, надувной баллон, то есть, надул его «дымом поганым и вонючим» и по Рязяни летал, за что его хотели «сжечь или живым в землю закопать»...
З и н у л я: Он рвался в небеса, к звездам. А его - в землю.
В и ш н я к о в: Он смылся тогда из Рязани. А другой русский самородок, Никитка, тот крылья для летания смастерил, да сдуру самому Ивану Грозному решил свое изобретение показать... Есть же смельчаки на свете. Ему голову отрубили, а труп свиньям на съедение бросили. Уважили изобретателя.
З и н у л я: Лебединые крылья души... Как ты думаешь, Аркадий, душа может летать? Я так часто летаю во сне... Лечу, лечу через пространство, как будто сквазь туманность Андромеды... И не в вакууме, не в пустоте, а в светящемся эфире... В синеве, как в кристалле, умылись, лебединые крылья души... Красиво?
В и ш н я к о в: Супер! Крылья умылись в кристалле! Как утки в озере. Порошок есть такой стиральный, «Кристалл»... А так замечательно... Знаешь, что я сегодня краем уха слышал? Будто бы сегодня ночью тут на пляже марсиане высадятся!   
З и н у л я: Что ты говоришь, Аркадий! Боже, боже мой! Я знала, я чувствовала... Поверь мне, я сегодня такой странный сон видела. Буд-то я летаю, летаю... И вдруг со всех сторон налетают на меня осы. Черные страшные осы... Целый рой... Я подумала во сне - это мои тайные желанья... Они жалят и жалят меня в соски... И сосут... А я - та самая ось... Помнишь, у Оси...
(Пауза)
В и ш н я к о в: Говорили, марсиане для того присланы, чтобы нам, землянам, тайны мира открыть, вразумить так сказать... Чушь конечно. Но что-то во всем этом есть... В тупик мы зашли. Буксуем. И поганим все... Ты посмотри - в Черном море рыбы нету... Плавают какие-то желтые безглазые ящерицы... Сам видел... Был на рыбзаводе, хотел бычков взять. А рыбаки мне и говорят - нету бычков. И кефали нет. Только дрянь какая-то попала в сети. Вот, говорят, возьми на память, покажи там в Москве кому-нибудь, пусть придумают чего... Пока мы все не сдохли...
З и н у л я: Как это интересно! Тайны мира! Я думаю, это не марсиане, это элохимы из туманности Андромеды, спиральные, вьющиеся, светоносные существа... Я всегда чувствовала, что они среди нас... Вьются, невидимые... О вы, невидимые люди, очистите наш мир, придите к нам на пир, падите мне на груди...
В и ш н я к о в: (тихо, в зал) Целую неделю только об этом и мечтаю, но не дает, колбаса копченая, только стихами мучает. Одна надежда на марсиан... (Громко) Эврика, Зинуля! Давай сегодня ночью тут костерок разведем, посмотрим на небо. Вдруг они и впрямь прилетят... Отсюда далеко видно... Даже если в Джемете приземлятся, увидим. Только бы нас пограничники не застукали...
З и н у л я: Давай, Аркадий... Я напишу им стихи...

Картина 4

(Фомина, Лукина и Матвеева возвращаются с работы.)

Л у к и н а: Да, соседка поведала. Карлики. С жалами, хоботами и когтищами. И с рыбьими хвостами. И скарпиёны ядовитые. С тысячи кораблей, как песок посыпятся... В полночь.  
М а т в е е в а: Наказание господне... За грехи за наши смердящие...
Ф о м и н а: А не брехня? Мало ли чего набрешут?
Л у к и н а: Ну вот, опять Фомина не верит! Про Митрохина не верила, что черт, про бабу Челябу не верила, что беременна, про Тихонова, который вилку проглотил, говорила, что не пройдет в горло, а прошла, так что брюхо резать пришлось... Соседка, она хоть и неверующая, но все-все знает... Что тебе еще надо, чтобы по радио объявили? Так там про такое не говорят. Там врут, как воду льют.
М а т в е е в а: Наказание... Господи, помилуй нас грешных... Защити в годину лютую...
Ф о м и н а: С кораблей... Как песок. Кто же им даст к границам подойти? Наши солдаты все видят. У них бинокли есть... Всю ночь в прожектор светят. На самолетах летают. Сюда мышь не проскочит. А ты говоришь, карлики-скарпиёны...
Л у к и н а: Говорю карлики, значит карлики. С хоботами. Страшные уроды - мамоны, сорочины, маланцы-обрезанцы, сатанилы и вельзевулы... С хвостами рыбьими акульими, жабрами травлеными и плавниками осклизлыми, ершачьими... Скарпиёны тысячами полезут. Жалить будут граждан. В шеи...
М а т в е е в а: За грехи. За грехи наказание. Спаси нас, несчастных! Помилуй и защити нас, пречистая дева Мария. Сестры, сестры... Близится Страшный суд! Покайтесь, ибо смерть близка. Просвети нас, господи, не оставь в темноте неведенья! Испугались мы знамениев антихристовых... Нету в нас покою. Близится, близится Страшный суд! Покайтесь и осмелеете. От греха откажись и услышишь пение птиц райских. Очисти плоть, раба божья. Помышления скверные изгони из сердца как тараканов из избы...
Л у к и н а: Налетят на нас ночью антихристовы дети как саранча. Упыри, храпоидолы, вельзевулы и мамоны. Землю отравят... Море в камень превратят. Чем мы провинились, что нас ждет? (Матвеевой) Знаем, что тебе открыта правда-истина. Наставь, успокой, пролей на нас свет веры... (плачет)
М а т в е е в а: Не плачь, сестра. Не поддавайся бесовскому обольщению и отстанут от тебя храпоидолы. Как лист осенний отвянут и на землю упадут. А ты их метелочкой, да в костер... Пусть горят в огне земном. Потому как мысли плотские - это бесы живые. Растерзают они твою плоть, коли волю им дашь. А коли верой их стреножишь, надеждой их обессилишь да любовью их осветишь... Полетят они тогда как искорки в небеса к престолам всевышним. И в ангелов превратятся. И к тебе в белых одеждах воротятся. И будет твой дом чист, а помыслы светлы. И просветлеешь как звездочка в небе... Смотри, смотри!

(Гром. В небе появляется вдруг красноватая звезда, она увеличивается и пролетает мимо... Грохот такой, как будто что-то взорвалось.)

Л у к и н а: Вот они, вот они... Карлы марсианские... Упыри с хоботами... Вельзевулы и мамоны.
М а т в е е в а: За грех, за грехи...
Ф о м и н а: Может, метеорит это? Тьфу ты...Было в старые времена... (вдохновенно цитирует) И явися знамение змиево на небеси, звезда превелика, лучи имущи аки кровавы, посем бо быша нашествие поганых на русскую землю...  
Л у к и н а: Это что же, турки на нас нападут? Или чечены с ингушами?
М а т в е е в а: За грехи наши тяжкие... Басурмане набегут. Заполонят все. А нас на север выселят...
Ф о м и н а: Надо бы на Высокий берег выйти, сестры. Кажется, там рвануло.
(Уходят.)

Картина 5

(Летний вечер. Просторная палата психдиспансера в Анапе. Лианозов и Химкин лежат на железных кроватях. У зарешеченного окна неподвижно стоит Митя. Смотрит в небо. Входит Бумерангов, маленький человек с прекрасной эйзенштейновской головой. Растерянно кивает обитателям палаты. В руках у него справочник по астрономии. Он нерешительно подходит к свободной кровати и садится на нее.)

Б у м е р а н г о в: Тут свободно?
Х и м к и н: (Бумерангову) Умный человек, а вопрос задал глупый. Тут, как видишь, решетки на окнах. И двери на замке.
Б у м е р а н г о в: Понимаю. Я Бумерангов. Можно мне эту кровать занять?
Х и м к и н: Занимай, занимай, не стесняйся. Тут все свои. Я -Химкин. Вон, тот - Лианозов, а стоит Митя... Пари держу, ты ученый. В дурдом приволокся с справочником. Как же ты, светильник разума, сюда попал? Перепил? Или тещу прикончил. Был тут один... Я, говорил, старых баб ненавижу. И мать и бабку не люблю. А тещу - при первой возможности задушу. И задушил.
Л и а н о з о в: А что потом было?
Х и м к и н: Потом и жену задушил.
Л и а н о з о в: Тоже неплохо...   
Х и м к и н: Только не до конца. Они потом опять вместе жили.
Л и а н о з о в: Еще лучше.
Б у м е р н а г о в: Я никого не убивал. Хотя меня вчера обвиняли в том, что я кровь у людей на пляже выпил.
Х и м к и н: Бывает... В соседнюю палату, вон, студента притащили. Фурвин! Фурвин дайте, - кричит. Улететь хочу. Говорят, маньяк сексуальный. Девушку за груди кусал. А в женское поэтессу доставили. Ведьма, вроде. На пляже колдовала... А ты стало быть, человеческую кровь потребляешь?
Л и а н о з о в: (Бумерангову) Не сердись ты на Химозу. Он не кусается. Расскажи про ведьм... Залежались мы тут... Оторвались от жизни...
Б у м е р а н г о в: Ну да, вот... Средневековая история. Засиделся я вчера на песочке в Джемете. Стемнело. Слышу - собаки залаяли. И огоньки позади меня какие-то замелькали. Ко мне приближаются. Погранцы? Так точно. С собаками, а впереди - два ветеринара с медалями. Хватайте его, орут, он диверсант, саботажник! Мне и слова не дали сказать. Солдат какой-то бухой по зубам треснул. Руки мне заломили. И потом тоже, на все мои вопросы - молчок. Я думал, приедем в часть, расскажу, кто я такой, за моим паспортом пошлют, удостоверение проверят, извинятся и отпустят. А старперов с медалями оштрафуют. Как бы не так. Допрашивал меня комендант Буручага. Параноик стопроцентный. Ты, говорит, марсианин-масон. Ни много, ни мало. Не смотрите на меня так...
Х и м к и н: А мы и не смотрим... И не такое слыхали.
М и т я: Ты великий магистр, я тебя узнал. Хомячков принесите. Срочно! Свеженьких...
Б у м е р а н г о в: Буручага кричал: «Нам все известно. Старший научный сотрудник он! Видали мы таких сотрудников... Органы все про тебя знают... Им и прошлое и будущее - как твоя ладонь. Без телескопов... Насквозь смотрят... Знаем мы, понимаешь, точно, что ты не земной человек, а пришелец. Что ты мне своим паспортом в морду тычешь? Паспорт как паспорт. Только не твой... Видели в кино - штучки-дрючки. Тело у тебя астрофизика Бумерангова, а суть скорпионья. Выкладывай все... Рассказывай, где вы свое поганое гнездо свили? Каких еще советских людей погубили? В кого вселились, кровососы космические? Жогом буду жечь, когти из пальцев вырву, все ты мне расскажешь!» И ногой меня в живот. А потом держали меня три солдата, а комендант мне кожу электрическим утюгом жёг. Что смеетесь? Вот, смотрите... До сих пор саднит. (Задирает рубаху, показывает ожоги на груди.) Через полчаса признался я во всем. Буручага сказал - пиши сам, все как есть, чистосердечно... Я написал, что прислан с Марса на Землю с заданием взорвать рыбзавод. Высадился в Джемете. По пляжу бродил в виде скорпиона, искал людей. Выл и клешнями скрипел. У всех встречных высасывал кровь. Влез в тело Бумерангова. Установил телепатическую связь с подпольной ложей в Варваровке. Соломоновы ключики спрятал в специальном тайнике. С виду вроде камень-валун. А откроешь - чудеса техники, рация марсианская. Собираюсь проникнуть на винзавод в Абрау, отравить там шампанское... Навели меня дельфины в утришском дельфинарии. Буручага прочитал и от удовольствия закрякал. Всему поверил, идиот. Запер меня в железном ящике. Там духота... Жарко. У меня сердце схватило и спазмы в горле начались. И в штаны делал. Под утро другой следователь со мной беседовал, багровый такой, как будто десять лет из запоя не вылезал. Прочитал он мое признание, нахмурился и сказал: «Издеваешься, сволочь обоссанная. Над органами издеваешься. Жаль, времечко наше прошло, разодрали мы бы тебе за твое творчество сраку. Ну ничего, опомнятся, вспомнят... Там и поквитаемся. Посидишь в дурдоме месяцок. Будешь жаловаться, рот зашьем свинцовой ниткой». И машину вызвал. Отвезли меня сюда. Вымыли, переодели. Доктор со мной беседовал, Рубинштейн. Сказал - галлюцинации. Никто меня, мол, не арестовывал, в марсианстве и кровососании не обвинял, в железный ящик не сажал, показалось мне все это. Намекнул, что лучше месяц тут, чем назад к Буручаге.  
Х и м к и н: При Брежневе тебя бы тут за полгода в инвалида превратили. А сейчас - помучают и отпустят... Перестройка. Были тут и Суслов и Андропов, Жуков и Ворошилов, был даже Сталин, маленький такой армяшка, все кричал: «Вызовите Берия! Арестуйте политбюро!» Но марсиан вроде не было... А масоны - все тут как тут. Все врачи ихнего племени. Рубинштейн, Соколов, Непомнящий... Еще недавно лютовали. А теперь присмирели. Принюхиваются...
Л и а н о з о в: Не злобись, Химоза, электрошок не подействует... Ты, академик, почитай нам свою астрономию, какая никакая, а развлекуха...
Б у м е р а н г о в: А про что?
Л и а н о з о в: Открой, где открылось и читай...
Б у м е р н а г о в: Антарес. Ан-та-рес. Красный сверхгигант. В тысячу раз больше Солнца. Двойная звезда в созвездии Скорпиона. Есть такое насекомое на небе.  
Х и м к и н: Знаю, знаю, над морем висит... Вот бы туда слетать, а? Только на Ту-104 долго добираться. Хотя, по дороге можно в подкидного...
Б у м е р н а г о в: Будь Антарес на месте Солнца, достал бы до Юпитера. Вокруг звезды пылевая туманность. Светит в десять тысяч раз ярче Солнца, а масса всего в десять раз больше солнечной! Разряженная звезда. Плазменный пух. И спутник недалеко летает. Карлик голубой. Жизни там нет. Условия не те.
Х и м к и н: Это ты, астроном, загнул. Мы же тут живем. Думаешь, там условия хуже чем в Анапе? Не поверю. Там живут... Антары. С тремя глазами и тремя руками... (к Мите) Понимаешь ты это, Митяй? Ты тут в грязной палате торчишь, о хомячках мечтаешь, а там, далеко, между оранжевой звездой Антарес и ее голубым небесным компаньоном парит в пространстве планета чудесная... На ней обитают трехглазые люди... Одним глазом смотрят на Атарес, другим на компаньона, а третьим на тебя, Митяй, смотрят. И думают - а не слетать ли в гости к двуногим, двуглазым друзьям... Давненько не бывали мы на черноморском побережье! Подумали, сели в летающие тарелки и фьють... Уже тута, у нас, на психодроме. Так что встречай сегодня ночью гостей... Все твои желания исполнят... Жвачки дадут. В Париж отправят.
М и т я: (волнуясь) Не хочу в Париж. Там магистры... Они клизмы ставят... Пусть лучше построят в палате, желтенький домик... Я буду в нем служить... Гномиком...
Х и м к и н: Построят, Митяй, надейся и жди... И гномиком служить будешь... До подполковника дослужишься.
Б у м е р н а г о в: От Антареса отходит туманность Темная трубка... Как катетр от желудка...
Х и м к и н: Катетр? Проходили. Хватит. Хрен с ней, с наукой. Париж, Марс, Антарес это мелко. Не по нашему. Скажи мне лучше, ученая голова - есть ли жизнь после смерти? Ждать чего или нет. Типа - загнулся и все, пиздец полный и окончательный?
Б у м е р н а г о в: Вы Химкин, представьте себе... Дохлого петуха... Видели наверно на базаре. Оживет он? Нет. Его ощиплют и в суп. С лучком... И все дела. И с человеком также. Раньше мертвецов ели. А теперь сжигают. Или в землю. Вон, справа за главным корпусом, труба. Знаете, что это за сизоватый дымок над ней вьется?
М и т я (неожиданно): Там домик. Там санитары людей жгут. А рядом газон. Там живут божьи коровки.
Х и м к и н: Коровки... Я почему спросил... Со мной вот что случилось. У меня от первой жены дочка. Жалею я ее. Поступала в историко-архивный в Москве. Не прошла по конкурсу. Библиотекаршей устроилась в Новых домах. Живет тут недалеко. Муж ее руки распускал. Приехал я один раз к ним. Проведать. И не узнал свою дочурку. Прикрылась платком и плачет. Все лицо он ей разбил, гад. У меня в животе засосало, а затем рвануло что-то в башке. Светом все залило перед глазами как при сварке. Схватил я полено, в садик выбежал, а он там на коленях стоит, свинью кормит. Я ему поленом по затылку... Хрясть!!! Что было силы в руках. Он упал сразу. Застыл. А потом кровянка показалась. Как красная слюда. Дочь в голос, а я сел на землю. Сижу как глухой, ничего не слышу... А свинья из загона вышла и давай кровь лакать. На суде меня невменяемым признали. Принудилка. Отлежал я свои три года. Но до сих пор - как что не так, все перед глазами электричеством заливает, и из жизни меня выносит, как машину на повороте - в обрыв, в пропасть лечу. А там меня мертвый зять ждет... И свинья рядом хрюкает... А ту свинью уже пять лет как съели. Ты говоришь - петух. Откуда он, черт, вылез? Его сожгли и похоронили. А он - вишь, в голове у меня поселился...
Б у м е р н а г о в: Да, дела... Я думал, вы тут косите от чего. А вас и вправду лечить надо... Лианозов, а что вы тут потеряли?
Л и а н о з о в: Я от Химкина не далеко уехал. Жил всю жизнь как лопух. Сам посуди - поступил я в политех. Хотел ракеты конструировать. Поступил, а с него бронь и сняли. Год учился, а потом в армию забрили. В Афганистан. Нет, я не воевал, я шоферил. Начальника возил. А он только туда, где не стреляли, ездил. Чтобы он свою толстую жопу под пули подставил? Да ни за что. Он только свои делишки обделывал. Козел. В армии я был полтора года. Демобилизовался. Пошел дальше в институт учиться. А башка не варит. Бывало, учебник откроешь. Глазами по строчкам - зырк-зырк, а в голову ничего не лезет. Непонятки. Так я и не кончил. Ушел с четвертого курса. Зато жена осталась. Стала инженером. Не по ракетам - по сельхозмашинам. Только работать не хочет. Все красится. И пьет. А я так и работаю шофером. И частным извозом подкалымливаю. Недавно вот тридцать два стукнуло. Вершина позади... Вниз поехало. И весь путь открылся. Раньше были вроде горы, холмы... А теперь... Овраги. Дальше степь. В степи раскрытая могила. В ней черный гроб.. Я думал, думал, а потом решил, все темные вещи в окошко... Полегчало. Я ведь даже читать не могу. В каждой буковке, в каждой палочке черная гадина сидит... Со страницы прямо в глаз прыгнуть хочет. Чтобы мозги высосать... Ну я и книги тоже все... Тут жена из отпуска вернулась. А в квартире ни телевизора, ни стульев, ни книг... Она давай визжать и в скорую названивать. Диагноз мне поставили - прогрессирующее слабоумие. А инвалидность не дали.
Х и м к и н: Сто раз говорил, зря ты так, Лианоз. Вещички, они, завсегда пригодятся...
(Разговор прерывает резкий, назойливый, как будто школьный, звонок.. Все вздрагивают в ужасе, прячутся под одеяла как дети.)
М и т я: (Укрывается одеялом, пыхтит, бормочет про себя.) В желтом домике магистров нет. Там вата. И хомячки...
(В палату входят медсестра с металлическим шприцем в руках. Шприц блестит как кинжал.)
С е с т р а: Инъекции!

Картина 6

(Гремит гром. По сцене бегают оранжевые и голубые огни. Сумерки. На темном небе висит огромная оранжевая звезда Антарес, в стороне от нее - маленькая голубая. Небо напоминает рисунки подростков на космические темы. Внизу - длинное, сюрреалистическое пространство между двух, уходящих в бесконечность «китайских» стен. Впереди лежит Химкин. Недалеко от него Лианозов. В глубине сцены стоит Антар. Раскат грома.)

Х и м к и н: (потягивается, встает, оглядывается, ошарашен) Во как рвануло! Аж кишки все перетрясло. Планетарий, что ли, в Анапе построили? (напевает) Тра-ляляляля... Тара-рара-рарара... Тра-ляляляля... Во как! Дышать могу, а воздух в легкие вроде и не входит... Стены какие-то... Небо не нашинское. Но Лианозов тут. Наверное, я в дурдоме на койке лежу и мне все это мерещится. После инъекции бывает... (замечает Антара, подходит к нему) Ага, вот и абориген! Хороша галлюцинация, ничего не скажешь... Вот ведь филин... (громко, Антару) Ты, что, замороженный? Очень ты мне Митяя напоминаешь из нашей палаты. Тоже стоит. И кукует.
Л и а н о з о в: (встает, трогает стены) Ну дела... Стены в палате построили...
А н т а р: Извините, господа, карты сданы, прошу ставки делать. Шампунь Фантазия. Прошу вымыть руки и шеи. Деревянненький будет сегодня денек. Ха-ха-ха!
Х и м к и н: Грамотно излагаешь. Послушай, шампунь Фантазия, а что там, за стенами?
А н т а р: За стенами - стена. За стеной стена, а за стенами - стены. Вот так, дружочек. Будем березки спиливать...
Х и м к и н: Все березки давно спилены. Не отодвигай смысл в сторону. Что нам тут теперь, между стенами бегать, что ли? Как Чингиз Хан? Есть выход?
А н т а р: Выхода нет. Ходи пешкой. А я ее королевой съем. Милый мальчик слишком много кушает. Он съел корову, а на быке поперхнулся. Потому что корова пчелиная, а бык цветочный... Не ломай голову. Пой песенку «У моей свинки хрустнуло в заду»...
Л и а н о з о в: (поет монотонно, качается) У моей свинки зеленые ботинки... Красивые ботинки у моей зеленой свинки...
А н т а р: Умница ты моя, сделай из тыквы ракету и лети на Луну. У Луны никогда не бывает насморка, не то, что у нас, широконосых белохвостиков... (Химкину) Ну что, сверхчеловечек, вынуть тебя из философского холодильника?  
Х и м к и н: Вынь, вынь, сделай отдолжение, товарищ космонавт, пока я копчик не отморозил...
А н т а р: В домике живут Король, Дама и Валет. Спроси Вальта, а ответит Дама. Не горюй, сделай байпасс и начинай все с начала. Как девушка...
Л и а н о з о в: (неожиданно капризно и инфантильно) Не хочу в могилу! Там черный гроб...  
А н т а р: Правильно, не умирай. В рай попасть очень трудно. Нужен блат. Ведь они гласные, а мы согласные... Короткие звуки. В нас нет тягучести. Пожили и хватит. Надо и честь знать. Зябликов выньте из ушанки. Заслонку закройте, а то дует. Поняли, блаженные? Игра простая. Родился - умер. Умер - родился. Замри-отомри...
Х и м к и н: Я уже замер. Дышать трудно. (Хватается за горло.) Выкачали воздух... Сестра!
(Падает.)
Л и а н о з о в: Не хочуууу!
(Падает рядом с Химкиным.)
А н т а р: Разгадате загадку. В домике живут Дама и Валет. Сколько в Короле скопилось Оль? Перестаньте кривляться, мальчики. Собирайтесь, поедем в Сукко. Там нас девочки ждут... В Голубой долине... Мясистые, румяные. Профсоюзные... Как дяди Володина задница. Хрю-хрю-хрю...

Картина 7

(Очень странный берег реки. На берегу сидит Бумерангов с удочкой. Рядом с ним стоит Антар.)

Б у м е р а н г о в: Ты мне честно скажи, какой из меня марсианин? Они что, с ума посходили?
А н т а р: Они никогда на нем не сидели. И сейчас не сидят. Как дятлы. Постукают, постукают по бревну, а потом личинку в клюв.
Б у м е р а н г о в: Ты меня не мучай. Говори прямо. Ты Бог?
А н т а р: Так я тебе и скажу. Держи карман. Да и не все ли равно? След давно простыл. А они слышат звон, да не знают где он. Поехали бы лучше кататься. Колесики застучат, застрекочут. Пружинисто так - чок-чок-чок... Блошиная кавалерия.  
Б у м е р а н г о в: Перестань ёрничать. Я знаю, что ты Бог. Это не меняет дела. Учти, если у меня клюнет, я все разговоры прекращу. Ловлей заниматься буду. Но пока не клюет. Ты скажи мне, между прочим, зачем все это... Жизнь зачем? 
А н т а р: Не могу знать, всю голову репьем забило. Мое дело простое - прилететь. Опросить. Записать. И доложить, куда следует. А тут чего-то не то. Какая-то мелодрама. А мне что Ре, что До. Все едино. Мне в ваши дела категорически запрещено вмешиваться. Были раньше такие, шестикрылки. Вмешивались. В наказание божьими коровками стали.
(Превращается в петуха.) Ку-ка-ре-ку! Не вижу карпов и осетров! Выплывайте, ребятки! Я вам песенку спою. Про жирафчика.
Б у м е р а н г о в: Сгинь, пернатый. Черт меня дернул... Вот он и приперся. Из метафоры, гад, вылупился, как из яйца... Милости просим!
А н т а р: Осторожнее на поворотах, болезный. Мы ведь особенно магистров любим клевать. Как увидим магистра, такими удальцами становимся. Курам на смех. Кудах-тах-тах! По-берегись! (Наступает на Бумерангова.)
Б у м е р а н г о в: (медленно отступая и защищаясь удочкой, на которой болтается большая пластиковая рыба) Сгинь... Отойди от меня, космонавт... Тебя на пыльных тропинках Гагарин ждет... Иди в курятник... 
А н т а р: (успокаивась): Вы золотую рыбку поймали и не заметили. Это невежливо.
(Все пропадает.)

Картина 8

(Митя висит в пустом пространстве. Вокруг него медленно крутится вселенная, похожая на веретено, состоящее из звездочек.)

М и т я: (дрыгает ногами, обращается в зал) Вы сидите на горошинах, господа присяжные. Поэтому у вас хандра не проходит. Мне с вами не по пути. Если я начну все разжевывать, минутки не хватит. Наловили птиц, в клетках переполох, а в лесу тихо. Некому гнездышки вить... Любезные охотники! Для косточек - отдельное блюдо поставлено. Мисочки, пожалуйста, за собой помойте... Порошочком потрите. Пусть сверкают как протезы для безногих. Задачка-то трудной оказалась. Всё решали, голову ломали, а потом на дачу укатили. Водочка, шашлычок. Карасики. А картофельные очистки не пробовали прикладывать к больным местам? Мамы и кузены, принесите немного горячего каучука! Дайте попить ящерице... Сами видите, финти не финти, а получится гыша. Приглашаю отобедать. На первое - ледяное побоище и чернослив с горностаем. На второе - одесская лестница и фрикасе «шелупонь кисломолочная». А на третье - замороженная выхухоль с крыжовником и кускус. Приезжайте в Анапу, там вода и песок. Женщины пахнут болотом. У мужчин на ногах ногти как у носорога. А у мальчиков на попках - анютины глазки.

(Поворачивается к зрителям задом и спускает больничные штаны. На ягодицах вытатуированы глаза в виде цветов... Занавес.)

Берлин

“Наша улица” №155 (10) октябрь 2012