Юрий Кувалдин "Шопен" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

ШОПЕН

рассказ

Совершенно расслабленный, умиротворенный Уваров сидел на старом очень мягком диване и слушал игру Коростышевского. В комнате был синий полумрак. Лишь направленно светила настольная лампа на клавиатуру рояля. Коростышевский играл Шопена.
Уваров поглаживал рыжего кота, хвост которого был свернут замысловатым вензелем. И вместе со звуками рояля переносился в какие-то неведомые выси. Он увидел, как золотые отблески нового утра вспыхнули на горизонте,  и  воздух, казалось, задрожал от нетерпения встречи с новым днём, как  высвечивал детство Уварова, хотя он с полной ясностью, во всем объеме не видел широты дня в небесном пространстве. И заиграли сполохи золотого света,  и  внезапно там вдалеке над всей необъятностью мира выкатилось огромное колесо солнца.  Оно явилось как бы из ниоткуда, из бездонной пустоты, черной и холодной.
Коростышевский совершенно не походил на пианиста. Он был приземист, излишне полноват. С круглыми щеками и приплюснутым носом боксера, стрижен коротко, как стригутся те же боксеры, «под полубокс». И играл он не так, как другие длинноволосые пианисты. Не закатывал глаза. Не откидывался назад. Не встряхивал головой.
Скорее, Коростышевский походил на бухгалтера, который, сидя в нарукавниках за столом, считает на счетной машинке годовой баланс. Он не выказывал никаких чувств. Его короткие толстые пальцы едва умещались на клавишах. Но никогда он не задевал соседнюю клавишу, всегда точно нажимая нужную.
Когда Коростышевский сделал паузу, окончив одну вещь, и собираясь начать другую, Уваров сказал:
- Какая грустная мелодия.
- Даже тоскливая, - сказал Коростышевский и добавил: - В одном из писем Шопен признался, что, когда он выходит из дому, идет на улицу, то страшно тоскует, и опять возвращается домой, чтобы омузыкалить хандру...
Кот мелодично урчал, а Уваров прикрывал глаза, и под Шопена неспешно разглядывал свою небольшую, ему шел 35-й год, но уже содержательную жизнь так, как  разглядывают люди частенько во мраке незнакомого длинного коридора манящий свет в торце, который предполагает выход на лестницу и к лифту. Так и Уваров увидел этот свет, и улыбнулся,  хорошо же было лет десять назад, когда окончил институт, затем женился и родители купили ему однокомнатную квартиру в Беляево, как он потом защитился, а жена родила дочку, но потом всё стало как-то темнеть, и тьма эта стала сгущаться вокруг него, потому что институт его ликвидировали и продали здание какому-то крупному бизнесмену, а жена оказалась невыносимой стервой.
Она считала, что управляет им, вооружившись кнутом крика, звучавшим без умолку всю их совместную жизнь, и стегая Уварова беспощадно и день, и ночь. Она была натуральной стервой, то есть тем существом женского рода, которое первенство свое в семье доказывает хлестаньем кнута. Эта ежедневная агрессивность жены отторгала Уварова все дальше и дальше от неё. Он молчал. А ей казалось, что ему нравится ходить как теленку под присмотром пастуха.
Мало того, жена постоянно критиковала Уварова. Ей казалось, что наибольшее влияние на него она оказывает через постоянные замечания. Но меры она не знала, ибо основное свойство стервы - злоба. Всепоглощающая, маниакальная, беспредельная, переходящая в жестокость. Жена постоянно хотела унизить Уварова, высмеять. И он, в конце концов, сдался, взял портфель и ушел к родителям, но там вскоре умерла мать, а отец через месяц привел другую, и Уваров вынужден был ходить теперь по друзьям, ища ночлега.
Он понимал, что у отца была другая женщина. Однажды, когда мать лежала в больнице, навестив её, Уваров решил заехать к отцу. Открыл дверь своим ключом, а ключ от родительской квартиры у него был, и, пройдя в дальнюю комнату, где спали родители, застал отца голым на женщине в состоянии сексуального экстаза. Они Уварова даже не заметили. Он ошалело на цыпочках прошел по прихожей, вышел на лестничную площадку, бесшумно закрыв за собой дверь на ключ.
К Коростышевскому, с которым он был знаком с детства, ибо родились в одном дворе в Большом Кисельном переулке, он и пришел с целью просить ночлега, но с порога постеснялся говорить об этом, вот и сидел уже несколько часов с чашкой чая, слушая Шопена. И пока так сидел и слушал, то понял, что проситься на ночлег к молодому пианисту, солисту филармонии неприлично. И в один из моментов, когда Коростышевский так пронзительно исполнил один из пассажей, слезы хлынули из глаз Уварова, но он тут же прикрыл лицо ладонью, как бы подчеркивая этим жестом, что он погрузился в Шопена до самого второго дна.
Был уже час ночи. Но Уваров не мог встать, потому что не знал, куда сегодня направить свои стопы для ночлега, а во-вторых - он действительно был растроган игрой Коростышевского, такой домашней, уверенной, без всякой позы. Коростышевский так разыгрался, что не мог остановиться. Уваров уже перестал думать о метро. Черт с ним! Всё как-нибудь само рассосется. Главное, он наслаждался Шопеном. Коростышевский играл и вальсы, и прелюдии, и мазурки, и даже исполнил «Берсёз, соч. 57; Кантабиле си бемоль мажор».
- Я просто не понимаю, как ты так спокойно сидишь, попадаешь пальцами в нужные клавиши, а музыка взвивается, летит, притормаживает, плачет, смеётся… А тебе хоть бы хны! - приложив пальцы ко лбу, в задумчивости в паузе сказал Уваров.
Коростышевский встал из-за рояля, прошелся бесшумно по ковру.
- Физическая сторона дела не нужна при игре. Ведь я играю не пальцами, а внутренней музыкой. Это трудно так сразу сказать. Но дергаться за инструментом, и закатывать глаза не надо. Тут, понимаешь, дело во внутренней структуре самого тебя, как инструмента… Постой, - вдруг сказал Коростышевский, и снял с полки книгу. - Вот я тебе сейчас прочту пару абзацев, а ты почувствуй внутреннюю суть того, что открывается за текстом.
Уваров внимательно следил за Коростышевским. Тот сел в кресло, включил торшер, засветившийся красноватым светом, прошелестел страницами, и начал читать:
«"Князь Му, повелитель Цзинь, сказал Бо Лэ: "Ты обременен годами. Может ли кто-нибудь из твоей семьи служить мне и выбирать лошадей вместо тебя?" Бо Лэ отвечал: "Хорошую лошадь можно узнать по ее виду и движениям. Но несравненный скакун - тот, что не касается праха и не оставляет следа, - это нечто таинственное и неуловимое, неосязаемое, как утренний туман. Таланты моих сыновей не достигают высшей ступени: они могут отличить хорошую лошадь, посмотрев на нее, но узнать несравненного скакуна они не могут. Однако есть у меня друг, по имени Цзю Фангао, торговец хворостом и овощами, - он не хуже меня знает толк в лошадях. Призови его к себе".
Князь так и сделал. Вскоре он послал Цзю Фангао на поиски коня. Спустя три месяца тот вернулся и доложил, что лошадь найдена. "Она теперь в Шаю", - добавил он. "А какая это лошадь?" - спросил князь. "Гнедая кобыла", - был ответ. Но когда послали за лошадью, оказалось, что это черный, как ворон, жеребец.
Князь в неудовольствии вызвал к себе Бо Лэ.
- Друг твой, которому я поручил найти коня, совсем осрамился. Он не в силах отличить жеребца от кобылы! Что он понимает в лошадях, если даже масть назвать не сумел?
Бо Лэ вздохнул с глубоким облегчением:
- Неужели он и вправду достиг этого? - воскликнул он. - Тогда он стоит десяти тысяч таких, как я. Я не осмелюсь сравнить себя с ним, ибо Гао проникает в строение духа. Постигая сущность, он забывает несущественные черты; прозревая внутренние достоинства, он теряет представление о внешнем. Он умеет видеть то, что нужно видеть, и не замечать ненужного. Он смотрит туда, куда следует смотреть, и пренебрегает тем, на что смотреть не стоит. Мудрость Гао столь велика, что он мог бы судить и о более важных вещах, чем достоинства лошадей. И когда привели коня, оказалось, что он поистине не имеет себе равных…»
Коростышевский захлопнул книгу.
- Значит, ты проник в строение духа?
- Примерно так, - сказал Коростышевский, вернулся к роялю, и опять заиграл Шопена.
«Он просто помешался на Шопене», - подумал Уваров, погладив животик рыжего кота, который в блаженстве лежал на спине, раскинув лапы в стороны.
Коростышевский играл баркаролу
Уваров даже не понял метаморфозы. Вроде бы еще звучал рояль, а он стоял в арке подворотни. Как он распрощался с Коростышевским? Как вышел из квартиры? Как спустился в лифте? Вопросы риторические. Уваров просто и ясно видел двор из-под арки. И снег. Снег был подчинен Шопену. Потому что снег не падал, а висел в синем воздухе, как тюль на окнах.
Ночь. На улице ни души.
В этот момент Уваров ощутил себя не совсем понятным себе. Он не понял, что с ним. Но с ним было что-то не так. Его как бы обжег колючий, странный холод, лежавший льдом в ногах. Да, на улице была зима, висел недвижимо снег. Но дело было не в этом. Уваров даже нагнулся, чтобы посмотреть на свои ноги. И обомлел. Он стоял в одних носках. Мало того, что он не помнил, как покинул Коростышевского, так он еще забыл надеть ботинки! На всякий случай он проверил шапку. Та была на месте. Куртка тоже была на нем. Даже шарф обогревал шею. Но ноги!
- Эй, парень! - послышался хриплый голос сзади.
Уваров оглянулся. В арку входил худощавый, высокий, с рыжими кудрями человек в тельняшке, словно только что сошедший на берег с корабля. Но ладно бы это. Лицо его улыбалось. А в руке блеснул огромный кухонный нож.
Уваров сделал несколько шагов во двор, забыв, что он в одних носках. Пока делал эти шаги, посматривал назад. С ножом уверенно шел за ним. «Всё, погиб!» - простонал мысленно Уваров, и резко развернувшись, быстрым шагом пошел навстречу человеку с ножом. Тот остановился в некоторой растерянности. Но когда Уваров миновал его и уже выходил из-под арки на улицу, тот развернулся и пошел следом.
Выскочив на улицу, Уваров почувствовал ужас во всем теле. Он думал, что это недоразумение, что человек с ножом ищет кого-то другого. Но не тут-то было. Уваров ускорял шаг, оглядывался и видел, что рыжекудрый в тельняшке преследует не кого-нибудь другого, а именно его.
Если во дворе было тихо, и снег как бы висел недвижимо в воздухе, то на улице поддувал ветерок, разгоняя и закручивая снежинки в воронки.
Уваров бросился бежать. И слышал стук бегущих за ним шагов. У преследователя были, видимо, крепкие ботинки со звонкими каблуками.
Уваров бежал вдоль фасада длинного дома. Увильнуть было некуда. На проезжую часть улицы? Но это бы значительно облегчило задачу преследователю, бежавшему ритмично, без всяких слов, молча.
Это особенно устрашило Уварова. Он бежал, даже не бежал, а летел бесшумно, быстрее, чем мог бежать, быстрее собственной тени, которая то падала в свете фонарей, то исчезала, когда Уваров эти фонари проскакивал. А расстояние между высокими фонарями было приличное. И в беге судорожно Уваров соображал, кто это целенаправленно гонится за ним? Наркоман? Маньяк? Серийный убийца? Просто грабитель?
На прямой абсолютно безлюдной дистанции расстояние между бегущим изо всех сил Уваровым и кудрявым в тельняшке стремительно сокращалось.
Пока Уваров в диком, животном страхе убегал от убийцы, в носках, по колдобинам льда, по промерзшему асфальту, то отбил себе все пятки и ступни, до синяков, до крови. Ноги сначала болели так, что хотелось орать во всё горло. Но мысль леденящая, что можно вот так ни за что, ни про что быть зарезанным на улице, умаляла эту уже ставшую второстепенной боль в ногах. В одном месте он въехал в какой-то кирпич большим пальцем правой ноги так, что тот хрустнул, и искры посыпались из глаз от нестерпимого шквала чудовищной боли.
Решение пришло как-то само собой. Вдоль тротуара стоял длинный ряд припаркованных машин. Уваров резко дал вправо и проскочил в довольно-таки узкий коридор между машинами к проезжей части. Преследователь не сразу среагировал на вираж жертвы. В тот проход, в который метнулся Уваров, он не успел. Инерция пронесла рыжекудрого с блеснувшим ножом в следующий просвет между машинами.
Правда, с Уварова в этом повороте слетала шапка, и он было хотел вернуться за ней, но понял всю наивность этого желания. Перед глазами закачались чашечки весов в руках с перевязанными глазами Фемиды: жизнь или смерть. Да и шапка была старая, потертая, из кролика.
Но, если Уваров высочил на гладкую часть тротуара, то преследователя ожидала неприятность. Тот ряд, в который он нырнул, упирался в бордюрный камень, ограждавший присыпанный снегом газон.
Уваров беспрепятственно пробежал по ровному тротуару, и с полной выкладкой спринтера ринулся на ту сторону улицы. А преследователь со всего маха распластался на газоне. И, когда Уваров был уже на той стороне и наблюдал за преследователем, тот с невероятным трудом поднял голову, потряс ею, видимо, сильно приложился, но затем отжался довольно проворно на руках, вскочил сначала на колени, а уж затем - в рост. Огляделся. Рыжие волосы крупными кольцами развевались на ветру. Заметил на той стороне Уварова, и с удвоенной резвостью бросился за ним.
И нож поблескивал, поблескивал.
Уваров уже забыл, что он был в одних носках. Он мчался по улице так резво, как никогда не бегал. Маньяк с ножом ни в чем ему не хотел уступать. И так как ноги у маньяка были длиннее, то расстояние между ними опять медленно, но верно стало сокращаться.  
И Уваров понял, что ему не уйти. Когда он это понял, перед ним возникла яма с буквой красной «М». Не соображая, открыто ли метро, нет ли, Уваров в мгновение ока пересчитал босыми ногами, вернее, ногами в носках ступени, оглянулся, и увидел вверху монументальную застывшую фигуру преследователя с поднятым вверх сверкающим в свете фонарей ножом.
В метро маньяк спускаться побоялся.
Уваров свернул направо, и нырнул в открытые двери. Метро заработало.
Но куда Уварову ехать? Он присел в центре зала на скамейку. Дыхание никак не могло наладиться. Он дышал нервно и прерывисто, даже судорожно, и, казалось, вот-вот задохнется. Уваров только теперь почувствовал, что он весь не просто мокрый от бега, он весь в мыле. И страх перебирает все части его тела под Концерт для фортепиано с оркестром фа минор, Вариации op. 2. И здесь, в метро, Концерт производил ошеломляющее впечатление на Уварова, ничего подобного этой музыки не слыхавший.
Буквально через две минуты пришла простая и понятная мысль - выйти в другую сторону станции, вернуться к Коростышевскому, надеть ботинки, и тогда уже решать, как быть дальше. В конце концов, Уварову просто захотелось попить чаю.
Он торопливо прошел на дрожащих ногах, всё время оглядываясь, всю неимоверно длинную платформу, пугаясь грохота подходящего и отходящего поездов, поднялся на коротком эскалаторе, и вышел на улицу. Прежде чем двигаться  в сторону дома Коростышевского, внимательно, часто дыша и сглатывая слюну, осмотрелся: не караулит ли где его маньяк?
Нет, того нигде видно не было. Уже шли, позевывая и покуривая, редкие прохожие в метро. Тем не менее, Уваров не поленился сделать очень значительную петлю, постоянно останавливаясь и озираясь, чтобы в безопасности возвратиться к дому Коростышевского.
Шопен был нездоров. Нельзя не сказать о его чудесной игре, которую вряд ли можно забыть. Те, кто его хорошо знал, могли почувствовать, что в разговоре он редко раскрывается, и то лишь перед самыми близкими. Зато на фортепиано он делал это с исключительной полнотой, здесь он раскрывал свое подлинное "я" так, что всякие воспоминания о чем-либо ранее слышанном исчезали сразу. Никто так не прикасался к клавишам, никто не извлекал из них таких бесчисленных оттенков.
И во двор Уваров входил, как вор, озираясь. Коростышевский открыл подъезд не сразу. Конечно, он уже крепко спал. И сильно удивился внезапному возвращению Уварова. Даже остановил взгляд на его ногах.
Уваров от нестерпимой боли поджимал то одну ногу, то другую. Носки были в клочья разорваны, отовсюду сочилась кровь.
Коростышевский воскликнул:
- Что с тобой?!
- Да так, - отмахнулся Уваров.
Он не любил распространятся о всяких личных неприятностях. И этот случай зловещей погони замкнул на себе.
- Дай мне, пожалуйста, зеленки или йода...
Нашлось то и другое.
Минут двадцать Уваров простоял в ванне с горячей водой. Ступни и пальцы ног были сине-бурого цвета. И заметно опухали.
Потом, когда вылез из воды и принялся  мазать ноги ваткой на палочке йодом и зеленкой, они стали вообще всех цветов радуги.
- Можно я прилягу? - спросил дрожащим голосом Уваров.
- О чем речь, старик. Ложись на диван, - с испугом в глазах, но добродушно сказал Коростышевский.
Во сне Уваров сильно вздрагивал и тоненько повизгивал, как сторожевой пёс. Под "Тетчинский вальс". После вступления ожидалась бравурная тема. Но первая тема вальса была певучая, плавная, как песня, хоть и шла в быстром темпе. Мелодия излагалась параллельными секстами и звучала как согласный дуэт.

"Наша улица” №158 (1) январь 2013